Брюс Ли может

- Останови. Кащей посмотрел на него, как будто спрашивая: точно? Твердо решил, так поворачиваем? Вова, конечно, уперся, и взгляд не отвел. Кащей прижался к обочине и тормознул возле сквера. Отец к Вове на свиданку приезжал три раза. Приезжал бы чаще, наверно, но сама процедура, тюремная проверка, местный вид и запах были ему мучительны. Диляру одну не пускал, хотя она хотела. Тут Вова его поддерживал, лишнее. В последний раз – уже определив, видимо, что больше не приедет, - отец вдруг сказал: - Знаешь, я все думаю, как из одной точки вещи могут пойти такими разными путями. Если бы на работу ко мне не заявились, и не в канун юбилея это все пришлось, и год другой был, в конце концов, без передела на заводе… ну, не важно, это уже житейское. Может, мы бы совсем по-другому с тобой поговорили. Домой, кстати, ты тоже мог бы заглянуть! Или позвонить, хотя бы. Я не говорю, что такое можно оправдать, но – как-то – объяснить мог бы ты. Я тоже хорош. Я когда выстрел услышал, из зала, я думал… я боялся, что это ты – Что Вова еще кого-то убил. - Потом, конечно, стало понятно, что бояться надо было за тебя. Неловко протянул руку, похлопать Вову по локтю, но не тронул и, поколебавшись, убрал. - Пап… - Там очень сомневались, что ты выживешь, тебя увидеть нельзя было никак, я как во сне три дня провел, в голове – не укладывалось просто, что ты… - Пап, хорош. Ну все ж нормально щас. - Да какое нормально, по сторонам оглядись. Дай сигарету мне. - Здесь курить нельзя. - Ты… как, в конце концов? Все – не знаю, как ты это говоришь, - нормально? - Конечно. Нормально, пап. - Я, знаешь, не пережил бы. Если бы ты тогда… если бы нам тебе хоронить пришлось. Я с войной как-то этого не ждал совсем, казалось, что это все где-то, с кем-то другим бывает, но невозможно же, чтобы у нас. Ты не помнишь, наверное. Но к тебе когда пустили, ты даже ложку держать не мог, мне кормить тебя пришлось. Вова помнил. И Вова думал: о том же, много. Если бы он нашел пару яиц и рассказал отцу, первым. Если бы вовремя вступился за Айгуль. Если бы Наташа не ждала на лестнице, и он бы не спешил, и все эти напряги ему не были до фонаря, он разрулил бы, и девочка была б жива. Наверно. Может быть. Если бы он не жрал водку, а поговорил с Маратом, как следует, когда ее не стало. Если бы не было все так страшно и глупо, и верный выбор не казался таким невыносимым. Если бы не тронул видак. Если бы не поехал в три рыла на замес, как идиот наивный. Если бы огляделся внимательней, прежде чем забирать руль себе. Если бы перетер с Кащеем до того, как мудохать его толпой. Если бы дал ему по роже давным-давно, в душевой. Если бы хватило воли больше к нему не подходить. Если бы смог простить его и отделить чистое от пачканого. Если бы. Сидя в теплой девятке, возле сквера, Вова отчетливо почувствовал: вот она, новая точка. От того, как он решит, зависит, куда дальше пойдет жизнь. Может, он будет жалеть, снова. Может, будет жалеть еще больше, если останется. Кащей не говорил ничего, хотя было бы сильно проще, если б он начал предъявлять, если б спросил, какого хрена, если бы Вове было, на что отвечать, если б нашелся повод сомневаться, что Кащей все отлично понял – что Вова сам все понял правильно – и что оставаться нельзя. Уже открыв дверь, одной ногой на асфальте, Вова обернулся. Молча сжал его плечо. Кащей хлопнул его по ладони, сверху, и полез за сигаретами. Тачка отъехала, стоило Вове выйти. К себе, такому красивому, с пустыми карманами, в чужих легких шмотках, у Вовы, в общем, был один вопрос: ну принцип принципом, а чо тебе мешало-то пойти на принцип на своем районе, а не за три пизды у Разъезда? Пока дошел до дома, промерз до костей. Строго говоря, он пытался поговорить, после дембеля. В прошлый раз он пытался. После драки на дискаче, подпитый, на куражах, вместо того, чтобы двигать домой, повернул к нему. Это была ошибка. Вова позвонил в дверь. Тихо. Позвонил снова, понастойчивей. - Бассейн закрыт, в бассейне СПИД! Завтра всё! - Кащей. Это я. Дверь распахнулась. Кащей стоял на пороге, в распахнутой рубашке, взъерошенный, в руке стакан, он добил его и вытер губы. А потом улыбка потекла по этим спелым, пухлым губам, и он отступил, пропуская Вову внутрь. Шаг назад. Еще шаг. Ясно было, что заходить нельзя, но Вова захлопнул за собой дверь, толкнул ее так слабо, через силу, что она едва закрылась. А Кащей выпустил стакан, и осколки разлетелись по полу. Он притянул Вову к себе за ворот, и в тот вечер никто ничего уже не говорил. Стекло под сапогами. Его горячая ладонь на шее. И каждую секунду, пока целовались, Вова говорил себе: сейчас. Сейчас-сейчас, всё, сейчас он это все свернет, сейчас он оттолкнет Кащея, сейчас выйдет за дверь, никогда больше не вернется. Вязкая слюна от табака, его гибкое тело так льнуло к Вове, что не отодвинуться – не спастись, – сжал его голову руками, вроде бы, чтоб удержать, прекратить, но не мог отпустить, пальцы вплелись в его волосы, с отцом в детстве отливали фигурки из олова, и расплавленный металл заполнял чугунные формочки, каждый изгиб и углубление, каждый миллиметр, вот так друг с другом слились по контуру, впечатал Кащея в ободранную стену, и понял – не оторваться. Надо, сейчас же. Конечно. Уже. Его рот, горький от водки, его язык – по небу, потом – по нижней губе. Не вдохнуть, не выдохнуть, не перестать. Напирали так, что пару раз столкнулись зубами, а все равно получалось гладко, шелково, так тепло было, целовал его без конца, жадно, осатанело, не хватало, не помогало, еще немного, вот-вот, почти, еще чуть-чуть, еще, и снова, и опять, перед смертью не надышишься, понял, с ужасом, что никогда уже не станет достаточно, себя не то, что не переломить, с собой даже не сторговаться, терпел два года, а теперь как будто не прошло и дня, его запах, его легкие, родные руки, как мог, держался, чтобы не вестись, когда он прижался виском к виску в качалке, казалось, что выстоял, что заморозил в себе отраву, что победил, даже кое-как смахнул эти руки потом, на ринге, но серая тоска набухала внутри, и так хотелось поддаться, что сам себя послал бы нахуй, помутнение, затмение, порабощающая, неземная сила, не знал, то ли сломается, то ли рехнется, то ли разрыдается ему в плечо. Кащей сжал его через форменные штаны, крепко, и одуряющее, бешеное возбуждение, разлитое по телу, все ударило в пах. Вова не помнил, что дальше делал, он ослаб, ничего толком не видел, они поменялись местами, он привалился к стене, чужие зубы прошлись по шее, и мурашки осыпались по плечам, было так сладко, так страшно, полет – в животе, бездумная эйфория, ноги не удержать на земле, катались на карусели «тюльпан» в парке летом, раскручивалась центрифуга, и Вова, крепко держась, представлял себя космонавтом. Там была секунда, ровно перед тем, как начнет мутить, - чистый восторг, под давлением вжимало в «лепесток», и едва удавалось поднять руки, казалось, вот-вот – и его унесет в небо. Кащей расстегнул ему брюки, потом широким мазком облизал ладонь, и Вова не мог смотреть, но так и не закрыл глаза. Горячее, влажное дыхание у самого уха: - Ты про меня-то не забывай? А? И Кащей звонко, как будто в шутку, поцеловал его в висок. Вова ничего не ответил, забыл, как говорить, даже рукой толком шевельнуть не мог, во рту пересохло, сердце колотилось, толкался в чужой кулак, торопился, не мог ждать, кончил – но лихорадочное нетерпение никуда не делось, их обоих не отпускало. Кащей навалился на него, потерся о его бедро, снова присосался к его губам, Вова двинул коленом, повернул ногу, чтоб ему было удобнее, и услышал рваный, потерянный вздох, Кащей зачем-то хотел отойти, но Вова удержал его за пояс, прижал покрепче, и он поддался, плавно, ласково, Вова накрыл его затылок ладонью и, сам себе удивляясь, погладил по голове. Кащей тихо, чуть дрожа в его руках, рассмеялся. Уткнулся лбом ему в лоб. У Вовы защемило в груди, но Кащей быстро его оттолкнул. Прихлопнул по плечам, мол, жди здесь. Когда возвращался с бутылкой постного масла, наступил на осколок, зашипел от боли. Тут-то точно надо было закрывать тему, но тянулся к нему, как привязанный, не мог покинуть его орбиту, хотелось быть в его воздухе, в его запахе, подхватил его на руки, он был тяжелый, Вова сделал пару неверных шагов на полусогнутых, и смеялись оба, боялся, что не удержит, но выпрямился, понес его в спальню. Там на разобранном диване валялись сбитые простыни, упали вдвоем, бутылка шлепнулась рядом. - Тебя целовать с усами странно, аж жуть, как будто кто-то вообще другой. Но с ним был тот же самый, как будто не уходил никуда. - Д’Артаньян, блядь. Облизывал его порез, стянув носок с узкой стопы, грел ее своей ладонью и глотал его кровь. Сел ему на бедра, задрал ему руки за голову, он не мешал, податливый, на все готовый, Вова видел, как ему хорошо, ласкал губами его открытое горло, – Кащей первым его научил, как бывает хорошо, в койке никого не видел, счастливей него, и в любую другую минуту это казалось неправильным, испорченным, но тогда Вова как будто сильней захмелел, пока пил его дыхание, и нельзя было не улыбаться, пока улыбался он, целовал его снова, целовал взахлеб, Кащей стянул с него китель, медленно, и звенели медали, звук был каким-то потусторонним, невероятным, и потом они звенели снова, пока Вова с Кащеем по ним катались, сплелись ногами, Кащей своей майкой стер сперму Вове с лобка, потом взял у него в рот. Вова услышал свой стон, жалкий, раненый, потом осторожно подался вперед. Никогда его не спрашивал, на ком и как он учился. На ногах поджались пальцы, он вспомнил, что так и не сбросил сапоги. Тянуло прохладой от плохо заклеенной форточки, и сквозняк тек по груди. Вова почувствовал его язык у себя на мошонке. Потом стало горячо и мокро, и по яйцам потекла чужая слюна. Потом открылась бутылка. А потом, забравшись к нему на колени, Кащей лизнул его губы, тем же языком, что лизал его яйца, и поцеловал его, своими яркими спелыми губами, опухшими от работы, и Вова знал, что так не делает, никто, так вообще не может быть, но все равно, бездумно и безвольно, он целовал Кащея в ответ, слизывая собственную смазку, и, крепко сжав пальцы, долго, скользко, медленно гонял ему шкурку, пока он опускался Вове на хуй и мерно покачивался на его коленях. Все было б проще, если б чувствовал себя сильней и круче, пока его драл. Стена холодила голую спину, и сжимал в ладонях его лицо, двигались вдвоем, договорившись, приноровившись без слов, и столько чувствовал пустой, дурацкой радости, когда он вздрагивал, в ответ, когда его подтряхивало, и слипшиеся, мокрые ресницы смыкались, на его скулах и груди – сразу над зоновскими «колоколами» - горели красные пятна, и он кончиками пальцев гладил Вову по шее и по губам, взлетели мягкие темные брови, и так хотелось поцеловать их, его влажные глаза, смотрел на Вову так, как будто Вова мог делать с ним, все что угодно, боль и чистота, нагая душа и открытая рана, все это было вранье, но Вова не мог на него наглядеться. Глаза у него косили к переносице, сильнее – когда напивался или уставал, но Вове нравилось, почему-то казалось, в такие моменты – он настоящий. Рваные вздохи превратились в низкие, голодные стоны. Он так прижимался к Вове, что тяжело было вдохнуть, а когда все кончилось, обнимал его за шею, невесомо и безмятежно. Заснули вместе. Вова съебался до рассвета. Что тут скажешь? Что он дешево и грязно сдался? С тех пор больше наедине не оказывались, ни разу, Вова изо всех сил старался. Дома Диляра открыла дверь: и обняла его, как родного сына. Зашел в детскую и словно оглушило. Вот они, лежали, боксерские перчатки, фото Шварцнегера из польского журнала и Мухамеда Али на ринге, пластинки, проигрыватель. У стенки напротив – постель Марата, аккуратно заправленная. Как будто ничего не случилось. Как будто снова: не уходил. Даже запах был тот же. Неразделимый на слои и части, необъяснимый запах дома. Защипало в глазах, дал себе, на всякий случай, по роже. В ванной скинул кащеев подгон, как будто кожу жгло. Долго, упрямо, с наслаждением отмывался под горячей водой, повторяя себе, что никто не зайдет, никто не доебется, некому больше решать за него, как ему есть, дышать, спать и мыться, он теперь свободен, он свободен, он никому, кроме себя, больше не принадлежит. А то, что он потом сидел с чужой рубашкой на бортике ванной, это только его дело. Он даже в запотевшем зеркале не отражался. - Ты ешь, ешь, я еще положу. Заставил себя выпрямиться и не прикрывать тарелку, когда увидел, как Диляра смотрит. Плов был царский. От мысли, что она специально готовила к его возвращению, снова накатила сентиментальная, позорная слезливость. Раньше его такая ерунда не трогала. С другой стороны, раньше сам он был – ерунда, легко плевать в протянутую руку, когда ее всегда протянут снова. От этих слов в голове стало не по себе. Слова тоже были кащеевские. Вова лежал тогда с пробитой ногой в нычке, после больницы, Кащей принес поллитру и пачку баралгина. Вова тогда молча выслушал, как он охуел прыгать на Хадишевских, как так дела не делаются и как Кащей заебся с ними разговоры разговаривать, чтоб кончилась цепочка ответок на ответку. - По тихой он решил блядь самым умным побыть. Чудо, что вас там не положили никого. Сильные пальцы сжали Вове бедро, и он стиснул зубы, чтоб не орать от боли. - Теперь мы поняли друг друга, я так надеюсь? Вова кивнул, не глядя ему в глаза. Уже знал, что когда он встанет, Кащей ляжет плотно. Диляра на кухне подлила в кружку чаю. - Ты ж еще с сахаром пьешь? - Да, пожалуйста. Вкусно так, слов нет. Она разулыбалась. - Отец в Италии сейчас, на переговорах. Вернется, я вам гуся сделаю. Монотонно бубнил телевизор: новый, японский. На экране мелькнула посеченная автоматной очередью тачка. - Неизвестные расстреляли автомобиль жигули на въезде в Казань, за рулем был дважды судимый Демид Черкасов. Предположительно, причиной нападения стали разборки в ходе передела влияний на рынке сбыта наркотиков между группировкой так называемых Перваков с так называемыми «питерскими казанскими»… Диляра выключила. - Страшно. Совсем сейчас время дикое, не по себе. Накрыла его ладонь, молча прося: будь осторожней, хотя бы теперь, только вернулся, ни во что не ввязывайся. На экране успел разглядеть широкое, опухшее лицо, упавшее на руль. Шесть лет назад стояли в ринге, когда Кащей решил напомнить, у кого тверже рука. Теперь не было ни Универсама, ни ринга – наверное – ни пацанчика Демы, выходит. С необъяснимым облегчением, напомнил себе, что Кащей был до сих пор. Живой и теплый. Совсем такой же. - А Марат скоро вернется? Удивленно моргнула. - Он с нами не живет, уже два года. Ты что. У них с Розой все серьезно, все как у взрослых. Понял, что она не знает: ни о том, что Марат не ответил, ни на одно его письмо, ни о том, что между ними случилось до Вовиного ареста. - А дай, пожалуйста, мне адресок, где их найти? Я-чо не запомнил, а конвертов нам не оставляют. Жили не далеко, в трех улицах, отец купил квартиру: - Ну то есть как. Марат почти что половину сам заплатил, это надо признать, он вообще большой молодец сейчас: хоть институт и бросил. Вова сделал крюк, прошел мимо качалки. Вместо входа увидел черную дыру: подвал выгорел под ноль. Невольно вспомнил прошлый раз, когда горели. Все было ночью, когда Кащей вернулся из Казахстана. Сгоняли середняк за выпивкой, сидели шумно, весело, сердце стучалось, летело вперед, как зимой, когда катишься по открытым лоскутам черного льда на заснеженном асфальте, раз, и еще раз, и последний, самый длинный, с разбегу. Кащей сидел верхом на стуле, отпил пиво и долил водкой, грамм на сорок, облизывался, как кот, а Вова почти не пил, но и в тот раз был пьяный от него. - Чо, пацаны, как двигаетесь щас? - Нормально двигаемся, чо, ничо не поменялось. - Совсем что ли не поменялось? Ну это обидно как-то. Чо, никаких муток, никто не при делах? Тут холодная, снежная радость угасла. Вова почувствовал мгновенный укол неприязни. - Ну шапки больше не воруем, чтоб на пять лет присесть, если ты об этом. Кащей затянулся сигаретой и только посмеялся. Протянул руку взъерошить Вове волосы. Вова ее скинул. - Не, кроме шуток. Я смотрю, народу густо приросло, чо мы, не развернемся? - А что ты предлагаешь? - Мне пару дел изладить надо. И он небрежно показал в потолок, как будто воровская шерубонь делалась на небесах. - Для старших. Люди не последние. Что-нибудь надумаем, если варик есть. Когда он снял рубашку, рассматривали его татухи, как восьмое чудо света. Вова из принципа даже глаз не задержал. - Чо, стоило того, чтоб полный срок сидеть? - Ты шутишь, что ли? Он сделал долгую, смачную затяжку, дожидаясь, пока все прислушаются. - Ну сам прикинь: с судимостью при любом раскладе – три с половиной года с хуем за воротник или пятерку с общим уважением? Вова никакого особого уважения не почувствовал, но видел, что говорится не про него. Не для него. Для остальных Кащей стал гостем с далекой фантастической планеты, где делались реальные дела, и все было всерьез. В качалке было так накурено, что не сразу почуяли дым. Турбо – последний из скорлупы, кто не пошел домой, его батя пил после смены, и возвращаться было никак, пока он не срубится, - заорал: - Пацаны! Горим! Он хотел распахнуть дверь, обжегся о раскалившуюся ручку, и тут Кащей молниеносно сгреб его за шиворот. - Не трожь! Сивуха встал. - Кинопленка, бляди. И по качалке понесся сорванный на морозе, хриплый Кащеев голос: - Дверь не открывать! Там палет с овощебазы за пионерский костер, щас все горят, если чудом через огонь пробьемся - нас там прибьют к хуям. Включили воду, тряпки намочили, заткнули щели! Ты, малой – как тебя там? - Валера… - Ай-да сюда. Вов, нет ножа? - Чо надо? - Шурупы с вентиляции свернуть. Вова подхватил с пола пивную крышку. - Это мы мигом. - Люблю тебя, сил нет. Сунули Турбо клюшку, хранившуюся со старого пробега. Подсадили в дыру. Дали коробок спичек. - Лезь вперед, там не далеко, в подъезд выйдешь. - А если там крысы?.. - Тут крысы, блядь, вся группировка крыс нам хату родную подожгла, ты чо, дым не чуешь? И тут же Кащей понизил громкость. Положил Турбо ладонь на шею – как столько раз клал Вове. - Ты пацан смелый. Ты справишься. Вышибай с той стороны решетку клюшкой и ногами. Беги через первый этаж, на ту сторону. В жилой подъезд запрыгнешь, звони в двери: мол, пожар в соседнем доме, щас на нас перекинется. Давай. Без тебя никак. Турбо кивнул. Потом Турбо пополз. Полчаса не знали, чем кончится и не приняли ли его враги, от дыма ныла голова, видел, как остальным не по себе, жарко стало так, что пот катился градом и все поскидывали верх. В итоге Вова уже готов был выходить: - Я тут сидеть не нанимался, сами сгорим за зря и пиздюка бросим. Когда в двери ударила струя воды. Теперь так легко было представить, что там и сгорели, никто не спасся. На теплотрассе было пусто. «УКК» в короне закрасили зеленой краской. На коробке увидел мелких на коньках и вдруг порадовался: может, и к лучшему все. Может, и к лучшему. В доме, где жил Марат, воткнули новомодный кодовый замок. Вова дохнул на кнопки, пригляделся, где больше стерто, и открыл дверь. Позвонил в квартиру. Услышал женский голос: - Вы к кому? - К Марату. - Здесь таких нет. - Я Володя. Вова. Брат его. Постарался сделать лицо побезобиднее, даже улыбнулся. Она поколебалась, потом открыла дверь. - Вы извините, мы не ждали… - Все хорошо. Вова. - Роза. По-комсомольски, пожала руку. - А мой балбес где? Растерялась, и вдруг из комнаты раздался плач младенца. - Подождите… Она исчезла в глубине квартиры. Вова скинул ботинки, закрыл дверь. И столкнулся с ней на пороге детской. В руках у девушки по имени Роза лежал ребенок, совсем крошечный. - Это что такое? Полет на «тюльпане», первый выигранный бой, когда толком ничего не понимали, но дым рассеялся, а выстрелов больше было не слышно, нокаут на ринге, «люблю тебя, сил нет». - Это племянник мой, что ли? - Племянница. Ее Айгуль зовут. Как вашу бабушку. Маратка-Маратка. - Можно? Она занервничала, но решилась. Осторожно, показывая, как держать головку, двигая его руки, послушные, точно пластилиновые, отдала малышку подержать. Почти несуществующий, смешной вес маленького человека. Вова смеялся, как дурак, и улыбался ей, и очень надеялся, что она знает, о чем он улыбается. Потом сказал, с трудом сглотнув: - Спасибо. Она все беспокоилась, и он вернул ей девочку. Но ей было приятно, что он любит – в это она поверила – ее ребенка, и Вова чувствовал, что за эту минуту стал чуть меньше чужим. - Красавица. Прямо как мама. Укачав дочку, Роза вернулась, неловко стояли в коридоре. - Хотите чаю? - Мне бы брата найти. Очень надо. Она поколебалась снова, как будто он опять просил отдать ему в руки что-то драгоценное и хрупкое. Смерила его взглядом. Рядом с ней за Марата было спокойно, видел, что думать эта девочка умеет за двоих. Совсем ее не помнил: но это, конечно, было не удивительно, почти не были рядом, когда Вова пришел из Афгана, потом прошло еще шесть лет, все порознь. - Он вечером будет в Акчарлаке, у них дела с Денисом. А Вова говорил себе, что больше Кащея по доброй воле не увидит. «Там наша точка, с восьми до пяти». До Акчарлака шел пешком, проветривая голову. После поджога от Кинопленки хотели сразу двигать на замес. - Чо-то есть такие шансы, что нас там отмудохают за здравие. Вове тон Кащея не понравился. Не понравились его пальцы на предплечье, когда он Вову оттаскивал от раскаленных железных дверей качалки. И «колокола» на его груди не нравились тоже. - А ты чо предлагаешь? Схавать? Так у вас там делается? - «У нас там» обычно времени ждут правильного. Чтоб и самим не отхватить, и дорогим друзьям нож в печень. Сивуха молчал. Кащей нагнулся к нему, уперев руки в колени. - Давай я за дурочка схожу-поспрашиваю. Меня, в конце концов, с улицей не было пять лет, я вроде как не при делах. Может чего узнаю интересного. Узнал Кащей вот что: - Рустам Ибрагимов женится у них в субботу. В пятницу в баню двигают, на Хитром дворе, все старшаки там будут. Чо, обогреем пацанов? - Пацаны когда с женщинами не бьют. - А откуда там женщины. Бляди разве что, так их не обидим, с них спросу нет. А так-то по блядям при живой невесте ходить не хорошо, так что сами виноваты, к ним вопросы. Влажный жар бани на Хитром дворе Вова запомнил надолго. Пар перед глазами. Женский визг. И Кинопленку, с голыми жопами. Кидали их в мутный зеленый бассейн, и кровь расплывалась в воде. Когда пытались вылезти, приносили в зубы. Сивуха, подувлекшись, принес кочергу, которой двигали горячую заслонку, и ткнул их старшему в щеку. Вова в первый раз тогда слышал, как шипит сгоревшая кожа, и крик бился о низкий потолок, а потом Рустам Ибрагимов пошел на дно. Кащей у Вовы за плечом. - Ну чо, как, кореша поднимете, или пусть тонет, поебать? Огромные глаза и острая, маленькая грудь девчонки, чем-то похожей на Маратову Розу. Ее подстриженный лобок и родинка на лодыжке. Она икнула от страха. Пацаны засмеялись. Вова укутал ее в простыню. - Не бойся, мы не обидим, не за тобой пришли. Повел ее в раздевалку, другие девушки бегом метнулись за ними. Знал, что все сделал правильно. Знал, что хороший человек. Старался не смотреть им ниже пояса, как джентльмен. Ничего уже не стал говорить Сивухе с Кащеем, когда пинали всплывающие над мутной водой головы. Скажите спасибо, суки, что сами не горите в огне. В Акчарлаке на входе тормознула охрана. - Пацаны, не моросите, я отдохнуть пришел. - Гуляй. - Да ладно, чо вы – - Вали отсюда, обсосок, у нас серьезное мероприятие. С серьезными людьми. - А так с незнакомыми дядями у нас не говорят. Ударил первым, и это как-то скрашивало, что потом на него прыгнули трое, разбили ему рот и пересчитали ребра. В какой-то момент показалось, затопчут голову и больше его не будет, били отчаянно, как будто он был их врагом, забыл, как это, глотал густую, соленую кровь, перемешанную с соплями из разбитого носа, толком не слышал, что ему говорят. Наконец они закончили: и выкинули его от дверей, за угол. Вова полежал, слушая тонкий, тихий звон. Потом кое-как поднялся. Ползти по обледенелому асфальту было как-то завораживающе приятно, ничего подобного не чувствовал шесть лет под руками. Утерся. Отряхнулся. Пошел попытать удачу на хозвходе. И там увидел Кащея, с женщиной, смутно знакомой. Она подошла, как модель по подиуму, захлопнув дверцу шестерки. Передала ему рюкзак. - Ух ты моя курочка. Он вроде как ее приобнял, но сжал за волосы, на загривке, и Вова видел, что ей страшно. - Все в последний момент, все держишь меня в тонусе? - У тебя когда «утку» подорвали, менты взбесились, три раза пришлось город объезжать. - Маленькая моя. Осторожная. Она прикрыла глаза. Кащей наклонился к ней, как будто хотел поцеловать. Она вся сжалась. Потом он и вправду коснулся губами ее лба. - Ты моя умница, Людочка. - Там все, как договаривались. - Тем лучше для тебя. Пропустил ее вперед широким жестом. Она бы не заходила, это Вова понимал. Потом Кащей огляделся, по привычке, и увидел его. - Вы смотрите, какие у нас неожиданно-приятные сюрпризы. Он шагнул вперед, и Вова постарался расправить плечи, хотя все туловище ныло, от паха до груди. - А я думал, ты меня нахуй послал. - Такого не было. - Да неужели. - Не газуй. - Какие мы противоречивые все. Вова видел, что он прибухнул, и что свою пьяную растерянность пытается перевести в особую вальяжность. Если бы сейчас Вова щелкнул ему в челюсть, он бы не перекрыл. - Я не к тебе пришел. - И разве это хорошо? - Мне надо брата повидать. Очень. Он наверху. - А так тебя на входе отоварили? - Как видишь, с меня уже взяли: все, что можно взять. Кащей усмехнулся. В одну секунду, он оказался неприятно близко, и хуже всего было то, что Вова не знал: это он нырнул вперед – или Вова подался к нему. - Одежду я верну. И я ценю. Но не держи зла, пусти к себе: я ненадолго. Кащей смотрел ему в глаза, мягко и больно, и Вова, как всегда, не знал, чем встретить этот взгляд. Потом Кащей кивнул и щедрым жестом отправил его за девушкой, крепко сжимая рюкзак. В темном зале не сразу отыскал Марата. Тот сидел за столиком с каким-то левым задротом, но чуть ли не ближе всех к сцене. Столиков было пятнадцать, остальной народ стоял на ногах, и Вове было не протолкаться. Мимо него пошли официанты, стихла музыка, и на сцену танцующей, легкой походкой поднялся Кащей. «Похоронный» костюм, который тот купил, чтоб закопать отца, сменился таким же черным, но подороже. Галстука, в отличие от большинства местных клоунов, он все так же не носил. Вова узнал пару лиц, с разных адресов. Паша Тукаевский шагнул на сцену рядом с Кащеем. - Дорогие друзья, у нас сегодня радостный повод для встречи. Кому лично я говорил, кому передали, но у нас тут с опережением – чудо двадцать первого века. Будем считать, приехали девушки. Тут Вова заметил, что на тарелках, которые официанты оставили за столиками, пусто. Не считая маленькой горстки таблеток. Кащей с ладони поднял белую. - Здесь у нас немочка. Горячая, как в порнухе, сладкая, как мед. В рот кидаете, чаем запиваете, чем чай слаще, тем лучше, алкоголь не надо, и так отвезет, ни одна баба так не полюбит, вы уж мне поверьте, я б такую за ваших лучших не отдал бы, ждете двадцать минут – и она вся с вами, шесть часов не отпускает. Вова кинул взгляд на Марата. С облегчением увидел, что пока он не ест. Кащей поднял с ладони нежно-голубую. - Это американка. Девчонка взрывная, сразу ходит с козырей, может дольше любой из местных блядей, бьет с разгона в мозг, как Брюс Ли, в первый раз такую завезли. Под язык кидаете, запиваете, в пару ей никого не надо, шарашит, как ракетным снарядом. Последняя была тоже белая, но треугольная, Вова таких таблеток никогда не видел. - А это с Питера, заводная-веселая, многого не обещает, зато нежно приласкает, от нее кровь закипает. Можно с немочкой дуэтом, можно по три раза за ночь, домой не просится, без последствий носится, с ней не перегнешь, даже если сомневаешься, тихо расслабляешься – она за тебя старается. И Кащей кинул таблетку под язык, а потом запил из стакана, протянутого Пашей Тукаевским. За столами зашумели. Лезли пальцами в тарелки. Те, кто стоял у стенки, стали напирать на столы. Вова заработал локтями, пробился в открывшийся проем между стеной, потом, с трудом, к Марату, потянул его за плечо, тот резко перехватил руку – но узнал и встал, едва держась на ногах, как оглушенный. За рукав потянул Вову из зала. Вова пошел. - И вам добрый вечер. - Марат – - Чо, на свободу с чистой совестью? - Как видишь. Он потянулся к открытом крану, чтоб проглотить таблетку. Вова пытался его удержать. - Тебе это не надо… - А это кто будет решать? - Ты ж видел, что с Кащеем наркота сделала. - Это ты с ним сделал, а не наркота. Наркота толпой в ебало не пинает. Вова осекся. - У тебя дочка родилась. Поздравляю. - Ты чего хочешь от меня? - Поговорить. - Я тебе все сказал. - Я виноват перед тобой. Брат. Я у тебя прощения просил. Я снова буду просить. Под его безжалостным, болезненным взглядом не понятно было, то ли свалить, то ли сгрести его в охапку. - Ты письма мои получал? - Тебя кто так сегодня отоварил? - На входе. - Скажи спасибо. Битого не бьют. - Бей, если хочешь. Бей. Только прости. Марат замахнулся. Вова не дернулся. Увидел, что у него блестят глаза. Он стиснул кулаки, весь вытянулся, как струна, потом заорал, во весь голос, вертанулся вокруг себя, снова хотел ударить, но не стал. - Не будешь драться, да? - Бей, если хочешь. - Да нахуй ты пошел. - Мне очень жаль. Вова не заметил, как он влетел вперед – и разбил лбом большое зеркало. Полилась кровь. Вова протянул руку, чтоб как-то помочь. Марат ее снова отбил. Съел таблетку, запил водой из-под крана. - Не возвращайся. Вышел в зал, было темно. Из темноты лился тягучий, убаюкивающий голос, но Вова не понимал, плохо в школе учил английский. Потом раздался крик: - FIRE! И хлынул тяжелый гитарный риф. Видел, как под стробоскопом плясали, отчаянно, как никогда не танцевали на общих дискотеках, помня, что на них смотрят, Слобода и Жилка, Хадишевские, Квартал, Грязь и Тукаевские, и куча людей, которых Вова не знал. Видел Марата, и как взлетали его руки к потолку, как безмятежно, блаженно закрылись его глаза, и как он смеялся, легко и беззлобно, налетев на другого пацана, похлопали друг друга по плечам, не было никакой искры, никакой драки, всех словно накрыло крылом ангела. Кащей привалился к стене рядом с ним. Вова спросил: - Это хуже, чем героин? - Да нет, что ты. Никакой ломки, никакого физического привыкания. Экстази. Новый мир. И Кащей показал ему треугольную таблетку. - Руку сломаю. - Когда в первый раз траву курили, не капризничал. - Дурак был. Марат с вами? - Сам по себе, у них свои дела, они УНИКС под себя подмяли. Красиво движутся, ты бы гордился им. Ответить Вова не успел. На танцпол, путаясь в ногах, вышла смутно знакомая фигура. Потом Вова увидел пистолет, и как на нем мелькнули огни стробоскопа. А потом Турбо поднял пистолет и прицелился диджею в голову. - Седую ночь давай. У меня друга убили. Рванули вперед с Кащеем одновременно. И тут же вспомнил: вернулись после замеса в бане, счастливые и пьяные, Кащей перебрал, и Вова тащил его домой. А там от пули взорвался дверной косяк. Потому что пока их не было, к бате Кащея уже зашли менты. - Ничего тебе не жаль, да, падаль блатная? Не раскаиваешься, не умеете вы? Кащей, его поднятые руки и мягкие, вкрадчивые шаги, как в балете. Сказал тогда: - Бать. Ты чего? Ну что ты? Сказал теперь: - Валера. Ствол опусти, ты ж живым выйти хочешь? Кончики его пальцев, дрожащие. Его влажные, честные глаза. - Бать. Ты кому веришь-то? Пап. Это я. Пожалуйста. Не надо. В тот раз, Кащеев батя прижал револьвер дулом к его лбу, и он закрыл глаза, а Вова кинулся старику в ноги, и Кащей перехватил руку с пистолетом. Старик ударился головой. До конца месяца не дожил. Вова гадал, как попросить прощения, а Кащей прижал его голову к своему плечу и стиснул за шею. Повторял: - Ты не причем. Не причем. Ты не причем. Теперь, Вова встал перед Турбо во весь рост. - Опусти пистолет, от греха. И пока Турбо отвлекся, Кащей заломил ему руку и пнул в спину. Громыхнул выстрел. Завалили вдвоем его на пол. Другой ногой, Кащей двинул ему по запястью, и пальцы разжались, пистолет удалось забрать, прежде чем он выстрелил снова. Турбо плакал, пока его тащили из зала. Вова слышал, как Кащей рычал ему в ухо, пока его крутили: - Турбо, блядь, Вахита ебнули полтора месяца назад, хорош исполнять. Но никак не мог поверить, что это правда.