Нарисуй мне радость

Руки застыли над белым листом. Фицджеймс жаждал запечатлеть черты возлюбленного командира, но боялся оскорбить их несовершенством навыков. В конце-то концов, он не учился на художника. Изобразить комический случай, когда он перевернулся на каяке, нарисовав небывалую рыбу с человеческими руками, набросать хижину для магнитных измерений в углу письма капитану Сабину – это одно, а почтить вниманием сэра Джона – другое. «Так». Он с трепетом проводил осевые линии, намечая расположение на листе его профиля, плеч. Но дело вроде бы пошло споро. Вот уже был готов рисунок, пока бледный, несмелый – не испортить бы его более выразительными штрихами. Каждый из них Джеймс делал так, будто резал по живому. Вот бы уж тут над ним потешался доктор Стэнли! Мрачный малый, но истовый, по-своему доброжелательный. И у него, вроде как, есть семья. А дочка очень любит птичек и постоянно их рисует. И сам доктор рисует, только не показывает никому свои художества. Не навестить ли уважаемого медика, который спас его в Китае? Он чересчур угрюм и сух, но заслуживает внимания... Так оптимистически думал Джеймс, увлечённо чёркая карандашом по бумаге. Первые наброски сэра Джона, пожалуй, доставили бы удовольствие только Крозье – капитан «Эребуса» получился почти смешон. Всё-таки не стоило так давить на некоторые черты, и растушёвка не могла исправить положения вещей. В досаде Фицджеймс смял листок и отправил его в корзину для бумаг. «Он же хорош собой, как можно было так опростоволоситься!». Наверное, не помешало бы чуть больше аккуратности, нежности, старания. О, сэр Джон заслуживал всей нежности и стараний на свете. Джеймс неоднократно пытался это доказать ему, правда, мог это сделать только на служебной ниве. А сейчас, тем более, он пытался потешить себя и только себя, а не командира. ...А хотел бы, пожалуй, и его. Да мечтал бы об этом, что уж душой кривить. Но виделась непристойной жажда пасть к ногам возлюбленного наставника, обнимать его и уговаривать предаться ласкам – Франклин решительно заявил сам, что чувства коммандера неуместны. Да Джеймс бы сгорел со стыда, если бы даже и самые целомудренные его рисунки – а будут ли другие? – пришлось бы показать почтенному начальнику экспедиции. Вот на это, может, и стоило опираться – на то, что в безутешности сохраняется приватность? А делиться чем-то с Данди вовсе необязательно, он так и заявил сам, осадив лейтенанта с ходу. Который уж слишком раздухарился сегодня, однако имел на то все основания, ведь была же у Джеймса «лебединая песнь» - парадный портрет сэра Джона, филигранно исполненный к рождественской выставке – что только нашло на коммандера, какой такой стих, что удалось и соблюсти приличия и выдать своего рода шедевр, из-за которого теперь приходилось кусать губы из-за неспособности его повторить? Хотя так ли уж он неспособен? Стоит пытаться. На тысячу первый раз уж точно получится что-то путное. Джеймс не заметил, как слишком сильно уткнул грифель карандаша в лист, предавшись размышлениям – графит хрустнул, рассыпались мелкие щепочки. «Вот дурак». С шипением Джеймс отыскал перочинный нож и принялся снова точить карандаш. Только бы палец не поранить. «Ничего, ничего, вспомни, как затачивал саблю или заряжал ружьё». А кого бы он намеревался поразить нынешним оружием? Неужели сердце сэра Джона, как Купидон стрелою? Джеймс чуть не выругался от сомнительности сравнений, которые так и лезли в голову, стоило лишь ослабить узду сосредоточенности. Он всё-таки довёл дело до конца, заострив своё орудие настолько, что мог бы и прикончить кого-то этим карандашом, особенно использовав его во время восточной борьбы, в которой недавно состязался с Данди полушутя. Но нет. Настало время для спокойствия и ласки, пусть и опосредованной. Джеймс прикрыл глаза и несколько раз глубоко, сосредоточенно вдохнул – также припоминая то, что он узнал о подобных практиках у китайцев – и стараясь опустошить сознание, чтобы потом наполнить его вдохновением и чистой, любовной радостью. Он корпел над новым рисунком долго. Даже попросил вестового мистера Хора принести ещё одну свечу. Но пытался не исказить пропорции и передать как следует жизнерадостное выражение лица Франклина, из-за которого его так любили, все эти характерные штучки: усмешку добрых глаз с несколько нависшими веками и лучами расходящихся от углов морщинок, росчерк густых бровей, тон радужки, где темнота мешалась с удивительно проскакивающей прозрачностью, зрачки, что масляным блеском и глубиной напоминали кошачьи, его мягкие щёки, эти интересные уши, которые он зря не любил и постоянно пытался прикрыть густыми прядями волос. А они, в свою очередь также заслуживали особенного внимания, которые так нравилось прорисовывать и растушёвывать, придавая их текстуре желанную мягкость – ах!.. Ластиком Джеймс стирал слишком тёмные участки, придавая шевелюре Франклина блеск и – да, такую очаровательную седину, что всё равно проступала там и тут, лишь оттенком, изысканным отсветом. Фицджеймс понимал, что командир не любит разговоров о его возрасте, но именно это обстоятельство – надо признаться – чаровало среди прочих очень сильно. И Джеймс старался также не слишком глубоко, но и не слишком невесомо, прорисовывать все чёрточки, выдающие возраст. «А что, если... не рисовать китель с эполетами, только белый жилет и рубашку... а верхнюю пуговицу на ней расстегнуть?» - подумал Джеймс и сглотнул. О да, он многое бы отдал, чтобы выцеловать, вылизать все складочки этой мягчайшей обрюзглой шеи, иногда словно переливающейся через жёсткие воротнички – то, что могло вызвать отвращение у кого-нибудь другого, Джеймса безумно заводило и словно поджигало изнутри. Коммандер обнаружил, что начинает как-то подозрительно и нервно, почти непристойно, ёрзать на стуле. Тем более, ему не было нужды прислушиваться к собственным ощущениям, чтоб немедленно отметить начинающееся возбуждение. Только не это! Не тогда, когда требуется сосредоточенность и усердие. Да и вообще, наверное, это убожество – возгораться, глядя на портрет командира. Было в этом нечто вульгарное. Стоп. Однако разве не для этого Данди так усердно намекал ему, что с помощью рисования можно снять излишнее напряжение? С учётом того, что стиль мышления лейтенанта Левеконта был Джеймсу прекрасно знаком, иного предположения и догадки возникнуть не могло. А ещё, предаваться чисто абстрактным, мысленным фантазиям и находить облегчение с их помощью – разве это более целомудренно? Или более уважительно? Или, уж если рассуждать в стиле сэра Джона – менее греховно? Порой утешение и блаженство следовали от вполне невинных образов – например, когда Джеймс представлял, что Франклин гладит его по голове и играет его волосами, а то, что тот никогда так не делал, только добавляло остроты переживанию. Но стоило себе признаться: а сколько раз Джеймс представлял, что становится перед сэром Джоном на колени, бережно стягивает с него брюки и берёт его в рот?.. Вот именно, частенько. Да ещё и пытался представить, каков его любимый наставник на вкус, каков запах. Ведь по части последнего Джеймс владел только малыми познаниями: когда сэр Джон его обнимал, то от него приятно пахло неким сложным и очень уютным образом – чаем, старой бумагой, дорогим табаком, вычищенной шерстью мундирного сукна, да ещё какой-то словно бы пудрой, а немножко то ли хлебом, то ли печеньем. Ага, а каков аромат в более укромных местах?.. Такие размышления могли довести Джеймса до исступления. Но они всё равно оставались тайными, никому не доступными – а вот изображая желанного капитана на листе бумаги, Джеймс как будто бы придавал своим грёзам явную и определённую форму, делал их частично материальными – а себя уязвимым. Однако это бред – показывать кому-то такие художества. Джеймс будет рисовать исключительно для собственного удовольствия. Ну, а в том, чтобы хранить их подальше от чужих глаз и лишь изредка вынимать и любоваться – разве в этом нет прелести? Это ведь некая особая интимность. Да что там – это частичное присвоение. Пока Джеймс предавался рассуждениям, выстраивая целую философию вокруг своего нового не совсем привычного увлечения, его волнение в своём физическом проявлении несколько схлынуло – это было и на руку, и немного обидно. Коммандер окончательно решил довести дело до логического завершения и мысленно заявил себе: «Да, всё верно! К чёрту китель!». В следующие приятные минуты Джеймс рисовал и, наслаждаясь собственной дерзостью, словно бы ласкал нежную, трогательную шею сэра Джона. Ох, да уж, вот бы потрогать... Незаметно для самого себя Джеймс замедлился, остановился в некой прострации и, уставившись невидящим взглядом на готовый рисунок, трогал себя – медленно, но сильно, словно хотел стереть что-то с ткани брюк. О нет, рано, рано! Ему захотелось продлить удовольствие. А в мозгу проснулась и вовсе нахальная идея: хорошо, вот он представил себе, как выглядит шея сэра Джона без треклятого крахмального воротничка и форменного чёрного галстука – а что, если в воображении своём спуститься пониже?.. Джеймс томно вздохнул: ему и вправду хотелось бы знать, как выглядит драгоценный его командир без одежды – и он отметил, насколько раньше туманными были некоторые фантазии, а хотелось конкретики. Вот, скажем, насколько густые волосы у сэра Джона на груди? Вьются ли они? А насколько жёсткие? Хотелось думать, что не очень... А какие сами груди? Наверняка, обвисшие – вот бы просунуть под них палец, приподнять немного, вот бы ощутить в ладони их податливость... Ох, а вот бы поцеловать! А соски? Маленькие или большие? Коричневатые или розоватые? Аккуратненькие или расплывшиеся? Как много вопросов! Да что там, Джеймс медитировал бы на каждое родимое пятнышко. Вот, кстати, о них бы подумать... «Ох, да была не была! Всё, рисую!..» - лихорадочно решил Джеймс. Теперь главное было не кончать до окончания рисовки – которая иначе пойдёт вяло: ну, это же как чрезмерная сытость и сонливость – тогда как здоровый лёгкий голод подстёгивает работоспособность. Коммандер беспощадно стёр намеченные контуры рубашки и принялся за обнажённый капитанский торс. О, а ведь ещё вопрос касательно плеч – в униформе ведь одно, а без неё другое; они тоже могли оказаться и более покатыми, и вполне себе прямыми. Джеймс так и ликовал от мысли, что он может даже рисовать разные варианты одних и тех же частей тела и смотреть, что сэру Джону больше идёт – фактически, это забавно будет напоминать переодевание, вот только речь не об одежде, а о нагом теле... И тем ведь больше будет хотеться узнать правду!.. Джеймс едва дотерпел до завершения работы – однако давно он не ощущал такого взрыва блаженства. И главное – ему вовсе не было стыдно. Он прекрасно запомнил это чувство и признал правоту Данди насчёт рисования успокоения ради – и это ничуть не напоминало разглядывание готовых непристойных картинок, продаваемых из-под полы: о нет, коммандер творил, созерцал, обожал, притом совершенно определённого человека, единственного и неповторимого. Он сосредоточенно лелеял отдельные детали любимого образа, и особенно любил рисовать роскошный большой живот сэра Джона, круглый и мягкий. Да, почему-то думалось, что он прямо как облачко, как подушка, в которую так и жаждешь уткнуться – и потому под ним образуется глубокая ложбинка – в которую хотелось бы запустить пальцы, ощутив тепло и близость к заветному паху. А если бы сэр Джон испытал какие-то неудобства из-за своей полноты, переходя к ласкам, то Джеймс с удовольствием приподнял и подержал бы его тяжёлый отвисший живот. Однако Джеймс не стал бы слишком торопиться – ему хотелось бы спрятать в этой ложбинке лицо, чтобы оно всё скрылось под великолепным чревом. Второй мечтой Джеймса было поцеловать глубокий пупок, вот бы ещё с языком... Наконец, Джеймс гадал, есть ли растяжки: сэр Джон всё-таки явно не всю жизнь был так соблазнительно жирен – но как он располнел, резко или постепенно? Если резко, наверное, есть – напоминающие изысканные серебристые змейки... Хотя старый капитан и в плавании изрядно прибавил в весе, так что у него теперь вечно отлетали пуговицы с мундира – тогда, быть может, есть и новые, розовые. Ах, и те, и другие мечталось тщательно, неторопливо вылизать... Пока что оставалось только рисовать их. Джеймс порой до того впадал в некое мечтательно-дремотное состояние, что гладил кончиком пальца собственные рисунки. Ему было интересно: а боится ли сэр Джон щекотки? Правда, он был не уверен, что посмел бы щекотать своего возлюбленного нарочно – зато предпочёл бы, чтоб от легчайших касаний он расслаблялся, а не издавал нервные смешки. Постепенно вконец обнаглев, Джеймс представлял, как было бы чудесно прижаться разгорячённым, твёрдым членом к бледному податливому жиру вожделенного брюха... Кроме мечтаний и слова у Джеймса становились более дерзкими в самые острые, пиковые моменты. «Да, он старый и толстый, и я хочу, хочу, хочу его!» - стучало в голове у Джеймса, когда он со сдавленным стоном кончал, конвульсивно выгибаясь, хватая ртом воздух, а перед глазами у него вспыхивали искры и звёзды. Когда он приходил в себя и успокаивался, мысленно просил прощения у Бога и у сэра Джона за такую резкость и непочтительность – и продолжал мыслить о возлюбленном капитане сплошь в нежнейших и самых возвышенных выражениях. Джеймс действительно обрёл если не полное утешение, то отвлёкся от прошлых страданий значительно, предаваясь самым пылким грёзам и без всякого стеснения радуя свою плоть.