Брюс Ли может

1987 Помнил, как целовались, и как темнота понемногу стала соскальзывать с них, невозможно было удержать ее, защититься: в окна лил рассвет, беспощадно открывая их лица, руки, их голые тела. Вова не выдержал и набросил на них обоих простыню. Саша откинулся назад, смеясь, и Вова бы разозлился, но было так тяжело и сладко, так хотелось продолжать, взять еще немного, еще чуть-чуть, напоследок. Острый, густой запах его возбуждения – и собственного пота, скользили кожей по коже, целовались лениво, из последних сил, и болели губы. За окном бешено сражались коты. Саша обнял его за шею и притянул к себе. Потом погладил по щеке. Прижимался к нему наугад, вслепую. Когда задели друг друга под простыней, что называется, напрямую, Вова вздрогнул, едва не вскрикнул, но вовремя стиснул зубы. Саша опустил под простыню руку и сжал их вместе, в один кулак. Плыло перед глазами, не мог дышать. Почувствовал на шее чужие зубы, толкался в его сухую, горячую руку, было полуболезненное, странное ощущение, но и его хотелось только усилить, раскачать, до острого, взрывного, настоящего. Чувствовал, как скользит прямо по нему, как подрагивают его раскинутые бедра, как спадает простыня, под коленки, как давит, приближается, разбухает внутри. Оно было совсем рядом, но нащупывалось, словно сквозь пух, сквозь онемение. Не мог дотянуться. Уткнулся Саше в плечо, дышал им, проваливался, как будто даже почти задремал, не прекращая двигаться, не переставая – тянуться, за тем, что все дальше и дальше погружалось в плотный густой туман, но пришлось оторваться. Саша стал облизывать ладонь, нетерпеливо, потом собрал слюну под языком и как следует плюнул. Вова зажмурился, чтобы не видеть, но все равно слышал звук. Потом Сашка, как будто шутя, поцеловал его в переносицу и вернул руку на место. Вова накрыл его пальцы и сжал покрепче, он засмеялся снова, лизнул Вовины губы, и Вова целовал его глубоко, воинственно, жарко, чтобы больше он не смел смеяться, укусил его, кажется, терся об него так, что он болезненно зашипел, диван скрипел, ножки ездили по полу, задел большим пальцем головку его члена, влажную и скользкую, и дрожала рука, когда наконец кончил – чувствовал себя освежеванным, обескровленным, рухнул на него, но понял, что долго не пролежит, нужно подрываться в сортир, чем быстрей, тем лучше. Успел первым, пока Саша закуривал. Услышал на хлопок двери: - Охуительно! Замечательно! Не стал запираться, но вот что странно: никак не мог начать. Как будто онемение, укрывшее, обнявшее его пах, не проходило. Слышал, как Сашка встал, как скрипнула соседняя дверь ванной. - Только покойник не ссыт в рукомойник… - Ну еще в «Правду» сообщи! Как ударила струя о раковину, потом – как полилась вода. Как дверь снова закрылась. И все равно не мог начать. Отлить хотелось безумно, думал, что вот-вот лопнет. Ничего. Губы пересохли, на лбу собралась испарина. Мелькнула мысль: ну приехали. Вот оно. Вот поэтому никто на свете этого и не делает, вот поэтому так и нельзя, теперь пиздец, и в тихую уже не исправишь. Не знал, сколько времени прошло, прежде чем услышал за дверью осторожное: - Вов, ты как? Нормально? Хотел соврать или огрызнуться, но в голове было пусто. Дверь медленно приоткрылась. Вову шарахнуло убийственное, сметающее чувство стыда. Стоял с хером в руке, привалившись к стенке, и смотрел на него, не в силах сказать ни слова. Подумал: не честно. С ним-то почему все в порядке? Кащей окинул его взглядом, Вова хотел прикрыть член ладонью, но суетиться было поздно. Не знал, чего больше боялся, вопросов или подъебки. Кащей сказал: - Так. И потянул его за локоть. - Со мной пошли. Налил воды в алюминиевый ковш – Вова в нем варил геркулес на этой кухне, когда задерживался до утра. Кащей поставил на стол. - Клади давай. Клади-клади. Заранее чувствуя себя идиотом, Вова послушался. Щеки пекло. Надеялся, что на вид – не краснел. Радовался, что окно на кухне заклеено газетами с зимы. Вода была теплая. Руки Кащея легли ему на бедра: легко, едва касаясь, погладили. Потом почувствовал на загривке его губы. - Спокойно стой, скоро пройдет. Сдавшись этому житейскому тону, Вова наконец спросил – и слышал, что голос сел: - Какого хрена-то? - Это называется «передрочил», братец. Вова уверен был, что его разводят, за наивность и испуг, но минут через пятнадцать отпустило. Когда вернулся на кухню и брезгливо слил в раковину ковш, решив никогда больше его не трогать, Кащей заметил: - Показательная, конечно, ситуация. Сел к нему, взял сигарету. - Ты о чем? - О том, что живем, как школьники. Вове в этой фразе не понравилось все. Во-первых, не «жили», конечно. Не «ходили» даже. Для того, что у них творилось, людского слова не было. Во-вторых, стало досадно: подъебка прилетела, как только перестал ждать. Как с локтя – в расслабленное пузо. - Тебе самому не надоело, нет? Тут Вове стало не хорошо. Ударило так, как будто не нокаут – контузия. Надо было встать. Выйти. Одеться. И больше не возвращаться, раз так. Чо еще тут скажешь. Но встать не мог. Сквозь парализующее, непобедимое оцепенение услышал вкрадчивый голос Кащея: - Хорошие люди до нас столько всего придумали. А мы лысого гоняем, по шесть раз за ночь, как пионеры. Сначала растерялся. Потом выдохнул, этот танец знал наизусть. Было дело, Кащей перекладывал его руки, Вова убирал обратно. Кое-как, закрыв глаза, терпел, когда он забирался на колени. Терся стояком о крепкий, сочный зад, и говорил себе, что ничего не происходит, что не страшно, что они, в конце концов, одеты. До синяков стискивал его плечи, чтоб не загребать двумя руками, где послаще. Когда раздевались, боялся дышать, старался не запоминать, не думать, не быть. Если срывало, потом не мог избавиться от пронзительной, жуткой тоски. Совсем беспросветно было после того, как Сивухе с Адельки подогнали анаши. Вова слышал от старших, что дело правильное, ровное, - но сам никогда не пробовал: изредка Кащей или Сивуха ловили в гаражах или в автобусе какой-то запах, которого Вова не чувствовал или попросту не узнавал, и Кащей расплывался в улыбке: «Ути мой хороший, кто ж так едет царски, с самого с утра». А в тот раз сидели втроем, в качалке, и Вова, не отрывая глаз, смотрел, как Сивуха снаряжает пипетку из-под облепихового масла. - Ну чо, прощай девственность, скидай портки. Вова втянул плотный, колючий дым. Кащей тер его между лопаток. - Держи-держи-держи, а ты моя умница! Закашлялся, легкие драло. Пацаны смеялись, но на добром, Вова тоже заулыбался, чтоб не выпадать из потока, а потом вдруг волна обрушилась, все звуки смыло, стало плоско и безмятежно. Безбрежно. И, застыв в библейской тишине, видел, как Сивуха взял напас – и как притянул Кащея к себе за затылок, губы к губам. Знал, что о другом. Что ничего между ними быть не может. Даже между ним и Вовой – на чужих глазах – не могло бы. Но Кащей опустил веки, на щеку легла тень от ресниц, и в уголках его губ собралась улыбка, ласковая, как майское солнце. Он пил дым из чужого рта, пока большой палец Сивухи, мозолистый, с рассеченным ногтем, гладил его под затылком. Этот палец Вова запомнил на всю жизнь. Когда Сивуха ушел с девчонкой, а Вову подотпустило, впечатал Кащея в стенку, ему даже пришлось Вову отталкивать, в три попытки, чтоб запереться. На смену оглушающей, мертвой тяжести пришла невероятная легкость, и радость, и полет, целовались щедро и счастливо, как под ласковым майским солнцем, внутри было быстро, неудержимо, завалились на диван, впопыхах, бестолково раздевали друг друга, казалось, можно пройти сквозь границы плоти, не будет ни костей, ни кожи, сольются в одно, смешают кровь, навсегда впитают друг друга и проникнут насквозь, до конца. Из эйфорического бреда вынырнул, потому что кудри щекотали бедро. Потом увидел голову Кащея, у себя на коленях. А потом Кащей запросто, как так и надо, подхватил его под левое колено, заставляя раскрыть бедра и улечься назад. И прижался щекой к его стояку. Вова не мог говорить – для этого тем более людских слов не было. Было слабее, чем когда работали руками. Словно только обещание прикосновения, легкая тень. Но от того, что касался его лица - что оставил на его щеке блестящий след смазки - что чувствовал его дыхание, член стоял колом. Кащей прижался плотнее и чуть оттянул его. Потом он скользнул по щеке и вернулся в прежнее положение. Смотрелось одновременно так глупо и так – странно – что готов был кончить мгновенно. Кащей облизал губы и провел влажным, мягким ртом понизу, от основания до головки. Вова не выдержал. Едва успел его вздернуть вверх. На его грудь брызнула сперма. Вову так штормило, что долго не мог одеться, руки ходили ходуном. Выскочив из качалки, еще неделю не мог на него смотреть. Пропустил сбор. Получил пизды. Но заставить себя снова с ним говорить – и не думать, о его воспаленных, темных губах, у себя на хую, - было невозможно. Думать – тем более. Чувство было, как на первом стреме, когда ухо ловило каждый шорох, и любое собственное движение казалось палевом, не знал, как тише дышать, ждал, каждую секунду, что вот-вот пора будет драпать, - и каждая секунда казалась лишней, последней. Вот что мучило. Плеснули через край. Чувствовал, что испытывает чужое терпение, что вот-вот – настанет перебор, и назад будет не откатить, накроет всех живых. На кухне, сказал ему: - Даже не запрягай. Кащей положил локти на грязную, в пепле, столешницу и наклонился ближе. - Я серьезно. - Так не делают. Кащей устало отвел взгляд. - Да делают, конечно. - Тормози. - Чо не делают только. - Значит, не люди делают. Уроды. Животные, я не знаю. Кащей молча сделал затяжку. Лицо его Вове не нравилось. - Саш, и так уже все – за гранью, добра и зла. Он добил сигарету, встал, молча ушел спать. Вова поколебался, можно было пойти к себе. Надо было – пойти. Заглянул в комнату. Сел к нему. Хотел коснуться голого плеча, но убрал руку. Впереди был целый день. Так уж вышло, что в этот день Слава Могила вернулся из Афгана. 1995 В Акчарлаке был разгром, какого Вова не видел никогда. Столкнулись с собственником у входа в главный зал. Там же мялись двое охранников. Вова немедленно себе отметил: это вам не толпой бить по морде людей на входе. Собственник был белый, уголок рта подергивался. Кащей дернул дверь, чтобы оценить обстановку. Столы летали. Людей Вова толком не различил – насчитал десять-пятнадцать рыл по периметру, и то не точно. Зато долго потом не мог выкинуть из головы картину: в самом центре зала лихой пацанчик, тощий, с торчащими ушами, отплясывал гопака. С ним были еще двое. Поразительно было даже не то, что не участвовали в драке - или погроме, неизвестно, что это было, за дверью как будто ярился океан, и девятый вал, а не живые люди, крушил мебель и сцену. Весь абсурд был в том, что эти трое примеряли ментовскую фуражку – и перекидывали ее друг другу, как на школьном дворе, пока вокруг них бегал беспомощный, чуть не плачущий мент, пытаясь ее спасти. Кащей демонстративно проверил Тукаевский пистолет и кивнул охране. - Заходим. Одного его туда пустить Вова, конечно, не мог. Ворвались гладко, на преимуществе, их не ждали. Кащей сразу рванул куда-то к сцене, Вова следовал за ним, чтоб если что – прикрыть. Выскочил на удар, отоварил под челюсть, налетело второе тело, принял плечом, врезал под дых, сам выхватил в голову, пол ушел из-под ног, закатился за перевернутый стол, услышал выстрел – а когда выбирался из-за стола, зажегся свет. Видел, как последние бойцы рванули через кухню. Дернул было за ними – но Кащей поймал его за шиворот, уже у раздачи, чудом увернулся от удара и сгреб Вову за плечи. - Все-все. Хорош. Герой. Хорош, все, закончили. Подняв Вову за подбородок, внимательно осмотрел его лицо. Вова хотел смахнуть его руку, но он подвел к мойке, намочил полотенце, аккуратно стер Вове кровь из разбитого носа. Пытаясь выровнять дыхание, Вова оглядывал потерянные, напуганные лица работников, сбившихся в кучу и сидевших на полу. Было пять-шесть девчонок. Вова сам не знал, за что хотелось перед ними извиниться. В зале потянулся нервный, нудный разговор с собственником. - Я, в конце концов, в праве требовать… - Конечно. Конечно, в праве. - Я плачу вам за защиту, если уж до того… Кащей любезно поднял для него последний уцелевший стул. - Ну это вы путаете все-таки. Вы мне не платите. Моя доля за управление рестораном, ваша – так сказать, за постой. Мягко прервав возражения, он продолжил: - Это ваше место. Кто ж тут спорит. Вы решаете, как с ним быть. Но у каждого решения, к моему сожалению – большому – есть последствия. Вова смотрел на диджея, который сидел под пультом, крепко стиснув колени. Казалось, руки у него окаменели, и сам разжать он их ни за что не смог бы. Кащею с собственником принесли коньяку. Вова остановил официанта и забрал бутылку. Влез под пульт. Сначала напоил диджея, в два приема, потом приложился сам. - Я вас предупреждал, с цифрами на руках. Когда здесь дискотека – наркоманская, вы считаете, некультурная, - тишь да гладь. Люди танцуют, платят, мирно отдыхают, и никаких проблем. Музыку любят странную. Я такую дома слушать не стану. Но если ее здесь не будет, она будет в другом месте просто. И кто-то другой будет мирно-спокойно стричь выручку, а у вас будут синеботы, которые гуляли ночь, порвали три баяна. И даже если здесь армия будет дежурить – что не рентабельно просто, вам самим не понравится, столько ртов кормить, - любая драка нанесет ущерб, даже если ее через пять минут разнимут. Осмотрев сцену из-под пульта, Вова обнаружил: здоровенные колонки, которые стояли в прошлый раз, исчезли. А пульт, среди битой посуды и расколотой мебели, стоял совершенно нетронутый. - Вы выпейте. Ну что вы. Все нормально. Все хорошо. Все закончилось: сегодня. Главное, чтоб в следующий раз ресторан не спалили. А решение, конечно, за вами. Выйдя за Кащеем через хозвход, Вова уже прекрасно знал, что увидит. Не знал, правда, кого. - А ты мой родной! Турбо выкинул сигарету, и Кащей передал ему конверт. Потом слазил в карман. Вова впервые так близко увидел долларовую купюру живьем. Кащей кивнул на него. - Это за героя, его не курсонули. Сотка пришлась за тех, кого Вова намял в драке. Турбо широко, от души ухмыльнулся. - Твою помойку разнести – только за счастье. - Следи за речью. - Слушай… погоди, не уходи. Пожалуйста. Тубро махнул Кащею, чтобы шел за ним. Тот медленно, с сомнением, но все-таки заглянул за угол. С Вовой Турбо не здоровался. В его сторону – не смотрел. За углом стояла машина, которой Вова не помнил даже из кино. Сильней всего поразил цвет: ярко-красный, кричащий, не как в Первомай, не как у красных гвоздик, совсем другой, невероятный, недостижимый, такая машина должна была стоять под пальмами, в далекой Калифорнии, и, рванув к горизонту, она бы, высадив ворота, вкатилась прямо в рай. Вова не смог сдержаться, коснулся ее ладонью. Кащей близко не подходил. - Это – что? - Порш, семьдесят восьмого года. Честно угнанный в славном городе Бухаресте. Когда Турбо заговорил, голос у него был треснувший, нехороший, и видно было, что он мгновенно потух. - Если хочешь, рвем пополам. Только чтоб я эту тачку больше никогда в Казани не увидел. Кащей прикинул в уме. Потом молча протянул руку за ключами. Уже поднимаясь назад, в ресторан, Вова вспомнил, что до дня рождения Вахита оставалось шесть дней. 1987 Славу Могилу помнил отважным воином. На замес вместе сгонять не удалось, по территории Слава был не Универсам, а Слободский, но на боксе он был неудержим. Это портило ему перспективы, потому что команды «брейк» он не слышал, однако на улице и среди понимающих ребят Слава был легендой. После школы он пошел учиться, метил в тренера, отмудохал декана двухметровой спортивной скамьей, а чтобы не повторять печальный опыт Кащея и не топтать зону, резко вписался добровольцем в Афган и сказал «чао, Казань». Скорей всего, так и потерялись бы, если бы Кащей не вертел у вокзала наперстки, а Вова – не шухерил. - Кто по делу забежал, а кто денежки зажал, кто на купе поднимает, а кто в плацкарте отъезжает, сопли на кулак мотает. - А кто шарик свой ебучий щас проглотит? Или сразу тебе, суке, шею ломанем? Руки у Кащея замерли. Он поднял взгляд на здорового кабана в форме десантуры. Вова приготовился врываться и заранее попрощался с парой лишних зубов. И тут мощная красная рука, кулак с банку-трехлитровку, сгребла Кащея за ворот, а Вова услышал его радостный – насквозь фальшивый – крик. - Славка! - Иди сюда, урка охуевшая! Крепко обнялись. Стало ясно, что и игре, и месту – конец. Вова, долго не думая, шагнул к ним и тут же попал в медвежий захват. Покатились «чашечки» из-под Славкиных сапог, никто уже не слышал женщину, заметившую, что все три были пусты и шарик чудом исчез. Славкин дембель отмечали там же, в Акчарлаке. Мать скопила ему на встречу, гулял на все. Той ночью была мелкая группа, из Питера. На них собралась какая-никакая публика, и запомнился напряженный, растерянный гул: долго не выходили на сцену. Вове было не до того, он взахлеб слушал военные байки, и все его мысли были в песках, он словно наяву слышал шум вертолетных лопастей и автоматные очереди, губы запеклись под палящим зноем, и только надежный, священный вес автомата в руках помогал держаться в сознании, видел огонь и кровь, далекое небо, полное звезд, видел смерть, прекрасную, древнюю, величественную и всемогущую, она звала, и он слушал ее песню, преданно и внимательно, готовый шагнуть под ее знамя и ни за что не вернуться назад. Слава говорил: - Эта вся ваша щенячья возня вот эта вот, асфальт, туда-сюда, - это песочница все. Мужчина там, где ты убиваешь или умираешь, остальное ни о чем. И Вова верил. Кащей не мешал: он твердо решил выпить из Славки столько, сколько влезет. Вова старался расспрашивать, но на третьем графинчике в Славке угас интерес. Он переглядывался с девчонкой за соседним столом, потом тяжело поднялся, пошел к ней. Кащей, посмотрев на все это, немедленно подцепил графинчик и спустил под стол, набросил на него свой похоронный пиджак. - Эу! Родная. Хочешь с героем войны прогуляться под мирным небом? - Мы на концерт пришли… - А чо так тихо? - Опаздывают. - Ну так много чести – чо нам, ждать их? Когда они к таким девчонкам не выходят? Тут на сцену все-таки вышли. Солист покачивался. То ли принял в легкие майского солнца, то ли просто перепил. Но, кое-как пытаясь поунять дурную счастливую улыбку, он сказал в микрофон: - Добрый вечер. Встряхнул локонами до плеч, чтоб не мешались. И продолжил: - Привет, Казань. Так рады, что все сегодня пришли послушать нас в Ачкалак. Он запнулся, потом растерянно, пьяно хихикнул. Это в общем была не редкая ошибка, для тех, кто в Казани был проездом. В зале даже кто-то смущенно посмеялся. Только Слава неспешно размял руки. - Как, еще раз? - Акчка… очко… акчаклак… Первый удар был кулаком. Потом Славка выдернул микрофонную стойку. Кащей тронул Вову за локоть. - Пошли. Но своего бросить было немыслимо. На Славку прыгнул сзади барабанщик - и тут же улетел к стене, под руку сунулся официант – и вырубился с первого же в голову. Второй метнулся на выход, звать ментов. Слава каблуком всек солисту по пальцем, с размаху. - Дай-ка я тебе пару уроков дам, уважения к братским народам. Повторяй за мной, соска столичная, патлами она со сцены трясет. Бил в живот, как в мешок, только мешок орал. - Гафу итегез. «Пожалуйста, простите». А? Не слышу? Кащей дернул Вову за руку и прошипел ему на ухо: - Бегом, пока ментов нет! А Вова готов был к замесу, но видел, что ни одна живая душа в зале просто не решится вписаться. Слава был прав. Мужчин здесь не было. - Га… гафу… - На лету не хватаешь, я смотрю. Вова никогда не видел, чтобы так ломался нос. - «Муенымны сындырмагыз». Не ломай мне шею. С первого раза справишься – уйдешь живым. Помнил, как Кащей рванул с места, за секунду до ментовского свистка. Помнил, как поймал Славку за рукав. И как скользко на сцене было от крови. Помнил, как потом писали: молодого музыканта, Яна Климова, убили из-за неформальной прически. Это, конечно, было вранье. Помнил, как Кащей из краденого графина в двух кварталах от Акчарлака допивал водку, жадно и нервно, и как Слава выдернул графин из рук, свободный и счастливый. - Делиться надо с товарищем, кто тебя воспитывал? На следующий день Вова поставил вопрос: - Он к Слободе обратно не пришился, сейчас каждый к себе его будет звать. Кащей мрачно отрезал: - Менты его на пожизненное звать будут. Тогда, Вова его страх истолковал по-своему. Подвинулся. - Подождем, что будет с розыском. Но опознать его некому, в городе он давно не был, везде пишут, что дембель, но форму он снимет. Может и протащить. Сивуха слушал молча и неожиданно внимательно. Наконец, спросил: - Правда, такой мощный боец? Ответили одновременно: - Кащеем ринг вытирал. - Против челкаря залетного он боец! Кащей закурил. Сивуха выжидающе смотрел на него: - Что? Нет, не «вытирал ринг». Он здоровый лось. С хорошим ударом. Бывало, что выигрывал. - Нередко бывало. - Ничо, что у нас весовые разные? Ты нигде там, не перепутал, Вов, в воспоминаниях безоблачного детства? Сивуха заметил: - Ну улице это все равно… - Он на всю башку контуженный, никого это, кроме меня, не трогает? - Не кричи. Нам нужны старики, мы загнемся с нами тремя, это я тебе точно скажу. Кащей поднял руки и двинул на выход. - Я против. В дверях он развернулся: - Он даже не татарин! От этой предъявы Вова прыснул со смеху, ничего не мог с собой сделать. Увидел, что Сивуха недалеко ушел. 1995 Кащей своим ключом открыл кабинет. - Фәрештәм! В Багдаде все спокойно, выходи. С чего такие подвиги-то, на ниве труда? Я тебе выходной дал на сегодня… Ира вышла к ним не сразу – пряталась в углу, за Кащеевским столом, - а когда вышла, оба увидели ссадину на скуле и запекшийся уголок рта. Кащей замер. - Это кто так постарался? А Вова, поднявшийся с ним, только чтобы наедине сказать ему пару ласковых, ответил за нее: - Ты. По злому и растерянному взгляду понял, что его проняло. В животе потеплело, подустал этим вечером чувствовать себя хуже всех в комнате. Но она поспешно возразила: - Нет. Нет… Думал, что просто не знает про разводку. Потом понял, что не разобрался: Кащей изменился в лице, подошел к ней ближе. - Ир… - Мы разберемся… - Ира. Ирочка. Не разберетесь. - Я тебя прошу, только тебя там не хватало… Кащей мельком, нехотя оглянулся на Вову. Снова посмотрел на нее. И наконец решился: - Заметано, будет вам встреча с Хайдером. Вышло как-то нелепо: отказаться Вова был не в праве – соглашаться, после всего случившегося, было глубочайше западло. Кащей сделал звонок, потом обернулся к нему. - Ну что? Я сегодня на такси? Вова проглотил. Поговорить было необходимо. Потребовал, когда хлопнула дверца машины и Кащей занял пассажирское сиденье: - Объясняй. - Неа. - Кащей. - Нет. Никакого «объясняй», либо так – либо никак. Вова не понимал, почему суетливый, веселый кураж в его голосе успокаивал. Никак нельзя было полагаться на сбоящее чутье, уже увяз по голову, приняв болотное окно за ровную поляну. И все-таки не мог уйти. - Почему про замес левый не сказал? - А я тебя в него не тащил. Спросил уже его привычными словами: - Ты меня проверяешь, что ли? Кащей невольно улыбнулся подставленному зеркалу. Вова продолжил: - Проверку-то прошел? Взмахнули мягкие, пушистые ресницы. А Вова забыл, что час назад его рот был заблеванный. Наклониться вперед. Принять на грудь его вес. Забрать его себе. Не гадать, хотя бы до завтра, что будет, когда болотная тина сомкнется над головой. Не двинулся с места. Кащей откинулся на спинку кресла. - Я неделю в жопу, ты чо хочешь, чтоб я за тебя еще помнил?