Брюс Ли может

Выйдя в чистый, свежевыкрашенный подъезд, Вова вызвал лифт, зашел в кабину – и тихо сполз по стенке. Пока ехал вниз, старался вытрясти, вытравить из себя ненужную, бессмысленную дрожь. Радовался, что заплакал. Это было к лучшему. Вот так же плакал у поленницы, за дверью, где лежало тело Желтого, только на этот раз казалось, что умер он сам. Нет, конечно. Нет. Это тоже – было к лучшему. А что трясло, так были последние судороги гадины, внутри него отчаянно боролся и бился в агонии паразит, который годами жрал его нутро и пил его кровь. Теперь знал, что поправится. Нужно было только выжать из себя пустое и слабое, слить, как топливо из бака, чтобы нечем стало подкармливать свои сомнения и горечь. Сбросить все. Сбросить за раз. Двери открылись, он не вышел. Закрылись снова. В лифте погас свет. Вова сидел, уткнувшись в колени, и рыдал. Как зимней ночью у дома покойника. Как у Кащея в пыльном шкафу, когда сбежал из больницы, где умерла мама. Выплакать, отрезать – и замереть, не знать, не помнить, не чувствовать, никому больше не показать. Вдруг мелькнула мысль. Кащей еще живой. Вова тоже. Еще все поправимо. Все обратимо. Нажать на кнопку, подняться назад. Позвонить в дверь. Саша. Когда встал на ноги, не знал до конца, что будет делать. Не мог толком себе доверять. Ткнул на первый этаж, вышел вон, на холод. Сунул руку в карман: ключи не взял. Диляра волновалась, когда открывала, стало ясно, что ждала его, не ложилась, а он ни о чем не предупредил, и она успела как следует испугаться за сутки. Молча обнял ее и не мог отпустить, уткнулся в хрупкое, теплое плечо. Она перестала ругаться и крепко обняла в ответ. Гладила по голове. Как будто все поняла, хотя сам себя понимать Вова давно перестал. Упал на тахту в «детской» и все еще чувствовал по всему телу – чужие руки, чужие губы. Казалось, даже чужой запах никуда не делся. Потрогал рот, чтоб стереть фантомное, полувыдуманное ощущение. Когда закрыл глаза, все равно видел, как целовались под водой. Пообещал себе, что проснется другим, проснется чистым. Все правильно. Все – наконец – как надо. Вдруг вспомнил – ни к чему – как кружилась пыль на свету. Вова пришел к нему после отцовских похорон, на сами не ходил, перед глазами все еще стояло, как приложил старика по голове. В квартире было пусто, никаких поминок, ни пацанов, ни батиных собутыльников. Вова толкнул открытую дверь, услышав музыку. И увидел его в пустом коридоре. Держа початую бутылку, Кащей лениво танцевал под грязную запись Сукачева, и его руки медленно, с каким-то странным, нелепым торжеством поднялись к потолку. Вова смотрел на его голые запястья и не знал, бежать оттуда или спасать его. Поймал его мечтательную, больную улыбку, и рванулся вперед. Прижимал его к себе, закрыл его голову, как от удара. Он посмеялся. Нарочно облился водкой. Вова отпрянул. Потом увидел, что у него мокрые глаза. Эй, ямщик, поворачивай к черту, новой дорого поедем домой… Он запнулся, когда шел на кухню. Вова остался с ним до утра, тащил его на диван, он был пьяный в дым и говорил во сне, но что – Вова не разобрал. Сказал себе, лежа в постели: что они живы – тоже к лучшему. У них все впереди. И новые дороги, и свежие воспоминания. Они – все еще живы. Эта мысль неудобно царапнула. Сперва не понял, почему. О ком подумал? О Желтом? Давно отпустил: оба ошиблись – обоих жизнь наказала, Желтого – Вовой, Вову – шестью годами на нарах. Тогда о ком еще? О Вахите? Это было нечестно, жутко и горестно, обязательно надо было навестить его мать и съездить к нему на могилу, но то чувство – гвоздь в ботинке, шелуха у корня языка, - оно было не про Вахита. И наконец вспомнил. Кащей сказал Турбо: у него убили человека, нужна замена. Расстрелянную машину с Демидом за рулем показывали в новостях. А баба Кащея назвала его «уткой». Приманкой, проще говоря. Которую вкинули, зная, что по ней откроют огонь. Пока баба везла настоящий товар. И теперь Турбо был заменой. Вова хотел разойтись по-хорошему, на человеческом. Он очень хотел. Не его вина была, что не вышло. - И что с того? Валеру нашел быстро: сходил к матери Зимы – она Вову вспомнила, и он порадовался, сильнее, чем от себя ждал. Посадила, напоила чаем. Он спрашивал, как ей помогают. Она сказала, что Валера приходит каждую субботу, привозит продукты и старается, как может. В субботу ждал его в подъезде с девяти утра, успел прочесть первые сто страниц от Крестного отца. - Я непонятно объяснил или ты поглупел в разлуке? - Ебнуть меня он и так мог. Чо-то не видел, чтобы ты парился. - Не правда. Турбо кивнул на похуе и двинул наверх, пришлось спихнуть его пониже. - Валер! Потолкались. Пакеты с едой попадали на пол. Никто не поднимал. - Ты чо ждешь? Типа я поверю, что тебе больше всех надо, тебе не похуй, Вова вернулся, да здравствует Вова? - Никто б в тебя не стрелял. Я не дал бы. - Да кто тебя спрашивать будет, обсосок. Вова зарядил ему в едва подживший рот. Рот у Турбо был своеобразный, как будто ткнули ножом и сделали широкий надрез. Теперь, когда текла кровь, никак не удавалось от этой картинки избавиться. Дрался Турбо ожесточенно, но плохо: не потому, что потерял форму, это Вова видел. Потому, что не хотел победить, хотел выплеснуть всю свою обиду и ярость. Вова повалил его на лестничную клетку, ударив в ноги, и зажал своим весом, дожидаясь, пока перебесится. Пролетом ниже хлопнула дверь. Оба замерли. Женщина с дочкой спустились вниз и хлопнула дверь подъезда. Турбо сплюнул кровь. - Ну давай, хули. Еще мне въеби. Помочь он пришел, блядь! Вова сел. Турбо привалился к батарее, рядом. Вова достал пачку. Протянул ему. - Пришел. Турбо взял, но до рта не донес. Показал окровавленные зубы. - Ну и уебывай, откуда шел, чо. Его шальная, наглая улыбка. Если б Вова не знал его, может, повелся бы. Если бы не видел, как у него дрогнула рука с сигаретой, может, поверил бы, что помогать не нужно. - Ты ж нас всех кинул. Общак пустой, старших нет, революция ж, блядь, Америка будет завтра! Бизнес будем делать! А как только прижало, аривидерчи – кушайте на здоровье. - Я человека убил. Тормозить надо было. Турбо вздернуло на ноги, он мерил шагами площадку, лишний раз не глядя на Вову. - И сколько выхватил за него? Шестерку? Я три года всадил, потому что твой братик, крыса ебучая, мне ствол закинул. И еще два, за то, что спросить с него хотел. Это тебе как? Ровно сидит? Строго говоря, выходило так себе, а ни деталей, ни шагов Вова не знал. Зато знал причины. - Я тебя предупреждал, что остановиться пора. Ты не слушал. - А ты кто такой, чтоб решать? Чо, для вас какие-то другие законы у улицы? Вкусно ешь, сладко спишь, дохуя о себе думать начинаешь? Так, что ли? Вы два мажора охуевших с чего решили, что вы здесь короли? У Турбо треснул голос, а Вова вдруг вспомнил слова Кащея: о том, что все они, в общем, были детьми. И снова, глядя на Турбо, увидел кудрявого мелкого на пыльной траве, когда играли в футбол, Турбо влетал в защите, не важно, насколько тяжелей был пацан перед ним, и его опрокидывали, но как он улыбался, когда Вова подавал руку, чтобы поднять его. Тринадцать лет, кисть тонула у Вовы в ладони. Еще через год вымахал с него ростом. - Мне жаль, что Марат тебя втопил. - Щас такое облегчение, ты б знал, Вов. Вова встал ему навстречу. - Жаль, что не вышло ничего – из того, что обещал вам. Я б сам хотел, чтоб все было иначе. Чтоб все мы сейчас были короли. Я не справился, пускай. Ты так сильно наказать меня хочешь, что готов в мясорубку прыгать, не пойму? Или думаешь, что Кащею не похуй, жив ты или сдох? - А Кащею всегда было похуй. Он честный. Он с первого дня говорил: проблемы индейцев шерифа не ебут, нахуевертите – спрошу. И мы целы были. Похуй, что он бухал даже, не бывает полных сейфов у торчков и алкашей, не так бухал, значит, как тогда говорили. Похуй. Только у него ж в сейфе и пушка эта лежала. Он если б тупо в воздух пальнул, мы б уже откатили все. Он тебя десять раз шлепнуть мог. Но нет, Адидас вернулся – все, поплыл, как баба, выноси святых. Ладно – я дурак, я-то тя любил. А он же – сука, ну взрослый мужик же. Он же знал тебя сверху до низу. Чо он-то клювом щелкал? - Ты учитывай, что мы оба друг друга знаем, неплохо. Не ходи к нему. Мы найдем того, кто Вахита положил. Я тебе обещаю. - Как тогда обещаешь? Ставить Вове было нечего. - Кого ты найдешь? Тебя шесть лет тут не было. Ты не знаешь никого, тебя в хуй никто не ставит. Попробуй, скажи, что ты Адидас! Повезет, если не вспомнят. Вспомнят – скажут, что ты ебанат тупой, который бардак устроил, человека кончил по беспределу, кассу выставил, потом котлом потек и Универсам похоронил. Я когда рос, думал, ты легенда по городу. Все знают, все уважают. Потом понял, что на соседнем районе уже никто за тебя не слышал. Тебя как не было. Только мы по детству верили, что ты крутой, а деньги – листики. Дело было весной 87ого. Кертулаевский младший - Юра, вроде, - изнасиловал девчонку с Универсама. Знали все, потому что под утро ее выкинули из машины, на пустыре, за теплотрассой, она шла домой, кое-как придя в себя, и они увидели ее на сборе. Запомнился необъяснимый, животный страх, когда взгляд вдруг поймал фигуру посреди пустого двора. Не понял сначала, что это женщина, вообще показалось, что не человек. Двигалась она мелкими, болезненными рывками, как бы подтягивая за собой левую половину тела. Двигалась упрямо. Была в крови. Волосы и лицо замазало грязью. На ней была кожаная мини, по тем временам – шик-модерн, но юбку перекосило, и она сильнее стянула ноги, заставляя делать эти мелкие, угловатые, непривычные глазу шажки, как будто то, что пробиралось теперь вперед, только притворялось живым существом, и притворялось плохо. Потом, когда нормально ее разглядел, почувствовал себя свиньей последней. Досталось девчонке жутко. Высыпали из коробки, окружили ее, она пыталась идти дальше, как будто их не видела, пока Кащей не поймал ее за плечи. - Все-все. Все. Все. Пришла, родная. И она обмякла. Унесли в подсобку. - Турбо, давай воду ставь беги. Сутулый, у тебя у сестры есть там – не знаю, юбка, рубашка какая-то? Кащей налил ей в кружку спирта с водой – тогда с водкой было совсем жестоко, Кащей выкупал у старушек-пенсионерок талоны, у скорлупы появился отдельный наряд на стояние в очередях в винно-водочный, план был спекулировать, но размах личного потребления оказался такой, что ему самому толком не хватало, и каждый месяц шел поиск новых концов, где бы и как припить. Весна шла под знаком технического спирта с завода, пока Кинопленка не просекла, что течет мимо них, и не перекрыла кран. - Давай. Пей-пей-пей, пей-согревайся. - Да оставь ты ее... В основном Вову, наверно, царапало, что сам ничего сделать не мог. Не знал, как помочь. - Это у тебя только – главное лекарство. Резкий запах ее разбудил. Дернулась. Кащей придержал ей голову, почти насильно влил в горло. Она закашлялась, надсадно, жутко. Вова немедленно забрал кружку и вылил остатки. Девчонка отползла в угол тахты. Кащей поискал глазами, кинул ей на ноги старое одеяло. Она натянула до шеи. - Я тебя трогать-раздевать не буду, никто к тебе здесь не полезет. Щас таз принесут. Я выйду. Готова будешь – постучишь. Захочешь – будет разговор. Не хочешь – проводим до дома. У нее дрожала челюсть. Не так, как будто она плакать собралась, сильнее. Нездорово. Неправильно. Вова подал голос, и этот голос прозвучал резко и страшно, тоже – неправильно – в тесной комнатушке: - Кто это сделал? Она не отвечала. На него не смотрела. Потом, совсем тихо, как будто ее уже обманули, и некуда было бежать, проговорила: - А дверь - закроешь… Кащей пообещал: - Прикрою. Сама проверишь, без ключа. Сутулый потерялся, и Вова снял свой свитер. - Возьми. Она не сразу решилась, потом прижала к себе комок так, как будто он ее мог защитить. Как будто Вова ее уже спас. Кащей хлопнул его по локтю. - Пошли, покурим. А дальше было только хуже. - Вы чо мне блядь устраиваете, мушкетеры, нахуй? Сивуха вытащил их обоих за угол, и это было странно, как будто они, три взрослых лба, три автора, вдруг стали шугаться собственной мелкоты. - Ну ладно этот, с ним понятно все, ну ты-то вроде соображать привык. - Не голоси… - К нам ее посадил. Кружечку ей налил. - Ты за кружечку дрожать будешь? - Ты ж серьезный пацан. Сань. Ей-богу, блядь, ты ж видел, как за такое людей на перо сажали… Кащей устало выдохнул дым. - Да не сажает в зоне никто за это на перо. У нас с ума сходят почище зоны… - А если понимаешь – ты зачем начал-то? Вова их перебил: - Вы о чем вообще? И понял, что на него не смотрят. Не так. Глянули мельком – и отвернулись, как будто ему за лишнее объяснять, он тут последний в очереди. - На ней не написано, в конце концов. - Ты пошутить решил? - Ну вдруг ее ограбили. У Сивухи взлетел кулак. Кащей без споров прикрыл ладонями разбитый нос, а на траву закапала кровь. - До вечера, весь район будет знать, чо там произошло. Хорошо, если не весь город. Девку пожалел? Хочешь сам в дерьмо нырять – бога ради. Я тебе сразу говорю, я тебя не пойму. И никто не поймет. Кащей сплюнул. - Ну все понятно. Уберем щас. - Сама уберется, не маленькая. - Она в беду попала. На Вову обернулись так, как будто он говорил на непонятном языке. - Мы здесь, чтоб улицу защищать. Чтоб дом свой защищать. И женщин наших. - Это твоя что ли? - А была бы моя, ты б тоже сказал, выкиньте ее отсюда? - Сказал бы, лучше следить надо, за своей женщиной. Кащей встал между ними, с притворной ленцой, на расслабоне выставив руки. - Хорош, закончили. Но когда оба рыпнулись, Вова почувствовал увесистый удар в грудь. - Хорош! Считай, ее нет. Уведу сам. Пообщаемся. Отступать не хотелось. - А тех, кто это сделал, считайте, тоже нет? Еще заходите, гости дорогие, ни в чем себе не отказывайте? Так, что ли? Сивуха помедлил. - А ты с чего взял, что гости? Может, все свои? На секунду Вове стало не хорошо. Как будто от него кусок мяса хотели живьем отрезать. В эту секунду даже подумал, что Сивуха – про себя. Потом услышал голос Кащея: - Сам сказал, до вечера узнаем. Дышать стало полегче. Потом в каком-то тупом оцепенении – облегчении, что не пришлось топить до конца, ушла необходимость немедленного выбора, - смотрел, как Кащей, вернувшись, обернув руки полотенцем, по очереди выкинул одеяло и свою алюминиевую кружку. Спросил все с той же ленцой, на похуе, но так, что половина пересрала: - Никто ж не пил, пацаны? Мотали головами так, как будто их за руку поймали, еще немного – и готовы были б креститься. Выяснилось следующее. Девчонку затащили в машину прошлым вечером, и ночью ее урабатывали цыгане. В основном старший сын барона Кертулая. Кертулая знали хорошо, репутация у него была противоречивая. С одной стороны, продавали цыгане черт те что, Вова как-то раз купил Диляре у ЦУМа шарф в подарок на 8ое марта, при первой стирке с шарфа слезла половина, потом узнал, что по Казани такие называли «мох отпал, а хер остался». С другой стороны, их ребятам возле Яхонта всегда можно было скинуть «рыженькое» после набега, платили неплохо, и про них точно знали, что не настучат. Вове нравились цыгане своей боевой дерзостью, под Новотатарских они не легли, и ни под кого не легли, воровские понятия им были до фени, и смотрящих по городу они не ставили ни в хуй. Сам Кертулай года три терялся, после того, как прыгнул на мента с ножом. Иногда, Вова жалел, что они сами не могут жить, как отдельный табор. Ни с кем не считаясь. Ни на кого не оглядываясь. С опорой только на свое добро и зло. Теперь оказалось, что их добро и зло с цыганами непримиримо расходилось. Кащей с Сивухой собрали смотрящих по возрастам. Говорил Кащей, Сивуха сидел молча и дымил. - В общем, ситуация неприятная, расклад следующий. Девчонку цыгане забрали от галантереи, где работала, она ни с кем из них дел не имела, вопросов к ней не было. Силой увезли. Жаловалась раньше, что за ней катается пацан их, ходить ей страшно. Теперь. Почему жаловалась не нам. У нее двоюродный брат – разъездовский. Она первым браком наша, щас вдова, мужа прислали грузом-200 полтора года назад. Я поговорил с их стороной, дальше они сами, на своем. По нам. Чтоб больше не было куража такой хуйней у нас на земле заниматься, девчонок – своих, знакомых, родственниц, все поняли, - проводите, встречаете, следите, как на войне. Если кто сунется – кровью умоется. Пацана одобрительно заголдели. Пацан из Вовиного боевого актива спросил: - А если она такая чистая, ты зачем посуду выкинул? - Чтоб ты не завафлился невзначай, а то всего от тебя жду. Пацан рванул вперед. Кащей удачно встретил. Больше желающих не было. - Непонятное было положение. Не совру, до конца понятным не будет. Ты там был? Пацан потерялся. - Чо, простой вопрос. Был там? Видел, как нашу перли, хуй забил? - Да откуда я у цыган бы взялся… - То есть ничо не видел, да? - А чо я видеть должен был? - Это ты мне скажи. Ты ж мне чо-то предъявлять собрался. Я не видел. Ты не видел. Нас там не было. Были бы – в землю блядь забили бы, дорогих гостей. Вове стало вдруг неожиданно тепло и хорошо, от того, что Кащей взял его слова. Что с утра запомнил. - Нет? - Да о чем базар… - То есть, обошлись без нас, мы с тобой ни хера не видели. Есть, кто видел? Пацаны стушевались. - Ну значит видели цыгане и она. Цыганам я не верю, лучше только карман на рынке подставить или за стол с шулером сесть – Сивуха на радостях поржал: - Вроде тебя. Кащей широким жестом отмахнулся. Как он играет, знали все, это была его чистая гордость, и пацаны, заранее понимая, что дело кончится обидно, садились с ним только затем, чтоб попытаться поймать его на полпути. Не получалось. - Девка всего не скажет. Но что мы видели, так это какой она пришла с утра. И мне как-то не показалось, чтоб она счастлива была, как ее покатали. Попилили расход, благополучно. Кащей Вову придержал на выходе. - Когда снова рыпнутся, мы им кости переломаем, только дождись. И Вова поверил. Как всегда – зря. После разборки с Турбо вернулся домой – и с порога почувствовал запах гуся из духовки. В яблоках, с золотой корочкой, как в кино, он отдавал теплом и счастьем крепкого, живого дома, которого давным-давно не было. Может, не было никогда. Два часа проспал, когда проснулся – слышал через стенку возбужденный, радостный Дилярин голос, отца, Маратика, еще кого-то, и снова – казалось, что длится сон. Постучали в дверь. - Диль, я сейчас! А зашел отец. Вова растерялся, видел, что папа – тоже. Потом обнялись, болезненно и крепко. Почувствовал его руку в своих волосах. Пора была прекращать, но он не отпускал. Поцеловал в щеку, влажно, жарко, от него пахло спиртным, но в этот раз Вова изо всех сил старался не списывать на водку. Видел, что ему рады. Видел, что всерьез. - Давай, приводи себя в порядок и к нам, за стол. Давай-давай. Как похудел-то… Оказалось, и правда пришли Марат с Розой. Диляра сразу забрала малышку, держала на руках, улыбалась и жмурилась так, как будто ей глаза слепило солнце. Роза улыбнулась ей в ответ. А Марат, у отца на глазах, поднялся, протянул Вове руку – и обнялся с ним, легко и просто, как будто ничего их больше не разделяло. Когда закончились пустые разговоры под гуся и винегрет, Диляра стала резать твердый итальянский сыр, и отец заявил, что обязательно всем надо попробовать по рюмке настоящей итальянской граппы, вышли с Маратом покурить. - Так теперь будет? - А тебе чо не нравится? С фасада красиво, а чо за фасадом – когда тебя парило. - Брат. - Да какие мы братья. Хотел уйти, но Вова поймал за плечо. - Ты моя семья. Это никогда не изменится, не важно, как пособачимся. - Это тебе не важно. - Мне не важно. Я тебя люблю. Это на дороге, знаешь, не валяется. - Никого ты не любишь. Отпустил его. Стало не по себе. - Ты что. Люблю, конечно… Марат сплюнул за перила. - Знаешь, тебя когда шмальнули, я перекрылся. Плакал даже, чо тут. Потом Розе рассказывал: я тебя послал, предал, выходит, когда больше никого не осталось. А она спрашивает: а как никого не осталось-то? Вова ж такой, ты рассказывал… ну… классный. Особенный. Чо у него, друзей нет? А я стал вспоминать и понял, что у тебя внатуре друзей нет. Не было никогда. Ни в универе, нигде. Твой армейский кореш – про которого ты мне там в уши налил, все дела, - он чо? Хоть настоящий? Вова сглотнул: - Настоящий. Это было вранье. - Так и знал, блядь. Я ж каждому твоему слову верил. Только тебе и верил. А тебе это, как свинье корыто. - Ты пользуешься, что я тебе больно делать не хочу. - Да уже сделал все. Я пытаюсь себе нарисовать просто: чтоб я сейчас мотался с пиздюками, 14-16. Не могу. - Подожди, у тебя свой подрастет. - Я своему отцом буду. Ему за меня впрягаться не придется. И одного я его не брошу. - Марат, я в розыске был – - Ты в розыске был, потому что ебнул пацана, который тебя поставил на колени. За себя-то ты впрягся, не забыл. А животное ебаное, которое ее убило, гулять пошло, и ты руки отряхнул. Лишь бы они дальше на тебя смотрели, как на героя. Лишь бы никто не догадался, что в тебе нихуя нет. Марата отвлекли: прибежал парень из УНЕКСа, пришлось звонить, и Вова слышал через дверь их комнаты, куда Марат забрал телефон, как он кричал, заведенный: - Мы по рукам ударили… Ну значит блядь сломаем руки, чтобы вертушку крутить не мог! Он чо думает, это все разговоры? Он не пойдет налево блядь! Еще поели. И выпили. И посмеялись. И Вова на гитаре поиграл. Роза подперла щеку кулаком и слушала, как он пел, потом сама взяла гитару, и хором тянули «Неужто клясться днем вчерашним». Бабушка умерла, пока был в тюрьме, а то бы ей понравилось. Не чувствовал ни грусти, ни тоски, только обычное запоздалое удивление, которое приходило каждый раз, когда мимо него пролетали события, потери, чужие истории. Может быть, Марат был прав. Может, правда, никого никогда не любил. Когда взрослые люди в белых халатах говорили с отцом через его голову и никто не находил смелости объяснить ему, что происходит, а потом чужая женщина поймала за плечо злой цепкой рукой и сказала – ты теперь пойдешь с папой, еще чувствовал. Чувствовал, как будто небо рушилось, и сварились легкие, кровь кипела, обожгло глаза, не мог кричать и, вырвавшись, бросился бежать из больницы, вон. Тогда чувствовал больше, чем вообще человек может выдержать. Больше, чем когда-нибудь смог описать. Но тоже: разве ее жалел? Думал, что ей было больно, было страшно умирать? Не мог думать. О себе – и то было думать невыносимо. Прибежал к Кащею домой, задыхаясь от слез, и не мог говорить. Не помещалась: ее смерть – в его теле, в его голове. Нет, о ней не плакал. Умер бы сам, если бы на секунду попытался взглянуть глазами покойницы. Хватило того, что она исчезла. Не мог жить с тем, что она страдала. А теперь сидел за столом напротив Марата – и не дергался, даже не напрягался. У Розы был слабый, но приятный голос, сильно прокуренный, и слышно было активистку, привыкшую орать на морозе и на ветре, и на секунду Вова вспомнил отца Кащея – и как сам Кащей пел Высоцкого, невероятно похоже подражая его хриплому, бывалому голосу: а может, это Высоцкий удачно подражал зекам, крепко посидевшим на зиме и закоптившим горло табаком. Мы все войны шальные дети, И генерал, и рядовой, Опять весна на белом свете, Опять весна на белом свете, Опять весна на белом свете, Бери шинель – пошли домой. Вова пел ее под новый год, в палатке, в Афгане. К золе и пеплу наших улиц, Опять-опять, товарищ мой. Скворцы пропавшие вернулись Скворцы пропавшие вернулись Скворцы пропавшие вернулись. Бери шинель – пошли домой. Домой пришел. Когда вернулся с войны, казалось, что здесь беречь нечего. Теперь боялся потерять остатки. И обещал себе, во что бы то ни стало: Марата он вернет. Раз у него еще болит, раз до сих пор ругаются, значит, вернет обязательно. Конечно. Вечером, проводив гостей, сели с отцом. - Володь. Я один раз махнул рукой, как кончилось – ты помнишь. Второй раз не махну. Тебе занятие нужно. Цель, в конце концов. Ты только скажи, я помогу. Ввел отца в полное остолбенение, потому что сказал: - Спасибо. Пожал ему руку. Накрыл ему ладонь, как своему. Потом честно признался: - Пап, я ничо пока не понимаю. Мне сейчас оглядеться надо. Страна другая совсем, все другое. Я работу найду. Осмотрюсь. А потом, если захочешь – я только рад буду. Когда второй раз обнимались, позволил себе размякнуть, никогда так не делал, когда был ребенком, матери приходилось упрашивать: обними папу, все хорошо, я рядом, сделаешь – варенья положу, давай, ему это важно. Тогда отец как будто не видел, что он маленький, что чужие, что ему страшно, что он отлично помнит, как матери прилетало в щеку, и ничего другого от него не ждет. Теперь, когда Вова был на голову выше, когда был здоровый мужик, с боевыми шрамами, с двумя годами под огнем и шестью за колючкой, батя обнимал бережно, трепетно, гладил по спине и укачивал в руках. Все силы кинул, чтоб впитать, чтобы не оттолкнуть. Если сам мог простить – значит, Марат тоже мог. Обязан был. Как следует потоптавшись, нашел работу продавцом в ларьке. Говорил себе, что это лучший вариант, чтоб понять новое время. Быстро вспомнил, как считать, это помогало разбудить сонные неповоротливые мысли. По вечерам исправно сдавал выручку. Договорился с собой, что каждый день будет пробовать какую-то мелочь. Сникерс был штука волшебная, хотя и вяз жестоко на зубах. После первого Орбита никак не мог выдохнуть жидкий холод. Приноровился грызть лапшу из пакета сухой, как следует поболтав ее внутри, засыпав приправой. Немецкое пиво из банки пахло баней, теплом, сдобой и радостью. Трех недель не прошло, как его попытались выставить. - Кассу, сука. Увидел дуло пистолета в окошке и почувствовал, как кровь отхлынула. Прикинул, чем ему ответят хозяева, если отдастся. Соврал немедленно: - Уже нет ничего. Инкассация. - Наружу. Пока не порешил. Прикинув возможную траекторию стрельбы из окошка, вышел. Ларек был слишком мелкий, даже упав на пол и максимально прижавшись к ближней стенке, был и под обзором, и под ударом. Бил первым. Клиент оказался с другом. Ударили рукояткой, месили ногами, пытался отбиваться, но от мощного пинка в череп поплыл. Слышал, что ларек распахнули. Еще было светло. По пятаку ходили люди, не помог никто. Упал на снег, кровь текла изо рта. Когда услышал выстрелы, первым делом удивился, что совсем не больно. Потом донесся чужой крик. - Съебался, пока цел! Кто-то побежал, хрустел снег. Перекатился на спину и увидел, как из чужой руки каблуком выламывают пистолет. Перед глазами было мутно. - Щас снег мне жрать будешь. Ты знаешь, на кого наехал? Ты чо, бессмертный, блядь? Потом все так же, словно через мутное стекло, увидел чужое лицо, в крови от лба до подбородка. - Я слушаю! - П…простите. - Дальше. - Больше не повторится. И тут Вова, понемногу приходя в разум, разглядел другое лицо: смутно знакомое. А раньше, чем лицо, он разглядел хорошее, светлое пальто, как в американском фильме: как в Крестном Отце. Про себя решил, что вот это и есть кашемировое, хотя до конца, конечно, быть уверенным не мог: ни разу прежде таких не видел. К нему протянули руку. Он взял. - Вов. Знакомое лицо улыбалось. Потом парнишка, легкий, с белесой челкой, повис у него на шее. - Ты чего здесь? Вова потерянно улыбнулся и похлопал его по спине. - Закрывай. Закрывай, похую, пошли где-нибудь посидим. - Да я честно говоря… стою с трудом… - Да. Да, прости. Прости, дурак. Я подвезу. Давай, отработал. В голове, постоянно ускользая, крутилось имя. Сережа? Валера? Валера – это Турбо. А это… - Я все ждал, когда вернешься. Меня почти в тот же день подмели, мужик с видаком увидел и как с цепи сорвался. Я все думал, как вы там. В малолетке четыре года провел, потом вернулся – Чечня. Вова сел в непонятную тачку, точно иномарку, «мокрый асфальт». Пальто заботливо сгреб ему снежок с капота, чтоб почище, и приложил к виску. Пальто. Когда уходил, мальцу было четырнадцать. А звали его… - Ты не переживай, если кто еще сунется – скажи, что за тобой вся Жилка. А если надо, я впрягусь. Мозги от асфальта будут отскребать. Ты как? Сколько пальцев? - Нормально… - Я так рад, что ты вернулся. Глупо звучит, но я скучал, очень. Подрулив к его дому, на память, Андрюша Пальто улыбнулся и положил узкую ладонь пианиста Вове на плечо. - Ты ж меня убивать научил. Я этого никогда не забуду. Ночь проспал, убеждая себя, что этого ничего не было, голова поехала, когда отпинали и вскрыли ларек. Утром нашел в кармане новомодную визитку с номером и вспомнил слова: - Ты приходи обязательно, когда готов будешь. Сейчас самое время. Мы их похороним всех. Где-то через неделю, когда толком побои еще не сошли, в окошке мелькнули хрупкие женские пальцы: - Шоколадку Темпо, пожалуйста, и две пачки Юбилейного. - Конечно, Наташ. Сказал, не задумываясь, потом рука в окошке замерла. Не забирая денег, выскочил на воздух. Она отступила назад. - Наташа… - Я вас не знаю. Я вас… я не знаю. Платок пуховый, золотые кудри. Спиной попятилась к автобусной остановке. - Наташа! Вскочила на ступеньку, и двери захлопнулись. Успел бы поймать. Удержать. Но страх в ее глазах – ничего, кроме страха, - придавил к земле. Вдруг вспомнил слова Пальто. «Ты ж меня убивать научил». Нечего было возразить, им обоим. Сидя в ларьке, за час напился. От смеси жалости и злости на себя мутило и выкручивало, все бы отдал, чтобы забыть, кто он и что оставил за спиной. Лишь бы свежим снегом завалило, заморозило и стерло, насовсем. В 87ом, через неделю после общего, Кащей вернулся от разъездовских и в двух словах обрисовал, что тема закрыта. Новых набегов от цыган не было. Никто больше не пострадал. - Они договорились, в общем. Цыгане компенсируют. Девчонка деньги заберет и переедет. - ЧТО они компенсируют? Что изувечили ее, что ли? Или что жизнь ей сломали? Сивуха налил себе и молча хлопнул. - Вы чо молчите-то? Ну пусть они почаще приезжают. Мы ж только за? Да? Кащей старательно подбирал слова. - Вов. Люди договорились, нам не по понятиям вмешиваться. - Да замонал своими понятиями. Где такие понятия, чтоб наших девчонок, как шлюх, продавали? - Ты ей деньги отдашь, если от них не придет? - Надо будет, отдам. Или с пацанов соберем. Сивуха отрезал: - Не соберем. Вова не сводил с Кащея глаз. - Ты сам сказал, она не причем. Она домой шла, когда ее в машину затащили. - Вов… - Если вам насрать – пускай, мне нет. Кащей что-то еще хотел сказать, но Сивуха его придержал. И Кащей ответил: - Иди. Хочешь – иди. Двинутся – пойду с тобой, нет – не обессудь. Вова вышел на недельный сбор. - Нашу девчонку, вы слышали, покалечили. Мрази ее к себе увезли и всю ночь мучили. Разъезд как бы договорился, что деньгами все можно решить. Но такие вещи не продаются. Кровь за кровь. Только так они поймут, что с нашими – нельзя. Вова знал, что его любили. Обычно, ребята, особенно средний возраст и скорлупа, готовы были подорваться, стоило дать отмашку. Он говорил, они слушали. Они верили. Обычно. В этот раз, стоя на бортике, он увидел пустые глаза. - А чо она к цыгану в машину села-то? - Я ее видел, тоже мне, вдова. - Кто так одетый ходит? - Я может чо не понимаю, Адидас. А нам эта проблема каким боком? - Кащей после нее кружку выкинул. Она им хуй сосала по большой страде? - А старшие чо говорят? - Какая она наша. Наши с черными не гуляют. - Ты чо, мутил с ней, что ли? - С давалкой цыганской? - Вов, ты ж не мог – Тут Вова почувствовал, как его резко и веско дернули за куртку. Он спрыгнул, чтобы не упасть. Кащей приобнял его за плечи. - Да конечно не мог, вы куда помчались, черти, вы видели, с какими фифами наш Вова мутит, куда ему эта красота с Разъезда. В толпе кто-то робко хихикнул. Вова слышал, как улыбался Кащей. Дым от его сигареты накрыл Вову теплым спасительным облаком. Жаль, было так мерзко, что и себя, и его хотелось закопать в снегу. - Вове просто надо у нас больше всех. Потому что он ровный пацан. Ему каждая подвальная кошка – сестра. Но если нас не просили, куда нам впрягаться, правильно, пацаны? Героизм вещь хорошая в меру. Тем более в таких неясных материях. Когда Кащей тащил его домой, Вова выплюнул: - Это из-за тебя все. Из-за тебя и из-за кружки ебаной. А она даже пить не хотела. Кащей молча сгреб его в охапку и прижал к себе. Вова толкался, потом сдался и уткнулся ему в плечо. - Они тебя никогда не поймут. Они здесь за порядком, за своим, которого ни дома, ни в голове нет, но очень хочется, чтобы был. Книжек твоих они не читали, сложные материи и прочие Сонечки Мармеладовы им крепко похую. Все должно быть понятно и просто, непросто им и без нас, каждый день. Они тебя сожрут, если ты у них это отнимешь. Ничего дороже у них с роду не было. - Ты обещал, что мы в асфальт цыган вмесим. - Подожди. Подожди, сделаем. Только верь мне. Но больше Вова не верил. В ларьке взял расчет за месяц, купил игрушку в Детском Мире и поехал к Розе. - Я не открою. - Я к племяннице пришел. - Вов… - Я на минуту. Только отдам подарок и уйду. Замок щелкнул. - Ты чего хочешь? - Подарок отдать. Задымила сигарета. - Я слышал, с маленьким ребенком рядом курить вредно. - Я разберусь. - Ты ж в прошлый раз меня впустила. - Не знала, чем обойдется. - Марат сердился? - Ему плохо было. Я не хочу, чтоб ему было плохо. - Я тоже не хочу. По ее глазам понял, что она не верит тоже. - Хочу тебе другом быть. Ему – братом. - Между собой решайте. Если он захочет – добро пожаловать. - Дай я зайду, согреюсь, хотя бы. На улице дубак. Она поколебалась. - Я против тебя не имею ничего. Но так тоже нельзя. Ты меня совсем за дуру держишь. - У меня никого нет, кроме семьи. Твоя дочка – моя семья. Я на нее взгляну и уйду, и тебя больше не потревожу. Плюшевую только оставь, пожалуйста. Буду знать, что они рядом. Видел, что растрогал ее. Плюшевую обезьянку Роза в руки взяла. А потом окно разлетелось, и кухню вместе с коридором заполнил дым. Вова тут же опрокинул Розу на пол. - Лежи! Тихо, я сказал! Сам подполз к зажигалке. Накинул свою куртку, даже толком паркет не оплавился. В окно успел заметить, как заходят в подъезд. Быстро метнулся к двери. - Ключ есть гаечный? - Под раковиной! Роза вскочила, побежала в комнату, Вова услышал, как поехал комод. Похвалил ее мысленно. Правильно. Резко распахнув дверь, выбил первому верхние зубы. Со вторым было сложней, покатились по ступенькам, только под конец пролета смог забраться сверху. Бил его башкой о край ступеньки, пока его друг не прыгнул на Вову. Добивать не стали, съебались. Сразу понял, что не по заказу: это было предупреждение. Кое-как подобрал себя с лестницы, дополз на четвереньках до двери. Потом встал, с трудом, но прочно. Постучал. - Роз, это Вова. Они все. Носоглотку затопило кровью. - Роз, где Марат? Надо ехать к нему, они вернутся. Тишина. Потом комод поехал обратно. Распахнулась дверь, ребенка Роза держала на руках, прижав крохотную головку к груди, по-прежнему защищая от дыма. - Возьми ключи от машины. Они в теннис играют со Скрябиным, я покажу, куда ехать. Тогда, в невозвратимом прошлом, Кащей, пьяный в дым, нарисовался в качалке. - Юра сдох цыганский, прям на свадьбе шмальнули. Там полная могила бабла. Чо, не дернем, что ли? Вова ответил, не опуская штангу. - Хочешь – сам копай. Я не разрывать могилы подписался, а новые делать. Кащей повис у дверного косяка. Что-то Вове хотел сказать, но, к лучшему для них обоих, воздержался и молча вышел. Потом ни раз Вове припоминал: Новотатарские разрыли могилу в ту же ночь, и бабок подняли, и фенек, и бухла, цыгане ее закидали до кромки. Сивуха спросил: - Ты чо его цепляешь-то? Девку не он драл. - Нет. Но тому, кто это сделал, я руку и не жал. - Скажи спасибо, что есть, кому жать. Ты в шаге был от того, чтобы тебя отшили. Вову прошиб озноб. Тягал штангу и делал все, чтобы не показать, как сильно его пробрало. - За что? - За перевыполненную норму, на ниве порченных блядей. Ты как думаешь? - Думаю, что прав был. Штанга легла на грудь. Сивуха надавил крепко. - Да кому не похуй, прав ты или нет. Нас трое. Их шестьдесят человек. Мы когда руль потеряем, потонем к ебеней матери. Ты чо, думал, особенный? Так тут особенных нет. - Их воспитывать надо значит. Чтоб людьми были. - Их до нас воспитали. Ты им кто, отец? Брат старший? Ты никто, если тебя опрокинуть. И даже мы не поможем. Хлопнул его по руке, когда больше не мог дышать. Вместе подняли штангу. Вова закашлялся. - Ты с тех пор, как Кащей вернулся, совсем дурной ходишь. Чо доказываешь кому? Глупо и прямо, ответил: - Он мне обещал, что будет по-другому. Давным-давно, не говоря ни слова, еще на боксе обещал, что за ним правда, за ним светло и безопасно, за ним дом и неохватные небеса. Сам виноват. Сам учил, что за базар надо отвечать. «По-другому» случилось в начале июля. На троих пили брагу за хлипкой дверью: технический спирт закончился. - Короче расклад такой. Цыгане у ЦУМа девке пацана с Первомайского продали два сапога, на одну ногу. Сверху хуев и порчи взвесили, когда скандалить пошла. Это край, завтра их пиздить будут шестью командами, я говорил и с Перваком, и с Тукаевскими. А женщина в крови, поломанная и полумертвая – не край. Куда там сапоги. - Я к чему. Зачем нам ждать, когда можно втопить сегодня? И ни ответки, ни здрасьте, и ментам за «угощайтесь». Вова хотел возразить: какой подвиг, если все двери открыты и некого побеждать. Сивуха сказал: - Ну что, готов ебать? И он немедленно кивнул. - Собирай людей. Когда добрались до торговой точки, там как раз был обсчет, от Кертулая приехал Котя, в пижонском кожаном плаще и с гайками на пальцах. Кащей мечтательно протянул: - Красиво движутся, ромалы. Вова надел кастет. Кащей оглаживал обрезок трамвайного поручня. Влетели на ура. Поднялся крик, визг, словно ворвались в женскую баню. За три минуты Вова стал мокрый от крови. Пестрые шарфы, заграничные помады, кроссовки, футболки, все полетело на асфальт. Сверху прыгали по трое. Как мог, раскидывал. Потом почувствовал удар по спине, весь осел, прилетело деревянным ящиком. Видел, как мелькнула доска с гвоздями, уже был готов, что пробьет висок – но Кащей влетел под плечо, и цыгана снесло. Улыбнулись друг другу, заполошно, счастливо, было так легко и звонко, как бывает только в замесе, на пике. Потом у Кащея распахнулся рот. И он медленно стал оседать на землю. Кровь собралась на самом краю ножа. Вова ударил Коте в ноги, сбил его на землю, и топтал, пока он не перестал орать. Золотые гайки не трогал. Забрал кожаный плащ: чтоб Кащей мог двигаться красиво, как ромалы. Думал, выйдет баш на баш, но Кащей не вставал. Его унесли на руках, менты тянули, как могли, не влезая в разборку. Потом Вова узнал, что пацаны приняли весь «рыжий» груз и неплохой объем товара. - Ему в больницу надо. Вову никто не слушал. Может, не зря: с Кащеевским стажем ему светил сольный срок за весь набег. Положили его в зале, распределили дежурства. Он был совсем белый, дышал со всхлипами. Кащея кое-как забинтовали, но Вова держал его – и чувствовал на пальцах липкую, стремительно остывавшую кровь. Глаза ему заволокло. Сивуха влил ему в горло дефицитной водки, кровь вдарила только сильнее. Он лежал прямо на ринге, и расползалось пятно. Вова стянул с него рубашку. Посадил. Кащею пришлось обнимать его за шею, при всех, и на секунду Вове показалось, что все понятно про них, все видно – с первого взгляда, но никто не заметил, не сказал ни слова. Заново заматывали его голую спину. - Туже! Он длинно, тонко вскрикнул, когда затягивали, и крепче стиснул Вову за плечи. Его лихорадило, губы посинели. Вове было страшно, старался не показывать, как мог. - Холодно-то как… Была парилка, когда тренировались – не знали, как остудиться. Пацаны побросали свои куртки. Наволокли одеял. - Я посижу ночью. Нормально будет. Кащей дрожал. Он попросил: - Ты только спать мне не давай… И отрубился почти сразу. Вова хлопал его по белым щекам. Тормошил, тряс. Он не отзывался. Потом вдруг резко стиснул Вовино запястье. Дышал тяжело, с присвистом. - Я замерзну. - Июль месяц. - Я не… я не… я тебя… Были вдвоем, кудри на лбу слиплись от пота, Вова гладил его по волосам, и рука была мокрой, а пальцы дрожали. - Я обещал, что вмесим их в асфальт. А потом Вове показалось, что он перестал дышать, и стало так страшно, что не решался снова его тронуть, проверить, правда ли, узнать, что уже все. У него слезы катились из глаз. Вова поцеловал его в холодный, влажный лоб, и услышал, что он дышит, по-прежнему. Того, что Вова сказал потом, Кащей уже слышать не мог. Вова остался до утра, чтоб его согревать. Чтоб знать, что он все еще тут. С Розой и малышкой приехали к теннисным кортам, на месте парка Петрова. Оба пропахли дымом от зажигалки. Вова распахнул дверь – и увидел у сетки задрота из комсомола, Скрябина, видимо (ни разу не видел его живьем, только на фото, мечтал с ним познакомиться, когда был мелким и зеленым), а по другую сторону Марата – и Кащея, в белой теннисной форме. Смотрелся он так странно, так незнакомо, как будто Вова заглянул в совсем другую жизнь: где они оба могли стать абсолютно новыми людьми. Потом, конечно, Вова опомнился. Рукав тенниски почти целиком закрывал тюремную наколку, но «Д.П.Т.» осталось на виду. Белая лента обнимала его лоб, придерживая кудри. Марат зарядил подачу и крикнул во все горло, на обманку: - ОСТАВЬ! Задрот дернулся, но Скряба только посмеялся и подцепил мяч на излете. Кащей отбил. Потом обернулся, на Вовин взгляд.