Брюс Ли может

А правда была в том, что Вова сошел с ума. Он точно знал это. Понял, как только началось. Он помнил, как все было в прошлый раз. В Афгане старшина сказал однажды – у боли нет памяти, и Вова тогда согласился, всем собой, не смог бы заново, как ни в чем не бывало, лезть под пули и лететь на удар, если бы вся прошлая боль хранилась в нем и ждала разморозки. Когда крепко стоял на ногах, не помнил себя другим, сила казалась неиссякаемой, грудь – железной, а кровь текла, как вода, и знал: она вымоет его дочиста. Нет, у боли памяти не было. Память была у мерзости. Не видел, куда шел. Замерз. Плыло перед глазами. Сбил колотушки, пока месил хозяина ларька, они подсохли, но когда сжимал – короста трескалась. Вдруг остановился у лужи и не двигался дальше, пока носком ботинка не раздавил весь белый тонкий лед. Промочил ногу, под конец провалившись в глубокую выбоину. Совсем, как школьник. На секунду показалось – отпустит. Все меняется. Все поправимо. Это тоже пройдет. Давным-давно, когда только узнал, что Сашку приняли, обеими ногами колотил смерзшийся грязный сугроб и орал так, что надорвал горло. Потом добил до чугунной оградки, и в этой драке сугроб победил. Но снег растаял. Летом ездил на сборы. В Абхазии было теплое море и спелые, сочные груши. Сотня новых лиц. Календарь перевернулся. Жизнь началась заново: хотя непредставимо было – что начнется. Из ларька в расчет забрал бутылку водки. Мелькнуло мысль двинуть и кассу, но решил – жрите сами, нам лишнего не надо. Пил из горла. Столкнулся с ментом на Восстания. С наслаждением ждал драки, закрыл и перехватил бутылку поудобнее, но тот только сконфуженно отвел взгляд. На секунду представил себя, в его позорной форме. Вовин ровесник. Ссучился в мыслях о казенной хате, о теплой столовой с румяными котлетами, о понятном будущем. Будущего не стало. Теперь он боялся, что Вова разобьет ему башку посреди города, и никто лишний раз не остановится, от греха подальше, даже чтоб поглазеть, как он сдохнет. Неловко и молча предложил ему бутылку. Он так же неловко мотнул головой. Заработал светофор. Разошлись на перекрестке. Потом Вова увидел, откуда здесь мент и по каким делам. Девчонки стояли неровным строем, в двух домах от Советской. Вова сначала подумал, что оттуда их выперли. Пригляделся и понял, что это была красная цена. Товар для Советской не дотягивал, но сильно экономные граждане командировочные – или местные, облизнувшиеся на граждан командировочных, не жалевших на блядей бакса, - могли поучаствовать в торгах. Смутился, что слишком внимательно смотрел. Потом запретил себе смущаться. В секунду накрыло странным, упрямым куражом. А почему нет, собственно? Новое время, новый рынок. Новая жизнь. Подошел ближе и заложил руки в карманы, заставил себя расправить плечи. Медленно двинулся мимо строя. Кто-то его не замечал – видно было, что день тяжелый, девчонки жались от холода и серый, тоскливый вечер (скорей всего, с синькой на пару, если не с чем потяжелее) их убаюкал и забрал в недобрые объятия. Кто-то смотрел в ответ. Делал вперед шаг. Одна вдруг улыбнулась, озорно и нагло выставилась ему навстречу, как будто играя. Подмигнул ей: совершенно по-кащеевски, потому что с чего-то решил, что Кащею случалось общаться с блядьми. Решил молниеносно, еще ничего толком не успев подумать. Так иногда бывало: подбирал за ним, за отцом, за дедами в Афгане, как будто в темноте спотыкался – и ловил чужое плечо. Не хотелось думать, что с Сашкой так выходило чаще всего. У девчонки был сколот клык, но улыбалась хорошо. Вообще была хороша, рыжие кудри горели ярко, но ее не выбрал: не хотел, чтоб была – хороша. Чего хотел, не понимал сам. Наконец, остановился на другой, в олимпийке поверх комбинации. Комбинацию она заправила в юбку: и, видимо, в колготки. На груди были кружева, за щекой – жвачка. Щеки все еще были по-девчоночьи пухлые, мягкие, а волосы она забрала в хвост красной бархатной резинкой, и ее лицо почему-то показалось ему знакомым. Из-за этого – или из-за сладкого, хрусткого запаха ее духов, сочного, как груши в Абхазии, - кивнул ей, чтоб подошла. Она как будто на секунду смутилась сама. Это тоже пришлось по душе. Оттолкнулась от грязной стены, спросил цену. - Только мне вести некуда. - Тогда будет дороже. - И резинки твои нужны. Либо надо в магаз зайти. - Тогда еще полтинник. - И двадцатки хватит, не наглей. Пошли дворами, как чужие, она – чуть впереди, Вова – стараясь двигаться как можно ленивей, дышать как можно скучней, - за ней. Наконец, добрались до квартирки на втором этаже с тремя звонками и рассохшейся деревянной дверью. Она открыла. Внутри густо пахло жильем, давно въевшимся в обои мясным паром, человечьим салом. Не стал разуваться. Зашли в узкую – вспомнил тут же из Ильфа и Петрова: как пенал, - комнатку, понял, что перегородка – фанерная, и справа такой же пенал, для хуев на час, и перед ним такой же пенал, в комбинации, заправленной под юбку. Эта мысль была даже не Кащеева, неизвестно, откуда взялась: из початой бутылки, наверное. Сердце забилось чаще: как перед прыжком с вышки. Был первый среди пацанов, кто полез на пятиметровую, когда их воткнули на Казанке. Уже пока лез, думал, что его не станет, и этот подвиг будет крайний. Не притормозил ни на секунду. Кажется, даже ничего не видел, когда шагнул в свободный воздух. Не останавливаться. Спросил вдруг – с опытом, которого быть не могло: - Тебе мыться надо? Она медленно помотала головой. Приклеила жвачку под подоконник. Медленно, не решаясь к нему обернуться, оттягивая момент, сняла олимпийку. Понял, что не знает, сколько ей лет. Протянул деньги: - Вот. Остаток пришлось досчитывать железом. Она деловито спрятала: кажется, радуясь, что можно еще потянуть. Перед смертью не надышишься. Пересек комнату, мягко притянул ее к себе за спину. Поцеловал сладкие, мятные губы. И чуть до слез не размотало: так это вдруг стало просто. Целовал ее, ничего не чувствуя, тоже – как будто жвал жвачку, - но мерзость спала. В крови ничего не поднялось, не было ни отвращения, ни тошноты, ни неподъемного веса собственного уродства, ущербности. Целовались, и мог дышать. Толща воды над головой не схлопнулась, не рухнул вниз, оставался в свободном воздухе, легко и равнодушно. Вдруг показалось, что в этом равнодушии – огромная сила. Как перед боем или на базаре: ни в коем случае не дергаться, не кипятить себя, не думать, что за поворотом, – и тогда обязательно протащит. Подвел ее к высокому матрасу в цветах, сел вместе с ней, поправил застиранную простыню. Увидел ближе к краю светлые пятна – не пятна даже, просвет на ткани. Потом вспомнил, что впервые такие видел на родительском постельном, вывешивая стирку на балконе. Сказал Диляре, что не отстиралось. Она стала смотреть, у нее покраснели мочки ушей, в секунду, а потом она выгнала его во двор и не смотрела на него за ужином. Он еще долго, до Сашкиной убитой хаты, не знал, что белье нельзя кипятить, если заляпал спермой. И все равно – теперь – смотрел и мог дышать. Расстегнул ей юбку. Разгладил сатиновую комбинацию на бедре. Уложил, закинул на нее коленку, даже заставил себя погладить ей грудь. Она притянула к себе, когда отвлекся, чтоб на нее посмотреть. Поцеловала. Зарылась пальцами в волосы. Сняла с него куртку, бутылка звякнула. - Можно мне тоже? Не хотел пить с ней из горлышка, потом вспомнил, что только что целовал в губы – и терять уже нечего. Она сделала быстрый, жадный глоток. Когда совсем осмелела, перевернулись, села верхом. И вдруг она сказала, едва-едва коснувшись прохладными костяшками его лица: - А ты еще красивей стал, Вов. И тут он мгновенно рухнул на дно. Потом, лежа рядом с ней на матрасе в пестрых цветах, забрал обратно бутылку и зачем-то признался: - Я так часто знакомых встречать стал. Вообще откуда-то – издалека. Как будто я на самом деле умер давно. А это так все. Тряпки и лоскутки. Из воспоминаний. Так и не разделись. Хлебнул и обжегся, плохо пошло. - А может, это вы все умерли. Девчонка с круглыми щеками ходила с Турбо, в год, когда Вову забрали. Танцевала с ним под Летний Дождь, и он прижимался своей щекой – к ее, закрыв глаза. Перевязывала Марату ухо в качалке, во втором часу ночи. И любила Валеру всем сердцем, должно быть, потому что так любят девчонки в шестнадцать лет, когда по ночам сбегают из дома в потную качалку к пацанам с битой рожей и крупными напрягами. А с другой стороны, когда любят всерьез, левых мужиков не зовут красивыми: и вообще их не видят, и не помнят – по шесть лет. А Турбо так гордился, что у него все правильно, ровно и чисто. Сам не зная, зачем, сказал ей: - Ты слышала? Валерка откинулся. Зато точно видел: она соврала, когда сделала большие глаза и ответила: - Кто?.. Вышел на холод. Пробрало до костей. Вдруг почувствовал, что безумно устал. Бесконечно долго выбирался из темных дворов, путался, налетая на глухие стены. Наконец, когда совсем вымотался, впереди распахнулся проспект. И Вова вспомнил, что раньше недалеко был бар Бегемот. Вспомнил из-за Валерки. До того, как он вытянулся в потолок и стал выше Вовы, его замучили хохмами, свои и разъездовские, мол, Кащеев младший «братец». То, что Сашка этим словцом сыпал без разбора, тоже делу не помогало. Летом 87ого Кащей услышал, как Турбо огрызается: и ему пришла идея на вес золота. Прошел день, когда Славка Могила повесился. День, когда Вова на дискаче снес Леньку Пожара плечом и размазал его по полу, а потом чуть не удавил шнуром от колонки, - но менты оттащили. День, когда Вова, убранный в нули, разбил поджигалкой окно в ментовке, а Сивухе пришлось силой, с мордобоем, оттаскивать его за гаражи, чтобы не приняли толпой. Даже день, когда Маратка сначала дергал Вову, потом тряс, а потом плакал, пытаясь заставить его подняться с пола в их комнате, и домой снова вызвали врача, кое-как прошел, и календарь снова перевернулся. А где-то между этими днями Кащей сыто и пьяно посидел с ворами в Бегемоте: откинулся старый знакомый. Пили страшно. Официантку по имени Люба хлопнули даже не по жопе, а прямо по лобку, тянули за руки, чтоб села к ним, и тогда Вова впервые услышал про Желтого, потому что он выкрутил урке руку приемом самбо и готов был разбираться со всей сворой за правду. Порешали мирно, официантка со смены уехала домой и целая, а Вова во всей этой истории сильней всего жалел о том, что руку так никому и не сломали. Кащея официантка Люба и чужие «дешевые понты» интересовали в последнюю очередь, он запомнил другое. Кабак был не то, чтобы уголовный, их столик той ночью ярко выделялся, а вокруг хватало коммерсов и прочих везучих ребят, на его языке – лохов. Пили они все столько же. И никто, кроме Вади Желтого, не решился в нужный момент встать и сказать слово. Уезжали лохи из Бегемота – и это было самое главное – в основном, на своих колесах. Такая концентрация вдупель ужранных людей с деньгами и без яиц произвела на Кащея фантастическое впечатление. Этап, где Турбо учился прыгать через капот машины, Вова пропустил: был занят другим. Из института отчислили. Эта мелкая, житейская неурядица приятно отвлекала от повсеместного, леденящего душу хаоса, и он изо всех сил старался, чтобы отец не узнал, вовремя снимал с рычага телефонную трубку, в меру жаловался на сессию, в меру – хвастался, и, как азартный игрок, сжимал кулаки, чтоб отец в этом месяце лишний раз о нем не вспоминал. Прыжок через капот был разводкой сложной. Не каждый спортсмен с ним справлялся. Вова, к примеру, был мастер прыгать через козла в средней школе, но в свое время эту науку осилить не смог. Фокус был в том, чтобы влететь, прежде чем водитель на светофоре тронется с места. Прыгать нужно было на неподвижный объект. Падать – на бьющее в корпус стекло. И с него же соскальзывать, с разогнавшейся тачки. Реакция требовалась мгновенная, тренировка – долгая. Кащей обещал Турбо треть за вечер, и брать планировал не меньше сотни. Чтоб не пугать прочих дорогих гостей, машину пасли заранее, а прыжок исполняли на соседнем перекрестке. Представление начиналось ближе к часу, когда улицы пустели окончательно, а остальной контингент еще гулял. Задача у Турбо была одновременно простая и архисложная: с точки зрения Кащея, ему достаточно было убедительно попасть в стекло и выпасть на асфальт. С точки зрения Турбо, ему еще предстояло остаться живым и целым, а удар, в отличии от аварийной ситуации, получался самый настоящий. После удара расклад был обычный. Испуганный водитель тормозил. Если тормозить не хотел – в ветровое ему летел кирпич. Кащей подбегал к лежащему на дороге Турбо, и водителю становилось ясно, что он А – пьяный в ноль, Б – только что сбил человека, В – - Ты моего брата убил. Человек не ничейный и сейчас с водителя крепко спросят. В процессе, правда, выяснялось, что бедный, маленький братик все-таки дышит: но ему потребуется очень хороший врач, и делаются такие вещи не бесплатно. Прежде, чем Вова обнаружил Валерку с размазанным плечом в качалке, этот фокус удался им четыре раза. С первого взгляда, Вова понял, что дело – швах. Во-первых, Валера сидел в подсобке, куда скорлупу обычно не пускали. Ну как сидел – лежал. Во-вторых, его дергали, но он не держал глаза открытыми. И темное пятно подсохло на виске. Вова не помнил, как выкинул Кащея в зал. Не помнил, как бил. Не помнил, что орал. Помнил, что потом правая была вся липкая от крови. Самому пару раз прилетело, это тоже запомнил. Причесал пол голой спиной, задралась майка. Тем, кто разнимал, тоже досталось. Был готов воевать со всем миром в то утро: но на сердце было легко – потому, что снова был готов. Когда растащили, сказал: - Еще раз его впишешь – я с тобой выяснять не буду. Я тебя кончу. Я клянусь. И это Сивуха начал стелить: - Да ладно, чо ты так завелся, все свои – Но отвечал Вова Кащею: - Нет у тебя своих. Теперь стоял под фонарем и не мог вспомнить, куда повернуть. А еще хуже – не хотел, никуда поворачивать. Знал, что не выбраться. Некуда было сбежать. Вдруг понял, как пьяные замерзают насмерть: сил не стало. Лег бы в снегу и спал, и плевать, что дальше: никакого дальше уже не надо. Невозможно было пойти домой, это знал точно. Даже не потому, что его черти куда унесло. Приближалась суббота, с посиделками за столом, с пустыми разговорами. С Маратиком, на ауди. С женой и ребенком. Проще было самому прыгнуть на лобовое, чем и эту ночь провести в детской, на узкой тахте. А потом перед ним, словно из пустоты, как бы сам по себе, вырос знакомый дом. Не искал его. Не помнил, что это один район. Был уверен, что шел в другую сторону, к остановке. И все-таки – оказавшись перед Сашкиным подъездом – вошел в тепло, почти без колебаний. Услышал осторожное, короткое движение за дверью. Потом она открылась. Сашка стоял в брюках и в майке, босой, крепко растерянный. Вова почувствовал запах коньяка: Сашка праздновал вечер. Взгляд у него был тревожный, настойчивый, и Вова молча выпрямился перед этим взглядом, как раньше – перед строем уличных девчонок. Ищи, давай, что найдешь – все твое. Потом Кащей хлопнул ладонью по дверному косяку и, не говоря ему ни слова, уплыл обратно, в глубину квартиры. Дверь осталась открытой, и Вова шагнул за порог. - Она не хочет, вот беда Выходить За него. А Вова слушал хриплый, грубый Кащеев голос и смотрел, как он плавно, чуть приподнявшись на носки, двигался по коридору. Он танцевал лениво, в полпинка, и движения были смазанными, небрежными, а его расслабленное тело текло под музыку, которой не было – ни в квартире, ни даже в песне Сукачева, и по дороге – Кащей широко зевнул: - А он мужчина хоть куда, Он служил В ПВО! С особым паскудством вытянув последнюю строчку, Кащей пьяно, от души заржал и приземлился на кухонный стул. Мелькнула мысль уйти. И сказать на прощанье пару ласковых. Все было не так. Он ничего не знал о них с Наташей. О Вове. О том, что с ним творилось и почему он оказался здесь. Он был ему не нужен. Вообще. Никогда. Тем более – чтоб снова грохнуться в его постель. И если уж на то пошло, он был последним, кто заслужил над Вовой смеяться. …А Вова вдруг поймал себя на том, что улыбался, ему в ответ. И вместе всего этого сказал: - Сашка. Давай напьемся? При виде недобитой бутылки из Вовиного кармана, Сашку снова пробрало. И Вова посмеялся вместе с ним. В то лето первый и последний раз гоняли на шашлыки. Случилось это, когда Борю Климова, Сайгу, жестоко и несправедливо выпиздячили с мясокомбината. О том, что Боря пишет по собственному и через две недели идет гулять, ему сообщили в пятницу. Еще неделю Боря разбавлял свое горе в Универсамовской подсобке. Все это было не честно. Боря отшился на уважительном полгода назад, когда чудом соскочил со срока за разбой. Завязал. Остепенился. И в итоге его погнали с работы ссанными тряпками, потому что участковый пришел наводить справки (строго говоря, справки он наводил после Вовиной поджигалки, брошенной в ментовку: залетела она в кабинет к мужику, который в свое время вел Борино дело, но это было житейское и несущественное совпадение). К концу недели, Кащею с Сивухой пришла мысль, как несправедливость компенсировать. Ведь Боря по-прежнему водил грузовик. Сначала хотели злодейски выставить его собственный кузов, но эту идею быстро отмели: раз менты уже рыли, в сторонний набег вряд ли кто-то поверил бы. Зато Боря знал чужие расписания и смены. Наконец, решено было приземлить мясо, которое пойдет в Дом татарской кулинарии. Разгрузка была в восемь утра. Подтянулись на место, стопанули с фальшивым обрезом, без патронов, отогнали за двести метров от точки, за кооперативный гараж, во дворах. Прошло удивительно гладко, хотя Вова боялся, что налетят на людской поток: народ вовсю двигался на работу. Долго спорили о том, брать ли в долю водителя. По-хорошему, мужик был не при делах и плохого не заслужил. Спор вышел бесконечный, даже сам Вова понял, что топит, лишь бы топить, но взять сторону Кащея не мог никак. Наконец Сивуха сдался и отмахнул: пятьдесят рублей страдальцу, и то это много, пусть скажет спасибо, что не отоварят. Вышло все наоборот. - Пацаны, меня ж попрут самого, они ж догадаются, а если менты трясти начнут – я себя знаю, я ж не смогу. Вы хоть это – для виду в пятак засветите, ну не могу я, я здесь трех месяцев еще не удержался… Почти вычистили кузов, ясно было, что полшага – до шухера, уже со стороны хозвхода вышел нетерпеливо холуй, его встретил Сивуха, но ясно было, что придут еще, - а Вова смотрел в испуганное, жалкое лицо, и никак не мог ударить. Бил, не в драке. На ринге бил, скорлупу случалось воспитывать, бывало всякое. Но тогда – не поднималась рука. Водитель смотрел каким-то мученическим, собачьим взглядом, и именно потому, что умолял – ударить, бить было невозможно. Тошнотворно. Кончилось тем, что Кащей подлетел, глянул на обоих – и втащил мужику так, что вырубил в мертвую. Тут Вова даже не стал припираться. Услышали милицейский свисток. Дернули. Мясо уехало, сами уводили ментов, пришлось погонять в пешую. Только к концу дня вспомнил, что деньги мужику не отдали. Большую часть груза Кащей толкнул на рынок, но осталась приметная вырезка, которую брать отказались: мол, на ней написано, где взято, менты взъебут за всех живых. Что-то раскидали старшим возрастам, которые могли дома как-то такие продуктовые поступления объяснить. И «на сдачу» Сивуха предложил гульнуть: - А то в последнее время мрачновато у нас, то блудняк, то разборки. Запасли пивка в банки-десятилитровки и двинули на берег, жара стояла жуткая. Пока мясо жарилось, играли в футбол. Капитанами были Сивуха с Вовой: Кащей играл ловко и оборотисто, но все равно плоховато – то ли косоглазие сказывалось, то ли алкоголизм, побороться за мяч и повести его он мог, а вот грамотно принять и отдать пас на дистанции – с трудом. Вова помнил это с далеких, мальчишеских времен, и, строго говоря, на старте должен был удивиться, что он вообще стал играть. Был песок. Жуткий зной. Пацаны стали прыгать в речку, чисто потушить пожар, началось, когда Валерка сбегал окунуть голову: - Не могу… Играли в итоге в трусах, чтоб можно было нырять и возвращаться. И играли азартно, уже было выпито, а главное – столько всего произошло, что должен был, обязан был выиграть. Тоже – что это такое было, если не безумие. Не мог его видеть. Не знал, как с ним говорить. Боялся засыпать, потому что встречал во сне, и там над собой был абсолютно не властен. Ненавидел его. Вот тогда – по-настоящему его ненавидел. И в то же самое время – гоняли мяч, поднимали пыль. Бодались за пятьдесят рублей. Параллельные миры, убийственная растерянность, иногда снилось, что кулаки превратились в разваренное тесто, а рот исчез с лица. Ничего не знал. Заблудился в чужих дворах, и повсюду были глухие стены. Сражались за мяч. Раз за разом сшибались вдвоем, когда касался его, старался не замечать, не чувствовать, пытался провести мяч, думать о мяче, отнимал обратно, сталкивались ногами, корпусом, в первый раз, повалив его на песок, почти сразу вскочил, но во второй не вышло, Кащей выскользнул из-под него, боролись, Сивуха крикнул – брейк, но никак не могли распутаться, солнце слепило, пот жег глаза, были скользкие, в песке по уши, оба запыхались, и вдруг – не его тело, даже не его запах, а знакомый звук, его хриплое, загнанное дыхание, влажное, у самого уха… Вова понял, что конец, хуже любого кошмара. Больная, жадная тяжесть разливалась по телу. Уверен был, что все заметят, стоит ему подняться. Стыд был таким оглушительным, уничтожающим, что для страха места не осталось. Все рухнуло. Он сам – обрушился в труху и щепки. Мясной плен отупевшего, неуправляемого тела. Как ни хотел – как ни боролся – не мог его преодолеть. Вскочив первым, вдарил по мячу, из-под Кащеевых ног, и зарядил прямо на глубину. Крикнул: - Достану! И прыгнул в воду. Плыл, раз за разом заныривая до ила, туда, где было холодно, как на дне колодца, когда выныривал – прислушивался. Ни смеха, ни окриков. Не заметили. Или не поняли. Не важно. Одно и то же. Наконец, услышал свое имя, и тело отозвалось мгновенной пораженческой слабостью, еще секунда – и пошел бы ко дну, хотя плавал прекрасно, невозможно было заставить себя двигаться, ног почти не чувствовал, руки стали ватные. А это пацаны кричали, куда отнесло мяч. Достал. Держась за него, старался выровнять дыхание. Воздух в легкие не шел. Перед глазами были черные мошки. С трудом видел берег. Пытался разглядеть, как на него смотрят, какие лица. Когда наконец выбрался, скинул мяч Белуге и заявил: - Я пас. Пошел накатить, оделся, как только чуть обсох. Вопросов не задавали: что между ним и Кащеем – терки, ясно было всему Универсаму, лбами сталкивались через раз. Скоро о футболе забыли. Пел под гитару в тот вечер, много. Старался как можно больше говорить с девчонками, вился у огня, кое-как шутил, и все равно бросило в жар, когда Кащей сел к ним на полено. Вова отговорился: - Я хвороста для костра соберу. Сивуха хотел усадить обратно: - Да скорлупу сгоняй, чо ты, как не родной – Но Вова скинул его руку с плеча: - Чо она там принесет, скорлупа, сырье и гнилушки: они вон в жизни в поход не ходили, тоже мне, пионеры. Сам схожу. Темнело, шел через лес, не разбирая дороги, хотел одного – спрятаться как можно глубже, чтобы закрыло стеной, взяло в кольцо, чтобы был наконец укрыт со всех сторон, чтобы можно было отдышаться, без чужих глаз, никого не видя, ни слыша, ни перед кем не играя, не шарахаясь от собственной тени, шел через ручей, через бурелом, чуть не свалился в болотце, а все равно не отпускало, казалось, что привязан намертво, не разорвать, не оторваться, тоже – как во сне, когда бежишь, но не можешь сдвинуться, и тебя вот-вот схватят. Наконец, остановился, привалившись к сосне. И услышал, как за спиной чиркнула спичка. Безумие. Другого быть не могло. Не знал, то ли заорать, то ли бежать, бегом, прочь, то ли сесть и закрыться руками, чтобы не видеть морока. Казалось, шел час, кругом не было ни души, ни следа, даже птиц было не слышно, невозможно было – чтобы он был здесь. Но Кащей не спеша вышел из-за деревьев и выдохнул дым. Показал пачку, мол, будешь? Вова, конечно, не взял. А потом он подошел ближе, и Вова увидел эту улыбку, на его красивых губах. Как будто он точно знал, все, о чем Вова думал. Знал, конечно, про реку. И про то, как Вову перекрутило. Знал, зачем он ушел, знал даже, почему он уйти не мог. Знал каждый его следующий шаг лучше него самого. И точно понимал, где вспороть темноту и безумие – чтобы встретить его, на перекрестке. Он сделал затяжку. Переложил сигарету в другую руку. Выдохнул в сторону дым. И его ладонь скользнула по Вовиной шее, к груди, под рубашку. Запах смолы. Застывший лес. Сердце кошмарного сна. Никто до них, никто кроме них здесь не бывал. И не было этого леса, на белом свете. И не должно было быть, их обоих. Вода на ресницах. Запах табака, в его дыхании. Наклонился так близко, что только потянись. Его пальцы в Вовиных волосах. Совсем, как в первый раз. Стоял перед ним, зачарованный. Обескровленный. Мертвый. Мясные туши в грузовике. Ледяная чернота, у самого дна. Густая, липкая мерзость в крови. Улыбка в его глазах. И его смеющийся голос – из совсем другого дня, когда Вова стоял перед ним голый, босой, едва держась на ногах, не мог дышать, не мог поднять глаза, был тогда на голову ниже, и он обнял, прижав к своей груди, где сердце билось мерно и ровно, как машина, убаюкивая и отупляя, не мог сопротивляться, дикое, острое рвалось наружу, зажмурился, чтобы не плакать, и когда кончил, услышал у самого уха: - Ты мой хороший. Потом он поцеловал в макушку. Тогда, в лесу, не успели начать, но Вова уже знал, чем все закончится, и его губы мазнули по виску, и Вова чувствовал, как внутри кипит и плещется отрава, и его голос звучал точно так же, как будто в сердце кошмара время не двигалось вовсе, и, конечно, с футболом все было нарочно - Зарядил ему в грудь обеими руками, и он упал. Бил, навалившись сверху, покатились по земле, мешались торчащие корни, здесь разнять было некому, дрались до осатанения, Кащей пытался сбросить с себя, прижать к земле, дать себе передышку, заставить Вову поколебаться – снова, но Вова не сдавался, выворачивался из-под него, бил под дых, бил в грудь, бил в челюсть, бил до тех пор, пока не вымотал его и не опрокинул, он, должно быть, выхватил лишнего, потому что секунду-другую – не сопротивлялся вовсе, кудри были в земле, голова отвалилась на сторону, Вова испугался – и тут же понял, что останавливаться нельзя, что все то же, старое колдовство, хорошо помнил, как его голова вот так же лежала на подушке, и Вова сидел рядом, ждал, пока он проснется, помнил тепло и восторг его голого тела, бесконечный счастливый сон в его руках, помнил, как боялся его потревожить и заучивал, какие половицы в спальне скрипят. Стиснул руки у него на горле. Он дернулся всем телом. Конечно, был спектакль, когда притворялся, что вырубило. Пытался разжать Вовину хватку, запястье потом были в лоскуты, хотел дотянуться до его лица – и не мог. Вдруг в секунду - Вова понял, что победил. Что мог бы убить его, прямо там. Что игра закончилась: теперь он не может вдохнуть. Смотрел в распахнувшиеся влажные глаза. И не умел назвать – то, что видел. Это даже был не страх, хотя смерти Сашка боялся жутко, и Вова это знал: когда он приходил в себя после удара ножом, часто просыпался, сжимал Вовины пальцы, Вова тогда все чаще ночевал у него, не мог оставить, и Сашка не говорил ни слова, но было ясно - ему казалось, что на самом деле он не проснулся и уже не проснется. И все-таки в этот раз было что-то другое. Не паника. Не боль. Не мучительное осознание поражения. Не боевая злость. А потом Вова понял: это было чистое, безраздельное изумление. Так потом и не смог себе честно ответить: отпустил его – потому, что немыслимо было, убить, или немыслимо было убить его – зная, что он так никогда и не поймет, за что. Заволновались птицы. Темнота в сердце леса стала густой, живой и опасной. Лежали, глядя на гаснущее небо, оба не могли надышаться. Сашка кашлял. Потом полез в карман и закурил новую сигарету. Пару дней не пересекались. В среду узнал от Сивухи, что Кащей угнал на «заработки» в Тольятти и до осени не вернется. Тоже думал: нельзя забыть. Больше не заговорят. Невозможно будет – подойти к нему. Сделать вид, что все ровно. Что темного леса никогда не было на земле. Что память и кровь – чиста. Но Кащей вернулся в сентябре, с пестрым ворохом новых баек, при деньгах, с болгарскими сигаретами на кармане, пригнал рыжий Иж-«каблук», выигранный в карты у лошка из кооператива, сбывавшего «варенку», - и на горле у него не было ни следа, конечно, от Вовиных пальцев и близкой смерти, и Вова, услышав его голос в качалке, не притормозил ни на шаг и заглянул в подсобку. Как ни в чем не бывало – пожал ему руку. И не смотрел больше в эти глаза, но болгарскую сигарету – взял. В квартире на Восстания лениво и безмятежно пили водку. Почти не говорили. Кащей не спрашивал, Вова бы не рассказал. Оба впервые той ночью смотрели Мортал Комбат, у Кащея была кассета, но еще не доходили руки. Валялись поверх одеяла на его кровати – видак был только в спальне – и Вова наконец чувствовал безмерное, смехотворное, но целительное облегчение. Рухнул в глупую сказку, как мальчишка, спрятался в ней, и больше не нужно было искать проход среди глухих темных стен и неподъемных мыслей. Океанские волны бились о берег. Великие воины спасали мир. Все было понятно, просто и правильно. Видел, как у Кащея потяжелел взгляд, когда Соня Блейд голыми плотными бедрами душила Кано. Чистое сияние женской кожи. Капли слюны упали на ее бедро. У Кащея чуть опустились веки, и его пальцы медленно скользнули по рюмке. Это тоже было облегчение, странное, едва объяснимое: лежать с ним рядом – в постели, где им уже случилось, как Кащей говорил, «вместе выспаться», - и не быть причиной этого взгляда. Было освобождение. И защита: как будто преграда, стена, которую искал в глухом лесу, наконец разделила их, и был надежно спрятан. Полу в шутку, полу всерьез спорили о том, по-пацански ли бить в пах, если противник – шестирукое уебище трехметрового роста. Когда дело дошло до поединка с Шенг Цунгом, Сашка поймал такой азарт, что отвалился от подушек и сидел, скрестив ноги, напряженно прилипнув к экрану. Души-рабы окружили Лю Канга, и Сашка от возмущения сперва даже слов не нашел, только широко взмахнул руками, расплескав водку. - Блядь, приходи один – мы тоже придем одни, охуенно пацан придумал. Вова заметил – насчет Шенг Цунга: - Вы с ним похожи, между прочим. А Саша перевел на него чистейший пьяный взгляд, склонил к плечу голову и со всей вескостью поинтересовался: - Ничего, что он китаец? Много смеялись тогда. Смеяться было легко – потому что оба решили не думать. Ни о чем, о них двоих - тем более. Убранные в дрова, на молодецкой удали, устроили в коридоре спарринг: проверяя свою готовность к великому турниру. Рисовались, кривлялись, баловались, как мальчишки, - а в итоге снесли стенку шкафа в прихожей и пришлось друг другу вынимать осколки. Поливались остатками водки. Уснули вповалку, в тяжелом, но нежном спиртовом облаке. Сашка спросил – уже одной ногой во сне, не открывая глаз: - Чо, самурайский меч будем класть посередке? Вова непримиримо объявил: - Нет у тебя меча. - Швабра есть… Но за ней, конечно, уже никто не пошел. Заснул Вова на другом краю койки. Проснулся, зарывшись лицом в Сашкины кудри. Запах табака и дыма. Не было сил оторваться. Втихомолку, украдкой, как вор, снял с него свои руки. И все-таки лежал, едва отодвинувшись, пока ослабший запах его волос окутывал лицо. Не поддаваться. Не сейчас. Немыслимо было – выпустить из рук сокровище, прямиком в черный ил. Теперь, когда вспомнили, пусть на одну ночь, пускай понарошку, каково быть друзьями. Быть настоящими. Сашей и Вовой, которых, казалось, давно не было на этом свете. Которые не знали пути – в застывший темный лес. Не прикасался к нему. Стиснул руки в замок. И все равно не мог отвернуться. Не выдержал, ушел в гостиную, ограбил его бар, потом влез под холодный душ - а вытираться пришлось его полотенцем. Агония. Сидел на кухне, неизвестно чего дожидаясь. По-хорошему, надо было бежать, пока несли ноги. Сашка вышел к нему часа через полтора. Сонно потер глаза о запястье. Открыл холодильник, почесал брюхо под майкой. - Яичницу будешь? - Колбаса есть? - А ты мой хороший. Посмотрите на него. Есть колбаса. Открыли холодное пиво. У Сашки болела голова, сам толком не ел, прижимал край бутылки к виску. Наконец, сказал, глянув на часы: - И уже не доспишь ни хера же, все, с добрым утром. Он поморщился. - Слушай, а может сегодня как-то пролистнем? Ну не было дня и не было. Не хочу никуда выходить. И Вова мгновенно перемахнул ловушку, еще до того, как он предложил остаться: - А я двину понемногу. Надо дома появиться. Кащей еще раз тревожно глянул на часы. Задумчиво почесал затылок. И повторил – как будто сам себе удивляясь. - Не хочу выходить. Взглянул на Вову, словно даже ища совета. В чем дело, Вова не понимал. Кащей рывком поднялся, ушел к телефону, сделал звонок. - А – да, родной. Слушай. Ты можешь подъехать. Чо-то мне не спокойно, тачку проверить бы. И подъезд. И дверь входную. Вова только посмеялся. Сашка пожал плечами. - Смейся-смейся. Будешь прав – я тоже посмеюсь. Вова напрягся на секунду: - Случилось что-то? Ты «гостей» ждешь? Сашка мотнул головой, вернулся за стол. - Но выходить не буду. Вова не сдержался: - И часто ты так маешься? Сашка внимательно вгляделся в его лицо. Потом, видимо, решил ответить честно: - Не часто. Но давно. А когда Вову провожали в Афган, все толпой набились в подвал – куда еще пойти таким кагалом. Размутили медицинский спирт, разбавляли водой из-под крана. Мавр – Костя Маврин – пошабашивший на северах, учил, как бахать чистый. Перепились, конечно, в дрова. Тянули Вову обниматься, хлопали по спине. Рассказывали про братьев, которые успели послужить, про корешей, с которыми учились и которых призвали, вспоминали пацанов, которые сходили и вернулись. Вова щеголял солдатской храбростью, отмахивался от разговоров, мол, скоро война закончится, а могут и не послать в замес, а может повезет – - Повезет, братан, если успею как следует духов положить. А отсидеться тепло и в Казани можно. И Кащея Вова успешно не замечал весь вечер. Часам к двум пена улеглась, пацаны кое-как разбрелись или отвалились спать (кто-то даже уснул на скамейке под штангой, и спорили на бабки, как бы он спросонья ее на себя не ебнул). В подсобке допели Мама-Анархия, раньше, чем Вова крикнул, чтобы заткнулись. Пора было уходить. И тут Вова вдруг услышал знакомый перебор, которого никак не ждал на пацанской пьянке. - Во дворе, где каждый вечер играла радиола… Музыка не прервалась, когда Турбо спросил: - Что такое радиола? Кащей ответил и тут же снова подхватил строфу: - Херня типа граммофона – И пары танцевали, пыля. Ребята уважали очень Леньку Королева, И присвоили ему званье Короля. У Кащея был большой талант орать под гитару на сорванном горле, он удивительно похоже пел Высоцкого, особенно ему давалась Охота на волков, с ее надрывным, бешеным припевом, но в этот раз его голос звучал невесомо, беззаветно и безутешно, и в нем была огромная тоска, которой Вова не находил ни объяснения, ни оправдания. - Был король, как король, всемогущий, если другу Станет худо – и вообще не повезет. Он протянет ему свою царственную руку, свою верную руку – и спасет. Пора было: уйти. На худой конец, сунуться в подсобку – попрощаться, кончив этот балаган. Но Вова стоял посреди качалки, не двигаясь, и слушал песню, на три голоса, кто третий – не знал. Не решался сделать шаг, чтобы взглянуть за открытую дверь. - Потому что на войне, хоть и правда стреляют – Кащей только чуть притормозил, чтоб Валерка, прочувствовавший момент, сам допел: - Не для... Вовы... сырая земля. - Потому что виноват, но я… Казань не представляю, без такого, как он, короля. Вова вышел на воздух, так и не решившись на него взглянуть. В квартире на Восстания, Кащей попросил: - Подожди, пока человек подъезд посмотрит. - Брось, бога ради, не дури. - Вов… - Если каждый день ходить-оглядываться, это умом поехать можно, дальше только под камень забиться и сидеть там, как слизняк. Стало неловко, что газанул, и добавил: - Ложись спать уже, я сковородку вымою да пойду. Пока там твои приедут… Сашка что-то еще хотел сказать. Качнулся с носка на пятку. Потом хлопнул его по плечу и действительно пошел в кровать: ночью малость перебрал. Закончив мыть посуду, Вова заглянул в спальню. И кудрявая голова лежала на подушке – совсем, как на лесной земле. Не мог чувствовать запах его кудрей с порога, ни за что. Но чувствовал – как будто по-прежнему лежал с ним рядом. Оделся. Когда вышел, заметил, что в подъезде – тьма, перегорела лампочка. Повернулся захлопнуть дверь. И краем уха услышал шорох, с верхнего пролета. Едва успел броситься на пол, когда вылетела первая пуля.