Брюс Ли может

Турбо сбросили с крыльца, и охрана с радостным, мстительным азартом принялась топтать его ногами. Сидевший возле Акчарлака мент только робко привстал и вытянул шею в их сторону, не зная, как подступиться. К удивлению Вовы, Кащей вмешался раньше, чем пришлось ему самому. - Хорош! Его послушались мгновенно. Кащей неторопливо, нарочно затягивая, спустился на тротуар. - А чо куражимся-то? Я смотрю, бойкие пацаны, удар поставлен, - а у меня вольный стрелок с пушкой по залу бегает. - Так, Искандер Рустамович… пистолет… Тут Кащей щелкнул ему в морду и охранник упал, как подкошенный. Остальные благоразумно помалкивали. Кащей присел на корточки, охранник, с трудом приподнявшись с грязного асфальта, сплюнул кровь. - Ты мне скажи, пожалуйста. Это у нас такая ситуация, внештатная, да, по-твоему? Обычно нет таких рисков, что кто-то с оружием придет, мы тут в Швейцарии живем? Отвечать ему не спешили. На секунду, Вова пожалел, что не видит в красках, как охрана мнется: он бдительно следил за ментом. По всем правилам их старой жизни тот уже должен был рвануть через улицу, к таксофону, или дать свисток. Но мент застыл, как вкопанный. - Он на входе его достал. - На входе достал. И мы открыли. - Искандер Рустамович… мы-то без огнестрела. - А он об этом откуда знает? А если бы он отсюда пальбу начал? А если бы внутри расчехлился? Это чудо, что вам достался вон, балбес без руля, так, медляк пацан врубить хотел. А если бы он кассу чистил, вы бы стояли тоже, ебальниками щелкали? Кащей с кислым видом размял запястье рабочей руки, и подступивший было к нему второй охранник шагнул обратно. - Короче так. По моим представлениям, это косяк на двуху. Нет возражений, на этот счет? Ну и ладушки. Видеть я ее хочу у себя на столе до понедельника. А если вам нужен огнестрел, чтоб тщательно рабочие обязанности выполнять, то вы вроде как люди взрослые, серьезные – мне ж не надо на этот счет беспокоиться, да? – разберетесь сами, как о себе позаботиться. И где его хранить, чтоб вопросов не возникало, когда следующий рейд с ОМОНОМ придет. Турбо слабо застонал, и Вова решил, что пора подать голос. Спустился к Кащею. Еще когда приехал из Афгана, заметил, как странно. Никого не пускал больше к себе за плечо, а Кащей туда вписывался запросто, как так и надо, и Вове было спокойно, хотя к тому времени ничего, кроме тоски и злости для него у Вовы не осталось. Здесь тоже: Вова встал прямо за ним, а Кащей даже не обернулся. Кольнуло в груди, сам себя не понял. То ли жалел, что Кащей и теперь не ждал от него удара, после того, как с Вовиной подачи его покрасило кровищей с ног до головы, и, выходит, Кащей так и не начал его принимать всерьез. То ли наоборот. Что-то осталось там, что-то неправильное. Потому, что Кащей и тогда – не ждал удара, а Вова въебал на все. Эту мысль Вова поспешно отогнал. Улицы не терпят жалости. - Что решил? Кащей удивленно повернулся к нему. Никак не ожидал, что Вова будет спрашивать. Вова тут же воспользовался преимуществом и подсунул ему в руки карты: - Тут в общем варианта два. Либо убивать уже, либо надо разговаривать, так бросать нельзя. Встанет – будет вторая часть Марлезонского балета. Вова прекрасно понимал, что Кащей лично, конечно, Турбо убивать не стал бы, он вообще был глубоко чужд «мокрухе», а после колонии начисто утратил дух воина, - но вот второй набег на двери Турбо мог не пережить: обозленная и униженная охрана непременно отоварила бы его за все неудобства вечера, да и гости в Акчарлаке собрались не самые миролюбивые, Турбо просто повезло, что его нагнули, прежде чем кто-то достал волыну в ответ. Кащей перевел взгляд с него на Турбо и обратно, потом рассмеялся и хлопнул Вову по плечу, видимо, разгадав его нехитрый маневр на подлете. Кивнул охраннику. - Сними ремень, пожалуйста. Вова смотрел в потерянные, круглые глаза. У охранника, который ему совсем недавно здесь бил морду, теперь нижняя половина лица была в крови, и он, судя по всему, спешно прикидывал, кто Вова такой, чего весит – и сколько штрафа Кащей накинет сверху, если узнает, что с Вовой были не вежливы. Эта новая демонстрация чужой власти покоробила Вову меньше, чем он ждал. Охранник послушно, как школьник, снял ремень. Кащей показал на Турбо: - Оформи упаковку – и грузите ко мне в машину. Только тут мент все-таки сделал жалкую, очевидно пустую попытку вмешаться, и Кащей мимо ходом ответил: - Не беси меня, от души прошу. Как будто говорил со скорлупой. Мент заткнулся. И Вова окончательно прочувствовал, что вернулся в совершенно новый мир. В машине Кащей все еще тихо посмеивался, как будто одному ему понятной шутке. - Ты чего веселишься? - Нет, нет. Нормально. Кащей помолчал. Потом неприятно внимательно взглянул на Вову. И наконец сказал: - Я то же самое подумал. Прежде, чем тебя встречать. Тут либо уже убивать – либо разговаривать. Против Вовиных ожиданий, Кащей привез их к сталинке на Восстания, а не к ним на район, к дому, который Вова нашел бы с закрытыми глазами. - Давай ко мне закинем, и мне вернуться надо. Снова возникло чувство, что это все зыбкий сон на рассвете. Втащили связанное тело в хороший, чистый, свежепокрашенный подъезд, ни от кого не шкерясь, лишний раз не оглянувшись. Держали Турбо, конечно, под локти, как пьяного, но наблюдательный глаз быстро заметил бы подвох. У лифта Кащей снова покрутил запястьем и сказал: - Не в службу, в дружбу, надо поднять до двери – у меня чо-то рука капризничает. Кивнул, не дожидаясь ответа, как делал всегда, сбрасывая на кого попроще лишнюю возню: - Благодарю. В прежние времена, Вове это было не по статусу, и он бы ни за что не впрягся, но теперь даже с какой-то ностальгией отнесся к его детской разводке. Знать, что Кащей не меняется, - в мире, где изменилось все, - стало вдруг неожиданно приятно. За двойной железной дверью открылась новая, уютная квартира. Вова прислонил Турбо к кожаному пухлому дивану и не удержался: осмотрелся. Никогда не видел такой мебели: черная, полированная, она тускло поблескивала в просторной комнате. Кащей немедленно себе начислил: но вместо обшарпанного стола с батареей пустых стекляшек у него теперь был двухярусный бар, с колесиками, занятный, как детская игрушка. Пил он из чистого, приземистого стакана. - Красиво жить не запретишь. Кащей цокнул языком, потом добил остатки вискаря. Налил Вове. - Я мимо коронации по этой красоте всей пролетел. Пить Вова не стал, но пах медовый, сияющий вискарь, как летнее солнце и забытые мечты. Как новый мир, которого Вова когда-то так сильно ждал. - Фарит человек идейный. В его раскладах вор в законе должен быть скромен и умерен. И почаще появляться за забором. Не сдержав любопытства, Вова спросил: - Жалеешь? Кащей с мягким укором склонил голову, как будто глядя на несмышленого младенца. Вова признался: - Никогда до конца не понимал, ты играешь или правда во всю эту чухню поверил. Кащей помедлил. Закурил. - Чо сдали, тем играли. Как видишь, не то, чтоб в минус. Эта неожиданная откровенность Вову слегка выбила из колеи. Никак не думал, что вообще от него услышит ответ напрямую. Кащей подряд сделал несколько быстрых затяжек и потушил. - Ладно, холодильник полный, пить надумаешь – угощайся. Я часам к шести вернусь. Только сделай, чтоб не орал, там наверху соседи с ребенком, не надо пугать за зря. Тогда, в 87ом, после набега на Тукаева, чтобы отпраздновать успех и поотвлечь внимание от темы пидорства, Кащей устроил пьянку у себя на хате. Обещались девчонки: которых не жаль потрогать руками. Та хата, конечно, была сильно погрустней. Он вышвырнул большую часть мебели и отцовских вещей, сделал вялое движение к ремонту, но на полпути плюнул, и тут и там на стенах остались плеши от содранных обоев. Квартира успешно превращалась в притон, но на фоне подвала всех устраивала, как родная. В институте снова начались занятия, Ира хотела с Вовой объясниться, заметно переживала, снова звала к себе, и Вова на странном, злом кураже позвал ее в ответ к Кащею на шабаш. Уверен был, что не придет, нарочно развязно с ней говорил, играя в гопника, которым его рисовали. Но она пришла. Вова с оборонительной гордостью смотрел на грязную квартиру, на липкий пол и тараканов у мойки, на пацанов, крепко убравшихся к ее приходу, на траченых девок, громко ржавших и дымивших Приму. Посматривал, чтоб ее не обидели, но сам с ней почти не разговаривал, хотелось наказать за ночь в снегу на перроне. А потом увидел, как они с Кащеем танцуют, под Stumblin' In, оба как будто слегка кривляясь, шутя, но шутки кончились, когда его ладонь скользнула ей на живот – а она не убрала. Какое-то время, Вова еще думал, что это спектакль для него, но потом с обезоруживающим бессилием понял, что она о нем забыла. Той ночью, с десяток человек попрощались с девственностью и, может статься, познакомились с триппером. Вова, как следует вдарив по «пионерской» схеме – половина компота на половину беленькой, - в итоге оказался в тесной, душной ванной с девчонкой из железнодорожного техникума. Запомнилось, как хватался рукой за горячую трубу, как долго не мог расстегнуть ей лифчик, а еще болгарская клубничная жвачка, которую она боялась потерять и налепила за ухо, пока целовались. Ничего толком не почувствовал, потом она сконфуженно сказала, что он не вошел, и почему-то все-таки втиснуться в нее оказалось очень тяжело, хотя про себя думал (выходит, зря), что там должно просвистывать, как через ведро. Заставил себя продолжать, и даже двигался внутри нее, но ничего настоящего, ничего, о чем говорил и думал весь мир, о чем он сам думал непрерывно, год за годом, не происходило. Вдруг в голове все стихло, и под веками снова был зимний парк. Безмолвно, безмятежно падал снег, и Кащей стоял под фонарем. Он курил, и на морозе у него покраснели костяшки. Не было мужика, не было тошнотного сортира, только замершая, чистая ночь, и ни души вокруг. Потом Вова шагнул к нему. Резкими, быстрыми движениями вколачивался в девчонку, и она стала шлепать его по груди. - Вынимай. Вынимай! Едва успел вытащить и забрызгал ей ляжки. Пополам с опустошением чувствовал ускользающую, отчаянную, злую радость. Когда вышли из ванной, был пьяный бардак. Тут и там валялись совокупляющиеся тела. На их движение, почти синхронное, пугающе схожее, как будто они слились в единый организм, невозможно было смотреть, и Вове хотелось уйти. А потом он увидел Иру у Кащея на коленях, в углу, у окна. Она не шевелилась, как заколдованная, и он невесомо, едва-едва, гладил ее по груди, блузка была застегнута, и Вова даже удивился – ее оцепенению, ее завороженному, остановившемуся взгляду. Потом заметил задранный край юбки: и как мягко, ласково двигалась его другая рука, пока его пальцы, блестящие, масляные, раз за разом проскальзывали внутрь нее. Вове стало не хорошо, голову бросило в жар. Он выскочил из подъезда на холод, торопился домой, но становилось только хуже. Закрылся в спальне, подперев стулом дверную ручку. Быстро расстегнул брюки, работал рукой, стараясь не думать, торопился выпустить, выплюнуть эту дрянь из себя, но тяжелое, удушающее возбуждение затопило все тело, и знал, что кровь уже не очистить. На следующий день, в качалке, крикнул при всех: - Кащей, тут у пацанов вопросы, как так получается, что на замесе тебя не видно, а как за бабками, ты первый. Пацаны ж дороже денег, нет? Кащей потерялся. Это было приятно. Потом расправил плечи. - А чо-то не видел, чтоб кто-то из них отказывался, от бабок. По уму ж все поделили. Было? Участники последнего набега покивали. - И еще будет. Не сомневайся. - Это дело хорошее, но удар старшие должны держать, мы пример как никак остальным подаем. Или ты форму подрастерял, пока в Казахстане гостил? Вова приподнял канат, приглашая на ринг. Отказать Кащей не мог. Под общий гул, снял рубашку, потушил сигарету. - А я смотрю, кому-то давно в фанеру не взвешивали, аж тоска берет? Вова улыбнулся. Потом зарядил прямо в челюсть. Дрались бешено. Кащей не сразу сориентировался, не понял серьезности момента, и в первом раунде улетел: только никакого второго раунда не было. Сивуху Вова не слышал. Не мог остановиться. Матч в дворовую драку превратился за пять минут. Вова бил его с тем же торопливым отчаяньем, с которым вколачивался левую девчонку, поймав минутную искру влечения – и боясь, что она исчезнет, так же, как его боевой запал. Кащей, умывшись кровью, скинул его, повалил на ринг, Вове крепко прилетело, чтобы стряхнуть его, втащил в печень, потом – в грудь, поднял голову, Кащей, видимо, решил, что целят ему в переносицу, и своим крепким лбом въебал Вове на опережение. В голове как будто что-то взорвалось. Из темноты пришли чужие окрики, голос Сивухи и гомон скорлупы. Потом на них плеснули водой. Лежали оба. Кащей закашлялся. - Ну вы еще поубивайте блядь друг друга. Сивуха выбрался на ринг, оценивая ущерб. Потом обернулся к пацанам. - Это что наглядно видно? Это видно, что чугун сталь не ломит, честная ничья. Был бы тут кто чужой, уже бы костями срал. Его охотно поддержали: не знали, как реагировать на месилово посреди родной качалки, среди мирного дня, без звучного повода, и поспешили разойтись. Кащей, ощупав челюсть перед зеркалом, сказал: - Давай до меня. Тут заебемся отмываться. Предлог был так себе, но Вова послушался. В ванной, где он еще вчера драл телку, Кащей сказал: - Для ясности. Я не разобрался, что это твоя девчонка. И Вова даже не понял сперва, о чем он. Потом эта байка прижилась, разлетелась и доезжала до Вовы с небывалыми подробностями, а пацаны верили, что Кащей подъехал к девушке, на которую Вова положил глаз, и битва длилась бы до смерти, если бы не нокаут. Закрыться этой байкой и от Кащея тоже было соблазнительно и просто, Вова так бы и поступил: если бы предлагал – не Кащей. В тесной ванной было жарко. Вдвоем скучились у крана. У Кащея по груди текла вода вместе с кровью. И русалочья белая кожа теперь была в тюремных наколках, но Вова помнил ее чистой, помнил, как впервые к ней прикоснулся, и снова протянул руку, сам себе не веря, а Кащей только молча смотрел на него, даже когда Вова потянулся к его разбитым губам и размазал кровь. Потом он медленно опустил веки, словно разрешая, и Вова его поцеловал. Больше с Ирой особо не разговаривали. Она как-то раз пыталась расспросить, о его друге, и, кажется, искала встреч, но Кащей – вероятно, по выученной осторожности, - решил не связываться, чтобы не подтянуть проблем от ее семьи. Уже когда Вова отчислялся, она остановила его у деканата и, переломив неловкость, извинилась: за то, что, видимо, обидела его. Но Вова не был обижен, он даже не перестал ее уважать, хотя общее мнение ходило такое. Наоборот. Его по-своему успокоило – что перед отравой беспомощны оказались все, и хрустальная женщина, которую он считал королевой, рассыпалась так же, как он сам. Ближе к трем часам в квартире на Восстания Вову стало клонить в сон, и он все-таки решил выпить, чтобы взбодриться. С непривычки накрыло, как ватным одеялом. Вова с детским любопытством потыкал в кнопки музыкального центра. Случайно включил. Услышал знакомый голос и вспомнил песню, под которую танцевали с Наташей. Так странно и в то же время захватывающе было думать, что пока он сидел, писались новые песни. Делались вещи. Не все прошли мимо него, какие-то его ждали. Было, что праздновать, было, чему радоваться. На секунду мелькнула мысль тиснуть у Кащея кассету, но это, конечно, было не комильфо. Снова вспомнил о том, как легко Кащей пустил его за спину. А теперь вот – к себе домой. Раньше сказал бы, что это его заслуга: Кащей знал, что он ровный пацан, и выставлять противнику хату в крысу не станет. Но время ровных пацанов прошло безвозвратно, а репутации у Вовы не осталось никакой, и даже противниками они друг другу, выходит, больше не были. Время стесало камни и смыло границы на песке. От их истории остались невнятные потеки, то здесь, то там, на вымокшем листе, и больше не на что было опереться: но нечем и тяготиться. Вова знал, что это обман, что вестись на него себе дороже, что пьяная нега опасна, а в волнах – ржавая боль и смертоносные рифы. Но так сладко было поглупеть и ослабнуть, на минуту-другую. Валера заворочался. Вова налил ему воды. - Выпей. Выпей-выпей. Полегчает. Турбо поднял на него глаза, жадно припал к краю кружки, пил так, что натекло на ворот, но, допив, отвернулся. - Давай носом покрути мне. Чудо, что целым ушел. Турбо не ответил. Вова сел рядом с ним, у пухлого дивана. - Мне жаль, насчет Вахита. Молчание. На этом этапе Вова прикинул, что Турбо не осадился, а значит развязывать его было преждевременно. - Как это случилось? Турбо наконец подал голос, пережатый и сиплый: - А тебе не поебать? Он закашлялся – и тонко, болезненно застонал, потроха ему отбили знатно. - Шлепнули в подъезде, ни одна блядь ничего не видела - не слышала, хотя менты сказали, что без глушака, из Макарова. Ответить на это было нечего. Вова чуть не спизданул «за что» - должно было быть какое-то «за что», - но Турбо от этого «должно быть», конечно, было ни горячо, ни холодно. От него Турбо отодвинулся, как от пачканного. Вова как следует поискал для него что-то, что сошло бы за доброе слово, и наконец сказал: - Я рад, что ты жив. Турбо посмотрел на него с веселым, азартным недоверием, после которого особо охуевших граждан обычно пиздили до лишних дырок в черепе. А потом засмеялся, влажным, всхлипывающим, задыхающимся смехом, который никак не заканчивался, даже когда Вова ушел на кухню. Больше не разговаривали.