***
Cтоило первым лучам солнца проскользнуть мимо стёкол, а свет одарил местность, начиная будить мир. Майа принялась поднимать Алёну. Девушка не хотела просыпаться. Пару раз отказавшись вставать, она психовано толкнула будящею рукой, и развернувшись, укрылась с головой одеялом – её веки даже не открывались. Ночь без сна забирала своё, а усталость тянула на дно отдыха и тиши. – Ну что это такое? – Майа продолжила пытаться разбудить девушку. – Алёна! Подъём! Сколько можно? Тебя работа ждёт! – безрезультатно продолжала повариха. – А она у нас особенная, тётя Майа,– Ольга надевала фартук. – Ей особое приглашение надо, – на слове «особое» девушка специально сделала акцент. Слыша заявление Ольги, Алёна раздражённо подняла одеяло, показывая своё лицо. Украинка усмехнулась, её слова так сильно задели девушку, что та даже сон отложила на второе место, лишь бы ответить так называемой сопернице. – Не тебе меня учить, – Климова встала с кровати. Спина, как всегда, беспокоила, было не так больно, как неприятно, особенно в области шеи. – Я и сама могу справиться! – прохлада в комнате, как вековое зло, постепенно охватывала девичье тело, покрывая его мурашками. – Ой-ой, погляди на неё, – Оля, поднимая брови вверх, медленно продолжала завязывать фартук за спиной. – Принцесса! Ты что, своё место забыла, принцесса? – Олька! – Майа тут же пресекла её, не позволяя при себе слышать споры. Алёна обезнадеживающе посмотрела на полячку. Свет голубых очей возрождал гордость, мысленно благодаря женщину за защиту, она про себя улыбнулась. Может, у неё и хватило бы сил за себя постоять, но прекрасно было понятно, что её слова не воспримут как должное. Замолчав, Оля цокнула и закатила глаза. Ей не нравилось, что Майа всегда была на стороне Алёны, только потому что та младше. Украинке казалось, что Климовой так идёт роль серой мышки, но она словно исполняет это всем назло. После сборов, служанки принялись за свою работу. Майа с раннего восхода солнца стояла у духовки, по локоть измазывая руки в муку. Ольге выпала работа мыть полы, а Алёна, вытащив ведро с водой, уселась чистить крыльцо. Эту работу она ненавидела каждой крупицей своей души. Снова мочить руки и снова мыло, снова щётка и снова жестокий, твёрдый бетон, о который в прошлый раз она так неудачно стёрла два пальца. Заправив русые волосы за белый чепчик, она, от безысходности, скомкав всю волю в один исток, оттирала пятна. Сидеть на холодном было нельзя, но выбора особого не предоставлено. Если Алёна хотела, чтобы её хитрый план смешался с нитями реальности, то нужно услужить Клаусу, и в домашней работе тоже. Мотивировала её только одна эта мысль. Идущий солдат прошёлся грязными ботинками прямо по мокрому крыльцу, оставляя земляные отпечатки подошвы. Алёна проводила его взглядом. Опять перемывать. Ей хотелось расплакаться от замкнутого круга, что водил её, не позволяя выйти с этой тонущей глыбы. Тяжело вдохнув, она закрыла глаза на пару секунд, набираясь терпения заново. – Это не точка, нет, это запятая. Я должна поменять эту чёртову ситуацию в свою пользу, – она подняла голову вверх, сжимая в руках уже хорошо использованную щётку. Усталость заменяющая пути внушала о провале. В голове крутились мысли: "А получится всё?" "А вдруг всё рухнет?" словно светлая дорога, что привела к обрыву. Её раздумья оборвал чей-то крик. Звук был гортанным и низким, ей даже стало страшно. Прозвучал взрыв, отбрасывая несколько немецких солдат в сторону и срывая двери ворот с петель. Этот кошмар словно вернул её в далёкие годы войны, флешбэками возрождая помять о снарядах и боевых действиях. Алёна закричала, поднимаясь на ступеньку выше, но за первым последовал второй взрыв, ещё громче и сильнее за предыдущий, сметая на своём пути кусты и деревянную постройку для хранения хозяйственных вещей. Взрывной волной сорвало крупную ветку с дерева, падая прямо рядом с девушкой. Служанка отскочила выше к дверям, под падающие стёкла, она открыла двери, с дома вылетел солдат, толкая её с дороги. Алёна сорвалась с крыльца, падая на землю. Бетонная поверхность проскочила прямо по коже ноги, поверхностно срывая её, превращая секунду назад гладкую часть тела в стёртую, шипящую, местами кровавую, но не глубокую, рану. Оказавшись внизу, она закрыла голову руками, прижимаясь к бетону, как к стене спасения. Сначала повезло, несколько больших осколков упали дальше, но маленькие посыпались прямо на неё. Зажмурив глаза, в этом моменте ничего не оставалось, кроме как молиться от всего сердца. На фоне слышались крики немцев, явно ожесточённые происходящим прямо у них под боком. Солдаты открыли огонь по линии взрыва. Алёна дышала ртом. Сердце билось, как будто сейчас покинет тело хозяйки, а руки над головой тряслись в такт стуку сердца. Казалось, что мир на этом, в прямом смысле слова, взрывном моменте замер, а земля снова стонет от обид, образуемых на ней полигона. Затянутое синее небо, как в страшных историях, уже стало чёрным. Дышать пылью ставало сложнее, а гамон так и не утих. Алёна слышала, как рычит мотор машин, как ружьё перезаряжается, как остатки от вырванных предметов, падали куда-то вокруг, даже не целясь. Отуманивший ужас и запах страха смешался со смертью могил полегших в прошлом солдат. Всё казалось жутким сном, и эстетика войны никак не должна была снова появиться. Наконец-то, немцы перестали стрелять. Взрывы и эхо затихло. Остались только крики и разговоры. Медленно девушка убрала руки от головы, с ужасом смотря вверх. Как же ей повезло… Ещё бы чуть-чуть, и эта работа могла бы стать последней. Окна были выбиты, на асфальте блестели прозрачные разбитые стёкла. Дерево, что росло, осталось без нескольких веток, забор подорван. Вокруг царил беспорядок. Алёна прикинула в уме, сколько теперь понадобиться сил, чтобы всё это убрать… Немецкие солдаты столпились вокруг, молча смотря вниз. Неожиданно в груди Алёны от этой картины что-то сжалось. Догадка родилась сама по себе. Кто-то из солдат был убит. Девушка молча наблюдала, как один из друзей, теперь уже покойного солдата, сел рядом с ним в слезах, опуская голову ему на грудь. Трогательная картина проплывала перед глазами, пропадая у разгромленных ворот. Она сделала шаг вперёд, наступая на торчащую ветку. Служанка зашипела от боли, пихая корень малоприятности в сторону. – Антон…, – тихо проговорила она. Её губы дрогнули, только от мысли, что парень погиб… Алёна, игнорируя боль в ноге и явный дискомфорт, бросилась за дом. Страх, что взрывы могут повториться, глумились в уме, но лишь представление, что близкий человек мог больше никогда с нею не заговорить, что его голос снова не прозвучит, а улыбка не просияет вновь, было сильнее страха даже перед смертью. – Антон!, – забежав за дом, она позабыла о правилах не говорить на родном языке, и закричала во весь голос на русском. – Антон!, – не переставая его звать, она начала истерить, как не в себе. Не должна, не могла жить так, как эта жизнь проходила, словно на иголках. – Ну пожалуйста…, – тихо добавила она, начиная плакать. – Пожалуйста… Антон, я прошу тебя, – немного сгибаясь, так чтобы могла коснуться коленей, она зарыдала и без добрых мыслей рухнула на землю, её измученные руки колотили земляную поверхность, загоняя грязь под ногти. – Ну почему? – криком заливаясь её голос пронёсся эхом. – Почему это со мной случилось? Кто-то подбежал к ней, поднимая на ноги. Девушка дёрнулась от неожиданности и хотела уже вырваться, но увидев, что это Антон, она спокойно выдохнула. Слёзы перестали идти сами по себе, а дыхание участилось. – Алёнка… Ты как? С тобой всё хорошо? Ты не ранена? – обеспокоенно спросил он, рассматривая девочку на наличие серьёзных ран или травм. – Я… я.., – её руки заметно тряслись, как по вибрации, когда она держала их немного приподнятыми. – Я.. я думала.. я думал, что мёртв, – только и успев договорить последнее слово, Климова заплакала. Парень добродушно улыбнулся. Нежным и лёгким касанием он обхватил её ладони своими, немного стряхивая с них грязь, и обнял уже её саму. – Алёнка, ну ты и дурёха. Что со мной могло случиться? Взрыв произошёл у главного входа, а я в рабочей части дома. Алёну это морально немного успокоило. Она действительно не подумала об этой детали, что меняла траекторию её представлений. Заставив вдохи поглощать воздух спокойнее и равномерней, она начала понемногу приходить в себя. Закрыв глаза, будто бы сейчас провалиться в сон, Алёна вдохнула запах опилок и жилета, что исходил от Антона. Сейчас надо этот весь миг пережить и отпустить, возможно, не сразу. Ужасы войны тоже пришлось долгое время изгонять из ночных кошмаров.***
Клаус был в бешенстве. Такая мерзость! Подумать только, взрыв прямо у него на территории дома! Погиб солдат, бардак во дворе, на первом этаже некоторые окна лишились стёкол. Сказать, что удар ниже пояса, это ничего не сказать. Кто посмел устроить взрыв? Кто смог притащить бомбы прямо к нему под око? Немец знал только одно, что это было предупреждением, но не покушением. Иначе взрыв прозвучал бы у него под комнатой. Но, будучи офицером и осведомлённым в правилах, можно было понять, что предупреждающий удар всегда первый, а конечный – это убийственный. Вся пресса стоит на ушах. А его отец собирается к нему со срочным визитом. Мать Клауса – Клиа Вальц, в истерике звонила ему. Мужчина еле успокоил её, убеждая, что сам жив, а пострадал только один человек, и заглянет к ней, как только во всём печальном разберётся. Клаус знал только одно, что предатели среди его окружения… Здесь, в этом доме, именно в этих стенах ходит тот, кто если не подстроил, то точно знал о взрыве. Он помнил случай с солдатом в Бухенвальде, смутные сомнение закрались в душу, подавая звонком, что и в его рядах кто-то из немецких солдат является шестёркой вражеской стороны. Измену Клаус не простил бы никому. Кто бы это ни был, ясно одно – его ждала самая страшная смерть. В комнату вошёл Вильгельм Майер. Был правой рукой Клауса и лучшим другом с подросткового возраста. Даже родная мать знала своего сына не так хорошо, как Вильгельм. Клаус выровнялся ровно, отходя от стула, видя Майера он поприветствовал его. – Du hast so einen Schrecken im Hof. (У тебя такой ужас во дворе.) – Вильгельм сел за стол, приподнимая свой кожаный плащ, – Der Albtraum von Klaus... hätte nie gedacht, dass es einen feindlichen Anschlag in deinem Haus geben würde. (Кошмар, Клаус… Никогда бы не подумал, что прямо у тебя дома будет вражеский теракт.) – Ich selbst kann Wilhelm kaum daran glauben. (Я и сам в это с трудом верю, Вильгельм.) – держа спокойное и невозмутимое лицо, прокомментировал он. По Клаусу нельзя было сказать, что он кипит от ярости внутри. – Ich denke unter unseren Verrätern. Wie kann man sonst erklären, dass die Bombe in deinem Territorium gelegt wurde? Und dann, wo du nicht herkommst, auch die zweite. Es ist alles geplant, Freund. (Я думаю среди наших предатель. Иначе как объяснить то, что бомба была заложена на твоей территории? А потом, откуда не возьмись, ещё и вторая. Это всё спланировано, друг.) Клаус посмотрел на Вильгельма. Тот объяснял вполне логичные вещи, но эти слова пронзили уколом в самое сердце. В голове не складывалось, что кто-то из своих пошёл на такой осознанный шаг. – Ich weiß. (Я знаю.) – только и ответил Вальц, расставляя всё по местам, настраивая крепче нервы, но меньше доверия ко всем, Клаус понимал, что для вида он держал свою жестокую маску. – Was wirst du dann tun? Ich kann alle sammeln, die während der Explosion waren, und wir werden Aussagen sammeln. (Тогда что будешь делать? Я могу собрать всех, кто был во время взрыва, и мы соберём показания.) – импульсивно предложил Вильгельм. – Nein. Nein falsch. (Нет. Нет, не так.) – отказался Клаус. Он решил пойти хитрой дорогой. – Wir werden alle einzeln befragen, ohne körperliche Gewalt, aber mit moralischer Anwesenheit. Sammeln Sie, wie Sie es vorgeschlagen haben, und beginnen Sie mit der Untersuchung. (Будем допрашивать всех отдельно, без физического насилия, но с присутствием морального. Собери, как ты и предлагал, тех, кто там был, и начнём расследование.) – Wir müssen das Gelände noch untersuchen. Plötzlich ist noch etwas übrig. Obwohl, wenn es im Voraus geplant wurde, denke ich, dass wir nichts finden werden. Die Feinde haben alles gereinigt. (Ещё нужно будет изучить местность. Вдруг осталось что-то. Хотя если это было спланировано заранее, то думаю, что нам ничего не найти. Враги всё почистили.) – Denkst du? (Думаешь?) – Ich bin mir sicher. Wir haben es auch nicht mit Narren zu tun. Die Leute haben sich vorbereitet. Es war ein Verräter, der den Hof gut kannte. Es besteht kein Zweifel, dass wir nur eine Befragung durchführen sollten. Bombe explodierte und brachte Entsetzen und Chaos. (Уверен. Мы тоже не с дураками имеем дело. Люди готовились, был предатель, он хорошо знал двор, нет сомнений, что мы должны только устроить допрос. Бомба взорвалась принося ужас и хаос.) – ответил Вильгельм уверенно закидывая ногу. Он выжал бы из себя все соки, но нашёл того, кто это делает. – Feinde spielen ein zu gefährliches Spiel. Ich hoffe, dieser Dreck wird nicht einfach sein, wenn wir ihn verlassen und ihn dazu bringen, das Land zu essen, sein Verrat. (Враги играют в слишком опасную игру. Боюсь, этой мрази будет нелегко, когда мы выйдем на него, и заставим есть землю за предательство.) – «Wie ist mir das alles passiert?» (Как всё это случилось со мной?)– подумал Клаус. – Du würdest es schneller lösen. Birgit wollte schon lange Platz nehmen. Ich fürchte, wenn du es nicht schaffst, wird er sich etwas einfallen lassen, um dich dazu zu bringen, vom Platz zu gehen. Selbst dein Vater, der General, wird dir nicht helfen... (Ты бы быстрее это решил. Биргит давно метит на твоё место. Боюсь, если ты не разберёшься с этим, то он придумает что-то, чтобы сдвинуть тебя. Даже твой отец генерал тебе не поможет.) – осторожно предупредил Вильгельм. Биргит Дитерихс был главным соперником Клауса начиная с довоенных времен. – Es gibt so viele Probleme, und das ist nur ein Teil davon. (Столько проблем, и ведь это только часть.) Клаус соглашёно кивнул. Он не мог доверять никому, возможно даже себе. Он боялся, что однажды предаст самого себя и останется только со своими желаниями, идущими прямо по лезвию ножа.***
На кухне Майа немного залечила с помощью облегчающих трав руки Алёны. Женщина всё время переживала, как ей казалось, за беспомощную девочку. И снова с Алёнкой какие-то беды. Только вышла выполнять работу, как сразу свалились неприятности. – Моя бедная…, – продолжала рядом с нею наливать на раны масляный, травяной настой, – Что же на тебя всё так валиться? – Всё хорошо, не переживай. Я не сильно пострадала. Вот солдата, которого накрыла волной, погиб. Ему повезло меньше. – Нашла кого жалеть, – отмахнулась полячка. Она не желала даже слушать про немца, не то, чтобы сожалеть ему. Алёна подняла свои глаза на Майю. Ей было жаль молодого парня, но то, с каким равнодушием о чужой смерти говорила Майа, было для неё диковинным. – Но он тоже человек. Наверняка он тоже хотел жить, – спокойно, но поперёк, ответила Климова, стараясь это сделать как можно невозмутимее. – У меня из-за таких, как тот немец, сын погиб. Я не намерена испытывать скорбь по тому, кто пришёл убивать мою семью на мою землю! – резко, как отрезала, объяснила она. Майа, не то, чтобы не любила немцев, она их ненавидела, презирала, проклинала, хотела каждому из них самой трудной смерти. Была бы у неё свобода действий, то не раздумывая отплатила каждому из немецких захватчиков той же разменной монетой – смертью, криками и слезами. – Сколько я натерпелась из-за таких, вот как этот солдат. Алёна понимала злость Майи и не стала говорить что-то лишнее. Да и слова тут были не к чему, иногда люди настолько ранены болью и обидой, что трудно принимать какие-то решения, кроме тех, которые считаются для них самыми справедливыми и честными. После более-менее какой-то, но всё же помощи, Алёна шла по длинным и пустым коридорам дома нациста и думала о словах Майи. Они так плотно засели в голове. Ведь, действительно, никто не должен жалеть немцев, но тогда почему она продолжала сочувствовать погибшему? Наоборот, должна радоваться, но нет, девушка видела этого солдатика неоднократно, и он не был таким уж и плохим, скорее, наоборот, иногда даже здоровался, когда Алёна уходила за продуктами. Глупо желать ему смерти чисто из-за его этноса, пусть даже при таких обстоятельствах. Алёна не хотела терять человечность из-за онемелой боли, чудо любое могло сделать лишь простое слово – милосердие. Были очень жестокие немцы, и пытали, и расстреливали, и в печах сжигали людей, и ударами узнавали информацию, но были и добрые. В конце концов, нет на сто процентов доброй или плохой стороны, везде были и есть исключения. Остановившись у одной из картин, она поставила рядом с собой миску, наполненную водой. Убирать во дворе, пока там скопление солдат, нельзя. Алёна занялась работой внутри дома. Всё должно было идти так: после крыльца – убрать картины, а после картин – окна, и так далее, но взрыв во дворе изменил представление о рабочем дне, отодвигая планы на несколько часов позже. Алёна бы продолжила бы смывать пыль, если бы к ней не подошли два солдата. – Hey, du! (Эй, ты!) – крикнул один. Служанка повернулась на огласку, немного пугаясь их резкому появлению, особенно в данный момент. Девушка тут же склонилась перед ними, опуская голову. Они хоть и рядовые немцы, но константные правила лучше соблюдать. – Du warst heute Morgen auf dem Hof, als die Explosion stattfand, oder? (Ты же была сегодня утром во дворе, когда произошёл взрыв?) – Ja. (Да.) – ответила она, кивая головой и сжимая в руках тряпочку. – Komm mit uns. (Идёшь с нами.) – строго сказал второй и толкнул её вперёд. Она чуть не выронила миску, пару капель воды всё же оказались на полу. – Lass das! (Да, оставь ты это!) – крикнул солдат, выхватывая у девушки миску из рук и оставляя её на полу. – Los geht's! (Пошла вперёд!) Алёна была очень напуганной и панически атакованной. Что немцам было от неё надо? Почему она, как простая служанка, сейчас шагала с ними, как преступница, а не выполняла грязную работу, как ей было велено? Всю дорогу она только и думала, что кто-то её в чём-то обвинил. А вдруг её ведут на допрос? А вдруг на смертную казнь? Или просто задать какие-то не очень сложные вопросы? Мысли Климовой были переполнены. Нервы были не к чёрту, и жизнь за последние часы превратилась не просто в пороховую бочку, что вот-вот взорвётся, а в магму, медленно, но метко поднимающуюся из земли. Возможно в этом разница? Теперь ей приходилось истерзаться нервозностью куда больше, чем в обычные, будние дни. Её вели через огромный дом к первому этажу. Ноги девушки, не подводя, шагнули вниз к подполью, где обычно держали провинившихся. Алёна знала, что в этом месте всегда сыро, холодно, и бегают крысы, на стенах висят путины, но раньше ей не приходилось тут бывать. Она никогда не отбывала такого масштаба наказания. – Schneller! (Быстрее!) – подгонял её немец, толкая по лестнице. Она чуть не упала, во время расставляя руки и удерживая равновесие. Ступеньки были немного разваленными, видимо, за этим местом никто не следил. И кому надо, если это можно назвать пыточной? Запах плесени сразу окутал. Алёна не понимала, как в этом паршивом месте могут люди проживать несколько дней, а то и недель? Когда они спустились, немец толкнул её снова, как куклу, в сторону, указывая, чтобы та пошевеливалась. Алёна молча ускорила шаг, не смотря на то, что она не знала это место, идти тут было только по одной дороге – та, что вела вперёд. Не было никаких других путей. Обшарпанные, оранжевые, кирпичные стены выглядели неухожено, явно позоря дом, который девушка видела наверху. Когда на горизонте появилась комната, она сглотнула. Сердце словно остановилось, а страх злобно подкрался, захватывая каждую её частичку. Ноги шли дальше, но разум кричал об обратном. Но даже если она и захотела бы убежать, то как? Одна служанка против двух вооруженных солдат? Её застрелят, как только она решится на это. Алёна просто шагала к двери неизведанного ада. Она даже позабыла об огромной работе, на данный момент, это казалось самой последней ерундой, о которой стоит волноваться. Наконец, долгожданный момент настал, и немец открыл двери, чтобы та вошла. Алёна готова была заплакать от страха, как в истерике, начиная быстро и глубоко дышать, она перевела свой взгляд, куда ей нужно войти. – Komm schon! (Давай!) – крикнул немец, и девушка зашла в комнату. Ненавистные двери тут же за ней закрылись. По середине стоял деревянный стол и один стул. Рядом повернутый к ней боком находился Клаус, он словно не замечал её, продолжал рассматривать свои кожаные перчатки на руках. Алёна не знала, что думать. Её глаза метались от одной точки к другой, боясь даже пошевелиться. В сырой комнате повисло самое долгое и мучительное молчание. Если бы тишина была пыткой, возможно, заняло бы первое место по невыносимости. Клаус и дальше касался своих пальцев, нагибая голову то на одну, то на другую сторону. Девушка не могла начать первая говорить, она закусив нижнюю губу, ещё раз оглянулась по сторонам. – Und wieder bricht man die Regeln. (И снова нарушаешь правила.) – спокойно заговорил немец. Алёна затаила дыхание от ужаса. Она с глазами, наполненными страха, посмотрела на него. Что он имеет в виду? Клаус повернулся к ней и уставился прямо. Этот взгляд мог вывести из равновесия кого угодно, что уже говорить про шестнадцатилетнюю девушку? Она молчала, не решаясь заговорить. – Bist du still? (Молчишь?) – мужчина пару раз шагнул к ней навстречу. – Du siehst mir in die Augen, Magd. (Ты смотришь мне в глаза, служанка) – объяснил он, что именно за правило нарушила девушка. Поймав себя на ошибке, Алёна хотела пустить себе пулю в висок за такой проступок. После его слов она сразу опустила голову, утыкаясь взором в пол. Клаус медленно, словно готовясь к чему-то, подошёл к ней близко, почти вплотную. Запах его сигарет и одеколона доносился до неё. Вальц внимательно наблюдал за нею, за её волосами и поведением. – Sieh mich an, Magd. (Посмотри на меня, служанка) – не грубо приказал он. Алёна тут же сделала, что он требовал. – Ich werde Fragen stellen ... und du wirst sie beantworten. Ich warne dich, wenn ich das Gefühl habe, dass du mich anlügst, wirst du es bereuen. Klar? (Я буду задавать вопросы… а ты на них отвечать. Предупреждаю, если я почувствую, что ты мне врёшь, ты пожалеешь. Понятно?) – видя её кивок, он продолжил. – Antworte mir. Was hast du heute Morgen getan? (Ответь. Что ты делала сегодня утром?) – ich habe die Veranda gereinigt. (Я мыла крыльцо.) – её голос дрогнул, пока она давала ответ. – Gut. Nächste Frage. (Хорошо. Вопрос следующий) – тембр его голоса не менялся, что хуже. Когда человек показывает эмоции, передавая их словами и звучанием, проще понять мотивы. А Клаус действовал по другим принципам. Он специально не выдавал себя, показывая другую сторону. Это заставляло Алёну нервничать ещё больше. – Hast du etwas gesehen? Bevor die Explosion stattfand? (Ты что-то видела? До того как произошёл взрыв?) Она очень слабо закивала. Увидев его любопытный взгляд, Алёна сказала: – Beton Veranda… (Бетонное крыльцо…) Клаус сменился в лице. Он закрыл глаза, словно разговаривал с дурой. Медленно выдыхая, немец снова посмотрел на до смерти напуганную служанку. – Wenn du noch einmal etwas auf der Ebene davon sagst, dann bestrafe dich selbst! Wiederhole. Hast du etwas Verdächtiges aus der Kategorie eines terroristischen Aktes gesehen? (Ещё раз скажешь что-то на уровне этого, то пеняй на себя! Повторяю. Ты видела что-то подозрительное из разряда террористического акта?) – Nein. (Нет.) – тут же, не медля, произнесла она, кивая головой в стороны в знак отрицания. – Nein… nichts. Ich war selbst sehr überrascht. (Нет… ничего. Я сама была очень удивлена.) Клаус замолчал. Ему было важно смотреть прямо ей в глаза, следить за её реакцией, движениями рук, изменением взгляда и голоса. – Kennst du jemanden, der ein Verräter sein könnte? Kommunizierst du mit Dienern, die keiner von ihnen hätte sein können? (Ты знаешь кого-то, кто мог быть предателем? Ты по любому общаешься с прислугами, никто из них не мог быть им?) – строже, но пока не злобно спросил он, аккуратно делая маленький шаг к ней. Алёна совсем не могла осознать, кто мог быть из её круга предателем? Майа не любила немцев, но не только она, и Оля, да кто угодно… Но было глупо наговаривать на человека, не будучи в этом уверенной. – Nein… nein, ich weiß die Wahrheit nicht. Ich weiß nicht… (Нет… нет, я не знаю правду. Я не знаю…) – Lügst du? (Ты врёшь?) – сразу спросил он, не отводя взгляда от её голубых глаз. – Nein, ich sage die Wahrheit. (Нет, я говорю правду), – не выдерживая такой психологической нагрузки она заплакала. – Ich sage die Wahrheit! Ich weiß nichts. (Я говорю правду! Я ничего не знаю). – Aber wenn deine Worte lügen? (Но если твои слова – ложь?) – не угомонялся он, продолжая её допытывать. - Nein, das ist ein Fehler… (Нет, это ошибка…) – её слёзы стекали по обе стороны щёк. Она пыталась хоть таким жалким, но всё же способом заставить его ей поверить. – Ich… habe nichts getan und weiß… es nicht ... Ich bitte Sie. (Я ничего… не…не делала и не знаю… Прошу вас.) Клаус видел, что она не врёт. Да и ему казалось, что она слишком простая, чтобы не сдаться на второй минуте. Эта девка быстрее забьётся в истерике, чем пойдёт на что-то вроде подрыва или укрытия заговора. – Schweige. Hör auf zu weinen wie ein Baby! Es reicht! (Замолчи. Прекрати плакать как ребёнок! Всё хватит!) – ему надоело слушать её всхлипы. Вальцы никогда не любили плачи или распускать слюни, от других такого тоже не терпели. Климова опустила голову, вытирая слёзы и понимая, что волна ужаса обошла стороной, она пыталась прекратить рыдать. – Aber… (Но…) – она шмыгнула носом. – Ich ... ich bin wirklich nichts schuldig ... Ich bin gerade bei der Explosion gelandet. (Я … я правда не в чём не виновата… Я всего лишь оказалась во время взрыва.) – Leise… (Тихо…) – холодным тоном повторил он, смотря на неё. – Wenn du jemandem von diesem Gespräch erzählst, dann betrachtest du dich als tot. Hast du es verstanden? (Если кому-то расскажешь про этот разговор, то считай себя покойницей. Поняла?) – спросил он и был очень рад, когда она всё поняла, придерживаясь его указаний. Алёна, конечно, не собиралась ничего рассказывать, даже Майи, решившись однажды на такое можно лишиться жизни, поэтому, ошибаться вроде таких дел, а потом платить за них собой, она не хотела.