Брюс Ли может

Не сочинил этого разговора, потому что думать было – невозможно. Между ним и первым словом – невозможным – как будто выросла стеклянная стена, натыкался на нее раз за разом, забывая, стремясь, но дальше было не двинуться. Потом Роза спрашивала – даже не его, а Марата: того крепко нагрузило. - А как ты себе это представлял? Вова никак не представлял. Вообще. Нечего было представлять. Случались вещи, о которых ничего сказать было – нельзя. Их на свете не должно было быть, о чем тут еще разговаривать. Никак не представлял. И все равно не ждал того, что вышло. Сашкин кадык с усилием, тяжело двигался, он приподнял голову от подушки, на шее вздулись вены, но почему-то – он не садился, не вскинулся, и это было так странно. Кожа, крепко обтянувшая его горло, его подрагивающая от напряжения челюсть: и животный, голодный страх в его глазах. Он торопливо обшарил глазами комнату. Вова видел: дверь (закрыта), окно (высоко), оба угла у Вовы за спиной (никого), стойка с капельницей (на больничке). - Сань… Когда шагнул к нему, он неловко, завалившись на левый локоть и с неожиданной силой толкнувшись им в матрас, как костылем, отполз назад. Ударился о спинку. Задохнулся от боли. Сзади, за их сдвинутыми койками, между спинками и стеной, Вова поставил тумбочку, чтоб если что – Сашке не надо было тянуться не пойми куда, а Вове – отодвигаться. На ней лежали сигареты и стоял граненый стакан, с водой на донышке, Вова увел его из местной столовки. Стакан дрогнул. Сашка услышал. - Я не трону, клянусь. Но стоило Вове двинуться ближе – и он левой рукой, под рваный, по сырому мясу, крик, подхватил стакан из-за спины и умело разбил его об угол койки. Зазвенело стекло. Вова хотел успокоить его, придержать, пока не выдохнет, чтоб можно было объясниться, но блеснул осколок. Сашка так крепко сжимал его, что поранился, закапала кровь. Вова пнул свою койку в сторону, газонул, и замер – совсем рядом с ним, буквально в ладони от выставленного острия. От взмаха Сашке вырвало капельницу. Его лицо – в мелких бисеринах пота – было совсем белое, и капля скатилась по виску. - Разобрались, всё. Но Сашка только хрипло, сбивчиво дышал. Тяжелые веки наполовину опустились, губы беспомощно размыкались, ловя воздух, и смыкались снова. Держать руку поднятой ему было трудно, она подрагивала, голова упала на подушку – подняться толком, хотя бы в койке, он так и не сумел. Вова хотел забрать стекло – просто потому, что Сашка сильней крошил ладонь, был уверен, что справится запросто, казалось, Сашка почти уже не держит. Но, стоило сунуться, и осколок рассек Вове предплечье, глубоко, по-серьезке, до злой, мерзлой боли. Вова отпрянул. - Ты чего творишь?.. Даже как-то растерялся. Его растерянность Сашку почему-то успокоила. Он по-новому ощупал Вову взглядом. - Марат нашелся, все решили, я поговорить пришел, по-человечески. Сел к себе на матрас. Сашка, совсем без сил, уронил руку, но осколок не выпустил. Вова заметил, что его трясет, жестоко, последний раз такое было после передоза, но теперь что-то неуловимо – и при этом катастрофично - переменилось. Вдруг понял, глянув на его каменные плечи. Сашка старался унять дрожь – изо всех сил – но не мог. Обычно удар он держал превосходно, когда не клал на это дело, проблема была только в том, как часто клал, не заботясь о том, что себя уронит. Теперь дрожь впилась в его тело намертво, и вернуть себе руль не удавалось никак. Не видел его таким ни разу. Страх ушел, и когда был страх – было иначе. А что было здесь, Вова не знал, но почувствовал, что стеклянная стена треснула. - Сашка. Я виноват перед тобой очень. Я заглажу – скажи как, только. Что надо – сделаю. Он не отвечал, и на всякий случай Вова пояснил: - Ты очухаться не мог долго, я тут все время был, если б хотел плохого – десять раз успел бы. По застиранному пододеяльнику расплывалось яркое, пурпурное пятно: так крепко Сашка стиснул стекляшку. - Сколько провалялся? Голос у него был, как трава в засуху. Он закашлялся, изо всех сил стараясь делать это поосторожней, в себя, и все равно вместе с кашлем вышел какой-то совсем поломанный, жалобный звук. Как не от него совсем. Как будто в комнате был кто-то другой, заплаканный ребенок или замученная болезнью старуха. Надо было дать воды. Воды не было. Вова почему-то боялся за ней выйти. - Неделю – погоди, две… две с небольшим. - Чо-то подо мной осталось? - Акчарлак твой. Сейф, деньги – я не трогал. Товар пригнали, по доле все по-старому, только с точками разобраться не можем с твоими – больно конспирация мощная… - Кто? Этого вопроса Вова ждал первым. - Менты. - Я слышал. Ах ты ж сука. - Конкретно. - Не помню, как звали. Больше не побеспокоит. Сашка перевел дух. Дрожь помаленьку улеглась. Он по-прежнему дышал шумно и часто, но видно было, что запал сошел, и его клонит в сон. Вова оборвал лоскут от наволочки. Осторожно промокнул надорванную кожу, там, где вырвало иглу. Он вздрогнул, но позволил. Вова обтер от крови пальцы, поверху. Опустился на колени. Прижался губами к костяшкам. Целовал липкую влажную кожу. Почувствовал, что задел осколок. - А сказал, не тронешь. Вова замер. Стало вдруг зябко и тошно. - У меня выбора не было. - Маратка при делах еще? - Это подстава была. Все причастные наказание понесли. - Я с ним говорить буду. - Ты потерялся. Успел бы – свалил. - Турбо живой? - Все одно к одному сошлось. - Ко мне отправь. - Ты не поймешь, значит. Вставать было тяжело, очень. Не понял, когда потолок навалился сверху, но едва удержался на ногах. - У тебя нет никого. А Сашка вдруг ответил – уже обычным, таким знакомым голосом: - Теперь – да. Ненавидел себя, когда почувствовал, что горло свело – и вот-вот сорвет. - Я врача позову. Чтоб иголку вернул. Рыдал, как баба, забившись в вонючий сырой сортир, пропитанный мочой и хлоркой. Кто-то зашел в соседнюю кабинку отлить. Отлить не мог никак, из-за Вовы. Вове толком было не прореветься, пока за стенкой длились мучительные попытки, по три капли. Наконец, стукнул ему: - Да ссы уже, я все. Но напряженье как-то ушло. Умылся. Из кабинки раздалось интеллигентное: - Извините, пожалуйста. И потом совсем тихо: - Соболезную. Вова застыл над раковиной. Глупо вышло. Не знал, ответить – не отвечать. Черт те что. Потом все-таки сказал: - Да не умер никто. И тут стало гораздо легче. Рассуждал так – по дороге до Акчарлака. Во-первых, Сашка проснулся. Это было главное. Во-вторых, до сих пор с ним разговаривал. Что отстроился – ну, тут уж нечему удивляться. Надо было помягче. И, конечно, зря под конец втопил. А с другой стороны, его проняло, наконец хоть поругались, как люди. Обещал себе: вернется утром. Долго на него Сашка злиться не мог, если он хотел сгладить. Надо было только донести – сгладить готов, любыми средствами, на его условиях. В конце концов, раз сказал найти Турбо – и ему, а не охране, - значит, хотел, чтобы Вова вернулся. Знал: еще договорят. Конечно, договорят. С Турбо, правда, вышло непросто. С охраной он не шился. Ира дозвонилась Черепу, который у Кащея был оставлен на тревоге и должен был держать хвосты. Тот нарисовал и телефон, и адрес, но на месте Вова не нашел ни Турбо, ни его тачки. Поколебавшись, позвонил маме Вахита. Продукты Валерка завез как положено, на выходных. С тех пор не появлялся. Нехорошее чувство легло на грудь. К Дене Коневичу Турбо не приезжал ни за расчетом, ни за товаром, и вообще по всему выходило, что крупняк доехал без него, а в продажу он не впрягался. Вова поймал себя даже на какой-то дурацкой гордости, был доволен Валеркой – как своей добротной, удачной вещью, всем на зависть, хотя казалось бы – сколько лет уже не было, ни Универсама, ни «своих» пацанов, ничего своего вообще, если вдуматься. Кинул клич по городу, что потерялся очень нужный человек. Партнеры-товарищи разводили руками. Вдруг, к полуночи, прилетел звонок: из ментовки. Вова впал в такое замешательство, что даже словом «ахуй» было как-то не охватить. Лейтенант Ведерников сообщал господину Суворову, со всем уважением и надежной на взаимопонимание, что часа полтора назад вызывали наряд к продмагу, во дворе на Климова. Мужчина, вооруженный пистолетом – предположительно Макаров – вторгся на территорию магазина и занял складское помещения, нанеся травмы легкой тяжести сотруднику. От наряда милиции он, правда, откупился без малого косарем грина, но остался там же, на складе, и со всеми основаниями можно было заключить, что это натурально – Валерий Туркин, он же Турбо, приметы в полном совпадении, и если господин Суворов хочет его оттуда прибрать, то, скорее всего, еще успеет: когда наряд приехал, он как раз потребовал у продавщицы бутылку «Белой лошади» и только-только ее открывал. Вова повесил трубку с брезгливым, неуютным ощущением, и на всякий случай зашел вымыть руки. Уже за рулем, его догнали две мысли, одна странней другой. Во-первых, они в своем роде теперь и правда были короли Казани. По старой памяти он ждал, что разборка с мокрухой и мертвыми мусорами кончится розыском, головняками, новым безнадежным забегом, может быть, вторым сроком, и уж точно – полной фурой печальных последствий. Меньше всего он рассчитывал на то, что в ответ – ментовка прогнется, как залетное шакалье после пары крепких пиздюлей на районе. А теперь по всему выходило так, что централка бы запросто этой же ночью строем выстроилась целовать господину Суворову залупу – если бы не мешал козырек от фуражки. Голову Турбо, думая, что у Вовы к нему вопросы, они преподнесли ему в коробочке с бантиком, как тортик Сказка. Вторая мысль была одновременно – какой-то нелепой и родной. Шесть лет назад во дворах на Климова никакого продмага не было – там стояла их качалка. Теперь вход в магазин был с другой стороны здания, уже час как кончилась смена, но не закрывали: Валерка окопался прочно и три работника (продавщица, директор и грузчик, которому пообещали за мужскую помощь и защиту моментальный аванс на руки), сидели заложниками: страшно было за товар. Вова представился капитаном Кутузовым и прошел к нарушителю. Склад устроили ровно на месте их зала. В подсобке, где столько было выпито и столько сижено, теперь была комната персонала. - Я кому сказал нахуй сходить? - Неласково ты гостей встречаешь. Турбо сидел на палетах, крепко пьяный, и стеллажи с товарами, из нетесаных досок, совсем, как в районном морге, закрывали стену, на которой когда-то большими буквами, по вырезанному из плотного картона трафарету, было выведено «УКК» с трехзубой короной из детской сказки. - Не признал, Вов. Он смутился и аккуратно подвинулся, давая место, когда Вова подошел. Залез к нему. - Я чисто поинтересоваться: ты как, до лета будешь фестивалить, или на круглый год заряжен? Турбо молча глянул на него – и передал бутылку. Вова взял. Что еще тут было сказать. - Я тут жил неделю… помнишь? Мне тогда батя взвесил за троих, прихожу в качалку – пацаны все: кто тебя так? Где они, блядь? Ты вышел, тоже… А чо я скажу? Я даже соврать вроде как хотел – мол, залетные или Кинопленка… ну потом Кащей меня увидел, и ему сразу все понятно стало. Вова помнил. Он тогда уже готов был влетать. Закрылись втроем в подсобке. Сашка достал из кармана грязный платок, сложил так, чтоб чистая сторона была кверху, и вытер Валерке лицо. Потом спросил: «Хочешь чо-то дальше?» - а Вова никак не мог въехать, о чем они. Ни его, еще в те времена, когда поднималась рука, ни Марата отец не бил – так, чтоб людям было видно. Казалось, что это какое-то особое, нерушимое правило, все его знают, а по-другому – быть не может. У Валерки лицо было, как после крепкого замеса, и свитер – в крови. «Мы сходить-поговорить сможем всегда, и с правой, и с левой, но ты смотри: тебе жить». Вова тогда сказал, про Валеркиного батю: «Если сам жить хочет, подвинется». Поймал Сашкин взгляд – как будто он на гвоздь наступил в ботинке. Вова не стал спрашивать, к чему это: если Сашка хотел поспорить, мог бы сам подыскать слова. А Валерка так сильно удивился – что вопрос вообще встал. Хлопал глазами на них обоих и не знал, куда себя девать. Потом пробормотал, чуть слышно, как будто боялся, что накажут: «Да нормально все». «Он совсем озверел, что ли?», двинули за сигами вдвоем, а Вова только сильней закипал. «Да не рассчитал просто». Раздражала Сашкина лень и торопливое желанье отмахнуться, чтоб не грузить себя чужой заботой. А если в следующий раз так не рассчитает, что в висок зашибет, тогда что? Стояли на крыльце магаза, Сашка заложил руки в карманы, жевал губу. «Ты ж понимаешь, что мы зайдем и выйдем, а Валерка останется? И от нашего стола вашему столу – все ему полетит?». «Ну и чо ты предлагаешь, в сторонку повернуться и хер забить? Он ему не ремня всыпал, вон пацан на ногах едва стоит». Запах прибитой пыли, бесстрашная, счастливая весна. Тень от ресниц, у Сашки на щеке. Сладкое, круглое, яркое «о» на его губах, когда пришла думка. На складе Валерка пил вискарь, как воду на жаре. Облился. Пьяно, но как будто смущенно рассмеялся. - Ты потом еще комсорга с моим батей кривлял. Сашка Вове прицепил свой старый значок, как самому положительному и весомому. Гоняли разводку у него на кухне. Наставительно подняв палец, Сашка говорил: никогда не стоит недооценивать силу товарного ебла. Потом Вова пошел с прогоном – собирали вдумчиво, вышло загляденье, Вова последний раз так развлекался, пока совсем ребенком с мамой клеил кораблик, чтобы спускать по талой воде, когда к реке побегут ручьи. Так мол и так, Сергей Петрович, очень переживаем, какие-то хулиганы, звери в теле человеков, напали на вашего мальчика, избили жутко, мы у него дознаться не смогли, кто это, но вы на него, пожалуйста, повлияйте, эти выродки уличные должны полную ответственность понести, это не просто драка мальчишеская, это преступление полноценное, очень переживаем, сердце болит за вашу семью, вы обязательно Валере дайте знать, что мы заходили, когда вернется, а то так плохо выглядел мальчик, ему бы врачебную помощь оказать, как бы там сотрясения не было, нужно будет что-то – вы дайте знать обязательно, это так оставлять нельзя. Пил чай на прокуренной кухне с потерянным, щуплым на вид мужиком, который никак не мог понять, в какую сторону волноваться и как с Вовой говорить. Щеки, синеватые от щетины, влажные добрые глаза, испуганные, как у ребенка. Только костяшки у него были сбитые. И жена на кухню не вышла. Совсем взрослый, вымахавший выше Вовы, Турбо сказал: - Я тогда жуть как хотел, чтоб у меня такой старший брат был. Не один день, а каждый. И накажет, и укроет, и все будет правильно, все ровно впереди. Турбо навалился на Вову плечом, и стало ясно, что совсем поплыл. А тогда его ныкали в качалке неделю, почти не выходил на район. Сашка решил: а зачем ждать, пока прилетит всерьез? Потом-то батя будет плакать и каяться, только это будет потом, пусть кается щас, пока череп цел. Валерка пропал с радаров, не возвращался к семье. Сашка договорился на посте за бутылку болгарского красного, чтоб позвонили, и Валерку забрали вроде как из больницы, мол, шел после пиздюлей, упал, приняли, только-только оклемался. Батя его потом не трогал, вроде, месяцев пять. Ну а дальше, Турбо рассказывал, к концу Вовиного первогода на службе, когда Валерка крепко вымахал и удар окреп, он с первого хука в челюсть положил батю так, что тот не вставал до утра, и тема закрылась. Вова жалел, когда слушал эту историю, было бы душевно и здорово – для разнообразия – чтобы любовь, пусть и подпертая их разводкой, оказалась весомей кулака. Не оказалось. Тогда чувство было такое, как будто Валерка убил ее. А бесстрашной счастливой весной, отдавая Сашке комсомольский значок, Вова сказал – представь, как круто было бы, если бы к нашим отцам мог вот так сходить человек, из неоткуда, телепортироваться на порог, - и сказать им все, что надо: только без кривляний, всерьез, все, как есть. Сашка обстоятельно, неторопливо закурил. Дым выпустил. В окошко глянул: заклеенное наглухо. И наконец ответил: «Ну а чо с того. Говори, не говори, они ж знают все. Чо. Не маленькие». И минуту назад было весело и легко, а теперь как будто дождевые облака укрыли солнце, и жутко захотелось Сашку обнять, и чтоб обнял в ответ, но сидел, не шевелясь, и тлела в тишине сигарета. Валерка откинулся на палеты спиной и смотрел в потолок, как будто там были не грязные разводы и трещины от протечки, а бескрайнее звездное небо. - Ты когда нам про Джавду с Антипом рассказывал, я потом весь возраст замонал, даже суперам голову делал… мне в фанеру накидали… все равно прыгал… Антип завещал, Вова слово нес: никаких сигарет на районе, мы другим путем идем, в здоровом теле здоровый дух, нам врагу отпор давать… иду, кровь по щам, - вижу, как вы с Кащеем с одной спички прикуриваете. И ничо не йокнуло. Значит, так надо, с вами если – не вредно же. Он покачал головой, и легкие, густые кудри потекли по дереву. На секунду показалось – совсем, как у Сашки: и захотелось тронуть. Крепче сжал вискарь. Не стал говорить ему, что когда-то считал – они трое, с Сивухой, будут, как Тяп-Ляп в золотые годы, как Антип, Джавда и Скряба. Приятно было оставаться в его глазах умным и взрослым. - Я когда скорлупой гонял, я не знал, на кого из вас больше хочу похожим стать. Потом этого бутылка выпила, ты нас тупо через хуй кинул всех. Я когда на малолетку ехал, понял, что вообще один. И – чухня такая, щас сказать, - но это ж все… это ж так не честно все было. Я ж все сделал, чтоб ну пускай не бабки, пускай не сыто, пускай не горизонты-вензеля – но пацаны-то были, мы же братья, это ж чо-то стоит, сколько раз друг друга живым мясом закрывали. И неа. Никого, пустота, как в ментовском набросе. И я себе тогда сказал, что буду лучше вас. Турбо торопливо сел. Его лицо, совсем близко. Сумасшедшие, раскосые глаза сиамской кошки, опасно светлые, холодные. Ухватил Вову за воротник. - Что я смогу, как вы не вывезли. А я щас старше, чем ты был, и по нулям. И Валерка постучался лбом об его плечо, как об стенку, полурисуясь, полувсерьез. Глянув Вове в лицо, отодвинулся. Посерьезнел. - Я девчонку встретил. С которой ходил раньше. Когда вышел в первый раз – ну, к ней, конечно, не пошел, узнал, что не дождалась, смел ряху ее ебарю и прости-прощай. А щас ее увидел, так тепло стало. Я ее – прикинь – поцеловать не решался, только щекой к щеке когда попадали – на медляке, у падика, когда обнимал… аж прошибало всего. Щас так уже не бывает. Помню до сих пор, как от волос ее пахло. Ну… подошел. Поговорили. Стоит, блядь… стоит, блядь. Вова чуть не вставил: на Восстания, - и едва успел прикусить язык. - Удавил бы своими руками, тогда. А щас уже плевать. Простил бы. Да уже простил. Как будто мы потоп пережили, знаешь? Мне про Ноя бабка рассказывала. Вот он корабль же в новый мир привел, по сути. Уже как не считается ничего, что было, все смыло. Я ей руку даю – а она не берет. И на меня смотрит так, как будто это меня во все щели ебут за копье, а не она… Турбо зло сплюнул, договорить не смог. - Как будто я спидозный или, не знаю, прокаженный, смотрела. И Вова спросил, вдруг показалось, что очень давно носил с собой этот вопрос, не зная, кому вручить: - Думаешь, не просто так? Думаешь, они знают? Что с нами – не все, как надо? Что что-то пошло не так? Но Турбо не понял: - Да ну, херня какая-то – а то остальные, кто к ней ходит, пионер-герои, соль земли. Чо, по-другому кто-то движется сейчас? Чтоб на ногах стоял при этом, а не на коленях? От его совсем будничного, житейского тона почему-то стало легче. По этому кольцу гонял много раз. Даже как-то приснилось: далекое воспоминание, из тех времен, когда еще ходили в ледовый городок. Волшебство. Изумление. Чудо. Ледяные фигуры казались огромными, вспарывали ясное зимнее небо – и сияли, как сахарные, даже как-то раз прихватил зубами, а было липко, от мороза, и не сладко. Хотелось кататься с горок. Прятаться в лабиринте – он был словно из стекла. Но у пацанов было занятие получше. Деревянная воронка заливалась водой. Бежали по ней кругами, гнали бешено, стоило притормозить – и соскальзывал вниз, в центр. Топот десятков ног. Кровь на обледенелых досках. Полез, несмотря на мамин запрет, когда отвлеклась, встретила знакомую. Почти осилил первый круг – и сорвался. Казалось, затопчут. Паника. Жуть. Дерево дрожало, у них под ногами. - Прикинь, я Кащея спрашиваю – а семь утра, я вес пригнал, еще солнышко не встало. Он уже припитый, и уже новая налита. Ну я говорю – чисто вот всю дорогу интересно было, не обессудь, ты чо так закидываешь-то, было б чо топить? Ну он опрокидывает и говорит: атмосфера рабочая нервная – ну и, понятное дело, аля-улю, с тобой вон дела приходится вести. Я спрашиваю – так ты при бабках, чо не завязать? Раз нервно так? Ну и чо-то мне повезло на откровенья, он смотрит на меня и говорит – как думаешь, как быстро нас с тобой кончат, когда мы завяжем? И некем будет подпереть? Ботинки перед лицом. Грохот, крики. И было не дотянуться до края – чтоб не попасть к ним под подошвы. Теперь бежали по самому верху, не останавливаясь, не колеблясь, ни на секунду не давая себе ни передышки - ни шанса оглядеться по сторонам. Сорваться боялись смертельно. Под ноги не хотелось, туда, на лед в кровавых плевках, вниз, в воронку, из которой уже не подняться. А как спрыгнуть на снег и вырваться из круга, Вова больше не знал. - Ну Вахит выскочил. Щас на кладбище мерзнет. Кащей остался. Лежит в ноль размотанный. Ток твоему брательнику везет, все как с гуся вода. - Валер – - Да чо, я не посягаю, я уже прыгал два раза. Видать, есть все-таки у каждого судьба какая-то. Ну мне не судьба Маратку в землю закатать. Кащею вон тебя опрокинуть – никак, хотя любого другого уже бы в реке нашли с такими номерами. Я видел. Проникся. Вове стало не по себе, но, на счастье, Валерка его тут же отвлек: - …Ну, а Маратик еще свой вираж найдет, бог не фраер, он все видит. - Ну так может, уже нашел? - Ты о чем? - Девушка умерла, все-таки. Турбо подобрал ноги. Оглядел его, сверху до низу, как будто прикидывая, всерьез он – или кидает крючок, смеха ради. Даже нахмурился от недоумения. Наконец, проговорил, глядя на Вову с укором, как будто тот как-то совсем нехорошо с Валеркой поступил. - Да кому не класть на эту давалку? Я слышал, у меня еще суд не прошел, ее черви жрать не начали, а он уже с новой бабой был – и щас с довольной рожей отца-молодца корчит. Вова даже жалел – в своре время – что всадил ему в рожу, на прощание. Что-то в этом было не то. Как собаку пнуть – или обидеть ребенка. Думал даже тему поднять: не долго, правда. Теперь переживать закончил, раз и навсегда. Продолжать разговор смысла не было: ясно было, что без толку. Вместо этого сказал: - Кащей тебя искал, кстати. Турбо заметно удивился: - Очухался, что ли? - Этот в воде не тонет. С утра зайди к нему, резоны есть. - Ну у меня к нему – нет. Турбо отдал Вове бутылку и обнял колени. На секунду он снова стал тощим, мелким Валеркой, которого Вова подсаживал на высокий турник и, смеха ради, валял по земле, когда гоняли в футбол. Потянулась рука – потрепать его по спине. Себя, конечно, притормозил. - …А с другого краю посмотреть – прикинь, по ходу ближе вас двоих вообще никого не осталось. Такая вот грусть-печаль, и со шлюхой пойдешь, и с Кащеем сядешь. И с тобой по душам говорить начнешь. Хотел послать. Улыбнулся ему в ответ. - Чо. Всяко лучше, чем когда тебя вообще не видит никто. Мне иногда кажется – такая тема – что я сдох уже, или еще хуже, не сдох, а так всегда было. Выхожу – и все остальные тупо через меня проходят, а никто не узнает. Батя помер на второй ходке. Я раньше думал, Кащей яйцом крутит, чо ему, не похуй, отец-не отец, он и родную мать продаст за стакан: ну может еще на второй сторгуется. А когда домой зашел, понял, что это вообще в голову не вложить – пока сам не почувствовал. Когда кусок тебя самого – отмер и отвалился. Потом еще. А потом вроде как ты на месте, только не осталось нихуя. До того, чтоб перед Турбо душу выворачивать, Вова не допился. Может, к худшему. Осознавать, что в своей дурной голове Турбо думает его мысли, было как-то унизительно. Стыдно даже. А с другой стороны – готов был расцеловать еблана, за то, что этим мысли носил не один, трехтонным смертельным грузом. Продолжил гнуть, как ни в чем не бывало: - У него предложение есть, я думаю. Сам говоришь, размотало его нормально, он еще на пару недель застрял, по ходу, нужны руки грамотные. - Я не хочу наркотой торговать. Прозвучало так по-детски просто, что Вова впервые за эту ночь всерьез на него разозлился. В основном, потому, что в себе духу на эти слова просто не нашел. Очень давно перестал думать о том, чего хочет, чего не хочет, - по крайней мере, на трезвую. Начинать было еще страшнее, чем знать, что время уходит, на «не хочу». С тех пор, как откинулся, прошло почти пять месяцев. На месте выжженного подвала – вон, вырос продмаг. На стены легла свежая краска, пошла жизнь. Знал, что пройдет полгода, и год, и другой, но ответы – не придут. Никогда не чувствовал себя – таким ущербным, таким разбитым, - как в короткие моменты безвременья и оцепенения, когда приходилось их искать. Турбо снова заговорил, глядя перед собой не видящими глазами – а может быть, он все видел отлично, просто там, перед ним, все еще была старая стойка от штанги, скамейка, эспандер и бычки, накиданные Кащеем на пол. Совсем пасторально и душеспасительно было бы, если б где-то там, в тумане прошлого, на скамейке нарисовался Вахит, но Вова знал – когда он пришел, Валерка был один. - Косяк в том, что ничо другого тоже не хочу. Я завтра не хочу. И седня тоже не хотел – с утра, вот как проснулся. Я даже на завод думал, прикинь? Только если я щас выйду к станку – или где ты там пробовал? В ларьке посидеть? – я ж до конца недели по новой заеду, кому-нибудь, да ебло раскрою. Это повезло еще, что я тачку успел вымутить, с Зимой. Я три раза проехал в автобусе – чудом сдержался, чтоб никого не ебнуть, народ стал пиздец невоздержанный, кто их воспитывал – В дверь проснулась рожа грузчика, с сочным, сливовым фингалом от Валеркиного кулака: - Ну чо ты хочешь? Я тебе слово пацана дал, никто ваше добро не тронет. Те в первый глаз не понятно было, во второй пояснить? Валерка хотел швырнуть бутылку, но заметил, что там осталось, и пока добивал, грузчик смылся. Когда Вова тащил его, захмелевшего по щелчку и совсем убитого, он бессвязно бормотал и все норовил уткнуться Вове в свитер лицом. А в машине поймал за рукав и спросил: - Как ты думаешь, ей нравится, как ее по очереди дерут? Или дуру спасать пора? Вова даже не сразу понял, что речь – про его девчонку. Захотелось бросить его в грязи: не потому, что переживал – за его подружку. За Айгуль. Даже за брата, о Маратике сейчас не думал. Просто чувствовал, остро, неотвратимо: не изменится никогда. Никогда, ни за что, ни тюрьмой, ни пряником, ни пиздюлями, Сашка еще в боксерские годы где-то подцепил фразу и носился с ней месяца два, веско вставляя по поводу и без повода, когда кто-то себя показывал: «Таким и помрешь». Тогда казалось смешным. Теперь стало страшно – беззащитно – как перед самой смертью, настоящей и непоправимой. Ничего не случилось, как будто. Ничего он не сделал, если на то пошло, все было сделано раньше. И все-таки, затаскивая Валерку на скрипучий диван в его темной и пыльной квартирке, глядя в его лицо, с пухлыми мальчишескими щеками и утопленными уголками рта, с мягкими легкими кудрями, укрывавшими бледный лоб, понимал: не изменится никогда. Снова – так же, как на детской площадке под грибком, когда разбил ему губы, на прощанье, - мучительно и ясно видел в нем себя. И не знал, куда от них обоих сбежать. Когда сел за руль, заиграла по радио «Кончится лето». Вдруг вспомнилось, как будто только-только вышел – за тяжелую лакированную дверь Сашкиного кабинета. Сидели втроем, приехал, чтоб нарисовать оружейную закупку, обсчитывал в блокноте боевые единицы: стволами раньше занимался Пашок, и у Кащея от него остались подвязки. В кабинете у Сашки было хорошо, часто искал предлог, чтоб побыть подольше. Крутился Иркин сборник, ставили чайник, звонил телефон, Ирка звонила сама, беспрерывно, заказывала билеты, бронировала номера, торговалась за звук, свет и райдер, и когда не сбивала до конца цену, Сашка кидался в нее сигаретами, по одной, чтобы понижала, а она решалась не каждый раз – но иногда кидалась в ответ, и текла мирная, безмятежная жизнь, как будто проблем покрупней не было на белом свете. Когда Сашка ленился, а песня на сборнике была ему по душе, он напевал себе под нос. Иногда ловил Ирку, чтоб станцевать – пару оборотов, между делом, ради баловства. А тут вдруг Вову зацепило, что он наизусть знал слова. «Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо, про то, что больше не могу смотреть на дерьмо, про то, что больше нет сил, про то, что я почти запил, - но не забыл тебя». - Я думал, тебе Цой мимо кассы. - Я кассету завел. Когда тебя подальше унесло. Сашка редко огрызался, в основном – когда хотел закрыться, от предъявы – или от лишней сентиментальности. Ирка спохватилась: - Он же умер, получается, пока у тебя срок был? А Сашка поспешно осадил ее: - Ага, две главных трагедии у семьи Суворовых, на музыкальном поприще. Когда Цой умер – и когда ты Маратке сказала, что Шатунов – проткнутый. - Я не так сказала… - А тут главное, как он услышал. Вова даже блокнот выпустил и сел, спустив ноги с дивана. - Это Ласковый май что ли? - Ну давайте по второму кругу прокатимся, чо. - Да не может он пидором быть. - Он не пидор… Сашка закурил. - А как ты это назвать предлагаешь, чтоб высококультурно? - Ну ты еще скажи, что Седая Ночь про мужика написана. Сашка немедленно кивнул. - Про мужика. Обрати внимания, ни одного «ты знала – ты спрятала» так не было, чисто «тебе все ясно» и «прячешь взгляд своих счастливых глаз». - Погоди, а ты прям видела – ну, чтобы? Сашка заржал. - Я по сути спрашиваю, так-то что угодно можно разнести, а человеку жить потом. Сашка немедленно поддел его: - Смотри как сознательность повысилась у тебя, на фоне Шатунова. - Погоди, не базарь – Ира опустила глаза, со школьной, одновременно – смущенной и хитрой улыбкой. Наконец, тихо произнесла: - Я точно знаю. - Я те больше скажу, она Маратке это зарядила в процессе, так сказать, агит-просвет работы. Как будто Маратка не башку ему прострелит при случае, за такие разочарования, а себе горизонты новые откроет и в любви преисполнится. Ира твердо возразила: - Я считаю, важно говорить о таких вещах. Марат его уважал. - В прошедшем времени. - Я подумала, вдруг… с другой стороны взглянет на вещи. - Я тебе серьезно утверждаю, в первый, когда ты тут начнешь сама по себе решенья принимать, это место сожгут до фундамента, а потом еще придут, чтоб пепел обоссать. Совсем другой день, совсем другой год. Едва занимался рассвет. Сашкина спальня, в старой квартире. Вова едва разлепил глаза. Бледный, робкий свет едва-едва просачивался в комнату. Сашка, голый, босой, как-то особенно, поразительно в это утро стройный, ни одной лишней линии в молочном робком свете, ни изъяна – в его отчаянно красивом, мраморном теле. Он потянулся, не зная, что на него смотрят, лениво и долго, гибко, и вдруг показалось – сейчас распахнутся могучие, гордые крылья, сметая тесные стены и низкий хлипкий потолок, рухнут бетон и кирпич, исчезнет уродливая, сутулая брежневка, и ничего не останется: кроме молочного робкого света. Кроме его безупречной, уничтожающей красоты. Дальше было вот как. Турбо проспался и растерял все свое «не хочу». Кащей предложил ему новый расклад: Турбо получит на руки – тридцать штук, и двадцать процентов от оборота – если Сашка переживет свой нежданный отпуск и вернутся в дело. Даже был вручен подарок, Сашка припряг охрану – и отдал Турбо новенький Магнум, прямо как из боевика. - Ошейник на тебя никто не накинет. Обещал до ноября? Дольше не держу. Но одно дело – гулять с голой жопой, другое – с зеленью по карманам. И делать будешь, что хочешь, некому станет мешать. К Сашке в палату очень быстро и без накладок протянули телефонный кабель, поставили аппарат. Он сделал пару десятков звонков, снабдил Турбо стопкой адресов и имен. Пошла суета. Заглянул на беседу Марат. И брату Кащей озвучил сильно менее приятные варианты. Суть их сводилась к следующему: вы – оголтелые беспредельщики, воспитывать вас поздно, понятия для вас пустой звук. Допустим. Но вы в Казани не одни. У людей тоже есть свои старшие, и они старшими зовутся не просто так. Им надо засылать долю, до первого числа. Если они ее не получат, очень огорчатся. И тогда у них встанет насущный вопрос: как так вышло и кого наказывать? Кому засылать долю, Кащей не скажет. Сколько – тоже. Разруливать – не будет. Их ситуация, во всех отношениях неприятная, - весомый повод для масштабной войны. И она обязательно будет, если новости пойдут дальше. Готов Кащей в этом непростом положении Маратке помочь и тормознуть процесс? А может быть. Но зачем стараться для того, кто тебя не уважает? И как иначе к этому относиться, что это, если не неуважение? Ошибка произошла, так будем считать? Предположим. Но если ошибка – ошибку надо как-то исправлять, так же принято? Вот если Марат хочет дело поправить, во-первых, живо убрал руки от чужих продаж, а кому вы там левому отгрузили товар, якобы под Кащея, это ваши вопросы и теперь ваш вес, но половину прибыли хотелось бы увидеть на руках. Теперь второе. Нельзя, чтоб в городе считали, мол, тебе кости покрошили – а и бога ради, стройтесь в очередь, кто еще горазд. Поэтому без обид – а либо Маратка сам выбирает, что ему спалить в ответку, либо Кащей выберет сам. Тут брат быстро сориентировался и назвал здание бывшего трамвайного депо, которое они с Деней выкупили под рыночную точку и успели в качестве эксперимента новомодно застраховать. Оказалось, к несчастью, что Кащей об этом прекрасно знал, так что Маратка влетел на долю от страховки – и сверху договорились, что рядом погорит их с Розой старая квартира. Ну а за все личные ущербы Кащей ждал компенсацию. Какую? А предлагай, родной, по совести, как посчитаешь нужным. Только подумай, как следует. И вот на этом повороте Марату стало неуютно. В палате Розы метался, как зверь в клетке: не лев, правда. Как-то раз, когда ездили в Питер – с отцом и Дилярой, мама уже умерла, - ходили в зоопарк и видели в узком, похожем на короб загоне куницу. Не останавливалась ни на секунду, отскакивала, как мячик, от всех четырех стенок. - Блядь, ни слова в простоте сказать нельзя, треугольник в кружочке нарисовать не может – а все мозга высадил – Роза меланхолично отвела от лица сигарету. Теперь держать фильтр в зубах не получалось, роняла и даже пару раз обожглась, прежде чем кое-как себя переучила. - Да денег он хочет, денег. Не дурачок же, понимает, что Вовину голову ему все равно никто не понесет. Она сказала это просто и скучно, а Вова вспомнил слова Валерки – о том, что любого другого нашли бы в Волге, с такими номерами, и впервые – пустые слова обратились в реальность. За то, что он сделал, казнили. Не испугался, разборок или пули в подъезде, но всем существом почувствовал, что все случилось – наяву. Было слово, для того, что он сделал. Была даже мера ответственности, установленная давным-давно, в общем порядке. Призрак обретал плоть. Форму. И запах – крови. Стряхнул наваждение, старался не думать. И все-таки по-прежнему чувствовал: было – наяву. Некуда стало свернуть. Маратик яростно потер двумя руками короткие волосы, задел шов на рассеченной башке и зашипел от боли. - Ну сколько тогда? Тыщ сто пятьдесят? Плюс регулярка? Роза даже пересела поближе. В ситцевой рубашке и халате она иногда неуловимо, одним силуэтом, походила на маму. Ничего общего не было в их лицах, в их манере держаться, и все-таки мягкий подол в голубых острых листьях, в алых цветах, навевал странное, томящее чувство: давным-давно потерянного дома. - Это по какому случаю? Марат перевел на нее беспомощный взгляд: - Много, думаешь? - Сто – это если не встанет. И полтинник, если подымется. Регулярка – только если скажут вообще приговор, и то работать можно, не рельсы кладет, мы фиксу платим вдовам с детьми и когда совсем самовар на руках. Вова слушал ее смазанную, мерную речь – и ждал, когда брат перебьет, возразит, говорила ерунду, что значит – если подымется? Но Марат не спорил. Зло сплюнул за окошко и забрал у жены сигарету. - Лучше б ценник зарядил, за хрен в проверки-то в эти играться? Она по-товарищески положила ему ладонь на плечо. - Не будет этого никогда. Кто первый назвал сумму, проиграл. Ты чего, как маленький? И тут Вова не выдержал: - В смысле – не встанет? Брат отвел глаза. Скороговоркой, вдове тише обычного, сыпал: - Там врач сказал, тяжелый расклад, типа ноги не ходят или что-то такое – Роза вклинилась: - Паралич сказали. И тут же настойчиво, с чугунным нажимом продолжила, стиснув пальцы у Марата на плече: - Но частичный и временный, это вообще не основа для переговоров, неизвестно, чем через месяц кончится, это как договор на рубли заключать, мы вообще почему это обсуждаем сидим? Звенело в ушах. Лишний раз старался не двигаться – знал, что поведет. В голове было пусто, в ногах – тяжело. Наконец, сказал – в горле было сухо, голос сел: - Я какие-то деньги заработал сейчас? Марат встрепенулся. - Конечно. Тебе долю до сих пор не посчитали? Роза, вернув сигарету из его рта, простодушно развела руками: - Мы ж одна семья. - Роз. Она так знакомо возмутилась – на весь рынок, чтоб слышно было в Калининграде: - Я в больничной палате лежу, у меня руки правой нет считай, ты мне предъявлять будешь, что бухгалтерия не справляется оперативно? И на секунду, в мимолетной, безнадежной улыбке брата – тоже увидел себя, но совсем другого. Не того, от которого хотелось сбежать, не того, что тянул к земле мертвым грузом. Мелькнуло: пойти к Сашке прямо сейчас. Пусть не будет слов, поймут друг друга и так. Понимали, всегда – стоило постараться. Нечем было объяснить – почему торчал где угодно, только не рядом с ним. Пустяки. Мишура. Вспомнил вдруг, как стоял на шухере, когда он только-только начал крутить на улице. С вокзала перекатились к ГУМу. Его быстрые руки. Поцеловать его пальцы. Роза под взглядом Марата нахохлилась и поджала губы, но послушно пообещала: - Посчитаю до вечера, выплатят. Вова настоял: - Отдай ему, сколько есть. Если это проблема. А Маратик замялся, как бывало в редкие моменты, когда ему за Вову было неловко: - Там не хватит, Вов. Не откатывал: - Лишним не будет. Роза горячо поддержала: - Если хочешь – конечно, вложи часть. - Роз! Она возмутилась: - Он сам предложил. Все-таки, ну – не последнюю роль сыграл в ситуации. - Вова мне жизнь спас. И тебе, если на то пошло. Начнем считаться – не сочтемся. Стало жарко в груди. До смешного растрогался. Роза тут же сдала назад: - Да кто говорит, Вова наше все, куда мы без Вовки-то, он герой у нас, безнен алтын… И даже эта фраза – у нее была Сашкина. Безупречное тело, в молочно-белом свете. Запах Явы, в крохотной подсобке. Дым в кудрях, костры в темноте, заклинание на рассвете. Сашкина ладонь, у него на груди, невесомый поцелуй в полусне. Его усталые глаза. Не могло быть. Никак. - А кто про паралич сказал? Чо-то мутят они, по ходу. То не очнется, то не встанет. Нашли, тоже, дойную корову. Ухватился за свою злость, как за спасательный круг. Пригнал к Ирке тем же вечером, она только-только уложила Юлю. Ее лицо – кукольное, невинное, - в ту минуту казалось жутко глупым. - Я не понимаю. - Ир, ты просто человек чистый. Гражданский. Тебе такие дела… ну, не по опыту. Да и не по характеру. - Ты о чем? - Ну даже как-то объяснять неловко. Все при деньгах, кормушка сытная. Сначала зарядили, что там не понятно, как у него с головой будет – - У него клиническая смерть была, это всегда риск большой – Это даже сошло бы за трогательную наивность, если бы не тянуло на обычное лоховство. Терпеливо, стараясь лишний раз на давить на то, как ее дешево развели, объяснил: - Да не было никакой смерти, ты что, он меня… не важно. Короче, он все помнит отлично, что там было, чуть ли не тебя и скорую. - Он в себя две недели не приходил. - Да спал просто. Досталось нормально, кто спорит, отдыхать надо, организм восстанавливается. Ну что теперь. - Ты разговаривал с ним? Он иногда забывает, какой день – и год – на улице. Вова начал терять терпение. - Да разговаривал конечно, он только глаза открыл – уже меня за дела спросил, надо было бы – еще бы кассу обсчитал. И вдруг понял, что она говорит с ним точно так же, как он с ней: изо всех сил подбирая слова – и стараясь лишний раз не показывать, насколько же он ступорезил. - Володь, он… ты же видел, что ноги не двигаются? Он сесть не может. Даже на подушках приподняться пока нельзя. У него спина… ты заходил же. Там шов… Вова ответил, больше на автомате, изо всех сил стараясь себя убедить, что просто рассек кожу каблуком, и это ничего не значило, ничего не видел и нечего было бояться: - Ну потрепали… - Перелом, в поясничном отделе. Из Германии заказывали… - Ну вот про это я тебе и говорю… Не дав ему закончить, она встала – и вернулась через пару минут, с крупным рентгеновским снимком. Повертел его в руках. - Это что? Ира сдвинула его руки на свет. - Это его спина. Считаешь, меня – разводят, как у вас говорят, - давай договариваться, любые другие люди новый снимок сделают. Но мне кажется, результат не изменится. Он сесть не может. И кипяток пролил на днях, сам хотел кружку взять, - в общем… он не вздрогнул даже. Хотел поспорить, хотел продолжить – и перед глазами встало, как он толкнулся в матрас локтем, словно костылем. Как тянул вверх осколок – и все равно не мог подняться с койки. Перехватило дух. Чувство было такое, как будто его в один миг – смело тяжелым кузовом и уложило под колеса. Рассеялся. Исчез. Был так оглушен, что из кухни пропали все звуки. Едва слышал себя. - И что теперь? - Они не знают. Он тоже. Ты… сходи к нему, может быть? Я не всегда знаю, что сказать. Чаще даже вообще… нет. Вы все-таки друзья с ним… А когда Маратику пора было отмечать двенадцать лет, он попросил деньги в руки и хотел с Вовой в парк, а больше ничего. Отец сказал наставительно: вот как ты себя ведешь – вот поэтому у тебя сейчас и друзей нет. Маратика швырнуло в злые слезы. Диляра расстроилась. Отец смутился. Хлопнула дверь, искать брата, правда, пришлось не долго, хотел, чтоб нашли, сидел на чердаке. Вова вскрыл ножом замок на крышу. Сидели под облаками. И сказал ему, пока он шмыгал носом: это глупости все, даже если нет. Ни у кого, по сути-то, нет друзей. Чо, у отца, что ли, есть? И Маратик спросил тогда – а Сашка? Вы с ним – что? Было лето. Сашка был в Тольятти. Уже не заговаривали. И ответил, сидя под облаками, честно, как никогда: Сашка – это не друг. Это раковая опухоль. - Так не может быть. Ты – ну, прости, ну ты… девочка просто, ты бы видела, сколько раз на нем прыгали – - Он меня попросил… не важно. - Говори уже. - У него ожог на лодыжке, от сигареты. Я никогда бы так не сделала, но он очень просил, очень… чтоб понять, что не онемение, не что-то… Она прижгла его – сигаретой, чтоб проверить, насколько он больше – не чувствует. - И… что они? Говорят? - Ничего не говорят. Может, поправится. Может, нет. Может, через месяц. Может, никогда. Ты поговори с ним, правда. Ему очень сейчас друг нужен. Ему больно все время. Каждый раз, как проснется, больно. Невозможно – ни читать вслух, ничего. Но ему нужен кто-то, он с ума в четырех стенах сходит. Той же ночью рванул к нему. На входе не пропускали, пообещал: - Смотри, как будет. Либо я тебе здесь колено прострелю, либо по-братски расходимся. Стильного магнума, правда, не было, зато был Сашкин же пистолет. С обоймой, не нужно было вертеть барабана. Он спал. Позвал его, тихо. Не просыпался. Едва-едва, стараясь больше не пугать, тронул его плечо, теплое, под рукавом новой пижамной куртки: он никогда не носил, спал в трусах – или без трусов – но в больнице понадобилась, и Ира купила, на свой вкус. - Саша. Протянул ему рукоятку. Он медленно моргнул. - Это что за ярмарки-краски? Неприятно резанула скука в его голосе – когда будто ему каждый день предлагали решать чужую судьбу и донельзя замучили. На этот раз, сдержался. - Будет, как скажешь. Простишь – прости, не простишь – заслужил. Он глянул на пистолет. Потом – на Вову. Его накусанные, запекшиеся губы. Поцеловать в последний раз. Пить его тепло, дышать его телом. Лишь бы только его коснуться. Был бы честнее, был бы правдивей, живее, чем допускала бедная, многократно истертая враньем и умолчанием речь. Сказал, наконец, прямо: - У меня слов нет. Нет таких слов – чтоб сказал и в порядке все стало. - Ты мне статью в руки всунуть решил? Спохватился, тут спорить было не о чем: - И то правда. Повернул пистолет, так, чтоб знакомая тяжесть легла в руку, палец – на спусковой крючок. - Я серьезно, как скажешь, сделаю. Марат мою голову не принесет – пускай – хочешь, вот она. Так честно будет. Справедливо. Эти усталые глаза. - Вов. Ты чо хочешь от меня? Прижал дуло к виску. - Я правда все, что скажешь, сделаю. - Тогда вон пошел. Тело утратило физические рамки, приделы. Бесконечно опускалось на дно, свинцовым грузилом, нелепое сердце. Дна было не достать. - Пошел. Вон. - Саш… - Я не хочу, чтоб ты умер. Ты это знаешь отлично - - Саша. - Я тебя видеть не могу. - Я не хотел. - Поебать. - Я сам там умер. Сорвалось раньше, чем успел подумать. Сашка прикрыл глаза. Помолчал. Потел палец на крючке. Наконец, он ответил, измученным, утомленным голосом, как будто обсуждали в сотый раз, и больше не было сил. - Нет. Нет. Ты тут целый, живой и здоровый стоишь. Пускай. Все взрослые, чо. Все нормально. Все хорошо. Только я больше знать тебя не хочу. - Я каждый день приходить буду. - В лоб охране прицелишься? Бога ради. Можешь, хули, щас кто тормознет. Но я сказал, что сказал. Опустив пистолет – произнес вслух то, что должен был, в час рассвета, когда молоко лилось сквозь стекла, и вот-вот должны были распахнуться белоснежные, безупречные крылья. - Я люблю тебя. Я хочу тебя. Ударило так, как не бывало на боевых. Чувствовал, что рубашка в подмышках промокла за раз. Прижгло. Но не раскололось небо. Не треснул потолок. Даже не прилетело в голову. От того, что стоял – безнаказанно и безответно – стало только страшнее. И в то же время – никогда не был свободней. Потерял берег, не видел горизонта. Был бы в ужасе, если бы осталось, что терять. - Я все просрал, намертво. Но я тебя не брошу одного тут. Ты ж сам не рад будешь. - Уже бросил. Нет. - Да. Больше не могу. Но Сашка больше не отвечал и сделал вид, что спит – а может, действительно истощился. Вова только заметил, как он похудел. До сих пор не мог свыкнуться с тем, как тяжело его ранил. В пятницу Диляра вернулась домой. Марат закрывал ей глаза, в знакомую, родную квартиру. Сюрприз в основном был в том, что за время ее отсутствия не спалили дом и не превратили в свинарник. Запоздало, Вова понял, что сюрприз был не слишком приятный. Еду привезли готовую, она почти не ругала, хотя ревниво, со сдержанной неприязнью, замаскированной любопытством, пробовала на вкус. Сидели, как на праздник. Когда настало время убирать, она сама вызвалась мыть посуду – и выгнала Марата с кухни. Обожженную руку прикрывала перчатка – Марат купил ей пару, бегал по всей Казани, в итоге заказал из Питера: длинные, шелковые и прохладные, как для похода в оперу. Возле мойки – сняла. Вова зашел глотнуть воды – и она шарахнулась, как будто он увидел ее голой: или, что хуже, застал, когда лазала в чужой карман. Вова тихо сказал: - Отец не заметил бы. Для него все равно никого не будет красивей. Ожоги поднимались по правой – от кисти, выше локтя. С лицом было лучше, но рука вся была, словно вафельное полотенце. Вова подошел ближе. Она не хотела, чтоб он подходил. Видел это. Знал, давно. Но отказывать себе не стал. - Он тебя любит очень. Никого так не любил. Маму точно. Никого из тех, к кому гулял от нее, тем более. Она выдержала – что теперь был близко. Даже повернулась обратно к мойке, невозмутимо, как будто ей вовсе не было дела. Принялась мыть тарелки. Сказала – легко, как будто спрашивала о погоде или об оценках на сессии: - Это из-за тебя все снова? - Ты поверишь, если правду скажу? - А ты можешь? Чуть было не ответил: ну посчитай, когда я вышел – и когда Маратик за ауди пересел. Решил быть добрее. - Если на душе так легче – считай, из-за меня. Раз за разом, круг за кругом, она намыливала все то же блюдо из сервиза. Сколько раз накрывал на стол. Вова, это под рыбу. Не путай. Вот же рядом – под колбасу. Когда мама ушла от отца, курицу ели раз в две недели, а он сказал, на карачках приползешь – через месяц. Когда Диляра его встретила, ей было девятнадцать, студенческая практика. Хорошо, когда есть целое блюдо, с тремя деленьями, под колбасу. - Я хотела, чтоб ты пропал. Себя стыдилась. Боялась даже. Но все равно – думала: Вова уедет. И нормальная жизнь начнется. Грамоту ему дали. В Комсомол вступил. Отец руку пожал. Девочка появилась. А… потом позвонили. И понятно стало, что Кирюша не сможет жить – как раньше – если с тобой что-то… если тебя не станет. А чтоб ты Марата не заразил, много лет назад надо было стараться. С тобой всегда что-то было не так. По рукам себя била, чтоб лишнего не сказать. Мальчик маму потерял. Мальчик в горе. Мальчик один совсем. Только это не мальчик, это отрава. Вспомнил яркое солнце. Коросту на лице. Светло-голубые глаза. На районе был парень, Левка Иконников, не пацан, не пришивался, но играл на гитаре отлично, был дорогим гостем на дворовых пьянках, мог на слух, под напев, исполнить, что угодно, и когда случалось играть на свадьбах, вкидывал, где можно на холяву хлопнуть. С весны и до октября гонял в электричках. А тут вдруг обнаружились деревенские ребята, которые популярно ему объяснили, чьи это рельсы, и даже поделиться не попросили, выгребли все под чистую – крепко искупав в кровище. Это, конечно, было не по-пацански. Ныло в груди, что не впрячься: дело-то не на районе. А Сашка подумал и сказал: - Интересные расклады. То есть по Казани никого за Казанью не катается. Вроде как все ничейное. А стричь они должны нормально, даже в сутки, когда дачный заезд. И как-то так оказалось махом, что время прыгать в электричку. Не на шару только, под такие виражи у ребят должен быть свой человек, который впрыгивает и выпрыгивает на станциях: скорей всего, на тройке, вокруг той, где Левку отмудохали. План был следующий: кто-то один берет гитару – и рвет душу, песню несет. Остальные ждут набега. Когда деревенские залетают – их опрокидывают, чистят ебальники – и шмонают карманы, на предмет прошлых побед. - Только твердо запомни, Вова. Музыкант в этой схеме в драку – не прыгает. Чтобы местные думали, их случайно гопнули, а на тебя еще пару раз можно было удить. План был со всех сторон замечательный. Вова от души погулял, попел, и Цоя, и Высоцкого, и Никитиных, и даже лично для Сашки – Вилли Токарева. Прилично накидали, к слову, выходит, неплохо пел, отметил в пользу бесконечных споров и баталий в лагерях и на сборах, где почему-то говорили, что голос слабоват – да и слух так себе. Жаль, план накрылся, когда к нему подошли трясти трое, и начался замес, а еще двое прыгнули на пацанов из тамбура, и Сашке в скулу прилетел кастет. Гитары не стало, потом покупал новую. Надел ее на голову оборотистому селюку. Махалово вышло знатное, народ рванул из вагона, стоял визг, запрыгнул на лавку, потом – на спинку скамейки, прыгал на плечи, валялись в проходе, мясо было лютое, когда свои встали – проход был завален телами. Заметил второй кастет у совсем зеленого парня – может, лет пятнадцати. Он сильно испугался за старшего, тот сам не мог встать, ясно стало, что братья. И Вова забрал у него трофей, пока Сашка стягивал гайки с расслабленных вялых пальцев. Два парных кастета, одной грубой отливки, царапался задний край. Ни слова тогда не говорили, на этот счет. Только поймал его улыбку, в окне электрички, и знал, что будет хранить кастет, как родной, пока носят ноги. Домой вернулся рваный, в крови, с разнесенной переносицей. Старался как можно мягче повернуть в скважине ключ. Сразу сбросил ботинки. Тихо крался по коридору. Зашумел смыв, щелкнул выключатель – и увидел ее. Диляра смотрела на него, с двух шагов. На замызганную рубашку. На битую рожу. На тяжелый кастет, который так и не снял, просила рука. Потом она свернула в спальню. Он – в ванную. И никто никогда об этом не упоминал.