Брюс Ли может

- Погоди! Пашок дернул пистолет из-под руки. - Чо-то я погнал, один – один пусть будет, один самое оно, на счастье. И он ссыпал остаток к себе в ладонь. Неловко и как-то жалко улыбнулся Вове. - Чтоб один - это грамотно, это правильно. Я еще, когда с Санечком познакомился, усвоил. Режиссер тут же жадно, как собака – кусок из-под стола, ухватил тему: - А Санечек?.. - Татарин хитрожопый, блядь, пистолет он у меня спиздил… не, Санечек нормальный пацан, Санечек хороший, хороший. Пашок крутил барабан, ласково, в полубреду поглаживая его пальцами и нервно оглядывая кабинет: как будто до него только дошло, во что он вписался. - Санечек умный парень, братик мой. И Вова сказал – в основном, чтобы дать ему лишнюю минуту подумать, прежде чем начнут, потому что стало ясно: и этот человек тоже – не хочет умирать. - Я быстрей поверю в то, что Земля стоит на трех китах, а те на черепахе, а та на жигулях, и у них мотор не перхает, чем в Кащея, который сел за русскую рулетку. Слова были Сашкины, от и до. И от них хотелось улыбаться. Слегка вело. Вова с трудом держал спину. - Ну, слушай. Тут как бывает – сам не сядешь, тебя не спросят. Пашок откинулся назад, стул встал на задние ножки, и он покачивался, как школьник, баюкая пистолет в руках, а Вова смотрел на него – и чувствовал, как сохнет небо. И как мучительно хочется вернуть – всепобеждающий, неоспоримый вес в свою ладонь. - Мы тогда у человека на хате зависали. Ну, Саня его знал, там уже сутки валялся, я только нарисовался, мой барыга сел, сказали, нормальный варик. Приехал. Ложечку подогрел. Даже поставиться не успел. С Саней только руки пожали, он разгоняться тоже с утра собирался – в дверь звонят. Ну кто-то третьим будет. А там – пиздец, хозяина в пол, по хате шмон, я толком ничо даже понять не успел – влетают пацаны на борзом, и давай себя показывать. Пистолет блеснул в воздухе, в сантиметре от виска Пашка, тот вальяжно, безалаберно помахивал им, как будто забыв, что сам заряжал. - Им кто-то вкинул, что там типа вес крупный должен быть и самое время хозяина выставить. А веса нет. Хату перерыли, мужику пальцы поломали, а его все равно нет, тут как бы ты хоть усрись. Грустно типа со всех сторон, но с этой грустью и печалью как-то дальше надо жить. Короче, ничо не вышло, грамм десять, может, пятнадцать они соскребли, бабки какие-то, телик… ну и сверху труп, потому что отпускать хозяина, конечно, был не варик, он мальчик не ничейный, если б он на них указал, ответка приехала б лютая. А пацаны – такие, зеленые, охуевшие, нас обоих знать не знают, погонял не слышали. Но на понтах, на улице. И их там главный говорит – хули. Вы ж как бы и не совсем виноваты. А так-то если посмотреть, с другого края, вас отпускать тоже не катит. Но и валить – несправедливо. Чтобы все по понятиям, мы щас в игру сыграем, судьба решит. В кино смотрел, поди, что есть такая тема, потому что у него аж ладошки вспотели, хуй привстал, лишь бы попробовать. А мы сидим – и, типа. Расклад со всех сторон суровый. Хозяин, пока пытали, орал, как с минарета, если там кто чо слышал и был готов ментов позвать, уже бы в принципе три раза все доехали. Не, тишь да гладь, ни дверца ни хлопнула, ни жопой не двинул никто. И я понимаю, что варианты наши скудные. Либо пробовать в окно выпорхнуть – но там третий этаж. Либо просить приходнуться на прощанье только. И вот чо Санечек – золото, этого у Санечка не отнять. Пока я думаю все эти мысли неприятные, Санечек зрит в корень. Он смотрит на наган у этого черта в руках. И говорит – давай, погнали. Буду первый. Берет. Пашок взял пистолет на изготовку. - Я мысленно Санечку говорю: до скорой встречи. А он с лету высаживает пацану мозги! Ну а в натуре, чо теряться. И я думаю про себя: красавчик, знает, как уходить. А потом понимаю, что помирать нам как-то даже не придется. Потому что в пистолете еще нормально есть. И остальные знают, что есть. А Санечек знает. И второй раз шмальнуть не обломится. А все дело в том, что этот уебан пожадничал, когда снаряжал барабан. Не, мол, не хочу прикол, где там одна пуля покрутится, и эти мудаки сейчас по разу щелкнут по курку и уйдут живые-довольные. Побуду самым хитрым. Вложу-ка блядь пять пуль в семизарядный револьвер, вот это я придумал, вот это молодец. Мы потом, когда съебались, Санечек говорит: я смотрю на этого ебаната – въехать не могу, это меня мажет со вчера или он в натуре мне сейчас выдал пушку, чтоб всех в комнате хватило положить? И это Саня еще стреляет, как говно, – но там с первого раза все поняли, что второй никому не нужен, чисто разошлись краями. И под эту тему, не успел Вова моргнуть, Пашок мимо ходом, как будто сам не заметив, вернул дуло к виску и спустил курок. Щелкнуло. Он заржал, коротко, высоко, с заметным, счастливым облегчением. Цокнул языком. - Во, один само то. Для друзей, для врагов, в пир, в мир – и в добры люди. Барабан полетел. Вова принял ствол. Теперь рукоятка была влажной, от чужих пальцев. Взвел курок. И вдруг отчетливо, как будто сам сидел на тощем сальном матрасе у барыги в хате, увидел Сашкино лицо. Его остановившийся взгляд. Такой же был, когда Вова пришел курсонуть пацанов, что уходит в Афган. Не страх даже – в его лице – а замершая, поразительная сосредоточенность. Сашка тогда очень тихо дышал, не моргал лишний раз, не шевельнулся: и ему не сказал ни слова. Застыл, как перед последним рывком, только тут бежать было некуда – сбежать за Вову он не мог, ничего не мог, в общем, сделать, и Вова больше не смотрел на него: не хотел верить этим глазам. Отец спрашивал, шесть лет назад: «Как ты выстрелил? Ты просто нажал – или что-то подумал, сначала?». Деревня, далекое туманное утро, небо и река были залиты молоком, и в белом густом тумане, едва оставляя след, гуляли призраки в венках из лилий. Сидел на коленях, на самом носу, пока отец греб, и под тихий плеск лодка разрезала покорную, мягкую воду. Секция Волна, мама привела записаться, ушла поговорить к тренеру в кабинет, мальчишки постарше шумели, толкались у ринга, у свежеперетянутых канатов, по очереди забирались на столбик, потом делали шаг, другой по канату, как в цирке, и сваливались вниз. - Погодь-погодь! Ща! Хаос русых кудрей. Распахнутый, влажный рот. Сашка упал на задницу, торопливо развязывал кеды, скинул вместе с носками и забрался наверх, как мартышка. Один, два, три, четыре шага, он шатался страшно, раскинул руки крыльями, наконец прыгнул вперед, чтоб перескочить противоположный столб, и ладонью попал в лоб Славке, когда приземлялся. - Не, эт несчитово – - Сам давай исполняй тогда такое «несчитово», давай-давай, трешку на базу, полетели отпизделки – Резкий, властный окрик тренера: - Каримов! И Сашка мгновенно отпрыгнул Славке за спину, как от удара, а потом сам прыснул со смеху. - Твоим языком ток сортир вокзальный мыть! И, для мамы, тренер тут же добавил: - Они все мальчишки хорошие, но без твердой руки никак. Мама сильно поправилась, прежде чем сгореть, как свечка, посыпала бедра тальком, чтобы не натереть по жаре, и нездешний, непривычный сладкий запах окутывал все ее тело. Неловкие топатанья в коридоре, кухня, занятая под взрослые дела, нестерпимая жажда, зайти нельзя, наконец – отцовские шаги. - Пора тебе познакомиться с братом. Нет. Нет, не пора. Нет никакого брата. Нет, не буду. Отец сказал в итоге: проси, что хочешь. - В разумных пределах, Володя. Закончил Остров Сокровищ и Вокруг света за восемьдесят дней, взялся за Капитана Блада, после школы бежал в библиотеку так, что портфель лупил по спине, попросил у отца карту мира – только такую, чтоб была совсем его, чтоб можно было «испортить» и «извазюкать». Извел полпачки чая, чтоб вымочить ее в тазу и состарить, но мама не ругалась, помогла вывесить сушиться на балкон. Красной гуашью намалевал пятна крови: объяснял ей – за настоящие сокровища борются насмерть, попросил ее оставить красный отпечаток руки поверженного врага, ее ладонь тогда была больше, чем у него, и смотрелась солиднее. Потом сел прокладывать маршрут своих приключений, ее карандашом для губ. Увлекся, ошибся по пути и чуть не разрыдался. Мечта умерла на глазах, все стало не правдой. Все потому, что повернул от Мадагаскара не туда, в Аравийское море, и было не стереть, а просто вилять туда-сюда кораблю было глупо, и все испортилось, но мама взяла карандаш и сказала – как бы не так, корабль пришел в Индию, но там отважного капитана едва не схватили британские солдаты, пока он пополнял запасы пресной воды. Пришлось бежать, сквозь джунгли, переполненные города, пестрые рынки и трущобы прокаженных, древние храмы и серые скалы, где не было никого, кроме диких обезьян, через Непал, в Китай, где фейерверки в тысячу зарядов расцветали в небе, и ели ананасы с мясом, диковинных морских змей и свиные уши, где подлые бандиты, неслышно, тенью крадучись в ночи, стреляли отравленными иглами сквозь оловянные трубки, и где он, наконец, нашел себе новый корабль под алым парусом, похожим на женский веер, и вновь отправился по морю, в Австралию, чтоб заново наполнить трюмы золотом – и похоронить его на пустынном берегу. Буйная, свежая зелень кипела и лилась в окна. Зеленое яблоко прыснуло соком, у Сашки из-под зубов. Обидно и больно до слез было – что он смотрит, Вова стоял с Жоркой Матвеевым и всесильная, неподъемная беспомощность сковала его от плеч до лодыжек, ничего не выходило, не успевал – оставалось только терпеть удары. Сашка шагнул к ним, и Вову обожгло от стыда. - Жорка, красава, отдыхай. Утерся, смотреть на него было невозможно. Его легкая, добрая рука на плече, такая – другая – после трех серий подряд, которые Вова напринимал. - Ты не закрывайся, ты лови, чо ты застыл-то, братец. И прежде, чем Вова успел его послать, Сашка кинул ему надкушенное яблоко, в полсилы, запросто. Вова поймал. - О, молодец. Давай обратно. Он кинул снова. Потом кинул порезче. Вправо-влево, с обманкой. Вова ловил. А когда снова вернул назад, Сашка встретил его кулаком, быстро и ловко, тоже – как в цирке, и в первый раз у Вовы так не получилось, но получилось в третий, и когда отец привез два теннисных мяча из Москвы, жизнь пошла, оставались вдвоем постучать после тренировки, об стенку в зале, потом – во дворе, и больше не каменели плечи, была игра, было легко и весело, и точно знал, откуда полетит чужой кулак, как встретить, как опередить, не помнил боли – помнил, как из-под зубов с щербинкой брызнул сладкий сок. Соревнования в Питере. Валера Мячин бил так, что тело сонно и послушно хотело лечь и больше не вставать, не слышал чужих криков, между вторым и третьим раундом – вообще перестал слышать тренера, но не подавал виду, боялся, что их остановят, кивал, надеясь, что прокатит, чувствовал, что плывет, что водит в сторону, но дотянулся – и понял, что Валера не встает. Не верилось. Еще не чувствовал, что победил. Так – не побеждал ни разу. Стоял без сил, едва дыша. Руку вскинули вверх за запястье. Потом тренер хлопал по спине. А в раздевалке налетели – Славка, Димка Шлейников. Сашка. Когда подняли в воздух, не сразу понял, что больше не касался земли. Тело утратило вес. Был неуязвим. Был всемогущ. Был вовсе не человек. Жара, бежали от СКК к гостинице, через парк. Сияющий блеск, искры-звезды, радуга над фонтаном. Сашка сунул голову под струю. - Нихуя – чирик – И когда Вова нагнулся, толкнул его в воду. Отплевывался, схватил его за рубашку, потащил за собой, в воде плескалась мелкота, и радуга плавилась, подрагивала, в водяном облаке, толком ничего не видел, жутко орали, топили друг друга, брызгались, в лифт зашли мокрые, с головы до ног – - Молодые люди! Вы что себе – Потом врали, что ничего не было, лифтеру померещилось, просто вспотели на бегу. Нашли полпачки гондонов под койкой на размещении, кидали с десятого этажа, наполнив водой, и прятались в комнате. Ночью пацаны свалили бухнуть на местности, а Вова так вымотался, что не слышал, как уходили: зато сел, когда пришли. Палец у Сашкиных губ: не пали контору. А потом он эти пальцы поцеловал и прижал к Вовиной макушке, Вова дал ему по руке, но, конечно, не заложил. Вынес руку на тренировке, по-дурацки, на груше. Чувствовал себя совсем зеленым чушпаном, до последнего сидел в раздевалке, дожидаясь, пока все уйдут. Сашка сел рядом: давай, показывай. Помог снять обмотку. Было больно. Он так бережно держал Вовину ладонь, что Вова почти не чувствовал его пальцев. Медленно, бесконечно тянулась обмотка, тянулось время, сидели совсем рядом, и Вова своим голым плечом опирался в его, еще влажное после душа, и смертельно хотелось наклониться ближе, полу-случайно – задел его коленом и сам вздрогнул. Затаил дыхание. Он не отодвинулся. - В травму надо, само не пройдет. - Нормально… - Давай-ка не юродствуй, Чингачкук, облезлое перо. Пошли давай. Но чтоб пойти, надо было переодеться. Кое-как, кусая щеки изнутри, справился со шмотками. Завязать шнурки не мог, пытался изо всех сил, из глаз капнуло на носок. Сашка сел перед ним на колено. Терпеливо, не спеша, развязал узел, который Вова навертел. И изобразил два ровных бантика, потом вправил их под края, как себе. А Вова смотрел на его опущенную голову, чувствовал запах – проточной воды и его мокрых волос, общего куска едкого, коричневого мыла, и надеялся, что он не остановится никогда, что ему не придется подняться. Чувствовал его дыхание, размеренное и теплое, на своем бедре. И изо всех сил пытался унять непрошенные слезы, стыдно было уже, что начал, тем более – что не взял себя в руки. Новый бой. У него руки были ходуном, когда сбросил перчатки. Грохнулся у с стенки, прижался щекой, чтоб охладить. В раздевалке было нельзя курить, никому, никогда, тем более – на выездах. Но, когда вышли, и он не мог удержать толком спичку, не то, что попасть по коробку, Вова сам прикурил ему сигарету и сам вставил в разбитый, запекшийся рот. Благодарно опустились веки. Правый глаз уже заплывал, накидали ему от души. А здоровым левым Сашка Вове подмигнул. Каждый раз потом, после замеса, в Вовины первые месяцы с Универсамом – исполняли этот номер, пока у Саши колотушки были в крови, своей и чужой, и не слушались хозяина. Бесполезно было самому себе врать, ждал этой минуты, ждал каждый раз, не касался его рта, едва ли случалось задеть пальцами его мягкую щеку, но был так близко, что не передать словами. Была приемка в Комсомол, куда Вова не пошел принципиально – и где крупно облажался пацан из Сашкиной 31ой, не досчитавшись двух орденов из шести. Всем комсоргам строем вкатили, по его выражению: - Мощнейший пропиздон. И Сашу это задело за живое. Во-первых, класс был не его. Во-вторых, он знал секретаря района не первый день. - Главное чо так голосить, как будто у него лично те два ордена спиздили, ну забыл и забыл, и тебе похуй, и мне похуй, и всем похуй, и ты ж знаешь, что похуй, - нет, блядь, надо делать мозга два часа всем живым. Сашка опоздал на тренировку и крепко выхватил от тренера в довесок. - Щас только не хватало, чтоб на меня еще собака прыгнула и бабка отхуярила авоськой. Вова спросил, куда он потом, хотел позвать в кино, были деньги, в Чайке снова крутили Свой среди чужих, и Вова знал, что Сашке нравится, хотел отвлечь. Оказалось, были планы. Сашка окинул взглядом. - На стреме постоишь? Только если готов – внимательно. Глупо, но Вова раньше никогда не видел, как вскрывали окна, и это было похоже на волшебный фокус – как все, что Сашка делал тогда, в невинное, ненастоящее, незыблемое время, когда о черной магии не было речи, когда все было по-детски поправимо, и никто никому не умел причинить настоящего вреда. Стоять Вова замонался через десять минут, и его подсадили на подоконник. Высунув ноги на улицу, он болтал ими и смотрел во двор. Все было какое-то невероятное, праздник непослушания, делал все, чего не бывает, что никогда не разрешат. В темноте кабинет районного секретаря выглядел таинственно и почти сказочно. Стекло блестело в лунном свете на полу. Призовые кубки растащили из шкафа, и пили из них найденный в столе розовый портвейн. Вове дали глотнуть – в основном полилось за ворот. А потом во дворе мелькнула фигура, и Вова дал шухер, правильно и тихо, не во все горло, и бежали дворами, хватаясь, все четверо, за древко. Наконец, комсомольское знамя медленно, как во сне, поплыло по Волге, когда скинули с покатого берега. Почти там же – уже взрослые, уже совсем другие, добираясь со Слободки, синие в дрова, замерли на берегу. Сашка – первым, Вова прошел вперед и остановился, только когда услышал, как сзади чиркнула спичка. Конец апреля, 87ой. Сашка смотрел на маслянистую, черную воду. А потом покатился вниз, на заднице, как со снежной горки. - Эу! Вова замешкался, гадая, будет чувствовать себя большим дураком – если спустится или если останется торчать наверху. Сбежал вниз бегом, чуть не угодил с размаху в воду. Сашка быстро скинул ботинки, пиджак. - Ты чего? - Ты как знаешь, а я в Африку. У девчонок из ломбарда, которые собрали хату, был зеленый волнистый попугайчик, и весь вечер каждое нововходящее рыло вспоминало песенку из Красной Шапочки про а-ах, крокодилов-бегемотов, а под конец ее было не вышвырнуть из головы. С этой пьяной придурью спорить было и бесполезно, и жалко, и Вова только смотрел, во все глаза, до конца не веря, пока Сашка торопливо раздевался, догола, чтобы прыгнуть с берега. Упал в воду. - Ну сам поднимайся теперь – Подниматься Сашка не стал, окатил его водой, как в детстве, из фонтана. Его сияющее, раскаленное – до бела – тело, в черной воде. Казалось, если Вова нырнет за ним, камнем пойдет на дно. Невозможно было смотреть. Невозможно – перестать. Разулся и кинулся следом в одежде. Плыл за ним, он понял, что расплата близко, газонул, потом нырял, уклоняясь, Вова почувствовал под ногами движение, вовремя обернулся, когда Сашка хотел притопить его за плечи, поймал его, наконец, мокнул от души – и понял, что держит в руках его голое тело, крепко, почти вплотную. Поблескивала его кожа под молодой луной, совсем, как стекло в разгромленном кабинете. Но времена, когда все было поправимо, отхлынули безвозвратно. Его глаза. Его влажные губы. Вова хотел поцеловать его, всем телом, всей душой. Хотел сказать ему об этом – по крайней мере, раз целовать было нельзя, в любой момент могли увидеть с берега. Не сделал ни того, ни другого. А Сашка утянул его под воду и прижался к нему, плотно, крепко, а потом выскользнул из рук. Прежде, чем спустить курок, Вова решил: пусть или так – или никак. Если нельзя – он готов. Он знает, он согласен. Он все это сам передумал десять раз. Нельзя – пускай. Тогда пусть все закончится, как есть. А если нет – Нажал. Услышал щелчок. И так же, как в первую серьезную победу, не сразу понял, что все на самом деле. Пашок захлопал в ладоши, толкнул его в плечо. Добил остатки коньяка из общей бутылки. А Вова почувствовал, как глупая, безвольная, блаженная улыбка расплылась по губам. Ресницы снова были мокрыми: от пота. И он был всемогущ. Неуязвим. Пропустил момент, когда стрелял режиссер. Эйфория была заоблачная. Хотелось подняться на крышу, но как будто оттягивал, берег момент. Абсолютная ясность была так пронзительна, так незнакома, так повсеместна, что он знал – она рухнет, стоит ему сделать шаг, но так не хотелось прощаться с ней. Пистолет вернулся к Пашку. Барабан открутился. Встал на место. Потом, Вова сам до конца не был уверен – правда что-то услышал или это было чутье. Показалось, что был щелчок, тяжелее и резче, чем раньше, когда барабан встал. Пашок поднял дуло к виску. И в эту секунду Вова, нырнув через стол, толкнул его в локоть. Пуля причесала Пашку затылок – скроив волосы, бороздой, и оставив царапину. Она вошла в стену прямо над Сашкиным креслом. Режиссер отскочил. Вова, пользуясь моментом, выдернул у Пашка пистолет. Тот стоял, потерянный, как ребенок, трогал голову – и смотрел на пальцы, едва-едва испачканные кровью. Влетел охранник. Сказали, что случайность. Потом Вова решил: - Давайте-ка все, пацаны. А Пашок с хохотом – и судорожными, слезными вдохами, спрятанными в этом хохоте, - повис у него на шее. У Кащея в подсобке выпивка была теплая, Пашок заявил, что по такому случаю надо бахнуть ледяной, и двинул в бар. Не вернулся. Его особо не ждали. Вова сделал попытку подняться наверх, но нога не слушалась совсем, и он покатился вниз, но тогда – по-прежнему был неуязвим, и вольготно растянулся на площадке. Только когда гости разъехались, Сашка на пару с Бутусовым сволокли Вову на диван, в Акчарлаке отпустили ночной персонал – и настало время уборки к утру, стало ясно, что Пашок не уснул, головою на руки, за столиком у бара, у ведерка с бутылкой Смирновской. Пашок три часа как был мертв: остановилось сердце. Качественно обшмонав его труп, вплоть до стелек, белья и подкладки, Кащей рванул к себе в кабинет. Ира, кажется, в это время уговаривала Вову поехать к больницу, а Вова рассказывал ей, что ангелы спускаются по звездам босиком, но не обжигают ноги. - Его охрана отвезет. Ир! На меня смотри. Он пощелкал пальцами. - За час тут чисто должно быть. - Я помогу… - Ты уже все, уже готов. Видел, как они вскрывали сейф, как перерывали ящики. - Я могу… правда… Ира, запыхавшись, сдувала со лба выбившуюся прядь. - Что забрать надо? - Все. Вообще все. Наркотики, деньги, документы – Вова с усилием выговорил: - У меня пистолет в кармане… Сашка как-то растерянно, устало моргнул, на секунду выпав из сумасшедшего ритма, затем включился и протянул руку. - Умница, давай сюда. Ира вытянула папку с нижней полки приземистого шкафа, проводившего, судя по всему, не одного и не двух прежних директоров. - Это прятать или в расход? - Это – Кащей бегло просмотрел, потом кинул на пол. - Так, две кучи. Левая едет с тобой, правую сожгу нахер – этим только повод дай рыло сунуть. Вова кое-как добрался до стола. Наладили простую систему. Он, сидя в кресле, потрошил ящики, показывал Ире первые страницы договоров, она сортировала. Наконец, наткнулся на плотный конверт. Внутри были фотографии – еще не старой женщины, в приятном дорогом пальто. Снято было где-то в Питере, на Петраградке или у Таврического. Она гуляла с собакой, кокер-спаниелем. Выходила из булочной. На нечетком снимке, ночном, шагах в пяти от фонаря, она обнимала двух девушек, возле такси. Ни ее, ни их Вова никогда в жизни не встречал, это он знал точно, но в то же время в их лицах было что-то неуловимо знакомое, и время замедлило бег. Наконец, не зная, как задать вопрос, он поднял снимки в воздух. Кащей оказался рядом прежде, чем Ира успела ответить. - Это мне, это надо. Он мгновенно выдернул конверт у Вовы из рук – но вдруг заколебался, глянул на дырку в стене, у себя над креслом, и, что-то прикинув в уме, сказал: - Ирка, рамки не видишь, никакой? Она осторожно, решив не уточнять, что на него нашло, ответила: - Чтоб такой снимок влез – не вижу. - Тащи скотч тогда. Он быстро, уже с прицелом, перебрал фотографии – и закрыл дыру той, где женщина с девушками прощалась возле такси. - Чо? Семья дело святое. Похож? Похож. Ответа он не ждал. - …А под скотч хрен менты полезут, тем более. И он поставил заплатку на четыре полосы. - Так, менты, скорая… нужен адвокат? Не нужен же? Днем разберемся. Ткнул пальцем в Вову: - Ему вторая скорая нужна? Та, которая на труп, живых же не берет? - Мне не надо… - Вов, все, отвыступался, краше в гроб кладут, вас как бы двух мне тут не попутали. - Ты обещал. Поговорить. Кащей хотел отмахнуться, но взглянул на него снова – и почему-то сдался. - Ты ходить можешь? - Вниз. - А ты мой хороший. Пойдем, костер пионерский бахнем. И после мента поедем к доктору. Да? И побеседуем, и перекурим. Горело красиво. Вова не мог перестать улыбаться. Сашка сначала за него крепко встревожился, потом поймал кураж. - Хорошо горит. - Загляденье. - Жалко, хлеб не пожаришь. - Кто нас остановит? Пожарили. Стояли, держа по куску на вилке. Вова, правда, свой не смог доесть. Слышал, что приехали медики. Больше ничего не помнил. Проснулся в подсобке, весь залитый потом, в ознобе. От чужих голосов. - Да вы не переживайте – ух какой кофе хороший – - Мне тоже нравится. Кащея таким слышал редко. Менту не завидовал ни секунды. Что в кабинете - мент, понял с первого звука. Накатило неприятное, липкое чувство, как будто лихорадка усилилась. - Естественный, естественный процесс, остановка сердца, все чин чинарем. Карманы вы ему хорошо обыскали, полграмма есть, больше нет, все понятно, чо, в частном порядке человек развлекался, переборщил, все упаковано, как тортик Сказка. Какие тут вопросы-то могут быть даже. Только всякие глупости нерабочие в голову лезут – со скуки, видимо, - я прям страшно извиняюсь, удержаться не могу. Вы ж человек с зоной плотно знакомый, обстоятельно? - Да нет, конечно. Так, детские шалости, стыдно вспоминать. Вова тихо посмеялся. Ощутил даже своего рода гордость. Товарищ следователь нашел, тоже, с кем играть в наперстки. - Да ну не скромничайте. Сколько у меня ориентировка вон висела, и в старой жизни, и в новой, со всеми эполетами-колоколами, сколько раз я это погоняло в протоколах наблюдал. Верный сын, исправительной системы, какая мразь не выйдет – сразу первым делом… раньше – на Зеленую, теперь куда – на Восстания ж, правильно? – к Санечке Кащею. Кто положенец за Фарита? Кащей. Кому звонят, когда адвокатская падаль всякая нужна, чтобы совсем без берегов… Выдернули пробку. - По коньячку решили? - День трудный. Будете? Вова жалел, что не видит их, но встать не мог. - Спасибо, но при исполнении, и у нас-то, у простых людей, день только начался. - Чтоб меня правда так любили, как вам стучат. - Ну так или иначе, человек ж не последний, порядки знаете. В материале, так сказать, глубоко. Я просто слышал одну историю – и по-моему, ну, вранье враньем. А так и не проверишь – и тут вдруг думаю, вы точно в курсе, бывает так, не бывает, или только байки травят… а байка, собсно, про пацана, ну так, примерно, тех же лет, - и тоже кстати с малолетки, в Казахстане. Я слышал, он с пресс-хаты вышел, без острого, в три дня. А я особо не знаток – - Конечно. - Как там принято после задержания, не наша епархия. Но вообще говорят обычно, что если ты вены не вскрыл или брюхо – все, без вариков, назад не выпустят, пока не доломают. Опять же, ну вам-то я чего рассказываю, вас гражданин Хабибуллин до меня, поди, десять раз просветил. Крестный, все-таки. - Да что вы. - Он-то не даром – Резаный, у него, я слышал, четыре захода было, отсюда до Казахстана, и ни разу не ломанулся, железный мужик, каждый раз в крови до лазарета доплывал. - Суть да дело? - А вы торопитесь? Можно еще кофе попросить? Не обеднеете же? В общем, я слышал, этот пацан как раз с Фаритом сидел, такое вот еще одно совпадение интересное, - какой у нас мир маленький, да? Иногда аж страшно. А когда начался второй покос, по ворам в законе, в начале восьмидесятых, пацану выставили расклад: или дашь показания, или тебе кранты. Там заключенного повешенным нашли. Надо было подтвердить, что Фарит подсуетился. Ну – сотрудничество, конечно, дело благое. Но мы ж везде не защитим. И пацан, я так понял, тоже быстро пришел к мысли, что либо сейчас его гасят на пресске – либо его удавят свои. И вот ночью его поднимают. Раздевают, чтоб при себе без сюрпризов. Лупят по ушам, чтоб челюсть распахнуть. Короче, качественно обыскивают, ну прям как вы трупаки, чтоб в прессуху он входил чистым и нагим, как к богу в рай. А что с ним там делали дальше, не знаю. Все, что надо, я думаю: он потом месяца два в лазарете лежал. - Ой как неприятно. - Но в какой-то момент – пока его отрабатывали – он как бы вырубился. Только как вырубился. Там же тоже сидят не дети. Знают, как бодрость навести. А его что жги, что души, что, я извиняюсь, по яйцам бей, водой поливай – ну ты понял… то есть вы, конечно, извините, вы. Совсем я усталый стал что-то. Вы… он, короче, лежит, как Белоснежка. И тут они конкретно обосрались: команды мочить не было, с трупом будет расследование сверху и полный фарш в каждую миску. А пацан не встает. Хоть теплом, хоть пиздюлями – как нет его. Даже веки не дрогнут. Входит охрана – та же ситуация. Пульс есть, какой-то. А пацана внутри нет. Ни попить не надо, ни поссать, ни застонать во сне, ни голову прикрыть, когда об пол херачат. На третьи сутки его вынули. Вот такой фокус, десять баллов. Искандер Рустамович. - А? Чо-то отвлекся как-то. - Как думаете. А повторить такой номер удастся? - Какой?.. - Все-таки, годы, сытость, кофе хороший, коньяк французский вон, кресло мягкое. Опять же, в зоне тоже на месте не стоят. Могут и яйца рубануть, и зубы вырвать. А – или, извиняюсь, это дело прошлое, у вас и так трех справа нет. - А ближе к делу, будьте добры. - Партнер ваш преставился, контакты с поставкой были на него завязаны. Щас начнется кровавый дикий передел, кому травить Казань. А бизнес у вас и так подтряхивает. Ну вы ж взрослый человек, не глупый. Понимаете, что вопрос только – кто к нам первый прибежит, сливать друзей-товарищей. Вы ж либо сядете, месяца не пройдет, либо вам прямая дорога за другом Пашей. Нет желание, до радикальных мер побеседовать? А то в следующий раз может не повезти. - Я, к сожалению, попрощаться должен. Мне похороны еще организовывать. Как будто это даже не уместно все. - Да, да, конечно. Я сам сильно извиняюсь, понимаю, такой момент чувствительный. Я только до конца чтоб, любопытство удовлетворить. Когда на пресске насилуют – это ж не считается, что опустили, раз по беспределу? Или это у вас все равно? - Фу. - Перегнул слегка, да? - Кофе допивайте, пожалуйста. И вон отсюда. Вставал Вова непростительно долго. Сперва удалось на колено, чтобы к стене – лицом, к стене пришлось ползти, сжав зубы, в первый раз – не вышло, когда она была за спиной, не мог толком опереться. Теперь, впечатавшись ладонями, как по отвесной скале, кое-как взобрался вверх, выпрямился. Оставалось доковылять до двери. Тут канителился бесконечно долго, и дверь в кабинет хлопнула раньше, чем Вова распахнул свою – иначе бы размазал менту ряху прямо по Сашкиному столу, надо – поехал бы на новый срок. Сашка, начислявший себе пятьдесят, тут же отставил бутылку, рванул к нему. Вова хотел подхватить его раньше, обнять, совсем не находил слов, обхватил его за шею, Сашка осторожно опустил его в кожаное кресло, но Вова не отпускал, Сашке пришлось сесть на подлокотник, а Вова упрямо тянул ближе к себе, если что-то говорил – потом не вспомнил, сгреб его кудрявый затылок, впечатал в плечо его голову, прижимался губами, не глядя, у Сашки затрещал пиджак, невозможно было отпустить, все было мало, все впустую, все не о том, как сказать – о том, - не представлял, убил бы любого, на месте, кто мог ему причинить зло, хотел забрать – давно улегшуюся на дне, въевшуюся в кости, застарелую боль, хотел стереть и смыть ее, в тот момент – полубезумия, безымянного, неостановимого, пустого порыва, - казалось: должен сделать то, что Сашка сделал для него, должен был давно, не знал, не думал, не мог думать (не хотел, не захотел - тогда), цеплялся за него, не слушая, не отвечая, Сашка пробовал отодвинуть, потом сдался, гладил по волосам, по спине, пережидал, наконец – с отрезвляющей, печальной досадой, - проговорил: - Какой ты жалостливый у меня оказывается. Когда не ждешь. И если бы у Вовы был запасной, другой язык, вложил бы в него все, что разъедало и жгло грудь, но по-прежнему – был нем, разбит и абсолютно, безнадежно бесполезен. - Все хорошо. Я цел, здоров и весел. Ну? Кадерлем. Минем яхши. Смотри сюда. А? Где мы с тобою только ни бывали… Он дал Вове две таблетки анальгина с коньяком. Потом позвал начальника смены, и они вместе спустили Вову по лестнице. Посадили вперед: Вова настоял, не хотелось валяться, хотя глаза слипались. Уже сильно спокойней, в житейском ключе, Сашка объяснял по пути, заботливо приоткрыв окошко: - Ты меньше слушай, что эта ментовская рожа будет плести. Я думаю, вы еще повидаетесь. Врать не буду, первый год на взросляке был не фунт изюма. Но эта сука рядом не стояла, а карман мнет так, как будто лично мне коронки дергала. И кстати у меня двух зубов справа нет, третий слева, сверху. И все остальное – ты тоже, дели на десять. Я б вообще на его месте меньше думал о том, как там мне в фанеру перепало, при царе горохе. Глядишь бы как-то хуй с хотьбой простыковал. Все вот эти вот веселые забросы, что ты или Марат в ментовку ломанетесь – это он удачно до твоего выхода закончил. Вот прям щас поверю, что Маратка меня всадит суке, которая его брату в спину стреляла, уже блядь бегу с ним мосты наводить. На секунду – видимо, от жара, - Вова поймал необычайно странное чувство. Остановились у больничного крыльца. Видел людей на улице. У двери. У двух-трех других машин. И вдруг отчетливо представил, что каждый из них – мог стоять у него за спиной и спустить курок. Все потому, что Ильдара Юнусовича Зарипова в лицо не видел ни разу. Потом он отключился. Виделись через два дня, Сашка принес компота в банке, Понедельник начинается в субботу и кассетный плейер. В тот раз не говорили вообще, Вова просто прижался щекой к его ладони. Язык не ворочался, жар не спадал, едва отличал ночь от дня. Зато хорошо запомнил благословенный, чистый холод. Сашка вложил ему в руку ключи. - Если хочешь – заходи без стука. А передел и правда был в разгаре. Оказалось, что Питерский порт выгонял синтетику в Казань на три крупных потока. Первый был за Пашком. Второй – за УНИКСом, однако схема с легкой руки Кащея работала так, что УНИКС поставки не вез и не принимал, только реализовывал, и вся логистика была завязана в тех же, умелых и аккуратных, Кащеевых руках, что и у Пашка. Третий был за Перваками. Не дожидаясь похорон, они сделали настойчивую попытку выдернуть табуретку из-под конкурентов. Но, как выразился Вова, слушая от Маратика новости: - Кристобаль Хозевич успел первым. То есть Кащей с Денисом Коневичем изыскали административный ресурс, который должен был сменить теневой ресурс Пашка – и позволить переключить весь объем: - На две основных точки реализации. УНИКС и Акчарлак. Остальное планировалось перепродавать на малые точки с крупной наценкой. К субботе ждали гостей, Роза, по ее признанию, впервые готовила развесистую бухотчетность по наркосбыту, а Марат был в нервном, но азартном предвкушении. - Все правильно, чо. Нахуй пусть сходят, это наша земля, им только по подворотням пиздюкам толкать. И где-то в это же время Марат сказал ему: - Роза в одном права, я там – увлекся, наборщил, не важно. Нахуй нам свой Турбо, когда есть свой ты. Я – как бы понимаю все. Реально. Ты не на курорте шесть лет продвигался. Но если ты всерьез – тогда… Вова, не дожидаясь, притянул его к себе. И это была первая встреча, где он по праву сидел за общим столом. - День. Этот ленивый, напевный голос Кащея Вова помнил еще с тех пор, как Сашка ходил в молодых – и задрачивал скорлупу. - А День. Ждали долго, все скучали. Гости опаздывали: накануне им провели демонстрацию обоих заведений, и эффект, судя по всему, был выше ожиданий, потому что на деловой завтрак они не спешили. - Тебе сколько раз говорили, что приличные люди вафли на переговорах не едят? Коневич на секунду замер с полным ртом – потом сглотнул и принялся грызть новую. Только доев, спросил: - Почему? - Даже не знаю, как начать. Коневич быстро окинул взглядом стол, увидел, как Вова, не желая участвовать в блуднике, отвел глаза, и заметно расслабился. - А. Шутки ваши обычные. Марат резко оборвал его: - А это не шутки. Кащей окликнул официанта: - Борь! Принеси чак-чак человеку, забери это – от греха подальше. Коневич тщательно отряхнул от крошек галстук. - Я, Саша, предпочитаю жить в мире, где о таких вещах можно и пошутить. А вы товарищи – как хотите, у вас там свои правила. Никогда еще Вова не бывал на переговорах, где за одним столом сидели вор в законе (Фаритов крестник), чиновник в годах, три пацана с района и комсомольские активисты. В нужный момент, вспомнив разом все армейское и школьное прошлое, Вова отчитался: - Мы располагаем централизованной системой безопасности, с коллективом, набранным из числа бойцов Чечни и Афгана, преимущественно – десанта и разведроты, каждая поставка в нынешнее непростое время тщательно охраняется компактным боевым отрядом от получения до реализации, что полностью снимает риски потери прибыли в случае конфискации или набега на товар. Все стороны прекрасно понимают, что наши коллеги предоставить подобную гарантию не смогут никогда, помимо отсутствия собственной площадки для реализации – они не располагают ни достаточно крупной операцией, ни просто сколько-нибудь проверенным, взрослым коллективом, основной возраст набора внутри их ОПГ – от 16 до 20, кроме того, их состав постоянно дробится за счет недовольства в низах: говоря простым языком, их рабочие руки не дополучают денег, которые целиком уходят верхушке. При первом же серьезном столкновении с законом, эта цепочка вскроется снизу доверху, а мы все прекрасно понимаем, что столкновение с законом в наши дни – вопрос времени. В отличии от наших коллег, как вы могли вчера убедиться, нам есть, что терять: и что защищать. С каждым словом, Вова все полнее и глубже понимал, что вписался в одну из самых крупных операций по торговле наркотой в родной Казани. Но когда после встречи Марат с горящими глазами, хлопнув вискаря, спросил его: - У нас правда такое есть? Как будто ему снова было четырнадцать, Вова со странной смесью сожаления и покоя осознал, что, в общем, ему наплевать – как никогда. Вова ответил: - Будет. И знал, что брат поверил. Он был на своем месте. Его снова слушали. Его снова видели. Он был при деле. И он знал, что в этом деле – он будет хорош. Если что-то и тревожило его тем светлым утром, так это бывший комсомольский активист (теперь – комитетчик по малому бизнесу из Питера, у которого с портовым начальством были свои зачеты). Этого здорового рыжего коня Вова отлично помнил со школы. Помнил по двум причинам. Во-первых – он был первым человеком, которого Вова послал нахуй. Во-вторых – из-за него Вова так никогда и не вступил в Комсомол: даже в армии, где давили со всех сторон и сержант обещал, что иначе наверх не двинуться. Летел снег. У Сашки весь воротник был в нем, как в пуху. Крупные хлопья ложились ему на волосы. На нос. На веки. Он смешно сморгнул, а Вова попросил еще сигарету, потому что никак не мог двинуть домой. Шли, не спеша, до Сластены. И тут наткнулись на них – двое парней, три девчоки. - Сашка! А его ждут-стоят. Ты где ходишь? Понял потом, что за кондитерской, под перекур, распивали кагор, из завернутой в шарф бутылки. И они обнялись, рыжий конь по-хозяйски сбил снег с Сашкиных кудрей, а потом скривился, как будто кагор скис: - Так, только мелочь стряхни – И вот прежде, чем Сашка успел ответить, Вова взорвался. Теперь они стояли вдвоем, проводив старших, тихо, в полголоса о чем-то говоря, и Сашка опирался на стену, к которой тот прислонился, лениво и сыто, и так же – как в тот зимний вечер – Сашка носком ботинка постукивал себя по каблуку, а в уголках его рта была сладкая, как кагор, улыбка, и Вова старался не смотреть, но не мог перестать. За делами, в ту неделю, не сказали друг другу ни слова. Не хотел признавать, что, когда жар сошел – мучительно страшно и, хуже того, непосильно стало начать. Еще выпили с братом. Роза подсела, сияла, обнимала Маратика, целовала в висок, нельзя было пить – взяла рюмку и пустой стакан, прополоскала вискарем в рот. Просидел с ними час, тормозил себя, как мог. Потом не выдержал и сорвался. Открыл дверь ключом, который Саша вложил ему в руку. Услышал их еще с порога. Врал бы, если бы сказал, что не услышал. Впереди была кухня. Налево – гостиная. И Кащеева спальня, с дверью в ванную, прямо из комнаты, как в американском кино. У Вовы промокли ноги. Знал, что оставляет следы. В спальне играла музыка, крутилась американская пластинка, которую Вова не узнавал. А поверх пластинки Вова слышал низкое, глухое дыхание, и его голос. Из самой глубины нутра, ни слова, невнятно, но как хорошо знал его, как крепко помнил. И на него ложился голос чужой. Вова наступил на задники ботинок, чтоб не чавкать по паркету, и пошел к ним тихо, в одних носках. Дверь в спальню была открыта. У дальней стены стояло большое зеркало, в темной раме, Саша перед ним одевался. А на кровати были они. Два голых тела, смятые простыни, как будто невидимым водоворотом, торнадо, стянутые в центр матраса. Сашина гибкая спина, сладко, щедро выгнутая, его крепкие бедра. Его чистота, как будто сияющая: под чужими потными руками. Его мокрые волосы, как будто они продолжали не час, не два, как будто из него выжало все соки. И чужой жирный член, который его долбил.