Точка опоры

      Кто воображает, что после смерти ему разом будут явлены все тайны мироздания, открыты все смыслы, тот жестоко ошибается. Не будут. Никакой сонм ангелов не спустится просветить вас и заботливо проводить под ручки в райские кущи или же вытолкать к чертям в адские котлы, объяснив попутно, в чём вы были неправы при жизни. Не надейтесь, я лично не встретил ни одного.              Никто никому не нужен. Вы обнаружите себя одиноким и растерянным, как тогда, когда появились на свет, и никто не объяснил, по каким правилам придётся жить. Постепенно, набив множество шишек, сами дойдёте до чего-нибудь, что будете считать истиной.              Здесь нет времени и пространства. Происходящее трудно описать, слова не годятся для этого. Точнее всего будет сказать про состояния. Вы попадёте в череду изменчивых состояний, содержания без формы, событий без причин и следствий. Нет ощущений в физиологическом смысле слова: ни голода, ни жажды, ни боли. Тело умерло, и эта сторона жизни отпала вместе с ним. Нет глаз, чтобы видеть, ушей, чтобы слышать. Будто под закрытыми веками плывут неуловимые образы. Они не означают ничего, пока вы не придадите им смысл. Бесконечный серый туман с обрывками реальности. Смерть и впрямь напоминает сон с периодами, похожими на пробуждения.              Только холодно. Это не ощущение тела, а внутренний экзистенциальный холод небытия, стирающего вас громадным ластиком. Кто останется здесь, будет безжалостно уничтожен, как мусор или погрешность, бугорок на идеально ровной поверхности вселенной. Многие уходят отсюда в свет, я видел. Я не в конечном пункте назначения, но где тот свет — поди знай. А кто-то задерживается среди живых, и я тоже не понимаю, как они это делают, но узнаю я их безошибочно. Мы друг друга видим, но никогда не разговариваем.              Странное у меня теперь восприятие мира. Я могу за секунду облететь всю планету. Впрочем, секунда ли это — непонятно, времени здесь нет. А вот остановиться где-то не могу, не за что зацепиться. Чтобы задержаться, нужен живой. Кто удержит, прикрепит к материальному, не даст соскользнуть обратно в безвременье.              Разные есть люди. Которых вспоминают добром, тем теплее и проще. А у меня никого. Один пришёл в мир, один ушёл, никому нет до меня дела и мне ни до кого. Кроме маленькой всезнайки, влюблённой в меня без памяти. Не в переносном смысле, а в буквальном: без памяти о моей грубости и чёрствости. Заглянув в её мысли, я в своё время был немало удивлён. В её мире жил какой-то другой, альтернативный Снейп, добрый и деликатный, терпеливый, почти святой. Я не был тем, кого она помнит… Но он хороший, и на него хочется походить.              Она не помнит обо мне дурного, и это чудо. Я выгнал её, когда она рассказала о чувствах, ещё в Хогвартсе, на шестом курсе. А она считает, что я поступил благородно. Я обзывал, всеми силами отталкивал от себя маленькую липучку, а она вспоминает меня справедливым. За какие заслуги мне дарована её целительная слепота?..              После смерти я уже такими драгоценностями не разбрасываюсь. Да и проще стало отличить подлинное от пустого.              Золотой вязью, пуповиной, вьются от неё ко мне мысли, вся нежность, утренняя и вечерняя. Движутся в завораживающем космическом танце, тянут в мир живых. Прислушавшись, их можно различить, как неясное эхо.       Постепенно я понял, что эта золотая пуповина — и есть моя связь с миром живых и моя собственная "нить Ариадны", только рядом с ней я могу задерживаться, концентрировать внимание, и даже наносить визиты.              Первый из них вышел случайно. К этому времени я уже много раз пробовал, но у меня не получилось. Другие делали так, и я уже знал, что это возможно, но сам каждый раз, пробуя вселиться в живого человека, словно ударялся с размаху о стену, испытывая подобие неприятного головокружения. Мне оставалось лишь смотреть со стороны на Грейнджер, слушать её голос. Но заговаривать с ней и подавать ей какие-либо сигналы о своём присутствии я не мог.               В тот день Грейнджер сидела в комнате свиданий в Азкабане напротив Фенрира Сивого, отбывающего в тюрьме пожизненное заключение, и разговаривала с ним, записывая что-то в блокнот. Зачем ей понадобился старый оборотень, я не знал, и спустился ниже, послушать. Причина оказалась удивительной: Грейнджер писала книгу обо мне и собирала материал. Вот же неуёмная!              Оборотень развлекался. Он лыбился, нагло разглядывая собеседницу, и свистящим сиплым лаем брехал про Пирушку пожирателей, нежно поглаживая пальцами большой пакет с парной кониной, принесённый Грейнджер. И явно привирал, приписывая мне то фразу, то поступок, каких я за собой не помнил.              Я вытерпел трёп про жестокое убийство двух маглянок, про коллективную сцену насилия и истязания. Но когда Сивый начал смаковать появление на Пирушке Беллы Лейстрейндж, я почувствовал, что закипаю.              Как отличить правду ото лжи? Иногда никак, и дело только в подаче, в том, какой смысл закладывает рассказчик в повествование. Сивый не щадил мою память и щедро поливал меня грязью. Многое из рассказанного им было правдой, и я уже понимал, что последует за этим… Возможно упоминание, а может и детальное описание моего прилюдного совокупления с бесноватой извращенкой Беллой. Из песни слов не выкинешь, и такое было, и много других гадостей. Но не по моей воле, и уж точно не для удовольствия… И мне очень не хотелось, чтобы Грейнджер об этом узнала. Пирушки у Тёмного лорда и тогда вызывали только омерзение, а сейчас и вовсе стало тошно. Не хотелось увидеть её разочарование.              Прицелившись, я ударил изо всех сил в голову Сивого, чтобы заткнуть шелудивого пса, заставить замолчать. И вдруг, сам не ожидая, провалился внутрь его тела, распадаясь на тысячи атомов, разливаясь по кровотоку, подхватывая пульс артерий.              Так начался мой первый визит. Не очень приятный, надо сказать, и довольно болезненный.              Сравнить это ощущение абсолютно не с чем, в самом отдалённом смысле оно напоминает надевание тугого водолазного костюма, в котором вы становитесь тяжёлым, спрессованным, болезненно пульсирующим всеми сосудами телом. Слышите в висках не своё сердце, обретаете власть над не своими руками и ногами, судорожно вдыхаете воздух чужими окаменевшими лёгкими. На вас наваливаются запахи, звуки, ощущения. И понимание того, что хозяин этого тела тут же, рядом, сдавленный вами, растерянный и злой. Он всё чувствует и сопротивляется незваному визитёру.       Сивый меня и раньше всегда удивлял тем, что он не совсем человек, и не совсем оборотень, будто что-то среднее между тем и другим. Нет, понятно, когда в полнолуние он становился зверем, то не проявлял человеческой добросердечности. А вот обратное превращение, кажется, давалось ему с трудом и не до конца. По сравнению с оборотнем Лунатиком, который и в волчьем обличье был немного человеком, Сивый даже в людском виде всегда оставался немного волком. И по характеру, и телесно. Тело его, поросшее густой шерстью, имело мощные мышцы, намного сильнее человеческих, глаза и нюх были острее, чем у любого из людей. Но главное, что поразило меня — зубы. Совсем не человеческие клыки сидели на мощнейшей челюсти с силой укуса, как мне показалось, в сотню атмосфер. Нешуточное оружие, я внезапно стал понимать, почему Тёмный лорд набирал в свою армию оборотней.               Штурвал этой машины-убийцы внезапно попал ко мне, и я не упустил момент. Оттеснив оборотня, я принял управление, огляделся и посмотрел его глазами на сидящую передо мной Грейнджер. Она ждала, не понимая, почему её собеседник замолчал.              — Мисс Грейнджер, — обратился я, шевеля губами старой псины, словно пробуя на вкус вылетающие слова, — всё, что вы слышали сегодня, можете забыть. Лживому псу нравится водить за нос легковерную девицу.              Её глаза округлились, и недоуменно захлопали. Она не знала, что сказать.              — На кой чёрт вам вообще это понадобилось? — продолжал я, слегка раздражаясь. Сивый уже напирал изнутри, стараясь вытолкнуть меня.              — Я пишу книгу воспоминаний о героях войны. Эта глава — про профессора Снейпа, вы же знаете.              — Если вы решили собрать все грязные сплетни и опорочить моё и без того не очень доброе имя, то действуете правильно…              — Ваше?.. В ка-каком смысле?.. — Грейнджер удивлённо покачала головой. — Я никого не собираюсь порочить!              — Тогда вы выбрали наихудшего собеседника из возможных! — отрезал я. — Сивый лжёт чаще, чем делает вдохи!              Ничего не понимающая Грейнджер обиженно вспыхнула и потянулась забрать принесённый пакет с мясом. Я перехватил его.              — Оставьте! Он заслужил вознаграждение за… этот визит.       Сивый перестал на время толкаться и затих.              — За что?.. Почему вы говорите о себе в третьем лице? — она вперила в меня напряжённый взгляд.              — Думал, вы никогда не спросите! — ответил я, не решаясь сказать главное.              Сообщать, кто её собеседник, было боязно, кто знает, как она отреагирует. Но пугало не это. Информацию о посмертном существовании разглашать нельзя, это знает каждый умерший. Интуитивно догадывается, потому что никто не просвещал. Как в жизни: никто этого не объяснял, но, если вы прыгнете с высокого обрыва, то разобьётесь. Просто знаете: это опасно. Так и здесь, подойдя к границе, вы сами понимаете, что не нужно переступать.              Но объясниться, так или иначе, придётся. Она смотрела на меня вопросительно, слегка нахмурившись.              — Какой сегодня день, мисс Грейнджер, вы помните?              Она вытянула палец в сторону больших часов на стене, показывающих не только время, но и дату.              — Девятое января, сэр.              — А год?              — Две тысячи первый.              — Значит, я уже три года не отмечаю этот праздник, — шепнул я тихо и отчётливо, глядя ей прямо в глаза, — со дня битвы за Хогвартс.              Грейнджер сообразила не сразу.              — Два с половиной, — поправила она и вдруг замерла, — постойте, какой праздник?              — Мой день рождения.              Она долго смотрела на меня, а потом в глазах возникли первые проблески понимания:              — Ваш день рождения?              — Да, мой. Не Сивого. Вы же помните того, кто родился девятого января?              Она медленно закрыла рот ладонью:              — Не может быть. Вы надо мной издеваетесь!              Я качнул головой. Она вправе не верить.              — Вы запомнили последние слова, которые я сказал вам, уходя из палатки в лесу?              — Конечно, — эхом отозвалась она, вглядываясь в глаза Сивого, сквозь них, стараясь уловить того, кто «за», — а вы сами, сэр, помните их?              — Я сказал вам, что вернусь… Моя невыносимая всезнайка.              — Вы могли это узнать, заглянув в его воспоминания! — отрезала она, отшатываясь. — Хватит смеяться надо мной!              — Конечно, мог! Но Сивый никак не может знать, чей портрет прямо сейчас висит на стене в вашей спальне, и кого вы просите вернуться вечерами, ложась в постель. Оставшись одна!.. А мне отсюда видно.              — Легилименция? — упорствовала она.              — Он ей не обладает.              Я заметил, как Грейнджер побледнела, от её щёк волной отхлынула кровь, и мне показалось, что она сейчас грохнется в обморок. На её лице, кажется, остались одни глаза.              — Спокойствие, мисс Грейнджер! Я вернулся, как вы и просили.              — А я усовершенствовала ваше зелье удачи, сэр, — проговорила она непослушными губами, — на финишном этапе при закипании добавила две капли экстракта белладонны…              — Проверяете? — усмехнулся я. — И правильно, я действовал бы так же. Вы и сами знаете, моя дорогая, что белладонна в этой смеси нейтрализуется, я сам вам это рассказывал на уроке.              — Но это правда вы, сэр? — охнула она. — Севе…              — Тссс!.. — оборвал я её и приложил палец к губам. — Не надо имён. Чёртов пёс Фенрир всё слышит, не нужно посвящать его в детали. Мы разговариваем при свидетелях.              Она всё больше верила. Я видел это в её взгляде, вместе в ужасом и надеждой. Боялась, не смела, и всё же верила.              — С днём рождения, сэр! Не знала, что так бывает. Я верила, что мы встретимся, но только, когда я умру…              — Я многое хотел сказать вам всё это время, а когда смог, оказалось, что мне почти ничего нельзя говорить, — улыбнулся я, растягивая губы Сивого. — у мёртвых свой Статут секретности, и он куда строже, чем у живых.              Оборотень затих внутри меня и перестал пинаться, прислушиваясь к разговору. Нехорошо это.              — Как там всё устроено, сэр? — спросила она слабым голосом и неопределённо повела подрагивающей рукой. — Ну, там, потом…              Я покачал головой. Не могу. Она неуверенно кивнула.              — Ну ладно… А вы думали обо мне, сэр? Вспоминали?              — Только о тебе и думал всё время. И сам не понял, как это произошло.              — Со мной то же самое, сэр, — улыбка осветила её лицо. — Думаю о вас каждый день.              — Знаю, ребёнок. Видел.              Я стал центром её мира гораздо раньше, чем она — моим. Она сама шептала мне это в той палатке в лесу, куда я пришёл отдать их славной компании меч Годрика. И где, пока её бестолковые дружки занимались поисками этого самого меча, между нами и произошла близость, в первый и единственный раз. Я это даже не планировал, просто поддался её чувству, растаял, когда она бросилась мне на шею. Проявил слабость.              А она умудрилась это чувство сохранить и пронести сквозь все последующие события.              Я видел во время похорон её заострившееся, помертвевшее личико и знал: любит. Она не плакала, и от этого было только тяжелее. В тот день хоронили многих, вокруг раздавались стенания. Но она хоронила меня. И я, смотревший со стороны, не взялся бы сказать, кто выглядит более мёртвым: она или моё тело в гробу. Грейнджер застыла, окаменела, будто её смертельно ранили. После похорон легла в кровать и не вставала несколько месяцев, почти не разговаривала и не ела. Друзья позаботились и положили её в клинику Сент-Мунго, врачи пролечили от депрессии. Объяснений она никому не давала: война ломала и не таких.              Лечение помогло, Гермиона мало-помалу отошла и вернулась к жизни. Но, всё равно, как-то наполовину, не целиком. Она больше не голодала, но не наслаждалась едой, работала, но как-то механически, безэмоционально. Общалась с друзьями, но почти не смеялась, не шутила. Дома устроила иконостас из моих портретов и только с ними разговаривала по душам. Дни коротала одиноко, угрюмо, в дом никого не пускала, и этим очень напоминала мне меня самого после смерти Лили. Тогда мир не имел ярких красок.              — Мне вспоминались эти ваши слова, про то, что вернётесь, — слабо улыбнулась она, — хотя было больно.              — Всегда выполняю обещания.              Она решительно кивнула.              — Теперь вижу. У вас совсем другие глаза. Не спутаешь.              Я усмехнулся. Как можно это видеть?              — А почему вы вселились в него, сэр… — продолжила она, показывая пальцем, — Ну, в Сивого? Как вам удалось?              — В кого смог, в того вселился, это не так просто. Во многих пытался, это у мёртвых — не редкость, но я — в первый раз.       — Выходит, мёртвые после смерти никуда не уходят? Остаются здесь, в этом мире, сэр?       — Кто-то уходит, кто-то задерживается и живёт с живыми, — ответил я и тут же пожалел.              Это было ошибкой.              Сказав то, что не следует, прыгнув с обрыва, слабеешь, теряешь силу, дезориентируешься. Тебя будто становится меньше. Чёртов оборотень, мгновенно почуял моё отступление, рванулся вперёд, истошно взвизгнул, выталкивая меня из своего тела. И яростно щёлкнул челюстями перед лицом Грейнджер. Она отпрянула. И поняла, что всё изменилось.              Выходя, я ещё видел, как злобно ухмыляется старый пёс, глядя на отскочившую к двери Гермиону, как она растерянно ищет на его лице признаки моего присутствия. Но меня уже сносило незримым ветром, я уплывал, помимо воли, и продолжение их разговора не слышал.