Брюс Ли может

Это были невесомые, счастливые дни, короткие и чистые, как в детстве, - когда Сашка оправлялся от ранения, и Вова каждую ночь засыпал рядом с ним, вслушиваясь в его дыхание и погружаясь в дымный, горьковатый запах весны. Форточка в комнате всегда была открыта, потому что Сашка курил в постели, и разговаривали вполголоса, а Вове все казалось, что их могут услышать – с третьего этажа. Играло радио – тоже несмело, едва уловимо. Пили, не вставая, самогонку: Сивуха навещал дядьку в деревне и привез банку, наливали на палец толщиной, сверху воды – почти до края, и туда ложку смородины, чтоб отбить особый, грубый самогонный дух. Скоро, правда, банка закончилась. Не было слаще: по ночам просыпался, поворачивался на другой бок – и обнаруживал его рядом, всем телом, не взглядом, темнота лежала на них надежно и покойно, и не было радости больше, чем вот так проснуться в темноте, зная, что впереди еще много и много, целый отрез этой ласковой, спокойной ночи. В детстве мама много шила. Забирался в нижний ящик шкафа и вытаскивал тяжелые рулоны ткани. Раскатывал по полу и заворачивался в них, играя. Мама, меня унесла река. Отец страшно ругался – попортишь, знал бы только, чего стоило достать. Заворачивался в сырую свежую ночь, как в одеяло, и накрывал Сашку своей рукой, а он подавался спиной к Вовиной груди, едва-едва, не просыпаясь, без сомнения – или умысла, беззаветно, как будто давно без слов договорились о чем-то, о чем никак не могли раскрыть рта. Денег было в обрез, стипендия и обе доли подошли к концу, с тем, как Сашка пил, неизвестно было, как вообще у него что-то липло на кармане. В старом холодильнике, еще времен его отца, хранилась кинопленка, попертая с завода, пока был конец в цеху, но ее не брали, и когда нарисуется новая сделка, было не ясно. В новом холодильнике, который Сашка купил списанным и который неизвестно как ему починил умелец с Разъезда, на двоих оставалось два яйца и хвост от кильки. В хлебнице сохла горбушка. Кое-как отыскалась мука, Вова оценил тяжесть положения и вышел из дома за молоком. С тем умельцем была своя история. Половина рта золотых зубов, волга на ходу, в доме – грузинское вино, сочный розовый карбонат на столе, у дочки (потом оказалось, был отчим, ее мать выскочила за него третьим браком) золотые сережки и чернобурка из Москвы, эта работала в магазине Мелодия, откладывала под прилавок редкие пластинки, записывала заказы под Москву и Питер, Кащей с ней наводил мосты, когда спер проигрыватель с приятной коллекцией из выставленной хаты, и потом она раскидывала, кому загнать, чтоб по верхней цене и без засвета: со скупками краденного на Шмидта и на Цветной Кащей раз и навсегда завязал, говорил, что проще сразу прийти писать чистуху, менты по старым адресам чесали бешено, и там сдавали и приметы, и погоняла, если знали. Словом, Кащей обхаживал девчонку, девчонка свела с батей, и даже отвели пару номеров, для закрепления дружбы, но было ясно – мужику с ними не интересно. Он редко брал краденое, с ним на звонке было еще двое мастеров, которые ходили по адресам. Они убеждали владельцев, что починить технику никак нельзя, кранты, и починить правда бывало сложно, те сдавались, звонили и продавали за бесценок, как под детали. Мужик чинил – почти все, руки были золотые, и перепродавал, почти как новое. Жил дорого и сыто, как редко жили паханы при группировках, что важнее – как редко жили у отца главы отдела, и все равно Вова вышел из его дома со странным чувством: и жирно, и щедро, и ни в чем человек себе не отказывает, телевизор – бомба, бабам сапоги, себе бутылку армянского, а в пальцы въелась грязь, и каждую секунду ждешь, что сейчас по столу шмыгнет таракан. Сказал об этом Сашке. Сашка вдумчиво взвесил его слова и назидательно ответил, пошарив памятью по комсомольским временам: - Классовое чувство в тебе говорит, товарищ. Буржуазные предрассудки и общая несознательность. Вова хотел было возразить, что буржуазен как раз мужик и Кащеева девка – Люба? Люся? – а он, напротив, просто наблюдателен, и есть что-то занятное, но грустное, в том, как люди с высшим образованием курицу из супа жарят на второе, а тут золото сияет изо рта. Понял, правда, сразу, что всерьез спорить глупо, ничего всерьез не выйдет. Кащей думал о другом: - Деньги горят. А вот в том ручье, который мужик изыскал, рыбы всегда будет вдосталь. Тогда эта мысль нашлась и потерялась, как многие другие, вроде – а хорошо бы сгонять в Питер, почистить туристов под белые ночи. А хорошо бы дернуть к морю. А хорошо бы в следующий раз, когда выйдет урвать коньяк, не выжирать бутылку в жало за ночь, а растянуть хотя бы дня на два. И все-таки когда Вова вернулся из магаза с молоком, а Сашка сонно и неспешно выполз на кухню под запах горячих блинов, это новое «а хорошо бы» - как потом оказалось – снова всплыло к поверхности. - Очень вкусно. Как блинчики с ничем. - У тебя поинтересней варианты есть какие-то? - Да не, не, речи нет. Благодарю. Он облизал пальцы, и Вова смотрел, не отрываясь. - Пора нам, наверно, в люди выйти, да? Грудь сдавило тоской. Выходить не хотел никуда. Вырезать из неумолимого течения времени, из ткани материи – как из маминого рулона – двушку на третьем этаже, его обшарпанную кухню и выпачканный пеплом стол. Его кровать. Их тихие ночи. Отросшие мягкие кудри. Готовое, покорное ожидание в его полуприкрытых глазах. Поцеловались, Сашка не стал ждать ответа, подался к нему, был без майки, в одних трусах, теплый и чистый, и Вова тут же стянул с себя рубашку, чтобы прильнуть к его голой коже, обезвоживание, засуха, казалось, тело умирало, грубело, как комья высохшей земли, и должно было обратиться в пыль, в сухостой, там, где его не касалось, целовались торопливо, с жадным, пронзительным облегчением, раз за разом прерывались, возвращались друг к другу, Сашкины губы прижались к уголку его рта, к щеке, к виску, ни о чем не просил, но Вова смирился, заранее, знал, что пойдет за ним, эти губы уговаривали тоже – без единого слова, и его быстрые, ловкие руки плели серебряную сеть, из-под нее было не подняться, не вырваться, не знал, как объяснить ему – что, тоже, как побеги в засуху, омертвеют и отомрут, невидимые, неназываемые части: того, что было ими, и жило только здесь, в газетном сумраке, в сигаретном дыму и сырой прохладе, где не звучали чужие голоса, а они сами не отражались в чужих глазах, и не было ничего, ничего, кроме них: и их призрачного сада, укрытого в тени. Какой-то совсем детской, несуразной своей частью словно всерьез надеялся: так может длиться всегда. Он будет делать короткие вылазки, на вражескую территорию, если придется, заглядывать на лекции, отмечаться дома, - и возвращаться, будить Сашку, снова вплетаться, врастать в него, и ни перед кем не объясняться, не поворачиваться нужной стороной, не ловить волшебную реку и упругую зелень в мертвые слова, ничего не укрощать, не иссекать, не прятать в себе, забыться, бездумно, забыться навсегда, раствориться в нем и бесконечно, пот тихий шорох, под ночной шелест, заворачиваться в покойную, благословенную темноту. Но, конечно, непослушные корни пришлось отрубить, себя собрать железными скобами – и выдернуть на свет. Необъяснимое: столько раз в последние дни бегал по этой улице, только-только почерневшие с зимы ветки тронуло листвой, просохла дорожка через двор, и мелкота гоняла мягкий, красный мяч. Утром это была его улица, их, дальний край, отросший хвост их выдуманного мирка. Теперь исчезло. Был другой город, другой покосившийся козырек подъезда, другая яблоня у гаража. И надо было вспомнить, как идти – в двух шагах от него, убрав в карманы руки. Сивуха рад был, как родным, но выпить не налил: самогон ушел в реализацию. Пришлось отправлять скорлупу с суперами дрочить школьников, вот-вот должен был кончиться шестой урок. Для солидности, зарядили, что нужно накинуть дежурному в ментовке, чтоб слил стукачка. Вова сказал: - Вы ж всяко их потом погоните за талонами. Они вам рано или поздно верить-то перестанут. Кащей потянулся: - Обязательно погоним. Он привычно и запросто занял свой угол на грязном потрепанном диване, а Вова все стоял в дверях и чувствовал себя идиотом. - Им приятней на важное собирать. Считай, это в их же пользу. - А бутылкой лишней как раз как бы взяточку и занесем. - Когда у вас бутылка лишней оставалась… Казалось, подвал жутко провонял. Не мог усидеть на месте, вышел на воздух. Раздражало все, фотографии на доске, Шварц в масле, бабы с сиськами, мешок на цепи, пропотевшая мокрая скамья, которую из-под себя какой-то мудень не протер, скомканный тельник вместо половой тряпки. Сигарета в его пальцах. И то, как легко все вернулось на круги своя, где от них ничего не осталось. Припекало солнце. Стало жарко в куртке. Закурил. Вдруг услышал гомон и крики из-за угла. На пустыре, в пыли, пацаны сбились в тесный кружок. Орали азартно, бешено, топали ногами, кто-то сбегал за палкой, она ушла по рукам. Пробившись к ним, задирая шею, разглядел драную картонную коробку – и жирную подвальную крысу, которая бросалась то к задней стенке (в темноту), то, когда по стенке пинали, обратно, на противника, в топочущие ноги. Орали так, что летела слюна. Взгляд выхватил Валерку, его яркий, широкий рот, счастливые глаза, сияющие, ярко, ослепительно, и крикнул так, что палки тут же попадали на землю. - Стоять! Валерка обернулся, потерянный и виноватый. - Вов, мы щас, мы уже – - Мне чо, по-твоему, не по хрену, пойдете вы копейки трясти или нет? Крыса глухо, страшно шипела из коробки. Турбо пнул. Вова дал по шее. - Хорош, я сказал. Живая тварь, все-таки. Повернул коробку так, чтоб оказалась на дне. Теперь видно было, что палкой попало крепко, грязная, торчащая иглами серая шерсть была в крови. - Где взяли, живодеры? - Она из подвала выбежала. - Вов, они бешенство переносят, ты аккуратней. На Вахита кинул тяжелый взгляд: этот мог бы и осадить других, уже был супер. - Они ж помоечные… - И кусаются, суки… - А правда, что такая жирная может кота загрызть? Замер с коробкой, как дурак. Не понятно было, куда ее такую тащить. Наконец, решил правда – выпустить у бака. Перешли пустырь. Пацаны не отставали. Поставил коробку, перевернул ногой, почему-то – от того, что побрезговал трогать руками, - стало гадко на душе. Крыса не выползала. Присел на корточки, вместо того, чтоб пинать. Аккуратно наклонил. Наконец, она выкатилась. Едва ползла. Снова замерла, уже не прячась. Не знал, как быть. Лысый, розовато-серый хвост подергивался. Уже не боялась, не дернулась от его ботинка. Но идти не могла. Видел, как поменялись лица. Валерка был совсем пристыженный, подбородок ушел вперед, повлажнели глаза, и больше не сияли – были как набухшее от дождя, скорбное весеннее небо. - Палку притащи. Замах брал, как следует, чтобы наверняка, и все равно с первой попытки добить не вышло. На третий раз ее перевернуло набок, и больше не двигалась. - Я смотрю делать-то нехрен всем, зоологический кружок нарисовался? Пацанов сдуло ветром. Вова стоял и не мог выпустить палку, хотя казалось, что она жутко грязная и пачкает ладонь. На асфальте поблескивали мелкие темные пятна. Потом увидел такие же на брюках. Мутило, и тошнота усилилась – когда понял, что Сашка все это время на него смотрел. Он подошел ближе, курил, молча вставил Вове в рот свою сигарету. Кинул взгляд на размазанное, изувеченное существо, сквозь крупную трещину в шкуре видно было красное мясо. - Я тебе книжку подарю, Бремя белого человека. От бати осталась. Шум он слышать не мог – вышел за Вовой. Вцепился в эту мысль, тихую, светлую, радостную. Позволил себя увести. Каждый шаг давался с трудом: казалось, задевал ногой – через штанину – темные липкие пятна. В подсобке грыз семечки. Таял кулек. Ничего не слышал, не видел, не знал. Чужие голоса были, как стук колес в поезде, и славно, мерно укачивало. Будто в колыбели. Пацаны отчитались за улов: наскребли тридцатку. Сашка строго перетряхнул их, чтоб понять, сколько налипло к рукам. Стряс лишние девять рублей. От щедрот выдал десятку с труды всем причастным: дал бы больше, якобы, если б не такое горькое событие и шкурные помыслы. Для картинки, на глазах, убрал барыш в сейф, но Вова видел, как еще двадцать потерялись в ладони, и как раз их, при всем честном народе, Кащей якобы вынул потом из кармана, отправляя шнырять талоны. Ежедневная мелкая математика наебалова, натяжки и отпизделки. Какой стукач, какие важные дела, какое общее благо. Неизвестно, от чего было муторней на душе: от того, что не знал, есть ли еще вес – у его слова, какой-то, раз уж он сидит рядом, не морщась, - или от того, что сам во все это верил когда-то, и не приходило на ум сомневаться. Синька пришла за полтора часа вместо пятнадцати минут, и то пацаны летали ракетой. Бутылка водки, четыре пива. Думал, не тронет, но бутылку взял, не было сил себя слушать. Вдруг из смутного сна под хруст на зубах вырвал голос Сивухи: - …красавица, спортсменка, комсомолка, слов нет – я б там ей и отдался. Никто вообще не понял, откуда у этого лохопеда такая невеста, я тебе клянусь – я о судьбе задумываться стал, с такими грустными сравнениями, о выборе своем, о будущем, о жизни… а вдруг я свернул не туда, и ничо мне хорошего не светит, кроме новой ходки? Прям как тебе вот? Сашка смеялся, легко показывая зубы: - Давай-давай, поговори. Когда тебе в следующий раз даст девка – - Эй-эй. Я тоже человек почти женатый! - …какие мне дают, вернись с вопросом. - Да какие вопросы, я на тебя смотрю когда, с твоими кралями, каждый раз думаю – может, тебе блядей в артель собрать? Уже б на поток дело встало – Кащей лениво потушил хабарик. - С блядями работать жопа болит, дело муторное жутко – пока каждой наболтаешь, языка не будет. Вова толком не понял, зачем нужно было столько труда – на уже распечатанных девок, но в разговор не лез, даже наперстки крутить его Саша кое-как учил, дернуть из в кармана Вова не умел – и к уменью не тяготел, тошно было дважды: от самой работы и от того, как плохо давалась, а вот о сутенерском деле не знал ничего вообще, и предпочел бы знать еще меньше. Слышал только, что варианты появлялись и бизнес шел, особенно крепко выдвинулась Аделька, имел даже нетрезвый разговор с их молодым, мол, а как это вообще в плане ровных движений, тот уверенно отвечал, что если сам не ебешь – и тем более, не поплыл и не позвал с тобой ходить, - все красиво и по уму. - Ладно, жили-были, ели-пили, бляди везде найдутся. Этот балбес женится. Гуляем, пьем, дядька выставил шесть банок, вишневое вино, барана забили, два дня – как у боженьки в раю. И только я проспался – у брательника ряха кислая, щас заплачет. Дядька – серый. На дворе – как на похоронах. - Чо, сбежала комсомолка? Или не осилил? - Осилил! За пятерых осилил, только там такая ситуация, что и они осилила, и за первую, значит, брачную ночь – Тут Сивуха звонко хлопнул раскрытой ладонью по кулаку. - …все показала, чо умела. И так, и так, и на голове, и за щеку. Ну – брательник к отцу, такие расклады, как жить, непонятно, обнаружилось трагическое, это кто ее только не еб до меня, что такая образованная. Дядька страшный стал, не передать словами. Этот бы еще десять лет под общих дитачек сиськи мял, но дядька – мужик суровый, его не растопишь, бабу в простыню, в простыне в машину – и двести километров до родни: на здоровье сами пользуйтесь, упаковочку нарушили до нас. Сивуха опрокинул рюмку. Вова зябко поежился. - Она с ума сошла, что ли? Ну притворилась бы как-то… А Сашка как-то нехорошо поморщился. - Зачем? Сивуха приобнял его за плечи. - Чтоб за косы домой не волокли? У всей деревни на глазах? Но Сашка даже отстранился. - Ну дала-то она родному мужу, не всей деревне – И Вова возразил раньше, чем успел подумать: - Этого ты не знаешь. У Саши дернулся уголок рта. - А крысу ему жалко. Повисло неприятное молчание. Сашка курил – откинув голову, по-сибаритски, зримо наслаждаясь своей сигаретой, но Вова уже знал эти разговоры – и разговоры эти не выносил. Сказал бы, если б можно было: тебя заставили? Тебя обидели? Я первый встану за тебя, я Волгу в красный выкрашу, с лица Земли сотру, начисто, я в белую тебя перепишу, я язык вырежу тому, кто о тебе скажет лишнее. Но тебя ведь не заставили. И тебя не обидели. Тогда – казалось, это только хуже (и все-таки, если б было иначе, разорвалось бы сердце). Ты выбрал так жить. Ты этого хотел. Девки твои, с золотыми сережками, не жертвы несчастные, их не выволокли и раздели, они сыты, они веселы, их тупое, масляное довольство размазано по их крашеным лицам, и ты не плачешь сейчас, тебе не больно, тебе никогда в жизни не было стыдно, ты не жалел никого сам, и ни о чем – не жалел, так почему надо жалеть тебя? Ты в грязи – как свинья, в родной стихии. Ты в радости. Ты в похоти и неге. И тебе плевать, как другие должны жить с тем, что в тебе нет стыда, тебе живется прекрасно, мягко и солнечно, и ничего не дрогнет, а чужое слово тебе – брехня и пустота. Тебе не нужно, чтобы защитили. Ты бьешь, не глядя, ранишь без злобы, плюешь в глаза потехи ради. Тогда казалось грандиозно важным, огромным, как гора – не обойти. Пожар юности. Ежедневное мучение, каторга. И все-таки – если б остались вдвоем в темноте, если б позволил, если б согласился, если бы сам не тащил на поверхность, - Вова забыл бы. Закрыл глаза, и по пути на дно сам бы учился – не стыдиться и не жалеть. - Ладно, я знаю, какие тебе нравятся. Сивуха подмигнул и долил Сашке в стакан. - Чтоб цирк и прелесть, и не рогатка, а шпагат. Слышал, Эмануэль щас привезут? И тут как-то незаметно разговор свернул совсем на другой край. Вовин школьный товарищ, Степа Ткаченко, делал в Аисте вечерние показы. Его отец укатил в Москву год назад, дали назначение, Степа рано женился, по школьной любви, на Галке Егоровой, им устроили кооперативную квартиру, и он то и дело мотался из Казани в столицу, со столицы – в Казань, фарцевал, но без куража, а потом познакомился со студентом ВГИКа, который катал ему копии заграничного кино из внутреннего архива, и тут у Степы жизнь пошла. Боевики из ВГИКа не шли, Вову это все интересовало мало, но если Сашка хотел в кино, сказал – пожалуйста, нарисует контрамарки. Кащей вцепился клещами. - Погоди-погоди, братец. А вы хорошие были друзья? - Товарищи. - Не суть важно. - Важно. Ты б пореже сам этим словом бросался, побольше б весило. - Ну так даже лучше. И он изложил простую схему: деньги, судя по хате, молодой жене и таком приятном папе у Степы были всегда, дело ему нужно, чтоб сверкать ярко на всю Казань, а после таких показов (намечалось три, с Эммануэль на заманухе) наверняка будет пьяночка. И вот на нее попасть еще приятней, чем в кино. В тот момент – честно признаться, Вова потерялся, как последний чушпан. Казалось, Сашке после двух недель взаперти просто охота выпить и погулять. Бога ради, это мы можем, если опостылил подвал: Вове самому он опостылил – и приятно было почувствовать ногу на газу и рычаг под рукой. Степа обрадовался, когда позвонил и даже попросил об услуге: ощутил, видимо, что-то вроде признания, запоздалого и так отчаянно необходимого, в школьные годы. Звонить было душевно и отрадно. Вова сразу почувствовал, что Степе еще было дело до него, когда Вова почти забыл, как того звали. А под конец марта девяноста шестого утро разбудило дождем, и еще толком не проснувшись, захотел рассказать Сашке, что идет первый дождь после зимы, и значит, весна началась взаправду, и рано или поздно – все будет в порядке. Помнил его слова: - Земля повернется, солнце встанет, будет новый день. Тогда, давно – пока он тер Вову по спине и уговаривал выйти из раздевалки после позорно заваленного боя – они казались не важными и фальшивыми, но теперь с готовностью повторил бы их сам. Налил сладкий чай в термос. Купил ему блок сигарет, распечатал, чтоб он не возился, принес вместе со спичками. Саша едва-едва приоткрыл глаза, посмотрел на тумбочку – и сказал, почти без злости: - Какой же ты мудак. Хуже всего стало от того, что не понял, в чем дело. Потом, наконец, дошло: спичку одной рукой не запалишь. Чувствовал, как сам стал меньше, и сверху насел потолок. Виновато спросил: - Щас хоть прикурить тебе? Сашка хотел было послать, потом сделал движение пальцами – давай. Вова по привычке запалил сигарету у себя во рту, сделал первую тяжку, чтоб хорошо тлела, и вставил ему в губы. Саша крепко, смачно затянулся. Дым ушел через ноздри. Глаза блаженно закрылись. И вдруг он спросил: - Ты помнишь, как мы повстречались, братец? Вова молчал. Сашка затянулся и вынул сигарету изо рта. - Ну все понятно. - Думаю просто, про что ты. Как в первый раз глазами встретились? Как на тренировке правил, как хлопал по плечу походя, отодвигая в сторонку, как ставил удар, как играли в жмурки, как возились на матах? Наконец, встало перед глазами. Ходил второй месяц. Крыльцо. Ребята смеялись, и совсем зашлись, когда подошел. Отравляющая, невыносимая мысль: конечно, над ним. Кто-то крикнул – привет! И прыснули снова, еще громче. Прошел молча, не здороваясь, крепко втянув голову в плечи, ни на кого из них не хотел смотреть. Потом услышал на тренировке – Вовка нос задрал, сил нет, что о себе возомнил вообще. Тоже – не сказал ни слова. Старался делать вид, что не слышит: мамино правило, ни разу в жизни не сработало. А после душа не нашел своей одежды. Распахнутый шкафчик – и ничего. Услышал: «Ну чо – домой с голой жопой пойдешь». «Ты только зажмурься, как следует, авось, протащит». Прыгнул, плюнув на полотенце, на чужие лыбы, на то, что не простят, что был нелепый, голый, глупый, разбил кулак, скользил в чужой крови, сзади прилетело по уху, ахнул от неподъемного горячего веса на спине – а потом вдруг снова стало легко и смог выпрямиться, смог дышать. Сашкин голос: «Ну все, хорош, вернули шмотки, еще толпой попадайте». У Вовы тогда кулаки были разбиты в мясо, впервые в жизни. Пожать руку было невозможно, и на выходе, когда все разошлись, Сашка просто подставил ладонь, нутром вверх. «Каримов, Саня». Пересекались не раз и не два, но быстро понял, что он не запоминал – ни имена, ни лица, и весь поток мелюзги для него был, как одно. «Я знаю. Я Володя, Суворов» - «Вова, значит». И тут Вова поверил: он запомнит. Сашка подобрал с оконного козырька снег почище, прижал поверху. Снег понемногу таял. Сверху щипало жутко. Снизу грело, как никогда. И Вова не знал, как убрать ладонь. - Вспомнил? - Я не забывал. - Пекло было, как летом. - Дубак жуткий, и каток на всю Казань. Сашка с усмешкой прикрыл глаза. Вова невольно улыбнулся сам. Нашел, тоже, кого ловить. - Мы друг друга сколько знаем? Лет двадцать, получается. - Шестнадцать. Саш… - …и вот в чем штука. Я как-то привык думать – ну, раньше, - что я в курсе, чо там в твоей голове происходит. Куда ты дальше двинешься. Батя мой говорил – мол, я тебя знаю на три метра под тобой. Ну и тогда это брехня была, и у нас, выходит, тоже. - Я не прав был, жутко. Я признал уже, я не соскочу. - …только батя мой вообще не в курсах был, чо там как на самом деле вырисовывается, и славу богу, а то и я б без головы остался, и он бы огорчился крепко. А с тобой по-другому все. Как будто две пары рельс есть. И я их обе вижу, но уже угадать не могу, по каким поезд втопит – и куда прыгнуть, чтоб не размотало к хуям. Саша тихо, невесомо посмеялся, видно было, что он старается выдыхать как можно осторожнее, чтобы лишний раз не шевелиться. Скопился пепел на кончике сигареты. Вова оборвал крышку от пачки и подставил, чтоб ему было удобно сбить. - Я когда на хату залетел тогда – ништяки забрать из сейфа, шмотки… захожу – в прихожей синие цветы эти, ну, ты которые припер… Сашка закашлялся. Вова налил в крышку чай, поднял его голову вместе с подушкой, как учила медсестра, тело отозвалось настойчивой, животной тоской: был совсем рядом, пока он пил, а тронуть не мог. - …я чо-то думал потом даже – если б я не завис там, минут пять-десять лишних не просадил, - мы бы просто с тобой разминулись, и щас бы водку пили, в ус не дули, поржали бы, над тем, какие вензеля случаются, в нашем бизнесе непростом. Вова не думал – но теперь почувствовал горячий, адреналиновый удар, как будто только-только чудом увернулся от чужого маха с лома. Не увернулся. - Пялился на веник этот и точно знал – Вовка не может. Не будет так никогда, раньше Волга город смоет. Но сумку-то собрать пришел. Потому что тоже знал – в то же время, той же самой башкой, - что нихера, только так и будет все. И так и было. Сигарета тлела в расслабленной, упавшей руке. - Саша… - С Хадишкой так же было. Потом когда ты бочку выбил из-под меня. Потом… У него слипались глаза. Осторожно забрал сигарету и потушил, пока он не обжегся. - …а потом суп с котом. Потому что по старым рельсам поезд не ходит больше, получается. Все, ушел. До Китая. И не важно тогда, кто чо помнит там… Но Вова помнил. И знал, что не забудет никогда. Отец привез из Питера большую, альбомную книжку в глянцевой обложке. «Что, где и как?». В ней не было белых страниц, и от рисунков разбегались глаза. Особенно хорош был разворот, где огромная морская змея извивалась среди водорослей и камней, а рыбы, крабы и морские коньки, мимо которых она ползла, держали круглые пузыри воздуха, с короткими и удивительными штуками, про подводный мир. Вова носил книжку в школу, чуть не отобрали, но он выиграл битву, а Борька Синицин – свинья и жопа, если уж по правде, - крепко напоролся, сломав поднос: Вова выставил его, как щит, отбиваться пришлось сидя, а на книжку сесть, иначе бы ее разорвали, сбежать шансов не было. Борька ударил, залупил во всю мощь. Он был классом старше, тяжелый, здоровенный лоб. И Борькина рука прошла насквозь, был страшный хлопок, в подносе лопнула дыра, а когда Борька дернул руку назад, порезался о край. Влетело и за кровь, и за испорченное школьное имущество: и, конечно, за драку, тут нужды стучать не было, на Борьке буквально было написано. После школы книжка пошла с Володей на бокс. Он успел раньше всех – потому, что не бегал домой обедать, а ждал в соседнем дворе, наскоро решая алгебру, - и давно был готов, зачитывал взахлеб, пока пацаны переодевались. Вулканы и созвездия, поверхность Нептуна и маковые поля, лососевый нерест, серебряный блеск чешуи, - и неуловимые пестрые крылья колибри. В конце каждой главы были вопросы. Правда ли это? Первый вопрос, второй – и «вопрос на засыпку». Славка спросил: - Это как? - Это так скучно, чтоб ты заснул. - Нет, это когда слишком сложно и можно ответить неправильно. Саша нахмурился и почесал затылок: - Нет вопроса, на который нельзя было б ответить неправильно. Сашка заорал и подпрыгнул – Костя Голубь, воспользовавшись моментом, ткнул его под ребра с двух сторон: Костя сжимал по два пальцы и они становились твердыми, как деревяшки, однажды так приставил ночью прохожему к спине и потребовал кошелек, тот отдал, уверенный, что сзади пистолетное дуло. Костя был хороший парень, первым – и единственным из них – попал в смотрящие за возрастом, в суперах Дом Быта. Правда, рано погиб. Говорили, что убит, долго искали, даже была пара стихийных замесов, ходили дикие слухи, но потом оказалось, что он с залетным корешем, в деревне, прыгал мимо поезда, через рельсы, и его унесло кабиной. - ФилосОф, соленый огурец! А тогда вопили, началась буза, катались по полу, Сашка вывернулся и влез сверху, крепко стиснув голыми коленями его предплечья, улыбался во весь рот, победно, стряхнул кудри со лба, Костя пытался его лягнуть, а Славка с серьезным видом подошел и наклонился. - Ну-ка, что это за вопрос такой? Спросил Славка сурово, сразу захотелось выпрямиться и – на всякий случай – не поворачиваться к нему спиной. Вова прочел, открыв наугад: - Правда ли это? «Синие розы растут только в Китае»? Костя скинул Сашку с себя, напоследок всадив ему подсрачник, и нахмурился. - У нас точно не видел никогда. - Я много чего у нас не видел. А Сашка уверенно, как будто всегда знал, заявил: - Правда, конечно. - Да ты гонишь. - Да я тебе говорю, это все знают. - Да не бывает синих роз. - Ну иди, оспорь. Почему-то показалось, что скалы тоже должны быть синими – а в зыбком и переменчивом мире его фантазий синие розы цвели, конечно, на скалах, высоко в Тибете, у самого обрыва, крутого и гладко обтесанного беспощадными ветрами. Синей была пыль, на узкой тропинке среди синих камней, блестящих острым сколом. И под синим небом, темным, как океанское дно, женщины с черными косами, в круглых шляпах, собирали цветы, умело избегая шипов. Был свисток, рванули в зал. И только после тренировки, когда Вова десять раз забыл думать о синих розах, Славка подошел к нему и сказал. - Книжка детская? Вертай в конец, там ответы, как в задачнике. Вова поколебался. Ветер гнал синюю пыль по горным тропам, и дрожали нежные, почти отцветшие лепестки. - Давай-давай, вынимай. Делать нечего, Вова послушно полез за книжкой. Не мог объяснить, что не так. А прежде, чем успел прочесть, как все на самом деле – прежде, чем ветер унес, розы, и синюю пыль, и величественную гору, и синеватый снег, у самого пика, под синим небом, - Сашкина рука молниеносно нырнула ему за плечо, выдернула страницу и, скомкав, швырнула в сортир. Драка была богатая. Оба были в крови. У киоска с мороженным потом – не ели, только прикладывали ко рту, в обертках. Годы спустя, уже в 87ом, лежа у Сашки в постели и дожидаясь, пока наконец присядет на руку надоедливый одинокий комар, Вова сказал: - А тогда, знаешь, казалось, что ты их как будто спас. Я до сих пор не знаю, как правильно. Просто ты захотел, чтобы было чудо. И так и осталось. Сашка метко хлопнул комара у него на запястье. Закурил. - Мы на трешку забились, кто прав. Но так красивше. Вова хотел возмутиться, какого рожна понадобилось говорить, - если «так красивше». Но вместо этого спросил: - А почему вы спорили на треху вечно? - А ему больше отец не давал, на неделю. Сашка выпустил дым в потолок. С тех пор, ветер разметал лепестки, и синяя пыль, взлетев над обрывом, давно рассеялась в пустоте. А в памяти остались совсем другие слова. «Нет вопроса, на который нельзя было бы ответить неправильно». Восемьдесят седьмой, опоздали на сеанс, крепко друг друга отвлекли, запах несвежего, влажного полотенца, пар в тесной ванной, обвело голову, едва устоял, ослаб, рухнули вдвоем, мокрые, горячие, на остывшие простыни, темнота перед глазами, скользил по его паху своим, рассеянное, недостижимое, недостаточное чувство, тянулся сильнее, обнимал крепче, сжимал его бедро, его предплечье, тянулась тонкая, блестящая нитка слюны, от Вовиной губы – к его, был пьян, был разрушен, был побежден, вслепую толкался ему навстречу, не знал, как добиться, как настигнуть его, как вобрать, как наконец за ним угнаться, целовались взахлеб, без конца, катались в белых волнах, должны были соединиться, намертво, навсегда, но не могли преодолеть границы, сопротивления тел, наконец почувствовал, что совсем рядом, что вот-вот оборвется, ужас, экстаз, не успел зажмуриться - тогда никак не мог привыкнуть, что он смотрит, что видит его лицо, видит его, настолько распахнутым, настолько неприкрытым не был ни перед кем, никогда, не понимал, как могли потом говорить, курить, жить, если вот только что - накрыл и смел потоп. Забрызгал живот, потом снова пришлось отмываться, наскоро, впопыхах, никак не успокаивалось дыхание, не хотел, не мог его выпустить, целовались под прохладной струей из душа, казалось, без него не удержаться на ногах, кое-как выкатились в просторную, равнодушную ночь, шли – и не мог поверить, что никто не знает, не видит по его лицу, чем только что были заняты. По дороге, за пятнадцать минут до закрытия, завернули в галантерею. Сашка взял брусок детского мыла и спросил у девчонки за прилавком, какие лучше всего – для самой красивой девушки в Казани – купить духи. - Ну лично вам, какие нравятся? Знакомое лицо, теплые карие глаза, черные брови. Потом понял: младшая сестренка Мити Чайника, как-то раз, когда бежали на дискач с остановки и попали под дождь, отдал ей свою куртку. Кащей заплатил за духи, потом отдал ей. - Я ж правильно понимаю, смена кончилась почти? А мы с товарищем в Аист идем, лишняя контрамарочка есть. Контрамарок Вова взял четыре, думал, что еще две – на Сивуху с подругой, но пока девчонка собиралась, торопливо, что-то шумно пороняв в подсобке, Кащей шепнул: - Я ж помню, она тебе нравилась, какие проблемы? Немедленно захотелось оборвать – с чего он взял-то, какое «нравится» может быть, какая девчонка. Сам на себя взглянул со стороны и так это было жалко, что стиснул зубы и проглотил. Потом подумалось – конечно, маневр понятный. Надо и с девчонками появляться, при случае. Нет резона только на чужие глаза работать, тут лучше бы на тот же дискач двинули, показались бы пацанам... Она выскочила. Густое, сладкое облако духов обнимало ее с головы до ног. На улице слегка отставила локоть, понял, что надо взять под руку. Она улыбнулась, опустив ресницы, и сказала: - А я тебя помню. У Аиста подхватили Кащеевскую девку – то ли Любу, то ли Люсю. Ее бесконечно, вопиюще глупое лицо. - А все уже смотрят. - У ты моя курочка, еще насмотришься, давай, давай-давай, заждалась она. Первый фильм совсем не понял – думал о том, как Сашкина рука скользнула по ее бедру: и, хуже того, как она не удивилась, даже не обернулась, значит, был не первый раз, не десятый, привыкла, и вроде как он был в своем праве, и, значит, наверняка было другое, было все. Старался не смотреть на них, оборачиваться на свою девчонку, слева, было тошно. В зале оставаться было тяжело. Душно, не продохнуть. Противоестественно было всем залом смотреть - на то, что должно было жить для двоих. Как будто его сверху завалили чужим потным мясом, и вся эта масса двигалась, копошилась и плавала в одном клубке, впервые по-настоящему понял - что такое "свальный грех", с отвращением думал о том, что в креслах спереди и сзади мужики подпирали стояком ширинку. Плыло перед глазами. Пытался отвлечься. Невнятная мешанина на экране, две женщины, в зале гул от голосов, когда возникло голое тело. Спина – как скрипка, аккуратные белые бедра, почему-то застряла в памяти ровная линия темного каре – и красные губы. По раскинутым коленям вился пестрый шарф, прикрывая лобок. И закадровый голос читал письмо, которое ей пришло. «PS: Я люблю тебя. Я хочу тебя». Когда вывалились гурьбой курить, девчонка сказала, хмурясь: - Так вообще нельзя говорить. Если бы мне мужчина такое сказал… я не знаю… я ушла бы. Вове она сразу понравилась вдвое сильнее, и он даже пообещал себе аккуратно спросить у Кащея, как ее зовут. Тот широко, неприятно ухмыльнулся. - А как надо говорить? - Ну как… говорят. - А мне понравилось, - вставила его девка, - тем и взял. Что сказал вслух, чего не говорят. Чтобы не умничала, Кащей прихватил ее за бок, слегка, то ли ущипнул, то ли пощекотал под ребра, и она вульгарно, визгливо расхохоталась, обхватив его за шею. - Но это ж стыдно. Это значит, вообще не уважать. - Почему? - Искандер. Син мине мыскыл итәсең. Не надо. - В мыслях не было, даже не думай. - Ну как тогда такие вопросы? - Ну ты ж замуж выйдешь однажды. Вон – за Вовку пошла бы? Она осторожно, почти незаметно, и все-таки от Вовы отодвинулась. Ее осторожный, нечитаемый взгляд, как будто проверяла – лужайка перед ней или болото – прежде чем всерьез сделать шаг. - Я его не знаю. - Ну за другого пошла бы. Постель делили бы, врозь не спали? Понял, наконец, что было в ее лице. Слова взвешивала тщательно, не спеша, и вот так, должно быть, ее брат отвечал, когда пришивался: а вокруг решали, гнать его пиздюлями или вдарить по рукам. - Это не главное – и точно тебя не касается. - Но все ж это делают, в конце концов, мы тут иначе б не стояли. Он говорил, как будто шутя, дразнясь, на игре – но смотрел он не на нее. Его взгляд Вова чувствовал, как бы старательно ни уклонялся. Не выдержал. - И что с того? - И ничего. Ты сам-то как хочешь, чтоб кровь кипела, или чтоб раз в квартал себя силком на Супружеский Долг надо было волочь? Вова как следует постарался – за себя и за подругу – и наконец ответил: - «Я люблю тебя» было б достаточно. Она горячо поддержала: - Вот именно! - А чо будет, если больше скажешь, чо, слова казенные? - Ну тебе женщина говорит вот, что это оскорбительно. Неправильно. Не знаю, как тебе объяснять. - А почему ей-то должно быть оскорбительно, от того, что тебе с ней хорошо? Чо стыдно-то, а не почетно? Или как – всю ночь упражняемся, потом нам колется, и вали в соседнее село, ты чо-то не чиста? Его девка нахмурилась: - В какое село?.. А эта девчонка ответила, твердо и спокойно, уже не проверяя почвы под ногами: - Просто так «я люблю тебя» уже не стоит ничего. Уже понятно, что от тебя надо. - А тебе не надо, что ли? Захотелось ее защитить, это было уже ни в какие ворота. Она стояла гордо. - Тебе за такие разговоры мой брат челюсть выбьет, если ты сам не можешь порядочную от общественной отличить. - Не-не-не, погоди, Гафу ит мине. Не сейчас надо. Если по любви, с мужем, по-людски? А она готова была отбиваться, открыла рот – и вдруг призналась. - Я не знаю. Хотела сказать, явно, что еще не была с мужчиной, но этого выговорить не смогла – и получилось: - Я чистая. И Сашка заверил ее, неожиданно мягко: - И когда случай выпадет, такой и останешься. - Это ты расскажи кому. - А рано или поздно все там будут, нам еще землю населять. И ей он подмигнул – а с Вовой так и не встретились взглядом. Потом были Девять с половиной недель – и грубое, но прочно врезавшееся: - То ли я скучно живу, то ли им так скучно трахаться… От Сашкиной подружки. У соседней компании образовалась бутылка вина, обменялись за рубль, чтоб прокатить у себя, по кругу, потом увидел Степу, надо было подойти, поздороваться, и тут, на ходу, Сашка бросил: - Вот так вот – с женщинами не говорят. Вова сперва растерялся, потом готов был согласиться, без разговоров, и не говорят, и не ведут, и вообще за такие номера, как у Микки Рурка, в виске копилку бьют, но Сашка добавил: - «Сразу понял, что ты – это я». Ты с собой вон нежен и бережен, только ряха не трескается, если б ты о ней, как о себе-любимом, заботился, ты бы на руках ее носил и ноги целовал. Обрати внимание, Наргиз, ни одного неприличного слова, зато все чухня, отсюда до Москвы. На Эмануэль она не осталась, и гуляли под фонарями. Зашли в темный сквер. Сидели на спинке скамейки, старой, в облупившейся краске. Дал ей свою куртку – совсем, как при первой встрече. Она повела плечами, впитывая его тепло. Две пары рельс, уходящих в никуда. Если бы мог отправиться за ней. Если бы мог повернуть. - Ничего, если я тебя не поцелую? Я правда совсем тебя знаю мало. Потом она улыбнулся. - Но что знаю – хорошее. Он прижал кончики пальцев к губам. Потом – к ее щеке. Когда вышел из больницы, надо было метнуться по делам, но вернулся к Сашке через три часа, привез зажигалку с кнопкой. У палаты увидел странное: во-первых, Данька Гвоздь стоял на диком нервяке и не знал, куда себя девать. Во-вторых, Ира плакала. Она плакала как-то странно – Вова привык, что женщины стараются слезы скрыть, в ванную уйти, сдержаться, - сдержаться она не могла, но так и оставалась на месте, как прикованная, плечи дрожали, она прижала ко рту тыльную сторону ладони, и плакала совсем беззвучно, и никак не останавливалась. В первую секунду испугался, что с Сашкой все. Непосильно было подняться к ним на пролет, замер на лестнице. Почувствовал, что вот-вот – и полетит вниз. Кое-как передвигая чугунные ноги, заставил себя двинуться. Не знал, как спросить. Хотел открыть дверь, взялся за ручку – - Лучше переждать. Это сказал Данька. Вова открыл дверь – и тут же в лицо полетела сигаретная пачка. - Уйди от греха! Сашка рявкнул – зло, в полную силу, обычно голос у него был такой, когда сильно перебирал. Живой. Вова закрыл дверь. Не знал, как стереть лыбу с лица. Смех посыпался, как из вспоротого мешка. Ира растерянно перевела на него взгляд. Потом выяснилось вот что. Чтоб добиться точной картины от пациента при опросе, Сашке урезали обезбол. Вова застал его на последней дозе. Теперь боль жрала его живьем. Ира в подробностях обрисовала ему дальнейший ход лечения – потому, что обрисовывать ему что-то лично и наедине Сашкин врач несколько ссыковал. И в рамках позитивного подхода – а Ира верила в позитивный подход отчаянно и даже передала Вове брошюру, которую он честно забыл в бардачке, - она Сашке поведала, что нет худа без добра: - Они говорят, у тебя рука раньше неправильно срослась, и нерв травмировался. А сейчас придется потерпеть, конечно, но зато соберут, как надо, больше болеть не будет никогда - И вот тут Сашка на нее наорал: в таких выражениях, каких ей ни от него, ни вообще на своем веку слышать не доводилось. - Он никогда не кричал на меня. Даже когда обыски с рейдами сплошной чередой шли. Даже когда договор первый на рубли подписала. Вова, выждав минуту-другую, снова сунулся внутрь. В него полетел термос, тут Сашка разглядел, в кого лупил. - Тихо-тихо, не воюй. - Вон отсюда пошел… - Я пойду, не сомневайся. Тебе нужно что-то? Может, снотворного пригнать, чтоб поспал? - …я не могу. Сашкины воспаленные глаза. Его тяжелое дыхание. Вова медленно подобрался к кровати. Присел к нему. Сашка судорожно стискивал край, и соскальзывали пальцы. Вова молча протянул свою руку. Он не хотел брать – но в итоге вцепился мертвой хваткой. Боль гнула и выворачивала его тело, но бежать было некуда. На запястье у Вовы потом горел здоровенный багровый синяк. Носил его, как почетную медаль. Наконец, чуть выровняв дыхание, Сашка проговорил: - Зови сюда эту суку. Оказалось, не Иру, оказалось, врача. - Искандер Рустамович, мы прерваться можем в любой момент, но мы не сможем прогресс оценить – вы поймите, сейчас период критический, это необходимая мера – - А уже не видно, что пиздец? Сейчас этот вывод фундаментальный никак не… не… ника… Он запнулся, старательно, короткими рывками выдыхал, но не мог заговорить снова. Вова увидел, что подбородок у него ходит ходуном. Наволочка под щекой была мокрая. Вова дружелюбно, как мог, взял врача за плечо. - Делайте сейчас. Ждать не будем. Врач мялся и тревожно смотрел на торчащую из Вовиной кобуры рукоятку. - Сейчас еще… вы поймите, пожалуйста, если бы это было в нашей власти… Сашка не выдержал: - Да рожай уже… - Это еще не все. Видно было, что врач напуган до смерти. Оказалось, что обезбол урезали, но пока не отменили, воздействие до сих пор было существенное, вывод делался в три приема, и они только-только шагнули на первую ступеньку. Сашка стиснул зубы. - Это надо? - Иначе могут быть последствия непредсказуемые, вы поймите, мы не можем строго по снимкам судить, каким образом – - Короче. - Иначе никак. Если мы все хотим, чтоб вы встали. - Отрубайте нахер. Так быстрей же? - Вам… тяжело будет. Очень. Вова перебил: - Насколько быстрее пойдет? Обещали, что если сейчас зайти на отмену, терпеть придется до шести утра. Дали транквилизатор. Он вырубился на час с небольшим, но проснулся снова. Когда засыпал, не отпускало. Говорил во сне. Пока не мог за Вову держаться, тот аккуратно, кончиками пальцев гладил его ладонь. Ты здесь. Я с тобой. Боль отпустит. Кроме нее есть ты – есть я – есть вокруг целая комната, за комнатой больница, за больницей Казань, за Казанью весь мир, она закончится, ты останешься. Повторял и сам себе не верил. Никогда не видел, чтоб он так мучился. Сколько раз утирали друг другу кровь и подставляли плечо – теперь все казалось детской возней. Ближе к полуночи он начал кричать. Вова сбегал на пост, потом нашел дежурного, объяснил ситуацию, вывернул карманы, готов был хвататься за пистолет, доказывал: - Это методы фашистские какие-то, ну не может быть, чтоб других вариантов не было, вы наверх поднимитесь сами, послушайте, что с человеком делаете – А в ответ услышал: - Это не мы делаем. Это вы скажите тем, кто к нам его такого отправил, ему здесь, между прочим, жизнь спасли. И только поднявшись наверх, пустой и оглушенный, Вова впервые почувствовал, что каждая минута этого проклятого дня – и прошлого, и следующего, - каждый раз, когда Сашка кривился от лишнего вздоха, каждая капля его пота, выжатая агонией и страхом, в ожидании боли новой, все они вышли у него из-под руки, и текли до сих пор, неостановимо, и не видно было конца, тому, что он сделал, тому, что делать, выходит, не прекращал. Бил озноб. Когда зашел в палату, боялся к нему притронуться. Теперь казалось – обожжет, покалечит, даже если просто будет рядом. - Зинһар җитәр… Зинһар җитәр… мин ялварам, мин бүтән булдыра алмыйм, мин барысын да эшләячәкмен… мин ясармын… мин ясармын… миңа сулыш бирегез, мин барысын да эшләячәкмен… мин яхшы булырмын… мин тыңлармын… теләсә нәрсә эшләячәкмен, зинһар җитәр, мин сиңа ант итәм… Казалось, оба не увидят рассвета. Он совсем выбился из сил, в конце концов, и замолчал, только всхлипывал иногда, Вова не сразу понял, что это за звук, так бывало, когда крепко прошибало на морозе, и пытался вдохнуть через колотун. Потом и этого звука не стало. Понимал, что он в сознании, когда едва-едва подрагивали губы. Вова хотел отойти в сортир – как следует проораться самому – потом надо было принести ему воды. Вдруг услышал Сашин голос, сорванный, но на удивление ровный, совсем, как раньше: - Пожалуйста, не уходи. На коленях стоял у его постели, нагнулся ближе, чтоб ему удобней было головой уткнуться в плечо, долго гладил по мокрым спутанным волосам. - Прости меня. Даже когда сказал – не верил, что повернулся язык. Что еще сказать – не знал. - Который час? - Еще полтора, еще немного совсем осталось. - Говори, когда десять минут прошло. - Тебе поспать бы… - Каждый раз говори. - Все будет. - Вов… - Уже все почти. - Я много наболтал? Мягко сжал его пальцы. - Все хорошо. Я ничо не понял. Тень улыбки, на его искусанных губах. - Тотрыклылык осталык билгесе. А у Степы на квартире была шумная пьянка под пластинки и танцы, лилось красное, курили импортные сигареты, вели почти забытые разговоры – из другой, институтской жизни, - и странно было гостем в одинокой шлюпке заплыть на давно ушедший корабль. Девчонки в московских тряпках, редкие книжки, заграничные песни, какие на ставят на дискотеке и в кафе, дубовый гарнитур – такой же, как отец выкупил в прошлом году, хвалился, что по Казани таких всего три, впервые стало интересно, у кого третий. Вдруг случился ажиотаж – кончалась выпивка, немедленно послать гонца, стали искать деньги – и оказалось, что денег на кармане у Степы нет: а он в своей кожанке оставил всю котлету с показа. Музыка стихла. Расклад пошел напряженный. Выцепил взглядом Кащея, переглянулись, тот тут же, без спектаклей и честных глаз, качнул головой: не он. Степа резко сделался неприятен, и Вова быстро вспомнил, почему дел с ним свыше необходимого старался не иметь: всю жизнь, сколько были знакомы, Степа настырно и безудержно стремился приманить на яркие фантики каждого, кто попадал на глаза. Он таскал в школу новых солдатиков, лакированные крупные машинки, красный Москвич и такси, потом – вкладыши, потом – порножурналы, звал к себе, в Сластену, в кино, под конец – в Елочку, за коктейлями, как в американском фильме. Но не дай бог было потеряться солдатику – или неверному слову полететь над столом. Все Степино существо держалось на отчаянных попытках впихнуть свои деньги в чужие руки – и унизительном, болезненном подозрении (совершенно справедливом), что отдельно от них Степа в хуй никому не уперся, а однажды вместо того, чтоб терпеть его, его бесхитростно кинут. Считалось, что они оба махрово живут и вообще те еще избалованные папенькины сынки. Было время, когда Степина ряха в зеркале Вову пугала безумно. Но со временем страх превратился в уверенную, твердую гордость. Точно знал, что как бы ни сложилась судьба – а чтоб рухнуть туда, где Степа ползал, ему пришлось бы пролететь ровно три километра и пробить земную твердь до центрального отстойника каловых масс. Кажется, Сашке он об этом рассказывал. Теперь возникло истеричное и позорное выяснялово – на тему того, кто взял деньги, кто с кем пришел и как так могло выйти. Кащей аккуратно шепнул Наргиз: - Кажется, пора и честь знать. Она немедленно поддержала, у нее краснели уши – от стыда, просто потому, что оказалась в таком невозможном положении. Степа, конечно, тут же завопил, что никто от сюда не уйдет. Вова попытался его урезонить: - Ты еще допрос с пристрастием устрой. Не видели мы твои деньги – кто пачку на кармане носит? Ты ее сам поди выронил пьяный. Тут его жена заметила, что позвонить в полицию хорошая идея – без допроса, кажется, не обойдется. Наргиз вскипела. Стала торопливо надевать сапоги – и ойкнула. Перевернула. Из сапога выпала скрепленная бельевой прищепкой пачка. Степа схватил ее за руку – она так опешила, что только сильнее сжала деньги, хотя брать себе, конечно, не собиралась. Вове пришлось его оттаскивать. Чуть не завязалась драка. Наргиз была в слезах. Степа орал: - Я говорил! - Что ты говорил, балбес? Извинись перед девушкой… Сашка поддержал: - Они в сапог упали – вон он ровно под твоей курткой стоял, ну все свои же, все друзья – - Я первый раз в жизни ее вижу! Примечательно, что о Кащее, которого Степа тоже видел в первый раз, он как-то в своих подозрениях подзабыл. Гости пытались успокоить. Наргиз швырнула Степе деньги и вылетела за дверь, сапоги надевала на лестнице, подружка Кащея ее успокаивала. Степа тут же понесся прятать свое сокровище, хлопнула дверь кабинета. Жена пыталась как-то успокоить гостей. Вова понял, что вечеринка закончилась. С утра в качалке, Кащей заявил: - Ну, как по мне, расклад такой. Степа забыл друзей и корни, обидел чистую девушку и всячески показал себя последней жопой, поэтому по всем понятиям было бы резонно и правильно как-то его наказать. И все было стройно, и когда пасли маршрут, и когда пришли на место, и если в голове у Вовы мелькнуло, что что-то здесь не так, когда открывали замок, то вскинулся он не сразу. Держал подъезд, слышал Сивухин голос: - Сань, я тя люблю, как родного, но еще раз закуришь на деле – в окно тебя выкину. Ты б еще дорожу из пепла проложил, до домика Ганса и Гретты… - И впрямь. Саша плюнул в кулак и погасил окурок, дверь захлопнулась, а Вова спустился вниз шухерить на улицу, на подход, – и только там понял. Сашка вскрыл замок ключом, не проволокой и не отмычкой. А кусок мыла купил ровно по пути к Степе. И на пьянке, выходит, успел вытащить ключи у Степы из кармана, аккуратно сделать в ванной слепок, вернуть ключи на место, и заодно вкинуть деньги Наргиз в сапог. Сразу вспомнилась и байка про стукачка, и пиздюки, и вальяжное «им приятнее на важное собирать, это в их же пользу». Спросил его, когда закончили дележку: - Ты меня за лоха держишь – или за скорлупу, я понять не могу? Святая невинность, эти печальные, потерянные глаза. - Надо было девчонку в бардак ввергать, чтоб мне повод нарисовать, что ли? Вместо того, чтоб, по привычке, оправдываться и вилять, Кащей спросил: - А не надо было? И почему-то – Вове стало неловко, как будто это с ним было что-то не так. Кащей продолжил, таким тоном, словно неловкость - за Вову - была обоюдной: - Ты у нас пацан честный, не в меру иногда, книжный, никогда не знаешь, где твое внутреннее благородство ущемится, мушкетер. Вова нажал: - Я по-твоему настолько дела делать не умею, что за чушпана держался бы? Но понял, что – по-идиотски – оправдывается сам. Кащей молча хлопнул по плечу. - Ну и красота тогда. Раз не стал бы. Какие твои вопросы? Только через двое суток, по пути к Сивухиному дядьке в деревню, узнал, что девчонку Кащей рисовал не для него: опрокинули Степе и выручку, и заначку (коль скоро Кащей зорким глазом подглядел, куда Степа спрячет котлету). Степа настрочил заяву, покатив на Наргиз, менты нашли ее в полкасания, она в разговоре проговаривалась, что работает в галантерее. А с нее пошли трясти Чайников от мала до велика, решив, что девчонка – наводчица и сработала под брата. Но найти концов не могли. У Сивухи с Кащеем был простой и красивый план: завести второй самогонный аппарат и начать гнать по-серьезке. Еще никто не знал, что это сооружение вместе с гаражом Чайники за доставленные неудобства и девичью обиду разнесут под ноль через два дня после сборки. Пузатый мелкий автобус с добрыми круглыми фарами выплюнул их посреди поля, и на закате двинулись к деревне. Утром, в больнице, когда осмотр прошел, обезбол Сашке дали мгновенно, но ему не помогло. Просили подождать. Ничего. Вова влетел на пост. Обещали, что должно подействовать, вот-вот. У Сашки слезы лились, как будто открыли кран, не действовало ни хрена, его всего перетряхивало, старался терпеть, как мог, до точки, но оказалось впустую, и его сорвало начисто. Вова улыбался, Вова просил, Вова в лучших отцовских традициях лил масло и патоку, Вова выложил все, что было по карманам, врачу на стол, потом обещал прострелить мужику колено, если человеческую речь он не понимает. Тот так побледнел, что щетина на лице превратилась в странное серое пятно, то ли краски, то ли грязи. - Мы ему дали, что могли, это психосоматика, подождите немного, он почувствует разницу. Поднялся к Сашке. Не знал, чем крыть. Хотел обнять его – толком было нельзя, и просто закинул руку ему на подушку, над головой, стараясь укрыть, укрыть нельзя было тоже, не прекращалось, ничем не мог помочь. Сашка тихо попросил: - У меня дома в холодильнике ампулы две. Привези, сил нет. Вова тут же сорвался с места. А в деревне у Сивухиного дядьки пили на крыльце, под звездами, и ложилась волной под ноги высокая легкая трава, когда набегал свежий ветер. Утром встали косить, по очереди, Сашка отлынивал, как мог, и Вова махнул рукой, взял его лоскут, работать по росе было легко и отрадно, коса шла хорошо, и было понятно, было просто и ясно: что сделал дело – и сделал все правильно. Затопили баньку. Никак не удавалось побыть вдвоем, но перед тем, как париться, Сашка стал старательно подливать Сивухе в рюмку и капать ему на мозги, мол: - Давай-давай-давай, если такой самогон отличный – чо ты сочкуешь-то? - Да ты где видишь? - Вон вижу – полетели, запрягай. И после первого захода он рухнул в предбаннике, пришлось его выволакивать. Сашка сунул ручку от ковша в дверную, чтобы было не открыть. Стояли друг напротив друга, с покрасневшими щеками, все в поту, горячие, голые, провел на пробу, медленно, по его растрепанным волосам, потом наклонился ближе – и лизнул его соленые, необыкновенно теплые губы. Обливались холодной водой по очереди, из ковша, и дрожали, прижавшись друг к другу, шелковая река неслась сквозь ущелье в синих горах, унося их с собой, тонули, стал не нужен воздух, теченье мчало их, опрокидывало, переворачивало, катались по мокрым темным доскам, и бесконечно – как река – скользила под ладонями его шелковая мокрая спина, сжимал изо всех сил, не мог выпустить, не в силах был удержать, казалось, в луче от узкого окошка вот-вот блеснет серебренная чешуя. Когда сделал ему укол в больнице, он расслабился почти мгновенно, голова утонула в подушке, и Вова глазам не мог поверить, когда влажно блеснули его зубы, когда стало ясно, что он всерьез, широко улыбается. Поцеловал место, куда входил шприц. Его запястье. Его перевязанную после осколка ладонь, его пальцы, его колено под одеялом, его плечо. Он повернул голову, но больше не прогонял. Едва-едва приподнялись веки. И улыбка не сходила с его лица, а Вове казалось, что если отпустит – снесет ветром, развеет в прах, таким хрупким и полым вдруг себя почувствовал, ничего не осталось, кроме контуров и пустой шелухи, кроме обертки, ничего не было – там, где раньше был Вова, - без него. А Сашка попросил: - Иди ко мне. И Вова снова, бегом, тут же, пододвинул вторую койку, и целовал его улыбку, его влажные веки, его лицо, все, сколько есть, уткнулся в его волосы, безумно скучал по его запаху, распирало изнутри, чувствовал, что вот-вот хлынет, водопадом – а потом Сашка нащупал его стояк. Знакомое, успокаивающее движение его пальцев. Его нежные поцелуи, следы на небе, пена облаков. Исцеление. Помилование. Бессмертие. - А ты мой хороший. Нравлюсь так? Вова толкнулся ему в ладонь, не думал о том, что дверь не заперта, даже когда показалось – скрипнула, не думал ни о чем, целовал бы ему ноги, прямо сейчас, целовал его губы – словно молился, клялся – - А что тебе больше нравится? Что у меня спиц ебучих в мясо воткнуто пять штук? Вова замер – но его рука двигалась, все так же, как раньше, как будто все снова было в порядке, и не смел оттолкнуть, не в праве был заслониться. - Что кости в осколки? Что ног больше нет? Что хуй, может, никогда не встанет? Умер голос. Тело – послушное его воле, одной его воле, больше ничьей, - теперь лежало камнем, не шелохнуться. - Что каждую секунду, блядь, как на прессухе, и меня режет заживо? Его прохладные влажные губы. - Ты ж меня подыхать в крови бросил, мразь. Поцеловал – и тихо, длинно выдохнул Вове в рот, не отрываясь. - Иди ко мне. Давай. Ты ж повинился у меня. Чо тут. Все хорошо. Тогда, в деревне, один ушел на берег. Собирали ужин. Слышал голоса из дома. Спустился под откос, к почерневшей коряге, обожженной костром, и надеялся, что трава с «ничьей земли», которую косить не стали, спрячет его от глаз. В тот момент впервые понял, что даже если бы мог – повернуть. Если бы позвонил хорошей девушке Наргиз и позвал в кино поприличней. Если б ждали на развилке другие рельсы, нес другой поезд, к светлой долине, к надежной стене, которая защитит от ошибок, от горя и стыда, от каждодневного предательства самого себя. Выпрыгнул бы на ходу и вернулся к нему, отыскав, как пес, по запаху. Как жить с этим, не знал. Возвращаться в дом было мучительно страшно. Страшней стало только, когда представил, что его вовсе – нет за спиной. В палате, ладонью, испачканной спермой, Саша лениво похлопал его по щеке. Отключился он раньше, чем Вова смог заговорить. К нему Вова больше не подходил. После того, как на Вову напала отважная пожилая врачиха, Ира уговаривала: - Вов, поговори с ним, он меня слушать не будет. - Он никого слушать не будет. Я бы тоже не слушал. Он хочет, чтоб боль прошла. - Мне главврач открытым текстом сказал – а нельзя с вашими юристами какую-то бумагу подписать, что вы в курсе положения и не в претензии останетесь, когда все… когда закончится все. - А это ты ему сказала? Ира торопливо кивнула. - Он думает, они перестраховщики просто – я свою дозу знаю, я разберусь, погуляй сходи. - Может, правда знает? Он не первый год на игле. - Не могу поверить, что тебе все равно. - Я кто такой, чтоб с него спрашивать? - Не спрашивать - попросить... - Что я ему скажу, чего ты не скажешь? - Вы сколько знакомы – - Это не в плюс аргумент. - С тобой особый случай, вы как братья почти, я слышала… - Ты кого-то не того слушала. - Дема говорил, тебе вещи с рук сходили – - …которые никому не сходили, да. Ты его боишься, что ли? - Я за него боюсь. Он упрямый, хуже... хуже тебя. - Я не могу его просить. Тебя там не было, когда он не принимал, это ад был. - Не отказаться попроси. Дозу снизить – ну… потерпеть? Немножко? Больничный парк. Прибитый снег, по самым краям дорожки. Проплешины зеленой травы. Снова будет весна, за ней лето, ветер в поле, сладкая пыль в ночном воздухе, выпивка, музыка, совсем недавно была оттепель и девушки надели платья, украв два дня у лета, Земля повернется, потом повернется снова, но ни завтра, ни потом, ничего будет не исправить. На этот раз – никогда. - Терпеть я его точно просить не могу. - Попробуй – ну что, хуже будет? - Это я сделал. Она стояла перед ним - ни слова, ни вздоха, ни лишнего движения, только бы он не продолжал. Вова выбросил окурок. - Как видишь, и тут с рук сошло. Не стал ждать, пока отомрет, не хотел видеть, какими теперь глазами на него посмотрит. Вещи перевез от отца на хату, которую использовали раньше для схрона, в розыске. Кое-как за три ночи отмыл. Слышал, что Кащей купил квартиру за девчонкой-диллером, которая умерла от передоза. Нашли ее не сразу, зато в шелковой сорочке – и на шубке, правда, крепко заблеванной. Пришлось от души вложиться в ремонт и сменить обои, а в комнате перециклевать паркет, чтоб избавиться от трупной вони, зато взял дешево: родители хотели сбыть поскорей и больше никогда туда не возвращаться. Здесь, говорили, от ранения откинулся пацан, совсем зеленый, попал вместе с барыгой под облаву, когда собирал выручку, и прострелил менту корпус, боялись высовываться, думали, примут влет. Иногда Вова думал о том, какие разговоры призрак девчонки с Восстания мог бы вести с этим пацаном – и стал бы пацан подбивать к ней клинья, чтобы скрасить свое одиночество, или мертвым это уже по боку. Под такие мысли обычно Вова остро чувствовал, что этим вечером выпил достаточно. Набрал ванну. Погрузился на дно. Шелковая река застыла подо льдом и больше не желала нести его к синим скалам, но если бы только он мог вернуться. Если бы мог вернуться, на шаг, на два назад. К Сашке домой. На коробку в снегу. На откос у берега. В секцию, на улице Маленькой. На развилку, где две пары рельс расходятся в никуда. Ночью у Саши была передозировка и сердце встало.