*
Ингвар с наслаждением затянулся и выдохнул дым вперемешку с паром. Курить стал с подачи знакомых из училища. После того вечера в кабаке, когда мимолетно стало любопытно спрятать форму и заявиться так, голым и иным. К чему же? К кошмарам? Холод трепал кожу и волосы, так что он плотнее кутался в шинель, стараясь, чтобы дым не хлестал по ткани, пропитывая ее пепельной вонью. Демьян стоял рядом и теребил рукав, низко опустив голову, совсем как зашуганный ребенок. Только сейчас, при этом мертвенном свечении, Ингвар понял, кем он являлся, пускай доселе ему не доводилось видеть упырей так близко. Ингвар вновь затянулся. Вышло нервно. Дым оцарапал горло, и он закашлялся. — Я подслушал подробности. Ты разворотил могилу, искусал мертвую и пытался съесть младенца. Упырь дергано вскинул голову, взглянув на Ингвара почти с вызовом, хотя тут же вспомнил, видно, как они далеко находятся в мнимом положении, и стушевался. — Бросишься на меня? — Ингвар стряхнул пепел и передал папиросу Демьяну. Тот со смятением принял ее и затянулся под внимательным взглядом Ингвара. — Я сытый. Наився тоди ж. Ингвару даже обидно стало. Он принял папиросу обратно. — Вам зараз жах приснывся? — Кто-кто?.. Какой еще жах? — Ну… Сон страшный. — Демьян принял папиросу. Так они и менялись ею, моча край слюною. — Ах, кошмар. Да. Вспомнилось неприятное за ужином и вот, приснилось… Все здесь, если уж честно, располагает к кошмарам. — Ингвар вгляделся в парня. Тот поймал его взгляд — и вдруг как замкнулся, отступил на полшага. — В чем дело?.. — Негоже нам поряд стоять. Я тут, а вы… Вы высоко. — И неловко передал Ингвару папиросу. Ингвар фыркнул и шагнул ближе, плечом упираясь в его: — Где я выше, когда мы росту одинакового? Демьян распахнул глаза — огромные, белесые, как у слепого. Какое-то время они стояли рядом в тишине, под звездами и луной. Ингвар отщелкнул остатки папиросы в снег. — Идем.*
В комнате Ингвар стянул шинель и не стал зажигать свечи. Выкуренный гашиш здорово расплющил все его самосохранение и осторожность; Ингвар чувствовал себя сытым, пьяным и верным, и даже кошмар забылся. — Расскажи, как все было. Демьян рассказал, держа неровный темп и теребя пальцы с черными ногтями. Под конец рассказа он вовсе плакал, и Ингвар, разомлевший до крайности, прижал его к себе, находя мрачное, тщеславное удовольствие в этом порыве нежности к простому слуге. — А он живым был! — взвыл Демьян, царапая спину Ингвара и крупно дрожа у его груди. Глухой, сдавленный крик был наполнен болью, сожалением, раскаянием. — Живым! Закричал, завозился! Я… Я пытался… Новый поток рыданий пересек глотку, и Демьян стал рыдать. Не зная, как быть и что делать, Ингвар гладил ладонями его тощую спину и распутывал спутанные волосы. Демьян оторвался от его груди и вытер лицо. От плача он даже заикал. — Я пуповину перегрыз, намагався укутать его, согреть. Вспоминал, де тут рядом кормилицы есть. Потим чую — а вин мертвый, — прошептал парень. Ингвар вновь обнял его. Сонливость толкала лишь на это. Все кругом было завернуто в плотную вату. — А я сам народился небажаний, мать удавилась над люлькою… Батька… Батька прутьями до костей бил, до сих пор шрамы… Я не сдержал и сам убился… А воно… А воно не вышло!.. Мягко сжав его волосы, Ингвар смутно коснулся губами его лба. — Я-то думал, что поем просто человечину вперше за тучу лет, а она вскочила, разродилась… Я же не знал!.. Ингвар мягко отстранил его от себя, накрыл его щеку ладонью… Опалил серебром чужую щеку. — Стой, стой… — шептал Ингвар, сдирая с себя серебряное кольцо Свенельда. — Я не хотел, прости… Демьян вжался в его ладонь щекою и зажмурился, заплакав вновь, и столько было хрупкой жизни в нем, мертвом и никем не оплаканным, что Ингвару стало больно в груди. Он поцеловал, не встретив сопротивления, обнял уже успокоившегося, чуть изумленного упыря и мягко упал на постель, ощутив легкий позыв к тошноте. — Ты не виноват, ты просто следовал своей природе. — Он поцеловал ледяную шею. — Разве виноват человек в том, что он чихает? Вот и я думаю, что нет… Демьян скромно коснулся губами его виска, и Ингвар вновь накрыл его губы своими. Улыбнулся: что он делает?.. Продолжал улыбаться, когда Демьян скользнул к его ногам и вжался щекою в пах. — Вы живой, очень живой… — шептал Демьян уже позже, когда одежда оказалась разбросана по постеле, а туман гашиша размазался, отрезвляя мысли. — Я николы таких живых не встречал… Разврат, то был разврат в чистом его виде, если для подобной грязи подходит подобный эпитет. Никакого будущего, никакой ответственности, одно только покровительство, страсть… Демьян оплетали его своим холодным телом, нагревшимся от раскаленной кожи Ингвара. Он чувствовал себя так, словно вот-вот сойдет с ума. Какие-то крохи оставались до тотального падения в пропасть. Чужое тело, столь же голое, как и его, и эти прикосновения, эта пылкость… Холодные губы, изучающие его спину, поясницу, худые бедра… Из раскаленного горла Ингвара вылетел слабый стон, которого он испугался. Вдавив ладонь в лицо, он стал вслушиваться в ощущения — и боль, чередующаяся с жарким удовольствием, кружила его одурманенную гашишом голову. Он выкрутил руку и сжал волосы Демьяна, зажмурился, сдерживая слезы. Горячий язык скользнул по ягодице. Там алели, кровоточа, кружева от острых зубов. Кровь стекала туда, в ложбинку, и вниз, к молочной коже бедра. Глаза Демьяна, блестевшие в темноте белесыми плошками, подернулись туманом. Ингвар ощутил себя жертвой. Сладкая дрожь сковала тело. В окно ударился ветер — как летучая мышь махнула крылом по стеклу — и в этот же миг Ингвар оказался целиком во власти чужих ладоней.*
Наутро ему было плохо. Поднялся сильный жар, лихорадка вгрызлась в грудь, комната вертелась. Руки тряслись, тревога огибала железным обручем тощую грудь. За завтраком он едва мог держать вилку. Укус саднил, пылал. Окончательно отрезвевший разум вспомнил все-все подробности прошедшей ночи. Ясный стыд вплелся в тревожное ожидание какого-то конца. После завтрака все направились в кабинет Марины Павловны, «за делом, решением которого вы и желали заняться своим приездом». Обруч обернулся петлей, пережавшей кадык. Как назло, Демьян не попадался на глаза с самого утра, вынуждая Ингвара думать, что упырь был лишь ночным следствием курения. Сладким наваждением, успокоившим напуганный кошмаром разум.