Брюс Ли может

После набега были две недели затишья. Провел трое суток в больнице, Кащей привез, на своем плече волок от машины, потом, на этаже, пока Вову принимали, тщательно стирал кровь с рукава кожаного пальто, и Вова, которого торопливо раздевали две медсестры, вдруг спросил: - У тебя старое еще живо? Поймал его беспокойный, распахнутый взгляд, но ответ не расслышал, отключился, когда пришел в себя – его не было, положили приятно и чисто, в двухместку со стариком: Вова смутно помнил его по институту - оказалось, профессор истории. - У нас с вами, Володя, интереснейший диспут вышел о роли Александра Невского в освобождении Руси… Было так непривычно, одновременно – облегчение и досада. В прошлые времена, отец деньги предлагал, как вор, пристыжено, ласково, почти с мольбой, и решали они не много. Теперь воры расплачивались, как хозяева, и никто ему не хамил, никто с него не спрашивал, лежать было мягко, обезбол давали щедро, и даже есть можно было в развоз без опаски. В очередной раз открыв глаза, увидел брата. Марат улыбался неловко. - Короче, я дома сказал, ты с девчонкой. Кудрявой. В секунду окатило паникой. Почувствовал, что тошнит. - Ну, чтоб не теряли. Мент приходил. Дескать, как там Владимир Кириллыч на честном пути поживает. А то у нас события в соседнем районе, а работу свою так лень делать, что сами нам сдайтесь-отдайтесь. Но это все голый гон: ты чо, школьник? С родителями жить не нанимался, предъявить нечего. За набег Роза подтвердила, что ты с племяшкой сидел. Я вот это… Он поднял шуршащий пакет, достал банку томатного сока. - Принес. Сказали, тебе пить побольше надо. Соленое лучше. Ну и сижки там, еще по мелочи… Вова, не отрываясь, смотрел на его ухо: впервые решился остановить взгляд. Сверху на хряще осталось треугольное углубление, как будто ребенок вырезал снежинку, по сгибу листа. Все зажило. Все шло своим чередом. Годы неслись, менялись лица, рос ребенок, переродилась страна, делались деньги, летели новые пули, гудел бас и танцевали люди, жили-были, ели-пили, вставали по утрам босыми ногами на обжигающий холодный пол, ждали выходных, потом ждали лета, целовались, ссорились, грустили, пели под гитару, фотографировались в альбом, - все, что невозможно было пережить вчера, завтра засыпало валом новых надежд, новых потерь, новых носков, сладких кусков и рваных ран, и рано или поздно им самим предстояло лежать в больничке не с пулевым и ножевым, а с шунтами в сердце, как старый профессор, седым, размякшим и усталым, но Вова понимал: даже тогда – эта отметина никуда не денется. Она с Маратом до конца. - Мартышка хорошая, мелкой нравится. У меня такая же была почти – батя с Польши привез когда… - Я помню. Марат отвел глаза. С ожесточением жевал губу. - Ее когда забирали, нас обоих не было. Айгуль. - Ну щас ты был. А я опять хуй знает, где. Буксовал Марат мучительно: для таких разговоров у него слов в запасе не было. Вова уже хотел прервать агонию, когда брат протянул ему ладонь. Стало так светло и просто, что не удержался, смеялся, легко, как в детстве, как когда штурмовали дзот на морозе и скатывались вниз по обледенелому краю. Опрокинул Марата на себя, взъерошил волосы, поймал в захват, он отбивался – тоже, как будто был совсем малой: когда он крепко донимал, а Вова пытался учиться, заваливал его на диван, щекотал за ребра, и он захлебывался от смеха, от крика, от щекотки, от распирающего легкие животного, грошового счастья. Попало по простреленной руке, Вова зашипел от боли, Марат испугался. За него испугался. И Вова обнял его снова, поцеловал стриженные машинкой волосы. Сделал вид, что не слышал, как он шмыгнул носом. В ларьке за прогулы оштрафовали жесточайше. Забил хуй. Слушал на работе сборник Наутилуса: как причащался. Оделся в чистое, искупал душу в лунном свете и тихой лирике, в великой, неугасимой, торжественной любви, которая поворачивала мир, поднимала полки и рождала песни. Не понял, зачем купил кассету Машины Времени у соседа по пятаку. Поворот не любил (Кащей крутил ее бесконечно, и Вову выламывало житейское попустительство с первых же строчек, когда мы себе давали слово не сходить с пути прямого – но еще раз подумали под третий стакан и решили, что в общем и хуй с ним), Костер не слышал, но теперь чувствовал надежное успокоение, крепкую опору добрых и мудрых слов, и даже на секунду-другую захотелось сказать Кащею при встрече: - Ты чем слушал-то все эти годы? Не встречались. В четверг приехала шестерка и нервный, совсем зеленый пацан позвонил в дверь, спросил «Владимир Кириллыча» и передал записку с адресом, написанную размашистым Кащеевским почерком. На секунду, глядя на скошенные буквы – словно деревья в тундре, выросшие под вечными ледяными ветрами, - вспомнил строчки из Ромашки. Похоронил ее там: в тайнике два на два сантиметра, за шконкой, в колонии. Настало благословенное, заслуженное время забывать. Почти все, что натопал, потратил на веник. Розы в феврале, крепкие, свежие бутоны, белые с зеленцой, чистые, как на венце у Блоковского Христа. По первой встрече были серьезные сомнения, что она откроет дверь, поэтому ждал в подъезде, со смены. Дом был без лифта, она поднималась с авоськой из продуктового, звенели бутылки молока. - Наташ. Ну как такая женщина сама сумки носит. Она застыла, даже не отпрянула назад. Он забрал из холодных пальцев матерчатые ручки. - Чаем угостишь? На улице дубак. Открыла дверь, не говоря ни слова. Зашла на кухню, забыв раздеться. Чайник был смешной, электрический. Вова смотрел на него, чтобы не видеть ни ее лица, ни грязных мокрых следов от ее сапог. Вода закипала. Положил розы в раковину. Протянул руку, кончиками пальцев смахнул подтаявший снег с ее плеча. Не отодвинулась. Медленно расстегнул на пальто верхнюю пуговицу. Потом вдруг пальцам стало тепло. Понял, что у нее слеза скатилась по щеке. Обнял ее за талию, сзади, накрыл ее холодные руки, крепко сжимавшие мойку. - Все хорошо, Наташ. Я вернулся. Я с тобой. Все хорошо, моя маленькая. Развернул ее к себе, чтобы поцеловать. Прижимался губами к губам, к щекам, к мокрым ресницам, целовал ее золотые волосы. Потом, когда отпрянул, чтоб на нее взглянуть, увидел, что она загораживается локтями. И вдруг вспомнил маму. Когда отец по выходным был синий в ноль. - Наташ… А раньше, когда она каменела, это значило «да» и «продолжай», и он продолжал, пока лед не таял, пока не убеждал ее, не доказывал, что огня хватит, что он никого никогда не будет любить сильнее. - Пожалуйста… - Наташ, ну ты что. Ну это же я. Ну что ты. Поцеловал белое нежное запястье. Она вздрогнула. - Пожалуйста, не надо. - Наташа… Когда шаг назад сделал, она тут проскользнула мимо, спряталась за столом. Стало так паршиво, что чуть чайник не снес к хуям. - Володь, не надо. - Я тебя не трону никогда. Ты чего. Я к своей девушке пришел – - Шесть лет прошло. Сказала это так же поспешно и отчаянно, как спряталась за стол. - Я знаю. Я виноват. Но я все сделаю, чтоб тебя вернуть, я землю переверну - - Пожалуйста, не надо. - Я не обижу. Ты что. Ну что ты. Тебя… кто напугал так, пока меня не было? Я ему зубы в глотку затолкаю, я обещаю – клянусь тебе… Но по ее взгляду понял, что промахнулся начисто. Она зажмурилась. Хотел обнять ее, чтоб успокоить. Хотел ее защитить. Стоял бы насмерть. - Вов, я замужем. На секунду – как будто словил в висок. Когда снова прояснилось, бормотал, как дурак: - А почему кольца нет? Она беспомощно зарыдала и сползла в уголок за стулом. Окинул взглядом тесную кухню. Пестрые кружки, приземистый, еще советских времен холодильник, за столом три стула, на подоконнике – стопка газет и консервная банка под пепельницу. Наташа, конечно, не курила. - Ну все, все. Я не злюсь. Это делу не помогло. - Ты его любишь? Понял, что она не знает, какой ответ правильный. Раньше на Вову так смотрела скорлупа и Турбо. Она честной с ним быть не боялась никогда: даже если закрутившийся вокруг него торнадо пугал ее и заставлял сомневаться в каждом шаге, потому что шагать приходилось по пустому воздуху. Присел перед ней на корточки. - Наташ, я плохого не сделаю. Я не спрашивать пришел. Больше не целовал, не важно, как сильно хотелось. А в прошлый раз получилось, как волшебный фокус, как в кино, как в книжках пишут и поют в песнях, как должно быть, как с ней одной могло быть. - Тебе наговорили что ли про меня? Не отвечала, но видел, что это больше похоже на правду. - Ты моя судьба. Лучшее, что в ней было. Ты мне жизнь сохранила, я не знаю, что б от меня осталось, если бы о тебе не думал. Ты мой ангел. Ты ангел. Я для тебя, что угодно. Я все для тебя. Ты для меня – все. Она крепко сжала себя за коленки. Вова убрал волосы с ее лица. - Я уйду, если хочешь. Мне с тебя требовать нечего. Я думал, может, я дать что-то могу. Не надо – не надо. Она осторожно, как к железу раскаленному, протянула руку. Потом взяла его ладонь в свои. - Спасибо. Чувство было такое, как будто грудь раскроили до хребта. Но лучше было уходить героем, чем злодеем. Готов был уйти. Для нее – готов был, на что угодно. Открылась входная дверь. - Наташ, а почему не заперто-то? Она взлетела на ноги, Вова тут же отрисовался, как на шухере. - И в коридоре грязь… что случилось-то, в чем дело? Приятно было то, что ее мужу за две минуты вписал бы нокаут. И жену бы у него увел в два дня, при любых других обстоятельствах. - Наташ, ты плакала, что ли? - Друг школьный. С войны вернулся. - Ухожу уже. Засиделся чего-то. А плохо было – что вписать в фанеру этому чушпану успели до него. И светлая челка у него оплавилась. А Вову он узнал. И замер, не подходя к своей женщине: хотя думал – Вова чувствовал, Вова видел, - что она в опасности. - А чо такое случилось? Напали что ли на человека? Не дала чушпану ответить: - Хулиганы, на улице. Совсем жутко все стало. Никогда не знаешь, когда снова придется бояться. Ответка от Перваков пришлась в молоко: квартира Марата сгорела. Роза не жила теперь дома, вещи и деньги вывезли. Потом – это без Вовы – Мараткина бригада, как теперь стали называть мелкие команды пацанов, отпочковавшиеся от районных группировок, прыгнула на груз Перваков, на сортировочной. Вагон с кроссовками Томис вынесли, охрану не гасили, но крепко отмудохали железными прутами. Обратились, наконец, по общему зачету к смотрящему, ждали стрелку, но вместо стрелки случилось небывалое. Когда в воскресенье Марат навещал отчий дом, батя зашел на кухню, попросил Диляру выйти и достал бутылку водки. Плотно закрыв дверь, словно сам себя стыдясь, он начал: - В общем, дети мои, положение печальное. Выяснилось, что был набег на заводской корпус. То, что продукт сожгли, полдела: пострадало сорок человек, работники были напуганы, как на войне. Прежде такого никогда не случалось: были крепкие подвязки с городской администрацией, завод считался территорией неприкосновенной, отец уверенно, как ледокол, рассекал бурное море нового времени. Марат сказал, нервно подкуривая на балконе: - У него даже крыши никогда не было: кто попрет-то на мэрию. - Сам видишь, кто. - А если снова выскочим? - Так годами можно воевать. На Афган посмотри, десять лет, как с куста, и нихуя не поменялось. Людям когда некуда уходить, они не сдаются, мы на них прем – они прут в ответ. Марат, на удивление, послушался. Спросил совсем, как пиздюк: - Ты ж не скажешь ему? Что это за нами? Вова вдумчиво затянулся и выдохнул, прежде, чем его скинуть с крючка. - Если сам не скажешь – не буду. Но он узнает, рано или поздно. - Это если не загасим их. - Речь не о том, чтоб их загасить. Отец, в общем, сказал то же самое: - Речь о том, чтобы было, кому обеспечивать полноценную и постоянную охрану предприятия. Вова не добавлял очевидного: нужно вынести семью из уравнения. Нужен кто-то, кто перекроет их разборку своим весом, иначе следующей сгорит другая квартира, а отец или Диляра однажды просто не вернутся домой, и тут сколько не следи, не уследишь: оставаться рядом – все равно, что подкуривать на ночной боевой, вызываешь огонь на себя – накрывает всех вокруг. Марата потряхивало, за родителей бояться не привык. Вова рухнул в полное безмятежное оцепенение, но знал, что его еще накроет. От накала чувств, Марат разнес каблуком старый овощной ящик, бил осатанело, Вова не останавливал, обломки полетели вниз. С улицы крикнули: - Молодые люди! Вы что творите? Тут ходят, между прочим! - Извините! Отцу разговор тоже был, как пытка: Вова видел, захотелось даже его коснуться, заслонить его собой, вспомнил вдруг невероятное – когда взял в руки фотографию, после боя, в 85ом, и впервые понял, что стал выше и шире в плечах. - Я не спрашиваю, как вы распоряжаетесь своей жизнью, сегодня. Не спрашиваю даже, почему со свидания Володя приходит с разбитым лицом, а мне главврач Сухановской обещает, что не будет осложнений, с пулевым ранением. Мы в непростое время живем. В непростых обстоятельствах. Привыкать приходится, ко многому, даже если осмыслить это… не просто. Но если вы, дорогие друзья мои, знаете, как бы мне познакомиться – в нынешних обстоятельствах – с господином Закировым… или как вы его называете? Хайдером? Правильным образом… отказываться я не стану. Даже буду очень благодарен. Я понимаю, город большой, никаких гарантий, что есть такая возможность, но спросить обязан. На секунду Вова почувствовал укол сожаления. Разочарования, даже. До смешного гордился, внутри себя, что отцовский завод стал одним из очень немногих в Казани, кто не лег под Жилку. Вспомнил визитку в своем кармане. Раньше, чем успел заговорить об Андрюше Пальто, Марат опрокинул рюмку и сказал: - Кащей. А папа изо всех сил делал вид, что ему уместно и резонно слышать погоняло за круглым столом, помнившим три поколения и накрытым вышитой Дилярой скатертью. Марат поправился: - Наш партнер, рестораном Акчарлак руководит сейчас, Искандер Каримов. Неуютно и странно было смотреть, как отец старается: - А я, может быть, знаю… - Давний его знакомый. За разумную комиссию, должен провести переговоры. А Вове вдруг стало и обидно, и смешно, как все резко упростилось и оскотинилось. Столько лет клеил к лицу новые маски, и на старый слой папье-маше – новые лица. Отличник, спортсмен, старший брат, студент, герой войны, уже героя войны отец всерьез не принял, и ему, и Диляре было глубоко наплевать, ждал похвалы – и встречал пустые глаза, не понимал, почему поменялись правила игры. Знал бы, как они изменятся после, не подыгрывал бы ни дня. Батя опрокинул вторую. - Больше пяти процентов не дам. - Начинай с трех, это много. И вот на Марата он посмотрел с уважением, как будто даже с надеждой. - Думаешь? - Без базара. Никогда прежде Марат бы таких выражений за столом не пропустил. А теперь отец улыбнулся, почти заискивающе, и толкнул его кулаком в плечо. Вова уже жалел, что затеялись, но ведь сам убеждал Марата на морозе, пока торопливо курили, как заговорщики: - У тебя двадцать человек. - Двадцать семь. С Тукаевскими – тридцать пять. - На клубе, на Розе, на ваших делах. Чтоб осаду выдерживать, нужна армия. Мы людей и так потеряли, мы просто не потянем. И что теперь было – лезть на табуреточку, напоминать о себе, доносить до отца, что план был его? Жалко и глупо. А как тянуло быть, жалким и глупым. Казалось, давно приспособился, вытоптал свои тропы, сам себе выдумал – Вову, который будет хорош и годен, стоек и прилежен, будет сыт и укрыт отцовской гордостью, надежной ложью, любовь, сданной по талонам. Еще в тюрьме вдруг почувствовал: то ли сам себе врал – то ли врали ему, слишком долго. Любовь не потерял, наоборот, как будто показалось, что его стало легче – любить на жалости, чем отдавать ему по заслугам. Любовь чувствовал. Уваженье ускользало безвозвратно. Этого никак нельзя было допустить. Вечером отрулил по личной. Основательно собрал себе термос с чаем, не успел второй раз отлить – увидел Мужа. Наташиного. Прошел с ним в подворотню, взвесил за капюшон, потом приложил головой об стену, для разогрева. - Давай-ка пообщаемся поплотнее. Ты не нервничай. Считай, товарищеская инспекция. Чтоб не орал, наступил ему на горло. - Смотри, какая ситуация. Ты кто вообще? Медик? Пациент? Так, человек свободных нравов? - Я педиатр… - Ну вот смотри. Я тебе либо сейчас кадык раздавлю, вместе с позвонком. Либо ты мне честно скажешь, где тебе прилетело. Так, что искрами патлы спалило. Чушпан уставился на него круглыми, напуганными глазами. Женщине так смотреть было можно, это была вина мужчин, которые не оградили. А мужчине так смотреть было не с руки. Если он, конечно, хотел быть мужчиной. - Давай я тебе помогу. В клубе был, ночном? За новыми впечатлениями? Нажал сильней на горло. Чушпан заскулил – и закивал. - Без жены, я так понял? - Мы не женаты… - Без женщины своей. Которая тебя дома ждет, мразь дешевая. На всякий случай, другим каблуком вдарил по пальцам. Педиатр – не хирург, как-нибудь, да обойдется. Чушпан взвыл. Кто-то шел со двора, быстро повернул назад. - С шалавой какой-то, или чисто в поиске? - Я ничего не сделал, я… ничего не сделал… я ничего не сделал… - С собой привел или там искал? Я ж проверю, ты не сомневайся. - Мы только танцевали… Ну, минус рука. Бил его под дых, пока не перестал орал. - А теперь послушай меня внимательно. Тебе по большой ошибке досталась женщина, на которую дышать – честь. Ты эту честь не оправдал. Снова тебя рядом с ней увижу, больше тебя не увидит никто. Хочешь – проверим на практике. Он не хотел. По новомодным джинсам растеклось влажное пятно. Плюнул на скрюченное тело и пошел домой. Все было правильно. Все можно было: исправить. На следующее утро вдвоем поехали к Кащею. Звонили. Долго стучали в дверь. Наконец дверь распахнулась, в проеме, покачиваясь, стояла женщина. Не знал, куда смотреть: лицо опухло от синьки, не смыла штукатурку с вечера, и поперек ебла было мамаево побоище. Ворот на груди не сходился, плохо завязалась, и она поддергивала его. Туда, где короткий шелковый халатик открывал сочные ляжки, Вова даже не стал спускаться. Марат заговорил первым: - Люд, нам поговорить надо. В сонном отупении, переводила взгляд с одного на другого. Держалась за дверной косяк, качалась с носка на носок. Сам себя почувствовал пьяным. Наконец, сказала, едва разобрал: - …не-встнет. То ли ей зубы слепило со вчерашних дрожжей, то ли давно мозги отшибло. Напомнил себе, что так о женщине нельзя. Потом пришло: какая это женщина? - Очень нужен. - Болеет. Совсем. Вова хотел пройти. Она зажала проем, крепко. Марат попинал порог и сказал, в полголоса: - Ладно. Ты скажи ему, чтоб позвонил, когда проспится? Она вяло кивнула. - Только не забудь. Вова вместе с ним спустился вниз, Марат ехал в УНИКС, Вова собирался на трамвай. И вдруг застыл на месте. Ни слова не слышал от Кащея, ни кашля, ни блева из толчка, хотя в дверь ломились больше десяти минут. После зоны, он подрывался на каждый хлопок двери в подъезде и шаг на лестнице, в старой хате. Повернул назад. Она снова открыла. Не стал слушать, прошел внутрь. Девка не липла: услышал краем уха сдавленное «блядь» и как быстро-быстро зашлепали по коридору босые стопы. Зашел в спальню. Кащей лежал, белее простыни. Не шевелился. И Вова как будто просыпался всем собой, пустой крупой, ненужной, сентиментальной начинкой себе в ноги, словно сам был фигуркой из глины, был пустым и полым, без этого чувства. Без этого беспредельного страха. Столько раз отгонял его от себя. Как мог, старался не думать, что однажды придет и увидит – как он не дышит. - Сука – Прыгнул на кровать. Боялся, что он окоченел. Тело еще было мягкое, податливое, но холодное и липкое от пота. Тряс его, ноль реакции. Съездил пару раз по роже. Как мог, оттягивал момент, когда придется проверить пульс. Ничего не почувствовал. Помнил откуда-то, с бабушкиной подачи, что сгодится зеркальце. Обернулся поискать – и дуло уперлось в лоб. Халат на Кащеевой девке распахнулся до лобка. Тяжело дышала. - Тихо-тихо-тихо… - Отойди. - Он у тебя кончится щас, если уже не сдох. - …дыхает. - Он въебанный в хуи, ему помощь нужна! - Не просил. - Ясен хуй не просил – он не факт, что с нами еще. Вдруг с кровати раздался знакомый, хриплый голос, каркающий со сна: - Да пристрели его. Кащей закашлялся. Потом застонал. Сухой рвотный спазм скрутил его тело. Девка опустила пистолет. Кажется, поверила, что дело плохо, кажется, испугалась, и теперь не знала, на кого злиться: на Вову, на себя – или на него. Вова благодарно кивнул. - Теперь вспоминай, что делать. Услышал из-за спины: - Вон сходи из моей квартиры. Принесла налаксон из аптечки. Все еще не прикрылась, как следует. Вова держал, она колола. Потом опрокинули белое тело в холодную воду. Думал, Кащей будет орать, налили ледяную, но он больше не говорил, глаза не открывались, Вова по ее совету тормошил его за уши – и чувствовал себя дураком, каких поискать, - но он только привалился головой к стенке ванной и не шевелился, не реагировал, не издавал ни звука. Сердце билось. Теперь Вова чувствовал. Сердце билось, значит, он двигался правильно. Девчонка быстро оделась – не думал о том, что Кащей голый, пока не увидел, как она натягивает трусы и колготки, - она жадно глотала остатки коньяка из бутылки, потом вдруг посмотрела на часы: - …нимай. Вова выдернул пробку. Включил сверху горячий душ. Капли падали Кащею на веки, на щеки, на губы. Он по-прежнему не шевелился, даже не морщился. Она закончила одеваться. - ...го не тронешь? - Ты за кого меня держишь? Я вожусь с ним сижу вот, как мать родная. Собравшись с силами, она штурмом взяла фразу подлинней. - Не хочу смотреть, как выясняете. Вова пообещал, за них обоих: - Я его разбужу и все будет нормально. Она помедлила, прикрыв глаза. Потом сказала: - Не дойду. …гостиной… До гостиной тоже не дошла, добралась со второго приема, ползком, до дивана. Поднял ее. С недоумением и жалостью смотрел на его дом, пропитой и засранный, хотя совсем недавно были все поводы ему завидовать. Чтобы чем-то себя занять, вымыл посуду, вытряхнул пепел: из тарелок, из консервных банок, из стаканов и, наконец, из увесистой хрустальной пепельницы. Выставил на балкон мусор. Когда вернулся в ванную, Кащей слабо ворочался под струей. Выключил воду, оттащил его обратно на кровать, вытер насухо. Приоткрылись запекшиеся, обметанные губы. Вова утопил пальцы в мокрых скользких кудрях. - Посмотри на меня. Слушал рваное, хриплое дыхание, и был так бездумно, так позорно благодарен, что прижался к голой груди щекой. Теперь не было сомнений, что его сердце билось. Билось за троих, бегом, сильно и яростно. Сжал его пальцы и гладил потеплевшую щеку, шершавую от щетины: - Дыши глубже только. На раз-два-три – вдох, три-четыре – выдох. Знал, что его не слышат. Сквозь мокрую чистоту начал пробиваться знакомый запах. Не выпускал из рук чужое тело. Не заметил, как свернулись в клубок, посреди влажной, разметанной постели. - Вова… - Тебе поспать надо, я не уйду. - Вали, пока не проснулся. Вова задремал рядом с ним, глаза разлепил, когда уже стемнело: тело под рукой буквально колотило, испугался даже сначала, что у него припадок. Кащей кое-как выкатился из постели. Зазвенели пустые бутылки. Вова посмотрел, как он, по-прежнему голый, ползет, опираясь на проседающие, непослушные руки. Сдался, пошел поискать в игрушечном баре на колесиках. Выжрано было все под чистую, едва нашел какую-то мутную бутылку, вроде рижского бальзама. Сунул ему, швырнул одеяло сверху. - Прикройся. Кащей неловко, но торопливо свернул пробку, залился, как водой в пустыне. Вова до конца не понимал, от чего сильнее злился. От того, что он унизился безобразно? От того, что Вова опять поверил, ненадолго, что где-то там под мусором и копотью в нем еще было, что беречь? Или от того, что море, готовое укрыть останки кораблей, отхлынуло, и больше ничего не осталось от его тихого плеска и прощальной ласки, а Кащей вместо «здравствуй» и «низкий поклон, что с того света вытащил» вдруг решил отсыпать ему хуев? - Рука болит у него. Ты кого разводишь-то? Это мне что ли хуже, что ты загасишься в щепки? Щас бы в своей блевоте потонул, никто б не вытащил, объебос несчастный – Блевота подоспела на раз: рижский бальзам пошел горлом, потом его вывернуло. - Смотреть противно. Он надсадно, долго кашлял. Ответил чужим, сорванным голосом, который у него образовался после зоны и который Вова иногда не узнавал вовсе: - Ну так не смотри, блядь. Тошнотно-сладкий запах наполнил комнату. Вова пошел открывать окно. - У тебя чо, спрос с меня есть какой-то? Я дома у себя, и праздник – на свои. - Дом это был месяц назад, ты его с полпинка в притон превратил. Никогда у тебя ничего хорошо не будет, ни на какой планете. Царь Мидас, блядь, все, что тронешь, в говно превращается. Эти слова опоздали на шесть лет – а Вова как будто все это время их носил с собой. Кащей, выпустив бутылку, растекся по полу. Он не слушал, бодряк сошел на нет. Голова легла аккурат в лужу слюны и рвоты. Вова сам от себя не ожидал, что так подорвется, но не сдержался – пнул как следует. - Встал из дерьма, щас же! Край у тебя есть какой-то? Встать, я сказал! Глаза открылись. Сразу почувствовал, что перегнул. Не когда ударил даже, не смог бы объяснить, что поменялось, но теперь – узнавал его отлично, и вдруг стало муторно и скверно, неправильно, не знал, как сдать назад – верил во все, что сказал, сказал по делу, но все это «по делу» стало в момент не важно и пусто. Что ответить этим глазам, не представлял. Наконец, попросил, надеясь, что он поймет правильно: - Саш. Вставай. Он осторожно, оглушенно, как после месилова, поднялся, не взяв Вовину протянутую руку. В ванной зашумела вода. Вова по-прежнему чувствовал себя разбитым, как будто случилось что-то нехорошее, что-то, чего допускать было нельзя, - но порадовался, как личной победе, когда увидел, что он стер блевоту с волос. Кащей закутался в халат, присел на бортик ванной, закинув ногу на ногу. Его по-прежнему потряхивало. Вова протянул сигаретную пачку. - Пошел вон отсюда. Его голос звучал устало и побежденно, и ясно было, что запала для разборки у него не осталось. - Я по делу. Помедлив, сигарету Кащей все-таки взял. Вова прикурил. - Кто б сомневался. Это было зря. - Я вообще-то полдня тебя откачивал. Сигарета дымила, казалось, Кащей спал на ходу. На Вову больше не смотрел. Про себя Вова решил, что, в общем, откатили. - Ладно, в порядок себя приводи, и – - …не хочу. - Нужно встречу срастить, за хорошую плату, я думаю, ты еще с двух концов возьмешь – - Не хочу. Вова запнулся. Это было так по-детски и так не в кассу, что даже не знал, с какого краю подступиться. Попробовал еще раз, на пальцах. - Отец готов с Хайдером в переговоры, по заводу. Там сделка вырисовывается – мед, чак-чак и благодать. Кащей вяло пожал плечами, все еще глядя мимо него: - Ну отлично, чо. И вернул сигарету в зубы. - Нет внутреннего желания жопу поднять, по такому поводу? Будь так добр? Кащей коротко, без позы даже, качнул головой. Глаза у него были стеклянные. Постепенно, до Вовы начало доходить, что он всерьез. На секунду мелькнуло уйти, но это, конечно, был не вариант. Где-то на задней конфорке снова подкипало муторное, нехорошее чувство. Так и сяк пытался к нему приглядеться, но никак не мог опознать. Пепел упал на кафель. Кащей закашлялся снова. Вова шагнул к двери – и но не смог переступить порог. - Если я лишнего сказал – не прав. Но с того, что не попустился по тебе, съезжать не буду. Я такой последний, по-моему. Может, мне тоже пора, наверно, давно пора. Но я тебя другим помню. Тут надо хуй отсюда до Москвы покласть, чтоб на это все смотреть спокойно. По крайней мере, теперь стеклянные глаза снова смотрели на него. - Ну это ты размахнулся, братец. - Разберусь. - Ты сюда подвалил, потому что у тебя вопрос есть, насущный. Не было бы – хуй поклал бы не до Москвы, а сразу до Китая. Вова хотел разозлиться снова, хотел всем сердцем, так было проще, – но крыть было нечем. - Где я и что я – не твоя печаль. Лет десять уже считай. Восемь. Восемь. Вова в последний момент захлопнул рот, чтобы не позориться и не поправлять. - И бога ради, все взрослые дяди, все понятно, чо, все нормально. Но ты тоже как-то разметь берега. Не по талонам ломишься, не отоварят. - Я не за спасибо – - Ты мне делюгу предлагаешь, правильно я тебя услышал? - Сделку. Взаимовыгодную. - Не интересно. - Из упрямства, что ли? Чтоб меня построить? - Вот скажи мне, пожалуйста. Ты нас в своей голове можешь как-то местами повернуть? - Ну я-то на твоем месте не оказываюсь. Сам понял, что вышло широко. Кащей только тихо усмехнулся и выдохнул дым. Ничего другого он от Вовы не ждал. - Если б я к тебе с такими заходами заглянул – ты бы как, в мои дела впрягся? Может, ты за них знаешь чо-нибудь? Руку мне подашь, плечо подставишь? Это был мостик шаткий и ведущий не туда, но Вова вовремя не смог себя заткнуть: - Ты не просишь никогда. - А я не обращаюсь к тем, кто меня не уважает. Ты мне все сказал. Твое право. Я с тобой до конца поступал, как со своим. Для тебя это, по ходу, терпильство такое, за лоха сойду, чо, раз никто не стопанет – газовать можно до талого. Ну все, приехали. Дальше некуда, дальше всё, давай сам, родной. Много можно было сказать. В ответ наехать, в отказ уйти, послать его. Целовать его в заблеванный рот тяги не было, но обнять тоже мысль мелькнула. Может, вспомнил бы, кто его в руках держал час назад. Сам с собой не мог договориться – а это важно еще, между ними? А разве да? А разве нет? А если правда, повернуть местами? Во всем этом неприятно здравом и людском разговоре, никакого отношения не имевшем – к тому, что между ними творилось в темноте, - была только одна брешь. Кащей знать его не хотел еще с утра, до всего сказанного, въебанный и чуть живой. И чуть живой от въебанного он на глазах у Вовы был впервые. По ту сторону, в темноте, Вова даже решил бы, что с шансами – здесь без Вовы не обошлось. Но на ту сторону он сам захлопнул дверь и нечего было оглядываться. Протянул ему руку снова. - Ладно, пойду тогда. Кое-как утешало, что – впервые за этот отвратный день – он Кащея смог удивить. Так и не понял: не успел Кащей ее пожать – или не захотел. Звонил телефон. - Салам… По пути до трубки, он чуть не съехал на пол. - Насколько? Не реви… погоди… а какое число сегодня? Ладно – еду. Я еду, сказал. Запрись, сиди спокойно. Эта атака захлебнулась где-то на попытке надеть брюки с трусами, Вова едва его подхватил, уложил на кровать. Одел его, поискал ремень. Столкнулись на пряжке, руки у него дрожали. Кащей лежал с закрытыми глазами, Вова видел, как у него ходят желваки, и приятно было знать, что в нем осталась гордость: момент слабости после того, как он отрезвел, давался ему тяжело. Кое-как, он сел. Отдышался, постучал Вову по плечу, мол, нормально, дальше сам. - Ты такой за руль не сядешь. Я тебя отвезу – там и попрощаемся.