Разрубите наши сердца

Чуя садится на карниз окна, свешивая босые ступни вниз. Там, под ним, простилается трава. Цветы распускают свои бутоны. В огромных, зеленеющих кустах можно спрятаться с головой и не найтись обратно. Забыться навсегда. Так, чтобы не нашли. Небо голубое настолько, насколько никогда не было таковым в чуиной жизни. И он всегда чувствовал, что в башне он настолько близко к нему, что может коснуться. Может загрести солнце рукой и обжечься. Но трава... Трава до ужаса, до ослепления в глазах — изумрудная. Судзи выкрикивает что-то, и слышно, как царапаются о башенные камни стрелы, когда он вонзает их в пространство между ними. Спускается. Пролез больше половины. Скоро будет внизу. Пальцы на чуиных ногах сжимаются, и он откидывает со лба приставучие пряди. Волосы в руке, перекинутые через рею, он натягивает, судорожно сжимая. Кусает губу. На плече сидит Акутагава, цепляясь зелёными лапками за чуину одежду. Внизу земля. Целый чёртов мир. Но отец не будет в восторге, правда ведь?.. Ему не понравится, что сын, которого он так любит, о котором он так заботится, просто уйдёт. Сбежит с каким-то парнем, на которого королевство явно положило глаз, взгляд и, видимо, огромнейший болт, раз он смог сбежать. Да как Чуя вообще мог довериться ему?! Папеньке не понравится. О, он так будет расстроен... Что если Чуя не возвратится до того, как Мори вернётся? А что если с Чуей случится что-то ужасное и он никогда, никогда не вернётся домой — неужели папенька так и не узнает об этом? Чуя сжимает пальцы вокруг волос и яросто, со всей отдачей кусает губу. Нужно было просто отдать этому идиотскому Сюдзи сумку с блестящей штукой внутри, выпроводить его из окна, и они бы разошлись. Наверное, зря он это затеял. Говоря честно, Чуя не знает, зачем он сделал что-то подобное. Говоря полнейшим откровением, Чуя проебался. Проебался так метко и масштабно, как никогда в своей жизни. — Ты идёшь, котик?! — кричит где-то внизу Сюдзи. Тогда Чуя глубоко вдыхает — и падает в ожидающую пустоту. Он летит вниз недолго. Чувствует только, как развеваются его волосы, свободно поднимась вверх, и как ветер свистит в ушах. А через пару секунд полёта останавливается у земли, почти касаясь босыми пятками травы. Почти. Почти конец. Вытягивая ногу, Чуя на пробу касается пальцем травинок — мягко. Запускает ногой в траву, расхрабренно вставая всей ступнёй, и переносит вес. Очень мягко. Чёрт. Чёрт, как же классно! Чуя приглушённо смеётся, ступая на землю двумя ногами, и зарываясь пальцами в грунт. Ступни чуть холодит, но солнце припекает, и Чуя понимает — тепло. Как же тепло находиться под солнцем, какого чувствовать его прямые лучи, ни когда они светят на крышу башни, ни когда на пару часов заглядывают в окно. Никогда. Никогда больше он не зайдёт в башню. А снизу она кажется даже маленькой. Совсем невысокой, какой никогда не казалась со своей верхушки. Чуя быстро отводит взгляд. Не нужна ему эта башня. Он срывает цветок — его лепестки подрагивают на ветру, белеют, и Чуя отрывает один. Ромашка — она никогда не могла вырасти у него на подоконнике. Сколько бы Чуя ни старался, большинство цветов вяло от недостатка света Акутагава на его плече тянет в сторону, показывая на что-то, и в этой стороне Чуя видит текущую по земле воду. Река. Ручей. О, он столько раз смотрел на него с высоты башни, столько раз представлял, как наберёт в раскрытые ладони побольше воды и расплещет её над собой... Конечно, в эту же секунду Чуя так и делает. Капли опадают на его плечи, заставляя вздрогнуть от прохлады. Заставляя хихикнуть и улыбнуться, словно он снова ребёнок, которому отец принёс новые краски, или будто они долго, долго играют в прятки, и отец делает вид, будто не может найти его — о, эта безудержная, чисто-детская радость... Или когда они с папенькой сидят по вечерам, и Чуя поёт ему, и слова пробуждают сияние его волос. Сияние, с которым не нужны рядом никакие свечи, ведь всё освещают они: чуины волосы, смех Чуи и мягкая улыбка отца... «О, дарители тёмной немилости, Не тревожьте меня снова» Чуя моргает, стараясь смахнуть прилипшее чувство. Плохое. Ужасное чувство, давящее своим осознанием. «Я выдержу своё одиночество,» Чёрт. Ну ведь не время вспоминать об отце. Чуя заслужил выйти в мир. Да, здесь опасно, он знает, на что способны люди — папенька рассказывал долго и много — но Чуя не маленький. Завтра ему исполнится двадцать два. «Пусть руки и немощны — Я отдал тебе свои силы». Чуя выбегает за скалы, которые окружали башню с самого начала её построения. Ещё до того, как Чуя здесь появился. Сколько же раз он представлял, как выйдет через этот скрытый мхом и лианами проход, что при этом он будет ярко улыбаться своему отцу, и тот будет счастлив, что его сын, наконец-то, достаточно силён, чтобы выйти наружу. Сколько же раз... О, чёрт... Чуя отчаянно пинает камень, лежащий у ног, не замечая, как при этом укалываются болью пальцы. Блять, да зачем же он это сделал... Нужно было оставаться в башне... Он утыкается лбом в мох дерева, в эту шершавую мягкость; подколупывает ногтями кору, и та податливо отходит. Роса с травы у его ног капает на ступни, и, может... Совсем может... — Я сделал это, — бормочет Чуя. — Я сделал это... — Если бы я знал, что тебя нужно держать на привязи как непослушную собачку, чтоб не убежал, то... — начинает Дазай, выходя из каменного прохода и отодвигая нависшую зелень. — Я сделал это! — поворачивается Чуя и несётся к нему. Его улыбка не спадает даже тогда, когда Чуя сбивает Дазай с ног и они падают вместе, сбиваясь в один большой комок. — Ты понимаешь?! Я здесь! На пару секунд Дазай, кажется, залипает. На пару секунд кажется — Чуе нельзя, воспрещено прикасаться к нему. — Столько энтузиазма... — бормочет Дазай. — Я здесь, не в башне, за скалами! — смеясь сообщает ему Чуя, будто Дазай не видит. Будто Дазай слепой, ослеплённый чем-то котёнок, смотрящий в одну точку. И Чуя не решает зацикливаться на том, что эта точка находится где-то внизу его лица. Примерно на безудержно улыбающихся губах. — Да, ты здесь, — выдыхает он, словно подтверждая. — Я за пределами башни! — Чуя упирается руками в грудь Дазая, приподнимаясь. Улыбка его становится всё шире и воодушевлёнее, и Дазай вдруг задумывается — даже та корона не сверкала так ослепляюще. Отводит взгляд. Нельзя. Ну нельзя ведь... — Нет, я имею в виду, ты на моей печени, — бормочет Дазай. — Слезь, слезь... — Ой, да... — хихикает Чуя, но даже не слезает. Просто переставляет локоть и продолжает счастливо улыбаться в плечо Дазая. — Полежи пока. Спасибо. Так... Так отвратительно. И больше всего Дазай надеется, что Чуе не слышно его глухо звенящего сердца, бьющегося о ломающуюся грудную клетку.

***

Дазай точно знает, что они идут уже несколько часов. Может, больше. Трудно понять, пока Чуя вываливает вопросы из своей тележки любопытности. — А у всех людей большие длинные клыки? — спрашивает Чуя, приподнимая губу и указывая на резцы. — Вот эти. Они нападают на других и разрывают им шею? — Что? — вздыхает Дазай. Привычная реакция за последние пару часов. Он привык, в принципе. — Ну просто у меня их нет, у папеньки тоже, — он ненадолго замолкает, обдумывает и продолжает. — И у тебя нет. Дазай решает замолкнуть на те же пару секунд, что и Чуя. Тоже обдумать подходящий ответ. Потому что не придумали ещё на чуины вопросы ответов. Не задавались ещё миру такие вопросы. Не возникали ни у кого настолько странные в своей сущности и первозданности. Поэтому Дазай вздыхает и бодро продолжает. — А знаешь что?.. — поворачивается он к Чуе. На губах его тянется широкая улыбка. На её концах повеситься можно. А можно и порезаться. Выбирай не хочу. — Чего? — незатейливо спрашивает Чуя. — Как насчёт одного места?.. — навязчиво спрашивает он. — Хорошего места. А то ты какой-то напряжённый весь. напуганный. Глядишь — и того куста испугаешься. — Да я!.. — шипит Чуя, склоняясь в сторону Дазая. Отводит взгляд в сторону и вздыхает. — А что за место? — Отличное место, тебе понравится!.. — Дазай приобнимает его за плечи и предпочитает не обращать внимания, когда Чуя скидывает руку со своих плечей. — А сколько же там моих хороших знакомых! Уверен, они скучают по мне... А ещё ты им понравишься, поверь мне, котик. — Не трогай меня, — фыркает Чуя и уходит вперёд, совсем не обращая внимания на то, что дорогу он и не знает. «Странно, — думает Дазай. — Как животное, никогда не выпускавшееся в природу, может быть настолько диким?..»