Бал у Берии

— Да, было около десяти часов утра, досточтимый Михаил Александрович, — сказал профессор. Гоцман провёл рукою по лицу, как человек, только что очнувшийся, и увидел, что на Патриарших вечер. Вода в пруду почернела, и лёгкая лодочка уже скользила по ней, и слышался плеск весла и смешки какой-то гражданки в лодочке. В аллеях на скамейках появилась публика. Небо над Москвой как бы выцвело, и совершенно отчётливо была видна в высоте полная луна, но ещё не золотая, а белая. Дышать стало гораздо легче, и голоса под липами звучали мягче, по-вечернему. Как же это так пролетело время, что он успел сплести целый рассказ? Гоцман был совершенно изумлён. Ведь вот уже и вечер! А может, это и не тот человек рассказывал, а просто он сам заснул, и всё это ему приснилось? Но надо полагать, что всё-таки рассказывал профессор, иначе придется допустить, что то же самое приснилось и Хомякову, потому что тот сказал, внимательно всматриваясь в лицо иностранца: — Ваш рассказ чрезвычайно интересен, товарищ, хотя он и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами. — Помилуйте, — снисходительно усмехнувшись, отозвался тот, — уж кто-кто, а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда, и если мы начнем ссылаться на евангелия как на исторический источник… — он ещё раз усмехнулся, и Хомяков осёкся, потому что буквально то же самое он говорил Гоцману, идя с тем по Бронной к Патриаршим прудам. — Это так, — заметил Хомяков, — но боюсь, что никто не может подтвердить, что и то, что вы нам рассказывали, происходило на самом деле. — О нет! Это может кто подтвердить! — начиная говорить ломаным языком, чрезвычайно уверенно ответил профессор и неожиданно таинственно поманил их к себе поближе. Те наклонились к нему с обеих сторон, и он сказал, но уже без всякого восточного акцента, который у него, чёрт знает почему, то пропадал, то появлялся: — Дело в том, — тут профессор оглянулся и заговорил шёпотом, — что я лично присутствовал при всём этом. И на балконе был у Иродиады, и на рынке, когда она с Понтием Пилатом встретилась, и на помосте, но только тайно, инкогнито, так сказать, так что прошу вас — никому ни слова и полный секрет!.. — и приложил к губам палец. Разумеется, тот непристойный кусок из общения Иродиады с дочерью он выкинул из своего рассказа из-за этических соображений, ведь почерпнул его из записок двух аристократок, работавших в соавторстве и сильно ударившихся в либертинаж после выхода из монастыря, где они воспитывались. Наступило молчание, и Хомяков побледнел. — Вы… вы сколько времени в Москве? — дрогнувшим голосом спросил он. — А я только что сию минуту приехал в Москву, — профессор держался так уверенно, что вот всё и объяснилось! Приехал сумасшедший грузин или только что спятил на Патриарших. Вот так история! — А где вы будете жить? В гостинице «Метрополь», я полагаю? — Хомяков решил держать образ вежливого человека до конца, но ответ профессора его совершенно обескуражил: — В вашей квартире, — профессор развязно подмигнул. — Я… я очень рад, — забормотал Хомяков, — но, право, у меня вам будет неудобно… А в «Метрополе» чудесные номера, это первоклассная гостиница! Вы посидите минуточку здесь с товарищем Карасёвым, а я только сбегаю на угол, звякну по телефону, а потом мы вас проводим, куда вы хотите. Ведь вы не знаете города… Гоцман проводил отчаянным взглядом стремительно уходящего в сторону телефонной будки Хомякова. План его, наверное, был правилен: нужно было добежать до ближайшего телефона-автомата и сообщить в бюро иностранцев о том, что вот, мол, приезжий из-за границы консультант сидит на Патриарших прудах в состоянии явно ненормальном. Так вот, необходимо принять меры, а то получается какая-то неприятная чепуха! Хомяков между тем устремился к тому выходу с Патриарших, что находится на углу Бронной и Ермолаевского переулка. А профессор тотчас же как будто выздоровел и посветлел. — Христофор Херимонович! — крикнул он вдогонку Хомякову. Тот вздрогнул, обернулся, но успокоил себя мыслью, что его имя и отчество известны профессору также из каких-нибудь газет. А тот прокричал снова, сложив руки рупором: — Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему другу в Серпухов? И опять передёрнуло Хомякова. Откуда же сумасшедший знает о существовании серпуховского друга? Ведь об этом ни в каких газетах, уж наверно, ничего не сказано. Эге-ге, уж не прав ли Карасёв? А ну как документы эти липовые? Ах, до чего странный субъект! Звонить, звонить! Сейчас же звонить! Его быстро разъяснят! И, ничего не слушая более, он побежал дальше.       Тут у самого выхода на Бронную со скамейки навстречу ему поднялся в точности тот самый гражданин, что тогда при свете солнца вылепился из жирного зноя. Теперь гражданин Хомяков видел его уже совершенно обыкновенным, плотским и материальным. В начинающихся сумерках Христофор Херимонович сумел рассмотреть, что его тощая физиономия покрыта жёсткой щетиной, глаза, едва видные из-под спадающих на лицо совершенно тёмных волос, имеют совершенно неприятный болотный цвет, а под чёрным пальто видно этакую франтовскую выглаженную белоснежную рубашечку и галифе с красным кантом. — Турникет ищете, гражданин? — хрипловато осведомился странный тип. — Сюда пожалуйте! Прямо и выйдете куда надо. Взять бы с вас на опохмел за указание, но советский чекист обязан помогать бескорыстно… Гоцман наблюдал, как Хомяков подбежал к турникету и взялся за него рукой. Повернув его, он уже собирался шагнуть на рельсы, как в лицо ему брызнул красный и белый свет: загорелась в стеклянном ящике надпись «Берегись трамвая!». Тотчас и подлетел этот трамвай, поворачивающий по новопроложенной линии с Ермолаевского на Бронную. Повернув и выйдя на прямую, он внезапно осветился изнутри электричеством, взвыл и наддал. Осторожный Хомяков, хоть и стоял безопасно, решил вернуться за рогатку, переложил руку на вертушке, сделал шаг назад. И тотчас рука его скользнула и сорвалась, нога неудержимо, как по льду, поехала по булыжнику, откосом сходящему к рельсам, другую ногу подбросило, и Хомякова выбросило на рельсы. Нет! Гоцман в ужасе вскочил, позабыв о профессоре, и кинулся в ту же сторону, что и Хомяков. Трамвай закрыл того от любопытных глаз, и под решётку Патриаршей аллеи вдруг выбросило на камни круглый тёмный предмет. Скатившись с этого откоса, он запрыгал по булыжникам Бронной. Гоцман выскочил в первые ряды собравшейся у рельс толпы и ужаснулся жуткому зрелищу! Это была отрезанная голова товарища Хомякова. Темноволосый чекист оскалился в белозубой улыбке, но этого, впрочем, никто не заметил, и указал паникующей толпе: — Вы, граждане, разойдитесь, ничего тут интересного. Обыкновенный несчастный случай, подумаешь, человеку голову трамваем отрезало! Что вы, право, товарищи, головы не видели? Милиция разберётся… И скрылся в знойных майских сумерках.       Утихли истерические женские крики, отсверлили свистки милиции, две санитарные машины увезли: одна — обезглавленное тело и отрезанную голову в морг, другая — раненную осколками стекла красавицу вожатую, дворники в белых фартуках убрали осколки стекол и засыпали песком кровавые лужи, а Мишка Гоцман как упал на скамейку, не добежав до турникета, так и остался на ней. Несколько раз он пытался подняться, но ноги его не слушались, словно паралич накрыл. Он ведь бросился бежать к турникету, как только услыхал первый вопль, и видел, как голова подскакивала на мостовой. От этого накрыла такая поволока, что он зашатался, упал на скамью и от напряжения укусил себя за руку до крови. Чёрт с ним, с сумасшедшим грузином! Как это может быть?! Вот только что он говорил с Хомяковым, а через минуту — голова… Взволнованные люди пробегали мимо по аллее, что-то восклицая, но он их слов не воспринимал. Однако неожиданно возле него столкнулись две женщины, и одна из них, востроносая и простоволосая, закричала над самым ухом другой женщине так: — Аннушка, наша Аннушка! С Садовой! Это её работа! Взяла она в бакалее подсолнечного масла, да литровку-то о вертушку и разбей! Всю юбку изгадила! Уж она ругалась, ругалась! А он-то, бедный, стало быть, поскользнулся, да и поехал на рельсы… Из всего выкрикнутого женщиной в расстроенный мозг вцепилось одно слово: «Аннушка». — Аннушка… Аннушка?.. — забормотал Мишка, тревожно озираясь, — позвольте, позвольте… К слову «Аннушка» привязались слова «подсолнечное масло», а затем почему-то «Иродиада». Ту рассудок отринул и стал вязать цепочку, начиная со слова «Аннушка». И цепочка эта связалась очень быстро и тотчас привела к сумасшедшему профессору. Виноват! Да ведь он же сказал, что заседание не состоится, потому что Аннушка разлила масло. И, будьте любезны, оно не состоится! Этого мало: он прямо сказал, что Хомякову отрежет голову женщина?! Да, да, да! Ведь вожатая была женщина?! Что же это такое? А? Не оставалось даже зерна сомнения в том, что таинственный консультант точно знал заранее всю картину ужасной смерти. Он отнюдь не сумасшедший! Всё это глупости! Уж не подстроил ли он это сам?! Еле-еле поднялся со скамьи и бросился назад, туда, где разговаривал с профессором. Тот, к счастью, ещё не ушёл. Скорее! На Бронной уже зажглись фонари, а над Патриаршими светила золотая луна, и в лунном, всегда обманчивом свете Мишке показалось, что тот стоит, держа под мышкою не трость, а шпагу. Мишка нагнал профессора, преградил путь и крикнул в лицо, в котором не читалось никакого сумасшествия: — Сознавайтесь, кто вы такой? Иностранец насупился, глянул так, как будто впервые видит его, и ответил неприязненно: — Не понимай… Русский говорить... — Гражданин, неужели вы не видите, что господин иностранец вас не понимает? — ввязался со скамейки чекист, хотя его никто и не просил объяснять слова иностранца. — Не притворяйтесь! — Мишка вдруг почувствовал холод под ложечкой. — Вы только что прекрасно говорили по-русски. Вы не грузин и не профессор! Вы — убийца и шпион! Документы! — сорвался на яростный крик. Загадочный профессор брезгливо скривил и без того кривой рот и пожал плечами. — Гражданин! — опять встрял мерзкий чекист. — Вы что же это волнуете интуриста? За это с вас строжайше спросится! Немедленно прекратите нарушать общественный порядок! — а подозрительный профессор сделал надменное лицо, повернулся и пошёл от Миши прочь. Миша почувствовал, что ничего не может сделать, и прикрикнул от бессилия на чекиста в чёрном пальто: — Товарищ, вы обязаны мне помочь! Задержите немедленно этого преступника! — Кто преступник? Какой? Где? Этот, что ли? — блеснул глазищами препротивный чекист, показывая пальцем на очкастого. — Этот? Да нам двоим его не поймать! Вдруг он опасен? Так давайте хором станем кричать «Полундра!». Уйдёт же, поганец! — Полундра! — завопил Миша во всё горло. Чернявый чекист его обдурил и ничего не крикнул. Только рассмеялся, скаля ослепительно белые зубы. Вопли Миши оказались совсем непродуктивными, разве что двое запоздавших граждан перебежали на другую сторону улицы, прокомментировав: «Сумасшедший!». — Так вы с ним заодно?! — выпалил Миша. — А ну перестаньте издеваться! Он кинулся на мерзавца, но тот ловко вильнул в сторону и ускользнул. — Вас самого нужно сдать в милицию! — завопил Миша и попытался ухватить негодяя за рукав, но поймал воздух. Чекист исчез, словно его и вовсе не было. Миша только ахнул, увидев, что он уже у выхода в Патриарший переулок, при том не один. Очкастый грузин шёл в компании более чем сомнительного чекиста, но это было ещё не всё: третьим в этой компании был не пойми откуда взявшийся здоровенный, смольно-чёрный кот размером с того телёнка, чинно вышагивающий по левую руку от странного чекиста на задних лапах.       Догнать их будет очень трудно, подумал Мишка. Он ведь бежал, а они шли ровным шагом, и приблизиться к ним хотя бы на метр не выходило. Троица мигом проскочила по переулку и оказалась на Спиридоновке. Сколько Мишка не прибавлял шагу, расстояние между преследуемыми и им ничуть не сокращалось. И не успел он опомниться, как после тихой Спиридоновки очутился у Никитских ворот, где положение его ухудшилось. Тут уж была толчея, Гоцман налетел на кое-кого из прохожих, был обруган. Злодейская же шайка, к тому же, здесь решила применить излюбленный бандитский приём — уходить врассыпную! Чекист с великой ловкостью на ходу ввинтился в автобус, летящий к Арбатской площади, и ускользнул! Тогда Мишка сосредоточил своё внимание на коте и увидел, как этот странный кот подошёл к подножке моторного вагона «А», стоящего на остановке, нагло отсадил взвизгнувшую женщину, уцепился за поручень и даже сделал попытку всучить кондукторше гривенник через открытое по случаю духоты окно. Кот платит за проезд? ЧТО? Мишка в неподвижности застыл у бакалейного магазина на углу и тут вторично, но гораздо сильнее был поражён поведением кондукторши. Та, лишь только увидела кота, лезущего в трамвай, со злобой, от которой даже тряслась, закричала: — Котам нельзя! С котами нельзя! Брысь! Слезай, а то милицию позову! Ни кондукторшу, ни пассажиров словно не поразила самая суть дела: не то, что кот лезет в трамвай, в чём было бы еще полбеды, а то, что он собирается платить! Кот оказался не только платежеспособным, но и дисциплинированным зверем! При первом же окрике кондукторши он прекратил наступление, снялся с подножки и сел на остановке, потирая гривенником усы. Но лишь кондукторша рванула верёвку и трамвай тронулся, кот поступил как всякий, кого изгоняют из трамвая, но которому всё-таки ехать-то надо. Пропустив мимо себя все три вагона, кот вскочил на заднюю дугу последнего, лапой вцепился в какую-то кишку, выходящую из стенки, и укатил, сэкономив таким образом гривенник. Кот платит за трамвай! С ума сойти! Ох, чёрт, понял Мишка, едва не потерял самого главного из этих трёх — профессора, пока на этого кошару пялился! Скорее, скорее! Но, по счастью, тот не успел улизнуть! Мишка увидел чёрный цилиндр в гуще в начале Большой Никитской, или Герцена. В мгновение ока и сам он оказался там. Однако удачи не было. Мишка и шагу прибавлял, и рысцой начинал бежать, толкая прохожих, и ни на сантиметр не приблизился к профессору. Как быстро всё произошло! И двадцати секунд не прошло, как после Никитских ворот Мишка Гоцман был уже ослеплён огнями на Арбатской площади. Ещё несколько секунд, и вот какой-то тёмный переулок с покосившимися тротуарами, где он споткнулся и разбил колено. А больно как было! Но ведь стоило бежать за ним, бежать, а колено потом! Опять попалась на пути освещённая магистраль — улица Кропоткина, потом переулок, потом Остоженка и ещё переулок, унылый, гадкий и скупо освещённый. Похоже, профессор окончательно потерялся из виду. Просто исчез. Отчего-то Мишка рассудил, что такая чертовщина должна прятаться непременно в доме под чёртовой дюжиной. Да, именно там! Ворвавшись в подъезд, он взлетел на второй этаж, немедленно ворвался в первую попавшуюся открытую квартиру. Никто на пороге не встретил. Странно! В громадной, до крайности запущенной передней, слабо освещённой малюсенькой угольной лампочкой под высоким потолком, на стене висел велосипед, стоял громадный ларь, обитый железом, а на полке над вешалкой лежала зимняя шапка, и длинные её уши свешивались вниз. За одной из дверей гулкий мужской голос в радиоаппарате сердито кричал что-то стихами. Был это вроде как Маяковский, но Мишку сейчас занимало нечто другое. Точно в ванной спрятался этот профессор! Набегался сам и теперь смывает московскую пыль! В коридоре было темно. Потыкавшись в стены, Мишка увидел слабенькую полоску света внизу под дверью, нашарил ручку и несильно рванул ее. Крючок отскочил, и он оказался именно в ванной. Повезло! Однако повезло не так уж, как бы нужно было! На Мишку пахнуло влажным теплом, и при свете светильника на стене он разглядел большие зеркала, висящие на стене, и ванну, всю начищенную до блеска. Так вот, в этой ванне стояла голая гражданка, вся в мыле и с мочалкой в руках. Мишка спохватился, закрыл глаза ладонью: — Гражданка, простите! — и тут же выметнулся вон, закрыв ей дверь. — Вон отсюда, негодник! — крикнула та гневно. — Я у вас ничего не видел, честно! — продолжал оправдываться Гоцман, вовсю удирая из квартиры. Уже на улице его посетила новая мысль: иностранец на Москве-реке, это точно! Вечером тоже купаться пошёл! И что за боги, подумалось, если они ещё остались, выдумали ноги? Несутся неизвестно куда, будто у них крылья. Непонятно только, для чего нужны крылья — для красоты, чтоб унестись от погони, иль для того, чтобы удержаться на скользкой поверхности реки? На Луне, наверное, летают, да там им нечем зацепиться! Гоцман бежал в сторону реки, держась в самом крае дороги. Правая часть его тела, особенно разбитое колено, ныла и корчилась, заставляя время от времени тяжело дышать. От великой радости, вызванной столь удачным переходом через улицу, у него и вовсе свело челюсть. Река уже блестела на горизонте чёрным зеркалом под нависшими крышами. До неё было недалеко. Гоцман ускорил шаг и оказался у самых ступенек, с которых спускаются купальщики. На этих ступеньках расположился какой-то приятный бородач, курящий самокрутку. «Сижками балуемся, товарищ», — подумал Мишка и медленно пошёл по набережной, чувствуя, однако, всем телом, какой страх по-прежнему таится под этими отшлифованными тысячами коленей ступенями. Спустившись, Мишка быстро начал раздеваться, бережно складывая одежду около бородача. Он остался в одних кальсонах, остальное поручил бородачу: — Постерегите, пожалуйста! — помахал руками, чтобы остыть, и кинулся в воду. Какая же холодная она была! На миг свело грудь, и Гоцман подумал, что не выберется вовсе, но всё же выкарабкался и начал плавать в пахнущей нефтью чёрной воде меж изломанных зигзагов береговых фонарей. Когда он, совсем мокрый, приплясал по ступеням к тому месту, где осталось под охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не только второе, но и первый, то есть сам бородач. Точно на том месте, где была груда платья, не было ровным счётом ни-че-го. Погрозив в бессильной злобе кому-то вдаль кулаком, Гоцман вздохнул и убрал с лица налипшие светлые пряди. Тут его стали беспокоить два соображения: первое — это то, что исчезло удостоверение театра, с которым он никогда не расставался, и, второе — удастся ли ему в таком виде беспрепятственно пройти по Москве? Всё-таки в кальсонах и без рубашки ходить не принято. Правда, кому какое дело, да всё же не случилось бы какой-нибудь придирки или задержки! Вот же… Приличных слов не осталось, а иные Гоцман сдержал, прикусив язык. — В Нижинского! Наверняка пошёл перекусить! — рассудил он вслух.       Город уже жил вечерней жизнью. В пыли пролетали, бряцая цепями, грузовики, на платформах коих, на мешках, раскинувшись животами кверху, лежали какие-то мужчины. Все окна были открыты. В каждом из этих окон горел огонь под оранжевым абажуром, и из всех окон, из всех дверей, из всех подворотен, с крыш и чердаков, из подвалов и дворов вырывался хриплый рёв полонеза из оперы «Евгений Онегин». Опасения Мишки полностью оправдались: прохожие обращали на него внимание и оборачивались. Вот чёрт — Мишка сколько ни закрывался, всё равно оставался заметен! Лучше, подумалось ему, было бы уйти с больших улиц, идти переулочками. Там не так назойливы люди, хотя бы не пристанут. Хотя нет — такого, как он, полуголого, босого, точно заметят даже там. Ещё и эти кальсоны упорно не хотели стать похожими на брюки! Натуральное паскудство! Дважды его хотели задержать, в Скатертном и где-то на Бронной, так он махнул через забор и случайно щёку изорвал. Теперь на скуле пламенела свежей кровью царапина. Мишка углубился в таинственную сеть Арбатских переулков и начал пробираться под стенками, пугливо косясь, ежеминутно оглядываясь, по временам прятался в подъездах и избегал перекрёстков со светофорами, шикарных дверей посольских особняков. И на всём его трудном пути невыразимо почему-то мучил вездесущий оркестр, под аккомпанемент которого тяжёлый бас пел о своей любви к Татьяне. Гоцман бежал и бежал, проклиная всеми силами того бородача, профессора и Татьяну. Вот никогда ему «Онегин» не нравился! От постоянной томности текста Мишку аж тошнило, а от восхищения ножками балерин хотелось смеяться. Наконец силы его покинули, и он брёл уже плетущимся шагом, не переставая пригибаться и закрываться. Наконец Мишка вовсе оказался под тенью ровно подстриженных кустарников, надеясь с ними слиться. А вот и он показался, родимый Нижинский! Гоцман совершенно спрятался в гуще коричневатых листьев и огляделся.       Старинный двухэтажный дом кремового цвета помещался на бульварном кольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара кольца резною чугунною решёткою. Небольшая площадка перед домом была заасфальтирована, и в зимнее время на ней возвышался сугроб с лопатой, а в летнее время она превращалась в великолепнейшее отделение летнего ресторана под парусиновым тентом. Дом назывался «домом Нижинского» на том основании, что будто бы некогда им владела тётка танцора — Вацлава Фомича Нижинского. Владела или не владела — Мишка даже не знал. Помнил даже, что, кажется, никакой тётки у Нижинского не было… Однако дом так называли. Более того, один московский врун ему рассказывал, что якобы вот во втором этаже, в круглом зале с колоннами, знаменитый танцор выплясывал перед самим Дягилевым, а впрочем, черт его знает, может быть, и не выплясывал, не важно это! А важно то, что в настоящее время владел этим домом тот самый ИСТОРСВЕТ, во главе которого стоял несчастный Христофор Херимонович Хомяков до своего появления на Патриарших прудах. С лёгкой руки членов ИСТОРСВЕТа никто не называл дом «домом Нижинского», а все говорили просто — «Нижинский»: «Я вчера два часа протолкался у Нижинского», — «Ну и как?» — «В Одессу на месяц добился» — «Молодец!». Или: «Пойди к Хомякову, он сегодня от четырёх до пяти принимает в Нижинском…». И так далее. Мишка осторожно выбрался из кустов и кинулся к воротам Нижинского, напарываясь босыми ногами о камни мостовой. Прокрался к самым воротам, завидел белую фрачную грудь швейцара, бросился ему наперерез, но тут же был остановлен: — Товарищ, подождите! Вы куда в таком виде? — Пустите, пустите, это срочно!.. — взмолился Мишка, пытаясь пробиться внутрь. — Стойте, стойте! Куда вы рвётесь, товарищ? Постойте вы, постойте, я спросить хотел, — швейцар прокуренно улыбнулся. — Открыточками, может, заинтересуетесь? — Извините, не нуждаюсь! — выпалил Гоцман. — Мне и правда срочно… Швейцар кинул ему вслед какую-то белую тряпку, в которой Мишка распознал рубашку. Он поспешно накинул её и побежал ко входу в дом, а потом пробрался наконец и в главный зал, оставляя на полу окровенелые отпечатки ступней. Сидящие за столиками стали приподниматься и всматриваться и увидели, как Мишка, точно белое привидение, бродит по залу, оглядываясь в поисках кого-то. Когда он приблизился к самому трельяжу, все как закостенели за столиками с кусками стерлядки на вилках и вытаращив глаза. Ишь, подумал Мишка, вылупились, словно кальсонов никогда в жизни не видали! Да где же этот проклятый грузин?! Мишка всё вглядывался в каждое лицо за столиками, надеясь высмотреть тёмные глаза и круглые очки, да такового всё не находил. И куда делся, паразит?! — Тю! Вы только поглядите! — пробормотала какая-то женщина, когда он вонзил взор в её кавалера. Нет, здесь поганого грузина не было. Мишка в панике оглянулся. Кто-то воскликнул: — Как же милиция-то пропустила его по улицам в таком виде? Он это услышал и отозвался: — Слушайте меня все! Он появился! Ловите же его немедленно, иначе он натворит неописуемых бед! — Что? Что? Что он сказал? Кто появился? — понеслись голоса со всех сторон. — Консультант! — воскликнул Мишка. — И этот консультант сейчас убил на Патриарших Фору Хомякова! Здесь из верхнего зала повалил вниз народ, вокруг Гоцмановской рубашки сдвинулась толпа. — Виноват, виноват, скажите точнее, — послышался над ухом Мишки тихий и вежливый голос, — скажите, как это убил? Кто убил? — Иностранный консультант, профессор и шпион! — озираясь, отозвался Мишка. — А как его фамилия? — тихо спросили на ухо. — То-то фамилия! — в тоске крикнул он. — Кабы я знал фамилию! Не разглядел я фамилию на визитной карточке… Помню только первую букву «Бе», на «Бе» фамилия! Какая же это фамилия на «Бе»? — схватившись рукою за лоб, сам у себя спросил Мишка и вдруг забормотал: — Бе, Бе, Бе! Ба… Бо… Бария? Бернер? Барда? Бергер? Беркут? — волосы на его голове стали ездить от напряжения. Дальше он помнил, как в тумане: кто-то кинулся к телефону, набрал Московский уголовный розыск, сообщил о хулиганстве. Мишка пытался осторожно улизнуть, да не вышло: кто-то из сидящих в ресторане схватил его за шиворот, усадил силой, и ласковое мясистое лицо этого кого-то, бритое и упитанное, в роговых очках, появилось перед Мишкой. — Товарищ Карасёв, — заговорило это лицо юбилейным голосом, — успокойтесь! Вы расстроены смертью всеми нами любимого Христофора Херимоновича… Нет, просто Форы Хомякова! Мы все это прекрасно понимаем. Вам нужен покой. Сейчас товарищи проводят вас в постель, и вы забудетесь! — Ого! — воскликнул Мишка и поднялся. — Два часа, а я с вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон? — Пропустите к телефону, — приказало мясистое лицо. Мишка ухватился за трубку: — Милиция? — закричал он. — Милиция? Товарищ дежурный, распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулемётами для поимки иностранного консультанта! Что? Заезжайте за мною, я сам с вами поеду! Говорит хореограф Карасёв из дома Нижинского… Вы слушаете? Алло! Безобразие! — вскричал Мишка и швырнул трубку в стену. Ушёл же грузин, ушёл, гнида! Мишка дышал тяжело, голая грудь так и вздымалась под накинутой рубашкой. Что же это такое, наконец?! Мысли находились в полном разброде. Мишка в бессилии откинулся на спинку стула и раздумывал уже уходить, как в ресторане появились милиционеры и объявили о поиске хулигана. Он хотел было от них убежать, рвался к побегу, но был схвачен и силой погружён в машину.       Вскоре несчастный Мишка понял, что милиционеры привезли его не абы куда, а аж на самую Петровку, 38, то бишь в Московский уголовный розыск. Совершенно неясно было, зачем они его туда притащили, но раз уж притащили, так и деваться вовсе уже было некуда. Мишку даже охватило некоторое возмущение — значит, когда он сам звонил в МУР, его, можно сказать, проигнорировали, а теперь, когда ему уже сюда совсем не хочется — так вот вам, пожалуйста! Людей отчего-то в коридорах было совсем мало, да и вообще не факт, что где-то они тут находились, потому что время было уже весьма позднее, но два милиционера упорно тянули Мишку под белые рученьки в совершенно неизвестном направлении. Где-то в отдалении послышался приближающийся звук шагов, и вскоре в коридоре появился-таки мужчина. Да, впрочем, какой же мужчина! Скорее уж юноша, совсем молодой и свежий, миниатюрный, стройный, с необыкновенно тонкими чертами лица, практически совсем белой кожей, пламенно рыжими волосами и большими зелёными сверкающими в полутьме коридора глазами. Мишка отметил ещё, что приятной внешности этого юноши не портит даже наличие на его шее преогромного багрового шрама. Самым замечательным было то, что одет он был в замечательный штатский костюм чёрного цвета, при чём совершенно очевидно заграничный и дорогой. Милиционеры, только этого юношу завидели, так сразу вытянулись по струнке, отпустили Мишку, отдали честь и хором гаркнули: — Здравия желаю, товарищ майор! Товарищ майор изобразил милую улыбку и сказал: — И вам здравствуйте. А отчего, позвольте узнать, вы сюда в такое время этого юношу привезли? Да ещё и в таком виде… Голос у него был приятный, бархатистый и чуть хрипловатый. — Вот, товарищ майор, полюбуйтесь! — обратился к рыжему один из милиционеров, и Мишка всё же удивился: как он, такой молоденький, от силы лет двадцати, может уже быть майором? — Задержали на улице! Видите, в одних кальсонах бегал, дебош устроил в ресторации. — А сюда его зачем? — впрочем, без особого интереса спросил майор. — Посадили бы в кутузку — да и всё! — Так он про убийство говорит! — А я тут при чём? — снова спросил майор. — Если ты ещё не забыл, я вообще из ОБХСС. Это тебе в ОББ надо. — Да я не знаю, что с ним делать! Говорит, человека, мол, убили при нём… Не то под трамвай толкнули, не то ещё что… Я не пойму никак, правда это или он белочку поймал! — Под трамвай, значит? — сощурился этот красивый рыжий майор и посмотрел на Мишку в упор. — Как есть, товарищ начальник, — робко улыбнулся Мишка и попросил: — А можно накинуть что-нибудь? Холодно тут у вас. Майор улыбнулся почти ласково и изящным таким жестом скинул с себя дорогой свой пиджак, причём так, что казалось, будто бы он сейчас и всё остальное снимет, и протянул молча Мишке. Нечаянно задев его пальцы, Мишка подумал, что они жутко холодные. — А знаете что, — сказал вдруг милиционерам майор и очаровательно улыбнулся, — вот раз уж про трамвай, так я этого мальчика на растерзание в ОББ не отдам. Давайте мне его сюда, я с ним поговорю по-человечески и всё узнаю. Сам разберусь… Пойдём? Совершенно по-дружески протянул Гоцману руку и повёл за собой. Мишка противиться не стал, покорно пошёл. Ноги сильно болели, всё так же оставляли кровавые отпечатки. Это, пожалуй, просто нужно было вытерпеть. Майор завёл Мишку в свой кабинет, довольно опрятный и светлый, усадил у письменного стола и сел за него сам. Мишка огляделся и признал, что кабинет-то у майора неплохой. На стене висела небольшая репродукция картины неизвестного художника — вид моря с вершины холма. В море отражались верхушки сосен на вершине другого холма — Гоцман даже не смел предполагать, какого, — а всё остальное скрывали облака, то и дело набегавшие с рамки. А может, просто сумрак мешал рассмотреть подробности. Майор подвинул стул и поднял на Мишку глаза — глаза у него были молодые, ясные, внимательные, даже лукавые. Когда он улыбался, становилось видно, что он совсем юн, но мелкие мимические морщинки на его лице стирали с него всякую наивность. Ещё Гоцман приметил на столе зеркало, смотревшее чётко ему в лицо — белое, с пламенеющей кровью скулой. Странное это было зеркало, и показалось на миг, что отражает оно будто бы одного только Мишку, а майора в отражении совершенно не видно. — М-да, товарищ Карасёв, — задумчиво сказал майор и затянулся тонкой коричневой сигаретой с каким-то странным табачно-древесным запахом, — физкультурник из вас так себе. — Почему физкультурник? — не понял Мишка. — Ну если не физкультурник, — хмыкнул майор, — так ваш вид можно счесть крайне неприличным. Мишку осенило: да, физкультурникам такое простительно, они выступают в одних белых шортах и тапочках! Вон, скоро парад будет, там вдоволь такого насматриваются. Но они-то загорелые, поджарые и красивые, да и девушки не отстают в маечках без лифа. Смелые, яркие, таким впору подражать. Только как-то не складывается. Хореографу ведь проще быть гибким и стройным, чтобы сохранять пластику в танце. Гоцман чувствовал, как кровь приливает к щекам всё сильнее. — Мне очень стыдно, товарищ майор. Я так больше не буду, честно! — Ну хорошо, если не будете, — усмехнулся майор, посмотрел на Мишку — нет, не посмотрел, скорее облизнул, — пристальным взглядом, заправил за ухо ярко-рыжий локон и спросил без особого интереса: — Ну а что про трамвай расскажете? — Да что тут… Товарищ Хомяков из ИСТОРСВЕТа упал под трамвай. А консультант… Он как будто заранее знал! Он так и сказал, что Христофор Херимонович упадёт под трамвай! — Расскажите мне поподробнее, что за консультант. Что говорил, как выглядел? Мне важно знать все подробности происшествия. Не бойтесь, товарищ Гоцман, рассказывайте всё, от меня вы можете ничего не скрывать… Голос у майора был настолько гипнотический, что Мишка мог бы ему даже поведать о том самом знаменитом разговоре отца Варлаама с Гришкой Отрепьевым на польской границе. — Ладно. Он такой… В чёрном костюме, в цилиндре, с тростью. Круглые очки. Тёмные глаза. А что говорил… Говорил про то, будто видел встречу Иродиады и Понтия Пилата, слышал проповедь Иоанна Предтечи… — Даже так? — переспросил майор и чуть прищурился. — А к чему он вообще это сказал? Быть может, это простой сумасшедший? Вы не стесняйтесь, рассказывайте всё, всё… Почему вы его заподозрили? — Да он всё так уверенно рассказывал, что мы с товарищем Хомяковым и впрямь сочли сумасшедшим, он побежал звонить, вышел на рельсы, и тут… Всё, как сказал тот в цилиндре! Я сам не понимаю, что несу… — Нет, вы продолжайте. Что происходило дальше? Вы помните всё подробно и можете мне рассказать, не так ли? «Нет, — подумал Мишка, — он как есть гипнозом владеет! Голос обволакивает, чарует и подталкивает говорить, говорить, говорить, даже не думая, как бредово и абсурдно может это звучать!» — Помню. Дальше он скрылся, а вместе с ним чекист в чёрном пальто и здоровенный котище! Вы видели кота, который платит за проезд? А я видел, его ещё товарищ кондуктор погнала, мол, с котами нельзя! Так сзади уселся и поехал! Не знаю, может, дрессированный какой? Я пытался за ними бежать, но они бросились врассыпную, и я потерял их след. — Хм… Чекист, говорите? В пальто? — на смазливой майорской мордашке даже промелькнул интерес. — Так что же вы полагаете? Он тоже из этой шайки? Интересно! И кот… — Ещё такой неприятный, — не удержался Мишка и наябедничал. — На меня прикрикнул, мол, не нарушайте общественный порядок! Сам-то, убийцу сопровождает! — И всё-таки вы не ответили на основной мой вопрос. Отчего же вы думаете, что это было именно преднамеренное убийство? — Да никто прям так не скажет, что человек упадёт под трамвай, если сам этого не спланировал! А потом ещё заявит, что это какая-то там высшая воля, которой и нет на свете! Майор слушал внимательно, не перебивая, пристально вперив в Мишку странный, отдающий как будто бы какой-то странной и неуместной похотью взгляд. И даже когда Мишка закончил свой рассказ, майор всё ещё молчал и таращил на него свои зелёные глаза. Нет, как есть распутные, такого показаться не могло! Странно! Впрочем, Мишке казалось и ещё что-то странное, но он никак не мог понять, что же это такое было. — Вы мне верите? — робко спросил он майора. Пусть у того и был странный взгляд, однако он отчего-то производил совершенно благостное впечатление человека доброго и даже великодушного. — Верю, — сказал наконец майор в очень серьёзном тоне. — Отчего, право, мне бы не верить вам? Хотя знаете, товарищ Карасёв, я имею вам кое-что сказать. Майор снова замолчал и посмотрел на Мишку так, словно желал просверлить в нём дыру. Мишка заёрзал на стуле, а майор наконец опустил в стол зелёные глаза и тихим бархатным полушёпотом заговорил: — Знаете, я выслушал вашу историю и счёл её весьма и весьма занятной. Сразу повторяю, я вам совершенно и абсолютно поверил! Но ведь вы же понимаете, что не все люди способны мыслить столь широко, как это позволяю себе я. Поэтому, Миша, я хотел бы вас предостеречь. Не распространяйтесь об этой истории. Я не смею вам этого приказывать, но прошу вас как глубоко симпатичного мне человека! Во-первых, если этот осетин, или кто он там, и впрямь так опасен, его шайка может добраться до вас, и вам наверняка не поздоровится. Во-вторых, даже если это, к счастью, не так, люди могут принять вас за умалишённого и упечь, что было бы крайне нежелательно, в дом скорби, полагая, что таким образом совершают для вас доброе дело. А такие, я вас уверяю, вполне могут найтись! Вы ведь сами понимаете, история эта и впрямь необычная и даже несколько мистическая. Но давайте мы с вами впредь договоримся так: я сейчас вас отпущу, а вы, ежели вам ещё случится увидеть вашего иностранца или его шайку, сразу сообщите об этом мне, а потом уже мы с вами вместе решим, что делать. Идёт? — Идёт, — пролепетал Мишка и подумал, что в голосе майора ему почудилась прямо-таки какая-то скрытая угроза, но мысли эти быстро отбросил под маркою того, что такой чудесный, добрый, да ещё и очаровательный молодой человек просто физически неспособен на такое и даже зла никому пожелать не может.       Домой его доставили на той же машине, на какой привезли в отделение. Мишка со скоростью ракеты поднялся на свой этаж, переоделся и вернул пиджак майору через какого-то там мелкого сотрудника. Не переводя духа, он немедленно кинулся к телефону и набрал номер: — Товарищ замначальник, тут такая штука… Вы не заняты? — Что такое? Кто звонит? — послышался в трубке хриплый баритон. — Внештатный сотрудник десятого отделения, Гоцман, — Мишка пытался скрыть волнение. — Слушаю, — баритон в трубке был абсолютно бесстрастен. — Не можете ли справки навести на одного гражданина? — Какие справки? — Фамилию бы, — Мишка поколебался. — Не знаете такого высокого, с тёмными волосами и болотными глазами? У него вид алкоголика ещё. Он вместе с нами работает, явный чекист… У него прям форма! — Особые приметы, товарищ Гоцман, — баритон оставался непреклонен. — Особые, особые… А-а! — тут Мишка задумался, и его внезапно осенило. — Татуировки на пальцах! Такие, знаете, как перстни! Как воры себе делают в тюрьме, понимаете? Товарищ замначальник резко скинул трубку. «Как обычно, похоже! — разочарованно подумал Мишка. — Ему сколько ни звони, всегда так!» Ничего более не оставалось, кроме как быстро принять душ и упасть в кровать. Перед тем, как уснуть, Гоцман покосился на часы. Показывали они ровно четыре часа утра. «А-а! — мысленно выругался несчастный хореограф. — И что за беспокойный день!»