Брюс Ли может

Собирались на Рубин, зашел за Славкой, его мать жарила на кухне беляши, пригласила сесть, Славка щедрой рукой разлил водки, Вова хотел отказаться, было неудобно, но Славка срисовал его на раз: - Чо, при взрослых стесняешься? Давай – все, сами взрослые. - Вы только закусывайте, мальчики… - Обязательно, теть Нин… - Давай-давай, полетели, сегодня сам бог велел. Не успел добить рюмку – Славка сгреб за шею, взъерошил волосы. Никогда не был раньше гостем в этой квартире, Славкина ладонь на затылок опускалась, в основном, чтоб дать отцовскую затрещину, он по-прежнему казался большим и далеким, особенным и недостижимым, и Вова чувствовал себя рядом с ним мелким щеглом, которому за честь, если старшие позволят вместе закурить. Жизнь как будто бы срезала те пять лет, которые Кащей провел на зоне, время для него не шло, дверей не открывалось, он застрял где-то в пустоте, на другой планете, в хрустальном гробу, посреди небытия. Но Славка двигался вперед. Славка брал города. Вове было за ним не угнаться. И все-таки – он протягивал Вове руку, из первого ряда, с капитанского мостика. Хлопнули по второй. Вова изо всех сил старался не показывать, что его повело. У качалки увидели вот что. - Ладно бы так было – только не было. Не, этот Раскольников, Волжского разлива, лезет к старухе на второй этаж: хочет свистнуть телик. Как сейчас помню: Ленинград, сто девяноста один рубль, двадцать копеек стоимостью. В скупке – сто тридцать два. Чтоб назад по водосточной не тащить честно награбленное, он открывает крючочки-замочки у старухи на двери. Они звенят. Старушка просыпается, солнцу улыбается – и бежит звонить ментам: думая, что это к ней лезут с той стороны. Пока он ее от телефона оттаскивает, происходит неприятность, и старушки больше нет. Кащей рассказывал Сивухе эту байку, стоя, против привычки, спиной не к стене, а в чисто поле, и всю дорогу Турбо танцевал вокруг него большие и малые петли, пытаясь зайти то слева, то справа. Правый карман Кащею оттягивал жирно выставленный крупный кошелек: чужой, сам Кащей кошелька никогда не носил. В левом виднелось что-то вроде портсигара, тоже крупного объема. Каждый раз, когда Турбо наконец протягивал руку, чтобы дернуть, Кащей, не оборачиваясь и не отрывая от Сивухи взгляда, давал ему звонкий шлепок по пальцам. Турбо от такого упражнения успел пропотеть и заметно злился, но попыток не оставлял. - Неприятные расклады, но в профессии случается. Проблема, собственно, не в этом, проблема в том, что его сильно любит мама. И пока ему светит девять лет, мама-медсестричка в дурке продает сережки, ложечки, колечко обручальное – только не родную честь, чтобы за сыну занести. И сына не садится, как человек, за забор. Сына едет на дурдом. Славка хлопнул Вову по плечу и срулил. Куда – Вова не понял, в смутной растерянности остался ждать рядом с Сивухой, пожали руки. Кащей подмигнул ему – и в очередной раз шлепнул Турбо по пальцам: Валерка надеялся, что Кащей отвлечется на Вову, а правая рука у него будет занята. - И вот он полгода сидит на дурке. А прокурор не ведется, что у него шиза, прокурор у нас тонкий ценитель театрального жанра, любительские спектакли ДК Пищевиков ему до ебеней матери. Полгода наблюдательной выходит, тут мать разменивает квартиру. Сына ее уже на свиданке просит: мам, не люби меня, я больше не могу, у меня жопа синяя от галоперидола, я тут повешусь скоро, сосед говном стену мажет, а срок по дурке не считается, сидеть будешь, сколько дадут. - И мама соглашается? - Нееее, как бы ни так, ты не недооценивай, братец, материнскую любовь. Еще через полгода он сбегает. Из дурки. Дергает в Казахстан. Там два года откисает. Лезет к залетной телке. И его принимают: за весь пробег, за телик, за побег, за старуху – и за телку на десерт. Когда я выходил, ему еще пятнашка оставалась. Как батя говорил – не талант – «Зато характер», это присказку Вова знал хорошо, отец Кащея утешал ей сына, когда тот проигрывал бои. Договорить ее, правда, Кащей в этот раз не успел. Славка вынырнул из-за Турбо, и когда Кащей хотел снова дать Валерке по рукам, Славка крепко, своим железным кулаком, стиснул его запястье. - Ты чему малого учишь, урка охуевшая? Кащей, стараясь отвечать в том же тоне, нежно улыбнулся ему в ответ. - Чем богаты. - Руку сломаю. Секунда – и Кащей вывернулся из хватки, этот трюк он показывал Вове, когда тот еще был совсем зеленым: весь фокус был в том, чтобы, резко повернув руку, центром запястья надавить ровно по стыку чужих пальцев, тогда самый крепкий захват разойдется. Кащей прихватил его за ворот. Теперь стояли вплотную, нос к носу. Кащей все еще улыбался. - Ну, попробуй. Сивуха сгреб их обоих за плечи и насильно втиснулся посредине. - Хорош моросить, игра впереди! Сунул Славке свою ладонь. - Десантура? Тот кивнул. - Уважаем. Кащей мигом остался у них за спиной. - Вовка все уши прожужжал. К нам не думаешь? - Посмотрим, на ваше поведение. - Красава. Чо не обратно в Слободку? Славка лениво сплюнул. - Ссыкло. Чо с ними сваришь. Им дискач, я слышал, за махач закрыть обещали – так они плакали, когда на них наехали: пацаны, у нас нельзя, ну вы чо, нам менты сказали, будет атата. Жизнь короткая, жаль разменивать. - Чо, война не утомила, только угли разожгла? Пока отошли, Вова сказал Кащею: - Правда, не дело. - А? Кащей закуривал. Глаза у него были сонные, как будто он убил бутылку и готовился на боковую. - Ты слышал. Не надо Валерке это. Кащей сморгнул. Глянул на него. Потом – на настороженного, потерянного Турбо, который слабо понимал, на каком он свете и где вышел не прав. - А на карманные расходы ему ты накинешь или партия? - У нас общак есть. - Чтоб вносить, а не чтоб таскать. Мы при скорлупе эти беседы вести будем? - Валер: если деньги нужны будут – ты знаешь, к кому идти. - А вы посмотрите, кто у нас тимуровец, кто у нас молодец! Только ты сегодня пизданул, завтра забыл – - Ты меня за базар хочешь подтянуть? - …а у него прокисший огурец в холодильнике и три ложки пшенки, до пятого числа. Вова полез в карман. Кащей на нервах аж сигарету выкинул. - Ты сам-то где их брать будешь? У бати из кармана? Или стипендию повышенную поделим на пятьдесят ртов? - Пока справлялись. - Я так и вижу. - Тебя, смотрю, отлично прокормило, на пять лет простоя. - Так о том и речь! Я ж его не прыгать на лохов учу – а тихо работать, половина того, что мы делаем, это принималово стопроцентное, ты чо думаешь, если тебя пока не забирали, ты как-то особым ленинским путем идешь? Вернулся Сивуха, широкая улыбка давалась ему все с большим трудом. - Чо вы газуете, кровь кипит с утра? На стадион погнали газовать… Вова сунул Валере трешку. Видел, что у него поверху покраснели уши. Он благодарно кивнул, толком не знал, что сказать. Славка закончил ссать: из уваженья – не на их вход, а на соседний угол. - Ну что, двинули? Турбо было увязался с ними, но Кащей его остановил. - А-а-а, кого дядя Вова бережет – тот на футбол со старшими не ходит, ему не по масти. Вова хотел возразить, но Сивуха отрезал: - Гуляй-гуляй, у нас сегодня взрослые дела. На игре все забылось, как не было. Орали, срывая горло, взлетали с места, и над стадионом неслось: - Голубой вагон бежит-качается, и собака набирает ход. Хорошо, что водка не кончается - Пусть сезон продлится целый год! Толпа качалась вокруг, и казалось, Вову правда укачивало на верхней полке, не было ни забот, ни терок, ни сомнений, люди были повсюду, со всех сторон, были единым целым, билось огромное, мощное сердце, и качало кровь, а она раз за разом накрывала Вову горячей волной, и толпа текла вокруг него, сквозь него, и его не стало. - Скатертью, скатертью дальний путь стелется и упирается прямо в стадион! Каждому, каждому в лучшее верится, верится, что РУБИН станет чемпион! Слышал под ухом хриплый голос Кащея, обнял его, так же по-хозяйски, залихватски, как Славка Вову – утром, и было так радостно и правильно, что можно, что все видят, все вокруг, со всех сторон, и никто не спросит: здесь всё, как надо, здесь все, как одно, здесь братья. Здесь братья. Один голос. Одно сердце. Одно тело. Когда выбирались в толпе к остановке, пьяные от водки и азарта, счастливые, расторможенные, убаюканные, знакомый голос по-прежнему держал и направлял, и Вова чувствовал чужое тепло, наваливался на него, обняв за плечи, прижался к нему в общем потоке – и можно было не отпускать: - Может отоварили кого-то зря - Календарь закроет этот лист. Жить без приключений нам никак нельзя, эй, добавь-ка водки машинист! А когда завернули в сквер, Кащей из вспоротого кармана плаща, уходившего теперь в подкладку, вытряхнул четыре кошелька, включая смешной женский «бантик». - Оп-па-па! Сивуха добавил еще два. - Гуляем! Потрошили кошельки, считали деньги. Выходило прилично. Славка скучно, через силу закурил, осмотрелся – и наконец спросил: - Сань, а ты зачем орешь кричалки? - Чтоб тебя не слышать. - Не, серьезно, по чесноку. Тебе ж болелы – лохи, ты толпу чистишь. Ты чо тогда с нами встаешь? Для кого кривляешься? Звучало честно. Вова помнил свое абсолютное успокоение. Седые волны, покоренные и благосклонные, принесли Одиссея на Итаку, и больше некуда было стремиться, не о чем тревожится, он добрался домой, он был среди своих. И за карман не думал. Невольно проверил кошелек. Кащей заметил, не отвлекаясь от подсчета: - Вов, если б я дернуть хотел, двадцать раз мог до игры. Стало неприятно, что он спалил, краем глаза: даже не повернув голову. Что ему так легко было – поймать Вову за руку, когда Вова не мог поймать его. - Чо там брать, после Валеркиной трешки… Славка не отступал: - Погоди, не съезжай… - Двадцать восемь… тридцать… братец, ты чо хочешь от меня? Это «разрешите доебаться» называется, ты с меня спрашивать будешь? - А чо б не я? - Когда мамкины кончатся, ты не по одну сторону со мной окажешься, нет? На завод пойдешь? К станку встанешь? - Может, и встану. Кащей спрятал деньги в карман и отвернулся, как будто ему было скучно на Славку смотреть. - Давай Вовке рассказывай, всё. - Ты не кивай на него, он нормальный парень. Может, лучший из вас. - Лучший, да. Как только стоящее дело нарисуется – ты как, тоже лучшим из нас быть захочешь, или впишешься? Раз уж батю-директора производства тебе на руки никто не скинул? - Ну стоящее дело разное бывает. Вон, Вовкину хату обнести – чем не стоящее дело. Но ты ж не будешь, я надеюсь? Кащей откинулся на спинку скамейки, закинул ногу на ногу. - Как видишь. Вове было не по себе: от того, что вдруг стал центром их спора, - и от того, что раньше эта мысль никогда не приходила ему на ум. - То есть где-то берег да проходит? - Не по болелам Рубина, не уди. - А по кому, Санечка? - По своим, Славик. По своим. Хочешь выписаться – скатертью по жопе. Славка качнулся с носка на пятку, потом сдернул его со скамейки и притянул к себе, сочно и звонко поцеловав в голову, сводя на шутку. По пути домой, Сивуха сказах Вове: - До конца дня – перепиздятся в мясо. Не ошибся. К новому времени Вова оказался не готов смехотворным образом. Хайдер прилетал на встречу нарочно, из Питера, Вова готовился, как к экзамену, ходил по квартире, полувслух, полу-про себя проговаривал тезисы, тренировался перед зеркалом, - и, глупость, не знал, в чем пойти. Какие-то брюки остались приличные, даже налезали после отсидки, но чувствовал себя в них дураком и школьником. Костюмом, конечно, не обзавелся. Еще мелькало в голове: в чем будет Хайдер. В свое время, костюмов не носили, это было для гражданских. С тех пор все поменялось, видел много галстуков – и свитеров под пиджак, как у Кащея. Даже Марат разжился «клубным» пиджаком. Раздражался, чувствовал себя глупо и жалко, чувствовал, что париться об этом – хуже некуда, тряпки были не для мужчин, а все-таки боялся показаться чужим: обнаружить – что шесть лет не был в курсе, что ощупью и кое-как нашаривал тропинку в тумане, пока все остальные точно знали, куда по ней идти. Снова чувствовал себя убаюканным и размякшим лохом, которому крепко нужно бы следить за кошельком. Кащей хотел заехать, Вова отказался. За десять минут до встречи пригнал на адрес на автобусе. Встречались в Наврузе, на нейтральной территории. Быков, как у Кащея, при входе не было. Молодой офицер милиции вышел к Вове, дал ему огонька и предложил зайти внутрь, чтобы не мерзнуть: знал, что ждут особых гостей. - Куртку, пожалуйста, оставьте. И проходите, как готовы будете. Увидел пистолет в кобуре. Напрягся. - Не переживайте. Мы тут для спокойствия Сергей Леонидовича, не для лишних неприятностей. Не сразу понял, что Сергей Леонидович – это Скряба, хозяин. Тут ментовскую фуражку не кидали: тут менты были вместо ручной охраны. Заходить Вова не спешил. Приехал Кащей – славу богу, быстро. Мазнул Вову ладонью по плечу. Стало еще неприятнее: успокаивал – значит, видно было, что Вова на взводе. Кащей оставлять плащ не стал, ему не предлагали. Тут стало еще неприятнее. Понял, что проверка на наличие оружия, и Кащею его здесь носить можно, Вове – нет. Вошел в зал за ним. Сразу заметил Хайдера за накрытым столом, в дальнем углу, остальной зал был пуст. Кащей вышел к нему лихо, ласково, как Кащеевская девка выходила из тачки, в особом, плавном танце, без музыки, без лишних слов. Хайдер растекся улыбкой, от уха до уха. Его широкое, как будто ненастоящее лицо, с комсомольских плакатов, совсем из другого, уже отпетого и похороненного времени, мягко осветилось, когда он встал навстречу. Хайдер был в пиджаке. - «Значит, праздник Навруз наступил наконец, а Навруз в переводе счастливый конец». - «Навруз – новый год в переводе». - «Ты мешаешь немножко, вроде». А Вова вдруг вспомнил пластинку «Али-Баба и сорок разбойников», фабрики Мелодия, которую купили Маратику. Вспомнил, как оставил ее на окошке, меняя на свою, хотя Диляра предупреждала, и как она на солнце пошла «оборкой», а потом, когда отец с Дилярой уехали в Ленинград, на праздники, и Марат болел, с температурой под сорок, и до них было не дозвониться в гостиницу, а бабушке было страшно признаваться, что Вова не уследил за братом, он сбегал к Сашке, и Сашка пришел к ним ночевать. Укладывал Марата спать, дав ему горячего чаю (как Вова понял сильно после, с коньяком, тогда вопросов не задавал). Марат пожаловался, в полубреду, когда его уговаривали засыпать, а он отвечал: - Не хочу… Что: - Вова сжег Али-Бабу. И ничего не надо ему поставить, все плохо, все ужасно, все не нравится, не честно, что он заболел, у всех, кроме него, будет праздник, а они хотят, чтобы он заткнулся и исчез. И Сашка тихо пел ему в темной детской, не зажигая свет, чтобы ему не резало глаза: - За что нам так приятны неприятности? А нам за то приятны неприятности. Что шли дожди, опасности, ужасности – - Но после них сияет небо ясности. - Мы проиграли в сытости-парадности. - Мы победили в песенности-плясности. У Маратика был слабый, сиплый от простуды голос, он кашлял, ему было больно глотать, Вове страшно было – от того, каким он был горячим, и все равно он повторял наизусть, пока не заснул, на полуслове. Сашка тщательно задрал простыню ему до ушей и как следует укутал сверху колючим тяжелым одеялом. Сидели вдвоем, на кухне, как взрослые. Сашка курил. Вова подставил ему отцовскую пепельницу. Тогда не мог себе представить, что при желании – Сашка обнесет их квартиру. Квартиру не называл «хатой». Смотрел на его пальцы, с сигаретой. Они были совсем не похожи на Вовины. Еще тонкие – уже мужские. Хотелось протянуть руку и коснуться их. Сохли губы. Маратику было шесть лет. Время пролетело беспощадно. Марат к Кащею лип, когда они с Вовой двигались вдвоем, знать его не хотел, когда Вова вернулся из Афгана, а теперь звал его «своим партнером», и Вова остался в стороне, как блеклое воспоминание детства, пластинка фабрики «Мелодия», сентиментальная история, которой лишним было поддаваться. Теперь Хайдер обнимал Кащея за локти, крепко целовал его в щеки: - Иса моя! Здравствуй, дорогой! И Вова все так же стоял в стороне, немой и бесформенной тенью. - Ну и как тебе здесь? Хайдер неопределенно кивнул на местный интерьер. Кащей мотнул головой. - Элегантно. Презентабельно. Под дуб, под ясень, под хуй дядь Васин. Хайдер резко, громко рассмеялся. Сразу стало ясно: со всем положенным уважением, Скрябу он недолюбливал. Кащей вслепую протянул руку: - Это Суворов Владимир, наследник царства-государства. Он посвятит в детали. Вова шагнул вперед. Хайдер пожал ему руку, крепко, без выебона. Вова старался не вспоминать о словах Турбо – скажи, что ты Адидас: и в лучшем случае, никто тебя не вспомнят. Не думать о том, что Кащей представил его, словно Вовы никогда не было с улицей. Под конец ужина, с шотландским виски и свежим ананасом на десерт, Хайдер сказал: - Разумно. Практично. Мы сработаемся, даже не сомневаюсь, передайте, пожалуйста, отцу мое уважение – А Кащей протянул лениво, баюкая в руке стакан: - Сработались бы, да. Есть одна деталь. Видел, как у Хайдера окаменели плечи: мгновенно. И как улыбка на широком лице с агитплакатов стала холодной и мертвой. - У тебя человек есть. Я так понимаю, сейчас киллер твой. - Даня? - Андрюша. - Пальто? - Ага. - Я слышал, даже твой воспитанник бывший. - Ну воспитанник-не воспитанник. Ты, не знаю, в курсе, он малолетку мотал. Отца нет, с матерью печаль. Его сестру хорошая женщина забрала. Хайдер зримо расслабился: видимо, потому, что речь шла не о деньгах. Кащей выдержал паузу. - Моя женщина. Шесть лет ее воспитывала, к обоюдному удобству. Поднимала, как свою. Теперь мальчик вернулся. Неправильно вернулся. - А дай мне минуту, он в наряде, меня в машине ждет. Вова к этой встрече был не готов. Не знал, тяжелей или проще стало, когда увидел Андрея и понял, что он не готов был – тем более. Хайдер махнул ему, чтобы шел за стол. На Кащея пацан смотрел с упрямой, горячей злостью. Он крепко сжал губы, и его грудь нервно, резко поднималась. Хайдер ждал. Он не подходил ближе. Вова видел, что он в западне. Не смог встретить его взгляд. Услышал потяжелевший, беспощадный голос Хайдера: - Сесть. Зато стало ясно, как сам Кащей оказался за этим столом. От слов «моя женщина» была странная досада: не потому, что Кащей делил с Ирой постель, а потому, что было ясно – вранье. И все-таки: вдруг ошибался? Проведя в хрустальном гробу, посреди пустоты, целых шесть лет? Андрей, наконец, сел к ним. Хайдер разлил вискарь. Кащей вольготно продолжил. - Я не знаю, как у вас, ребята. У нас на женщину руку вроде как поднимать западло. Особенно на чужую. Особенно, когда перед ней в долгу. - Я ее не – - Хочешь, ее сюда позовем, вместе на нее посмотрим? Пацан замкнулся. Хайдер обернулся к нему. Через силу, с огромным трудом, он наконец выдавил, сверля взглядом стол: - Это наше дело. Кащей немедленно надавил: - Нет. Это НАШЕ дело. Вова видел, что у пацана подрагивали пальцы. Тот тоже заметил, убрал руки под стол, крепко стиснул между колен. Хайдер спросил, на удивление ровно, осторожно, как будто еще не принял решения, хотя на соседнюю чашу весов Кащей уже, без согласия Вовы, положил долгий рубль с завода. - Есть, чем отвечать? - Это моя сестра. - Не сыта, не одета? Не здорова твоя сестра? - Она со мной должна быть. - Пока ты людей мочишь? Или пока в охране стоишь? Хайдер поднял руку. - Это не разговор. Кащей мгновенно отъехал. - По-другому зайдем. Девочку забрать хочешь, допустим. Девочке десять лет. Она тебя едва помнит. Иру мамой зовет. Ты, может, какой-то секрет разгадал, вперед нас всех? Поделишься? Ты сколько дома проводишь, когда не спишь? В школу ее будешь водить, книжки читать? Или на покой сходить хочешь? Эта перспектива Хайдеру не понравилась еще больше, чем старт беседы, Вова заметил. Пацан поспешно, нервно мотнул головой. - Тебе запрещает ее кто-то видеть? В дом не пускает? С Кащеем он не говорил, но Хайдер ждал ответа. Пришлось мотнуть головой снова. - То есть ты не за девочку переживаешь, я верно понимаю? Ты все-таки мою бабу трахнуть хочешь? Когда он дернулся, Вова мгновенно пожалел, что пришел с голыми руками. Раньше, чем решил умом, уже готов был влететь разнимать. Но широкий стол надежно разделял пацана с Кащеем, и Кащей даже не вздрогнул, доливая себе вискарь. - Этого не будет. Ты пользуешься, что она добрая душа – - Не правда! И он был таким честным, таким горячим и настоящим, что Вове захотелось закрыть его собой, но Вова уже стоял – на стороне противника. - …раз ты добрых слов не понимаешь, не вопрос. Это неуважение. Мне есть, что с тебя спросить. Семья, родной, - это святое, должен понимать. А прыгать на мою семью ты за так не будешь. Хайдер потушил сигарету. - Пять. Андрей с отчаяньем и ужасом уставился на него. Кащей размял плечи. - Двадцать. И если снова женщина пожалуется – без обид, сестра не сестра, а чтобы этого пионера больше близко не было: из-за бабы-то надеюсь нам не в кассу ссориться? - Десять. Хайдер протянул руку. Кащей пожал. Больше никого не спрашивали. Пацан догнал их на выходе, у самой вишневой девятки. - Это вранье. Кащей с удовольствием, растягивая момент, оперся на дверцу. - Она не с тобой, она ни за что бы – - Может, да. Может, нет. А может, я сейчас поеду и сладко ее выебу, пока Юлька за стенкой спит. Пацан рванул вперед. Вова меньше всего на свете хотел оставаться рядом с ними, под этот разговор. Кащей лениво, расслабленно выставил руку. - Ути мой хороший, ну, прыгни-прыгни. Хочешь Жилку на себя повернуть? Сделай мне приятно, я даже на поминках проставлюсь. - Она другая. - Ты поэтому ей нос сломал? Пацан мгновенно встрепенулся: - Я не – По крайней мере, Вова понял наверняка: тут Кащей не соврал, руку пацан приложил. Даже если с носом все было в порядке. - Я не хотел. Она знает, что я не хотел. - Хочешь снова сестру увидеть – научись просить вежливо. Может, простят. - У тебя просить? Кащей закурил. Пацан бросил на Вову отчаянный, беспомощный взгляд. Чувство было такое, как будто Вова сам себя предал. Переиграть? Забыть про сделку? Отца опрокинуть, после всего, что было? А даже если опрокинуть – не Кащей выдумал кровь на ее запекшихся губах. - Тебе повезло, что тебя не закатали, когда могли. Пока на коробке скулил, такой борзый не был, надо было тебя там ебнуть, падаль! Блядь, почему ты его не убил, когда мог? Почему не ЕГО убил? Не было слез на глазах, зато Вова их отлично слышал, в почти детском, надорванном голосе. Нечем было отвечать. Сели в машину молча. Когда отъехали, пацан все еще стоял на обочине. Его качало. Вове на Кащея смотреть не хотелось. Спросил, на полпути к дому: - Меня нарочно припряг? - А? - Блядь – «как ваша фамилия» - ну до последнего вздоха же – - Нет. Нет, это тебе повезло, что были встречные дела. Вова притормозил. Потом, неожиданно смягчившись, сказал: - Она хорошая девушка. Я – рад за тебя, если так. Кащей бросил на него странный, тоскливый взгляд из-под ресниц. Если чего-то ждал – Вова не понял. Тихо и медленно, с осторожностью подбирая слова, Кащей проговорил: - Этот балбес малолетний прав. Она другая. Ее любить надо. Уже когда сбавили ход, во дворах, Вова решился задать вопрос: - А ты?.. - А я не люблю. Вова не смог бы объяснить – почему одновременно стало так пронзительно легко и так удушающе, неподъемно тяжко, как будто придавило гранитной плитой. - Десять штук ей отдашь – или себе оставишь? Кащей помедлил. Потом поржал. - По-братскосестрински. После матча Рубина двинули на дискач. Сашка на танцы ходил неохотно, он говорил, что как на зоне: все ждут, кто кого локтем заденет, чтоб тут же вспыхнула грызня. Но в этот раз были с деньгами, были сыты и веселы, купили сладкой «молдаванки» и на пустыре за дк, куда бегали курить и целоваться, щедро угощали девчонок. Славке не везло, девушки его сторонились. У Кащея с этим всегда было просто, Вова старался не замечать, не думать, напоминал себе изо всех сил, что это не его печаль, развязно и громко отпускал комментарии, мол: - А сегодня рыбка хоть куда. Приглядел себе блондиночку в кудрях, чтобы не скучать за так, и все равно видел, что Сашка карты сбрасывает на раз. Был с одной, с другой, с третьей, говорил, закуривал, на двоих пил с горла, вроде даже собрался уходить, и Вова видел, как в тени, за черемухой, долго целовались под белым покрывалом. Вова гладил девчонку от плеча до локтя, дрожала и мерзла рука. Повторял себе, что это ни в какие ворота, что даже смотреть не будет, чем кончится, что не по-пацански, ладно, не по-пацански – не по-мужски, что не о чем жалеть. Не на что смотреть. Ни к чему. Еще не хватало. Появился кассетник, не ясно, от кого. Выросли свои отдельные танцы. В пестром сборнике, шумно и плохо списанном, зазвучали Boney M. Тут случился настоящий спектакль. Сашка с бойкой, черноволосой девчонкой, шустрой, как мартышка, прыгнул в пыль, и вокруг них вырос круг, все забыли свои разговоры, свои дела, жадное нетерпение и тихие обещания. Запомнил, как в темноту взлетали его руки, и как вокруг кричали, под звучные ритмичные хлопки: - Хей-хей-хей-хей! Девчонка, змеей изгибаясь перед ним, запускала пальцы в черные волосы, и он отвечал ей, не говоря ни слова, пиджак полетел на землю, он, ни на секунду не переставая двигаться, расстегнул и опустил рукава, его руки, не касаясь, порхали вокруг нее, и их игра, их невинное, детское, неудержимое баловство, их лукавство и прелесть, согласие и хитрость, кривляние и честность были настолько хуже поцелуев под черемухой, что Вова одновременно не мог оторвать глаз – и хотел немедленно уйти. Ra-ra-rasputin, lover of the Russian Queen. They didn't quit, they wanted his head. Ra-Ra-Rasputin, Russia's greatest love machine. And so they shot him 'til he was dead… Девчонка запыхалась. Кащей едва стоял. Они покачивались, мокрые от пота, обессиленные, счастливые, как будто только что делили постель, а не топтали пыль на пустыре. Она смеялась, он улыбнулся. Поцеловал ее волосы. Она поцеловала его в губы и долго, настойчиво тянула его к себе за шею. Вокруг свистели. Не знал, с какого она района, вопросов не прилетало. Он обнимал ее за талию, тянулся к ее губам. Потом шепнул ей на ухо. Она ответила. Вову тошнило. Выпил еще, по старому правилу: раз на последней остановке мразно – гони дальше, там будет веселей. Когда она оттолкнула Сашку, ярко и театрально, а он, довольный, остался подставлять лицо ночному небу, как будто на него светило солнце, и ему не выдали отлуп, а предложили все земные царства, Вова сдался и пошел к Славке с Сивухой, менять «молдаванку» на водку. Кащей подошел следом, лениво, в полсилы волоча ноги. Пиджак висел у него на пальцах, весь в пыли. Славка спросил: - Ну чо в итоге, по нулям? - А-а. Живет на Энергетиков, у тетки. Во вторник будет пусто. Сивуха протянул ему свернутый из бумаги стаканчик-конус: - Как ты это делаешь? Но Славка его оборвал: - Да чо, понятно все, на морде сладко мазано, тут без базара. У меня другой вопрос. Он перехватил у Кащея водку и хлопнул в один глоток. - Сколько такую радость-сладость на зоне пускали по рукам? В Волне они дрались часто, Вова запомнил их в отличной форме, на взлете, он ни на кого, ни на Соломина, ни на Мохаммеда Али не смотрел, как на них двоих, и хотя он не врал, когда говорил, что Славка частенько вытирал Кащеем ринг, то были честные, красивые бои. Теперь они дрались насмерть. Это стало ясно сразу, видел сотни дворовых драк, давным-давно привык прыгать в замес, но такого беспощадного мяса вспомнить не мог. Кинул взгляд на Сивуху. Тот не разнимал, только сделал шаг назад. Сбежался народ. Они катались в пыли. Обрушивались удары. Вове брызнуло на кроссовки, он не мог оторвать глаз – от густой, блестящей крови на носках. Казалось, если он протянет руку – к ним, туда, - ее не будет, оторвет в секунду. Живая ярость. Красная боль. Не боялся боя, никогда, не боялся теперь – но смотрел заворожено, заговоренно, не в силах двинуться с места. Звенело в ушах. Не слышал чужих хриплых, надсадных криков. Пропали голоса. Очнулся только, когда Славка задавил Кащея своим весом и наконец прижал к земле, двумя руками стискивал его голову, лупил его затылком об камень, пока, казалось, не оглушил. Потом с размаху, от души, двинул ему по лицу. Прежде, чем успел зарядить второй раз, Кащей нырнул вперед и окровавленными, мокрыми зубами впился ему в ключицу. Славка заорал. Вслепую, потеряв расклад, вцепился ему в плечи. Кащей, не разжимая челюстей, нащупал камень под собой и двинул Славке в ухо. Закатил его на спину, оседлав его бедра, и бил по роже, раз за разом, пока Сивуха наконец его не оттащил. - Сань, убьешь, спокойно! С земли донеслось: - Куда ему – Кащей рванул назад. Вова очнулся, влез между ними. Подал Славке руку. Тот кое-как поднялся, откашлялся, харкая кровью. Наконец, глянул на Кащея. - Санька – ты чо, совсем шуток не понимаешь? Кащей повел вокруг стеклянным, невидящим взглядом. Рот у него был красный. У Славки под горлом цвел уродливый лоскут сырого мяса. На секунду, встретились глазами. Вова не понял, что увидел. То ли упрек. То ли вопрос. Потом Кащей подобрал пиджак и, с трудом передвигая ноги, шаркая в пыли, побрел в темноту. Встреча отца с Хайдером назначена была на пятницу, и Вова вернулся в ларек. Абсурд. Безумие. Пожимал руку самому влиятельному человеку в городе – чтоб выйти на смену и считать сдачу. Бутылка, которую они распили за столом, ценником вышла в три его зарплаты. На секунду почувствовал болезненный укол: от упущенной возможности. Кащей, значит, «жопу с тахты не поднял», как говорил Скряба, хотя его звали в дело. Что, если бы Вова тогда был на воле? Если бы тогда – сидели за одним столом? Невозможно было представить – и в то же время так умопомрачительно легко. Масштаб у Хайдера был невероятный. Вова еще в тюрьме слышал, как он развернул войска. Наполеон. Маршал Жуков. Накрыл Оргсинтез, пока остальные учились крышевать ларьки и парковки. Смешал фигуры, сбросил доску со стола: какой асфальт, какие набеги – плевать на территорию, границы и терки. Одна улица. Один общак, одна команда, одна орда. Кураж на стадионе. Нестройный гул смешавшихся голосов. Неудержимая живая мощь. Половина на него посмотрела, как на поехавшего, половина – как на наебщика, ему было плевать, развязал войну на три фронта – и, пожалуйста, живой, сытый и безмятежный резал ананас под желтой лампой, рассказывая, как красиво в Питере, когда рассвет над Мойкой. Тут Вова вспомнил не волчьи – собачьи глаза Пальто, и как его накрыло, когда хозяин дернул поводок. Без хозяина, конечно, было краше. Нет. С Хайдером быть не хотел. Хотел быть им. Мог быть им. Знал – наверняка. Стал бы им, если б не провалился в пустоту. Теперь отпускал в розницу пластинки «Орбита». Вдруг в окошко постучали. Сразу узнал женские пальцы, но решил себе не верить, чтобы не пришлось жалеть. А потом услышал ее голос: - Вова? Выскочил, забыв про куртку. Она стояла, обняв себя за локти, с беспокойной улыбкой на губах. Не подходил ближе, не знал, куда деть руки. Она шагнула вперед первой. Ее прохладная ладонь коснулась его локтя. Так близко – он чувствовал запах ее волос. Ее духов. Едва уловимый запах борной кислоты, из сестринской. Пропали все слова. Не помнил, что говорить, как себя держать, на чем разошлись. Улыбался ей, как дурак. Она сказала: - Ты замерзнешь. - С тобой рядом – никогда. И она засмеялась. Закрыл ларек, ключ оставил соседу. К ней на этаж взлетел, как по облакам. По-прежнему, берег ее, не находил - ни наглости, ни смелости, чтобы ее коснуться, но она усадила на диван: - Мне пациент хорошее вино оставил, я сейчас. И была алмазна, и бесподобна, и непредставима, как сбывшаяся мечта, как голос с неба, поцеловал ее мягкие губы, и словно падал, бесконечно, растаял пол, тело утратило свой вес, летал, как никогда, и только ее руки напоминали, что был сделан из костей и мяса, что было, где задержаться, что в бесконечных небесах ему нашлось, где бросить якорь. На дискотеке, только вернувшись с пустыря, Славка столкнулся с Радаром, из Чайников. - Смотри, куда прешь, морда автоматная. И драка вспыхнула в одну секунду, от спички поднялся густой и жирный взрыв, расцвело рыжее облако, как в боевиках с Шварцем, врезались стенкой на стенку, и казалось, что Вова ждал этой минуты весь день. На секунду снова почувствовал – невероятное, святое единение, момент, когда его голос взлетел и вплелся в тысячу других, и были братьями на стадионе. Ворвался с двух ног и не помнил лиц. Не чувствовал боли. Был неудержим. Бессмертен. Растоптали их в пыль, а потом, вытирая кровь с глаз, увидел, как ползет Радар. И как Славка, у всех на глазах, расстегивает ширинку. Слышал ментовский свисток. Где-то пела сирена. А горячая, упругая струя била Радару на спину – и на лицо, когда он перевернулся. - Уважай советскую армию, мразь. Больше не видел его в городе ни разу. Не помнил, где пили дальше. В подвале. Потом – вдруг – у Сивухи. Домой добрался на пластилиновых ногах, и Сивуха тащил до порога, не мог попасть в замок ключами, и думал, что уснет. Но не уснул. Лежал на полу в детской, на подушку ложиться было опасно, знал, что начнет полоскать. Смотрел в потолок – и думал о Славкиных словах. О том, как такую сладость передавали по рукам. Не мог забыть. Не мог заставить себя спать. Наконец, поднялся, небо уже было печальным и бледным от рассвета. Потом оказалось, что всю дорогу прошел босиком. И в шесть утра позвонил в дверь к Кащею. Не знал, что хотел сказать. Не мог сказать – ничего, нельзя было поймать облака, и пышный огнедышащий взрыв, и его кровавый рот, и сожаленье, и тревогу, и тоску, и неподъемную, животную тяжесть того, что в нем плескалось, и мысли – о чужих руках на его теле, боль и мед, и странный, слезливый трепет. Он открыл. Вова сгреб его двумя руками, чуть не споткнулся о порог. Он растерялся – избитый, уже припухший после драки, совсем в эту секунду не красивый. Но Вова не мог отвести взгляд от его разбитых губ. - Если тебя кто-то… если тронул… я блядь его закопаю. Он не понял, в чем дело. Потом – к сожалению, как обычно, - все понял лучше всех, и все равно не правильно. - А. Гладил Вову по голове. - Это ты меня так пожалел? Потом сжал его через штанину. - Или картинка понравилась? Не мог ответить. Не ворочался язык. Чуть слезы не ударили из глаз. Он двигал рукой, уверенно, медленно, и Вова стоял, как прикованный. Тоже – бросил якорь в небе, но чтоб пойти ко дну. Ни знал, чем себя оправдать, что возразить. Тени без лица, чужие руки на его боках и бедрах, его распахнутый, разбитый рот, наказать его, защитить, забрать себе, закрыть собой, не знал ответа на вопрос – в его глазах, так же, как там, на пустыре, старался, как мог, найти, но облака под потными ладонями были пусты и невесомы, и никогда не был беспомощнее, чем в его руках. - Иди сюда. У Наташи безумно жалел, что так быстро развезло: необъяснимо. Понял, что не пошевелиться. Онемели губы. Руки повисли. Хотел сесть, чтобы снова поцеловать ее, и не мог двинуться с места. Комната плыла перед глазами. Потом услышал: - Где мой муж? И острое прижалось к горлу.