как быть?

Если Семенюк может списать всё на алкоголь, то кого винить Алексею? Мужчина целует Володю нежно и чувственно, намеренно осторожничая и прощупывая чужие «да» и «нет». Он запускает руки в Вовины волосы, мягкие и взъерошенные, и слегка стискивает пряди так, что пианист стонет. Леша медленно углубляет поцелуй, то и дело проводя холодными пальцами от макушки до скул, еле сдерживая себя, чтобы не спуститься ниже. Он ждал, пока Семенюк даст зелёный сигнал, и он это сделал: Володя сел на чужие коленки, начиная неторопливо двигать бедрами. Вова не замечает, как позволяет стянуть с себя футболку и растегнуть джинсы. Они раздеваются быстро, торопливо, словно бы каждая секунда промедления — шанс опомниться и передумать. Володя не протестует, когда его запястья крепко сжимают и заставляют полностью поддаться; не протестует, когда губы несильно прикусывают; не протестует, когда шею опаляет чужое сбитое дыхание, и зубы Алексея смыкаются на бледной коже в очередном недо-укусе. Володя сейчас вообще, похоже, не может протестовать. Он изнывал от желания, ждал, пока холодные руки спустятся ниже, чем горло. Семенюк не протестует, когда отстранившийся на пару секунд Леша возвращается, легко поднимает его и усаживает на белые клавиши. От резкого, кричащего звука фортепиано закружилась голова, и Вова, вынужденный облокотиться на холодную поверхность клапа, дрожит от нетерпения. Алексей наваливается на него всем телом, отчего инструмент вновь кричит, рвано и громко. Каждое Володино движение сопровождалось музыкой: когда от удовольствия он ерзал по клавишам; когда из-за нехватки воздуха во время поцелуя он громко бил по белой слоновой кости; и даже когда Губанов, удерживая Володю от падения, приподнимал его и усаживал вновь. От «до» до «си» Семенюк был Лешин. Губанов перестал отдавать себе отчет. Он стянул чужое нижнее бельё, пока Володя стонал от удовольствия. — Расслабься, — шепчет мужчина и целует Вову в живот. Он языком проводит от груди до паха, дует на оставленный след, и останавливается, наблюдая, как партнер от желания с силой стискивает края фортепиано, что, кажется, разжать их уже невозможно. Володя от прикосновений стонет, теряет контроль, не замечая, как холодные пальцы подготавливают его. Вова ничего не замечает. И разум возвращается, когда Леша с силой сжимает его бёдра, почти до синяков, громко дышит в ухо и одним плавным движением входит в него, но лишь наполовину. Вместе с жаром приходит боль. Губанов наклоняется, шепчет что-то невразумительное, но пианист не слышит из-за собственного громкого сердцебиения. Он кивает и тут же чувствует, как Леша входит уже полностью, нежно целуя ключицы, грудь и шею. Семенюк не кричит, только тихо хрипит и поддаётся, полностью доверяя. Не успел Володя привыкнуть, как Губанов начал двигаться. Сначала — медленно, стараясь не сделать ещё больнее. Сбивчивым шепотом он говорил совсем уж ванильные нежности, от которых Вове хоть немного, но становилось легче. Потом Лёша ускорил темп: размеренное дыхание сменилось сбивчатым, а на Володиной шее появились новые красные отметины от укусов. Семенюк вскрикнул, когда возбуждение смешалось с болью, создавая острое, грязное, извращенное желание продолжать. Он резко стал жадным, требуя от Губанова большего, и тот с восторгом всё выполнял — мужчина почувствовал секундную дрожь, ощутил, как дрогнули бедра и прогнулась спина, когда Володя, красный и уставший, кончил. Алексей ухмыляется. Он смотрит на дрожащего от удовольствия Володи и затягивает того в опьяняющий поцелуй. С влажным причмокиванием они целуются с минуту, а потом отрываются друг от друга и тут же жалеют об этом. Леша смотрит на раскрасневшиеся уши и щеки, чувствует прикосновения холодных кончиков пальцев на щеке и спрашивает себя, как теперь ему жить без Володи. Губанов помогает пианисту слезть с поверхности клапа, провожает его до ванны, а сам падает на диван в зале и закрывает глаза. В голове — копна мыслей. И нет какой-то определенной, за которую он мог бы зацепиться, как за начало веревки, и распутать образовавшиеся на ней узлы. Леша одновременно ни о чем не думал и ни о чем не жалел. Они переспали, и этот секс был лучшим в его жизни. Губанов прислушался к внутренним ощущениям и не нашёл там ничего, кроме желания вновь прикоснуться к Володе и утонуть в нём, словно в океане. Он впервые что-то почувствовал к мужчине, кроме отвращения и непринятия. Ему было всё равно сломает ли его Семенюк, словно тонкую палку, лишь бы не выгонял его из своей жизни. В Леше не было ничего, кроме восхищения. — И что теперь? — послышалось позади. Володя вышел из душа, одетый в пижаму, с его волос капала вода. Он сел на диван и, долго не думая, облокотился на Губанова. Его макушка оказалась на Лешином плече, торс — на груди, а ноги между чужими. Приятно пахло кондиционером для волос. — Не знаю, — ответил мужчина, переходя на шепот, — Не хочу уезжать, Володь. — Через сколько дней возвращаешься в Россию? — Через три. Вова вздохнул — Губанов почувствовал, как поднялась его грудная клетка. — Жаль, — только и ответил пианист, утыкаясь в чужую шею. Леша целовал Вову в лоб, кончик носа и уголки глаз; гладил по голове, перебирая волосы; крепко сжимал свою ладонь в чужой. Он ни на секунду не отрывался от пианиста, телом ощущая, как идет время — вот-вот наступит утро, и они расстанутся. Они обнимались всю ночь, разговаривая обо всём, что приходило в голову: Леша поделился, что в прошлом не воспринимал фортепиано всерьез. После Володиной игры он кое-что осознал: Алексей любит фортепиано до глубины души и будь у него шанс вернуться в прошлое, никогда бы не бросил играть. Но Губанову казалось, будто он уже потерял самое важное в музыке — время, а после Володиной игры обрел идеал, которого ему не достичь даже спустя годы упорной работы. Сейчас Леша желает лишь одного — вновь услышать, как играет Вова. И тот пообещал ему это. Володя также пообещал, что напишет ещё кучу произведений — десятки, сотни, тысячи; получит признание музыкальных критиков и выступит в Берлине, Мюнхене, Гамбурге; организует тур по странам и обязательно прилетит в Москву, в Центральный дом. Он сделает афишу, которую Леша точно заметит, а на сцене сыграет так, как не играл никогда. Лишь бы Губанов пришёл. Лишь бы они были вместе. Так пролетела ночь. Они не спали, пытаясь запомнить каждое прикосновение, случайное и намеренное. Однако, как бы Володя не старался, в полпятого он засопел, так и лежа на чужом плече, пока Леша не отрывал от него взгляд. Губанов получил то, что так хотел — тепло, которого хватит на пару месяцев одиночества. Но он не чувствовал себя довольным. Сердце выло, скулило и болело так, будто его Лешу пырнули, а голова гудела. Он смотрел на медленно вздымающуюся грудь, на милое лицо, пальцы, ранее нежно его касающиеся, и не мог представить завтрашний день, где Йонас, Джон и Найта, но не Володя. Время шло. Первые лучики света забегали по квартире в шесть утра, когда на улице послышалась птичья перекличка. Володю, уставшего и полностью погруженного в сон, Губанов положил на диван и укутал пледом, валяющимся поблизости. Он поставил чайник и отписался Йонасу. Последний обещал заехать за ним рано из-за срочного вызову на работу — примерно в восемь. Губанов вздохнул и, попивая чай, решил прибрать вчерашнее в кабинете. Мужчина зашел в комнату на цыпочках. Он посмотрел на фортепиано и в голове по кадрового пролетели воспоминания. Он не тронул исписанные листки, убрал одежду — свою отнес в зал, а Володину аккуратно свернул и положил на банкетку. Взгляд вновь зацепился за фортепиано. Мужчина медленно провел по белым и черным клавишам, нажал на ре третьей октавы и услышал тонкий и пронзительный звук. Инструмент замолчал, а потом заговорил снова — Губанов сыграл вальс из фильма «Мой ласковый и нежный зверь». Обрывками, по памяти, но даже такая игра осчастливила его. Прошло одиннадцать лет, а он не забыл. Губы непроизвольно расплылись в улыбке. Фортепиано в доме Йонаса напомнило о прошлом. Фортепиано в клубе вернуло забытые чувства. Фортепиано в доме Вовы показало какой прекрасной может быть игра и человек, полностью в неё погруженный. Всё вместе заставило понять, как сильно Алексей любит музыку. Руки как ноги. Пальцы, будто чужие, не поддавались, поэтому Губанов стоял, нажимая клавишу за клавишей, двигаясь от субконтроктавы октавы до чертвертой. Голова с каждым новым нажатием непроизвольно наклонялась то влево, то вправо. Слушая звуки малой октавы, он думал, как было бы славно слушать игру на фортепиано каждый день. А может всё-таки попробовать начать заново? Алексей почувствовал на себе чужой взгляд и обернулся. В дверном проеме, прислонившись к косяку, стоял Володя — с кружкой кофе в руке и заспанными глазами. — Разминаешь пальцы? — произнес он негромко, словно боясь спугнуть. Леша молча кивнул и Семенюк подошел ближе. Он поблагодарил за сложенную одежду, положил её в шкаф, туда же поставил кофе, и сел на банкетку. Та тихо скрипнула. Володя посмотрел, как сомневается Леша, и, схватив за руку, притянул его к себе, заставив сесть. — Когда ты смотришь на фортепиано, мне постоянно кажется, будто ты сейчас заплачешь, — он положил Лешину руку на клавиши и прикрыл своей. Губанов ничего не ответил. Он завороженно смотрел на свои руки, которые были так близко к инструменту. Мужчина положил вторую и по коже пробежали мурашки. По сравнению с Володиными пальцами, его были короче и дотрагивались до клавиш с трепетом. Слоновая кость, покрытая лаком, обжигала — Леше то и дело хотелось отстраниться. — В четыре руки. Я поведу, — Володя повернулся к Губанову лицом. В его глазах — огоньки, такие же, как в гей-баре. Только в тот раз такими глазами смотрел не Семенюк, а Леша, услышавший его игру на сцене. Мелодию Леша не знал. Володя без единого намека или подсказки сказал «довериться чувствам», и мужчина послушался. Он неуверенно нажимал на клавиши малой октавы, стараясь подстроиться под общий ритм, пока Семенюк перебирал «восьмую-две шестнадцатые». С каждым новым звуком, эхом отдающим в голову, Алексей раскрепощался — он старался не останавливаться после неудачно подобранных клавиш и иногда пробовал играть на пол-кирпича ниже. Володя, слыша ошибки, лишь улыбался и толкал Лешу в бок, придумывая новый мотив и начиная всё сначала. Цельной мелодии не получалось, но музыкант, качаясь взад-вперед, и не пытался сложить ноты воедино. То, что начиналось как детское бренчание, плавно переходило в музыку, напоминающую Абеля Корженовского и его «Стол для двоих». Алексей улыбался. Он ни на секунду не отрывал взгляд и руки от клавиш, порой забывая дышать. Губанов играл. Он не слушал, как исполняют другие, а сам нажимал на клавиши. Так вот какого это – жить не из тревоги, а из любви. Они не останавливались до тех пор, пока не зазвонил телефон. Леша от неожиданности дернулся. «Я уже в городе. Одевайся и выходи» светилось на экране телефона. Семенюк, непроизвольно прочитав сообщение, убрал руки с фортепиано. Леша повторил за ним. — Пора? — спросил Володя. — Да, — ответил Губанов и почувствовал, как заболело сердце. Мужчина не хотел уезжать. Он старался не смотреть в чужие глаза, потому что знал, что от этого станет сложнее переступить порог квартиры; но и на фортепиано он не смотрел — оно казалось ему одиноким, отчего хотелось заставить его запеть вновь. Единственное, куда он мог смотреть — это собственные ладони, на которых оставалось фантомное ощущение прикосновения к клавишам. Его руки казались ему отчего-то старыми, пережившими многое в свои тридцать, и из-за этого Леша осознал сколько времени он потерял, мучаясь от тревоги. Вся его жизнь в один момент стала погоней, борьбой на выживание, королевской битвой, где лишь два участника — он и его мысли. Он жалел самого себя и эта жалость, эгоистичная и мерзкая, разрушила его жизнь. Он повзрослел организмом, стал выше, поменял паспорт, начал жить, как взрослый, и поэтому ему казалось, что он таковым стал. Но в душе Леша всё тот же ребенок, брошенный на обочину жизни и нуждающийся в любви. С семнадцати лет тоска пропитывало всё, но он сам не хотел ничего с ней делать. Он привык чувствовать себя плохо. Отчего-то захотелось плакать. Губанов сжался и тут же почувствовал, как его обнимают. Володя прижался к нему так, словно всё это время читал его мысли. Но это не была жалость, которую Леша иногда видел в глазах других людей. Это было принятие. Полное и бескорыстное. — Володь, спасибо, — прошептал мужчина, не видя ничего из-за слёз. Послышались всхлипы. Семенюк ничего не говорил, а лишь крепче сжал Лешу в объятиях. Он знал, что слова излишне.

***

Губанов вернулся в Россию, как и планировал — ровно через три дня. Внуково встретил его шумом, гамом и русским, громким матом. За время, проведенное заграницей в спокойном доме друзей, он успел отвыкнуть от городской суеты и бесконечного потока замыленных лиц. Приятно пахло дорогими магазинами, вредной едой и пылью, а также предвкушением путешествий и новых эмоций. То и дело объявляли уведомления на рейс, пересадках и повторяли правила поведения в аэропорту. Вся суета — родная и знакомая — нравилась Леше, поэтому он, заказав еду в общепите, решил ненадолго задержаться. За перекусом он всё возвращался в Германию, в уютный синий домик и в Володину квартиру. Всё оставшееся время после ночевки он проводил с Йонасом и Джоном, не вынося одиночества. Он был с ними всё время, а когда кто-то был занят — одевался и шел в кафе или бар, чтобы не оставаться одному. Ему казалось, что минуты наедине с самим собой, мучительные и долгие, вновь вернут его в состояние до приезда. Вместе с ребятами он ездил в пабы, в культурные центры и даже успел побывать у Йонаса на работе, чему последний был очень рад и постоянно щебетал Леше на ухо. Но спустя время, когда эмоции, которые Губанов так долго сдерживал, полностью вышли наружу, он почувствовал себя свободным. Мужчина вновь смог гулять один без ощущения тревоги, сдавливающей грудь, и не мучился от бессонницы. Организм будто выплеснул половину эмоций тогда, у Володи, а их остатки по крупицам выбрасывал оставшиеся дни. Мысль о своей «неправильности» выкинуть было сложнее всего. Годами она повторялась из раза в раз, подпитывалась тревогой и паническими атаками, а также нашла отражение в физическом действии — опускание рук в кипяток. Если привычка постепенно забывалась, то мысли крутились в голове постоянно. Два дня подряд внутри Леши сражалось прошлое и настоящее, где первое — его родители и психиатр, а второе — друзья и Семенюк. Постоянная эмоциональная и мысленная борьба не отпустила его до сих пор, но мужчина уверен, что скоро ему станет лучше, ведь с ним его Володя. Алексей, доев дешевый бургер, вышел из аэропорта и колесики чемодана покатились по асфальту. Он поймал такси, сложил вещи в багажник и сел, надев наушники. До дома — минут тридцать, без учета пробок, от которых Леша так отвык. За надбавку к оплате, таксист молча вел машину, изредка отвлекаясь на уведомления о новых заказах. В окне — длинная трасса, металлический забор с красными вкраплениями и сотни людских муравейников. Губанов отвык от этого вида: перед глазами всё стояли одинокие поля, подготавливаемые к посевам; маленькие пригородные домики и свобода. Такой вид был и с утра того дня. Машин на дороге не было вовсе. Йонас, заметивший заплаканные глаза друга, пытался тактично его расспросить, на что получал только молчание или просьбы следить за дорогой. От бури эмоций Леша задыхался, поэтому он открыл окно, высунул руку и положил на неё голову. Запах утреннего мороза, оставшийся от зимы, расслаблял. В голове не было мыслей. Думать не хотелось. Поэтому Губанов, истощенный как эмоционально, так и физически, заснул спустя десять минут дороги. Разбудили его уже у синего домика, приказали лечь в зале и поспать ещё. Йонас притащил градусник, но, обнаружив на его дисплее тридцать шесть и шесть, лишь нахмурился и попросил Джона принести таблетку обезбола. Губанов всё послушно выпил, закутался в клочок одеяла и уснул. Он не помнит, что ему снилось, но тот сон был самым спокойным в его жизни. Таксист остановился у знакомых ворот. Леша вытащил свой желтый чемодан, расплатился с таксистом и, когда тот уехал, открыл калитку ключом. На секунду ему показалось, что сейчас к нему подбежит Найта, махая хвостом, а следом за ней — Джон, в его любимой футболке с Iron Maiden. Он прикрикнет на животное, а Губанов рассмеется и почешет ретривера за ушком. Входная дверь щелкнула. Губанов зашел внутрь и огляделся: знакомый интерьер, знакомая планировка и такой знакомый дом. Он сел на диван в гостиной, оглядел всё вокруг и вдруг осознал, что стены не давят на него. Ему было грустно, потому что он привык к дому Йонаса и Джона, но он не чувствовал того давящего на виски одиночества. Зал казался Леше огромным. Кроме дивана, стола, тумбочки, на которой стоял телевизор, и стеллажа с книгами в нём ничего не было. Гостиная была в два раза больше, чем Володина, и Леша вдруг захотел заполнить эту пустоту. Но чем? В кармане завибрировал телефон. Губанов достал его, нажал на боковую кнопку и улыбнулся. Музыкалка: «Ну что, доехал?» Володя. Леша быстро напечатал положительный ответ и пообещал, что скоро перезвонит. Он хотел разобрать вещи, но всё никак не мог оторвать взгляд от телефона. Губанов приехал к Вове за три часа до самолета. Он ни разу не отвечал на чужие сообщения, потому что не хотел вспоминать то утро, те эмоции и их игру. Но в последний день ему стало гораздо лучше, поэтому Йонас отвез его к Володиному дому. Долго ждать пианиста не пришлось: через несколько минут друг увидел его, идущего к себе с пакетом в руках. Семенюк был грустен и горбился, словно что-то давило на его и под тяжестью груза его плечи заворачивались, а взгляд не поднимался вверх. Увидев знакомую белую Кио, он вдруг оживился, но тут же тряхнул головой, отгоняя мысли прочь. Однако он не мог списать всё на случайность, когда из машины вышел знакомый человек. Первое, что сделал Семенюк — это ударил. К счастью, не пакетом и лишь слегка, но мужчине не понравилось. Парень сильно злился, бранил и материл, а потом резко замолк и вытащил из кармана телефон. Он что-то быстро напечатал и нажал кнопку отправить. Тут же послышалась вибрация. Губанов достал мобильник, открыл сообщение и прочитал: «Ты балда!!!» — Раньше не мог так сделать? — спросил Володя, когда мужчина убрал телефон обратно в карман. — Виноват, признаю. — Да я себе места не находил. Думал ты сотовый потерял или… — он остановился, — или чего похуже, — последние слова прозвучали сдавленно, даже жалобно. — Но я живой. Семенюк хотел снова ударить, но его остановили. Алексей сжал чужие ладони, наклонился и быстро поцеловал. Поцеловал так по-детски, так невинно и неожиданно, что Вова на секунду потерял дар речи. Леша хотел отстраниться, как вдруг его вновь притянули. Володя прокусил ему губу — от боли мужчина шикнул. — Это месть, — сказал парень, облизывая красные следы на своих губах, — Не делай так больше, хорошо? — Хорошо. Володя посмотрел на машину, стоящую позади. — Возвращаешься в Россию? — Да, — Губанов кивнул, — Самолет через пару часов. — Тогда жду от тебя весточки, как прилетишь, — улыбнулся пианист, размыкая руки. Алексей улыбнулся в ответ. Он попрощался с Вовой и уже хотел идти к машине, как развернулся и крикнул: — Володь, ты мне нравишься! Семенюк повернулся. — Я знаю, — он засиял, как весеннее солнце, — Ты мне тоже нравишься. Он ушёл, не сказав больше ни слова. Но этого было достаточно, чтобы Леша почувствовал себя самым счастливым человеком. Мужчина стоял, смотря вслед уходящей фигуры. Он сел в машину только тогда, когда Володя потерялся среди домов. Йонас всё понял без объяснений. Он включил радио, приоткрыл окна и вдавил газ в пол. Сейчас Губанов уже прилетел в Россию и сидел на знакомом диване в знакомой обстановке. Он забросил чемодан подальше, обещав самому себе разобрать его позже, и позвонил по быстрому набору. Перед глазами вдруг появилась белая бумажка с корявыми синими цифрами и подпись на обратной стороне, которую Губанов заметил только в самолете: «Твой новый друг». По ту сторону послышался любимый голос: — Леша, я написал новый этюд! Губанов решил, что поставит в зале роскошное фортепиано. Такое, на каком мог бы играть Володя.