Бал у Берии

      Если бы в следующее утро Корнилию Евграфовичу Слуцкому сказали бы так: «Евграфыч! Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!» — он ответил бы хрипловатым, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, имейте делать со мною, что хотите, но я-таки не встану». Не то что встать, открыть глаза невозможно, а если постараться, то тут же сверкнёт молния и голову его мгновенно разнесёт на куски. В этой голове гудел тяжёлый колокол, между глазными яблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненно-алым ободком, и в довершение всего тошнило, при чём казалось, что тошнота эта связана со звуками какого-то назойливого патефона. Евграфыч старался что-то припомнить, но припоминалось только одно — что, кажется, вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в руке и пытался позвать на свидание какую-то даму, причём обещал ей, что на другой день, и ровно в полдень, придёт к ней в гости. Дама от этого отказывалась, говоря: «Нет, нет, меня не будет дома!» — а Евграфыч упорно настаивал на своём: «А я вот возьму-таки да и приду!». Какая-таки была дама, который сейчас час, какое число, какого месяца — таки-неизвестно! И где он сейчас находится, тоже-таки неизвестно! Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этого разлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло отсвечивало. Евграфыч наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь у себя на кровати, то есть на бывшей ювелиршиной кровати, в спальне. Тут ему так ударило в голову, что он закрыл глаз и застонал. Вей зе мир! Дожили! Корнилий Слуцкий, директор театра Варьете, очнулся утром у себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойным Хомяковым, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на Садовой улице. Очнулся, надо сказать, совершенно в беспамятном состоянии и с осознанием, что всё-таки та стопка была лишней. А что делать, если видения отгремевшей Гражданской всё приходят и приходят, а их даже весельем и упорной работой не отогнать?! Конечно, он был совершенно не специалист во всех этих театральных изворотах, но хоть куда-то смог устроиться после всего этого кошмара. Да, он повидал много войн, ведь ещё при царях служил, да Гражданская всех их, все эти войны, перещеголяла по кровопролитности. Особенно когда в советско-польскую плавно перекатила, и пришлось драться с белыми и поляками, и не разберёшься даже, кто страшнее. Приводя себя в порядок у зеркала, Евграфыч сполна погрузился в события двадцатилетней давности. Да, поляки вкупе с белыми составляли смесь крайне гремучую, с удвоенной жестокостью к красным. Чего стоил захват в плен нескольких человек из их отряда, их пытки и последующий расстрел! Выжил всего один, о чём сам же этот один и рассказал. Совсем был мальчишка, лет шестнадцати. Отделался он страшными ранами, еле его выходили медсёстры, вот и выжил. Всё вспоминал паренёк, как его штыками искололи, потом драли кнутами до полусмерти — такие зверства и в кошмарах не приснятся. Жизнь в те годы стоила вообще гроши. Ничего в ней красивого не было. Мальчишка демобилизовался и растворился где-то в Москве, даже ничего о себе не оставил, только пару лет спустя письмо послал, что потерял жену и ребёнка. Жена-то медсестра была с того же фронта, любовь их крепкая связала. Просто очень любил он её, вот и написал старому боевому товарищу в отчаянии. Евграфыч тогда ничего не ответил, не разделил горя, ведь сам не мог никак сочувствовать. В Одессе сделалось после войны совсем тяжко, и он решил переехать в Москву, найти место под новым солнцем. Москва — город автомобилей, стоит частенько. Движение как сдохнет иногда, хоть машин и мало. Где-то там ЗИЛ заглохнет, и вариантов нет, сиди кури! Или ворон разнежится на подвеске, чёрные кожанки бегут звонить. Ждать тогда не стоит, будут к вечерку. Эх, подумалось, вот бы сейчас очутиться в Одессе, полюбоваться морской волной! А рядом девушка, что подводит ресницы, под зонтом полосатым. Как это странно всегда! Вроде бы взрослые люди, а в голове ерунда! Вот он и мечтал порою, как юноша, о чуде! Квартира №50, 302-бис по Садовой улице… Честно говоря, неизвестно, каким местом Слуцкий думал, когда её выбирал. Очевидно, не головой, хоть та уже давно была седа и исполосована белыми саблями. А квартира это давно уже пользовалась если не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Ещё два года тому назад владелицей её была вдова ювелира де Фужере. Анна Францевна де Фужере, пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти сдавала жильцу, одному, фамилия которого была, кажется, Беломут. И вот два года тому назад начались в квартире необъяснимые происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать. Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал в переднюю жильца Беломута и сказал, что того просят на минутку зайти в отделение милиции в чём-то расписаться. Жилец приказал Анфисе, преданной и давней домашней работнице Анны Францевны, сказать в случае, если ему будут звонить, что он вернётся через десять минут, и ушёл вместе с корректным милиционером в белых перчатках. Но не вернулся он не только через десять минут, а вообще никогда не вернулся. Удивительнее всего то, что, очевидно, с ним вместе исчез и милиционер. Набожная, а откровеннее сказать, суеверная Анфиса так напрямик и заявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдовство и что она прекрасно знает, кто утащил и жильца и милиционера, только к ночи не хочет говорить. Ну, а колдовству, как известно, стоит только начаться, а там уж его ничем не остановишь. Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Но увы, и то и другое было непродолжительно. В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи, на которую Анна Францевна почему-то спешно поехала, ювелирша не застала уже гражданки Беломут в квартире. Но этого мало: двери обеих комнат, которые занимали супруги Беломут, оказались запечатанными. Два дня прошли кое-как. На третий же день страдавшая все это время бессонницей Анна Францевна опять-таки спешно уехала на дачу. Нужно ли говорить, что она не вернулась! Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись вволю, легла спать во втором часу ночи. Что с ней было дальше, неизвестно, но рассказывали жильцы других квартир, что будто бы в №50-й всю ночь слышались какие-то стуки и будто бы до утра в окнах горел электрический свет. Утром выяснилось, что и Анфисы нет! Об исчезнувших и о проклятой квартире долго в доме рассказывали всякие легенды, вроде того, например, что эта сухая и набожная Анфиса будто бы носила на своей иссохшей груди в замшевом мешочке двадцать пять крупных бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне. Что будто бы в дровяном сарае на той самой даче, куда спешно ездила Анна Францевна, обнаружились сами собой какие-то несметные сокровища в виде тех же бриллиантов, а также золотых денег царской чеканки... И прочее в этом же роде. Про это Евграфыч краем уха слышал, но в такие бредни не верил. Как бы то ни было, квартира простояла пустой и запечатанной только неделю, а затем в неё вселились покойный Хомяков с супругой и сам Евграфыч, совершенно холостой. Совершенно естественно, что, как только они попали в окаянную квартиру, и у них началось чёрт знает что. Именно, в течение одного месяца пропала супруга. Не бесследно! Про супругу Хомякова рассказывали, что будто бы её видели в Харькове с каким-то балетмейстером, а потом она якобы обнаружилась на Божедомке, где, как болтали, муженёк её, используя свои бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ей комнату, но с одним условием, чтобы духу её не было на Садовой улице. Евграфыч ещё раз погляделся в зеркало. Лысеющая седая голова навсегда была испещрена белогвардейскими саблями. Хорошо, не штыками, — и как только тот мальчишка отделался! В чём вообще душа держалась — на одних бинтах как будто! Видно, никак не хотел умирать мальчишка. И вот теперь и башка изувечена так же, может быть, даже лучше, чем он. Самое страшное ведь в теперешнем облике — обезображенная голова. Даже если крашеная, это ничего, человек привыкает. Такая теперь жизнь, ничего больше не придумаешь. Сам-то Евграфыч всегда был мужик без стыда и совести, да. То-то бабы на фронте на таких страшно жаловались, на него в том числе. Он ведь как-то очень ловко женщин в разговоре покорял, потому что моряцкий был, одесский, ещё по гражданской служил в портах, ну и понимал, конечно, чего они хотят, эти бабы. В бурную свою молодость Евграфыч пол-Одессы завоёвывал, по реке паромами переправлялся. Иногда он себя, правда, преувеличивал, бывало, такие дела закатит, так бабы прямо захлёбывались. До того смешные рассказы о нём в газетах писали, особенно про то, как он на Привозе в котёл какого-то спекулянта бросил, или ещё про что-нибудь в таком роде, прямо умилительно! Женщины в таких случаях вовсе таяли, весь город на ушах становился. Да только всё это было уже давно, давно. И всё благ тогда каких-то требовали! Всем нам блага подай... Да и много ли требовал благ он? Ему чтоб были друзья да жена, чтобы пала на гроб! Ну а он уж для них набрал бы бледно-розовых яблок. Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб! Хорошо, хоть это только мерещилось, — в голове цвета моря, мрамор и море, до сих пор каждый раз качался под музыку, думал он о синих штормах, о тёплой воде и медленных тяжёлых волнах. Больше-то ничего вспомнить не удалось, вдруг ударило болью в плечо. Тихо застонав, он пошатнулся, едва не уронил себя на пол, схватился рукой за полку с книгами и осторожно сполз на пол. Уже сидя на полу, Евграфыч раскрыл глаза и прямо перед собой увидел собственное искорёженное отражение, словно с выколотым левым глазом. Странное это пугало выглядело так, будто из зеркала глядел на Евграфыча мертвец, только что скончавшийся. Тут же рядом лежала раскрытая книга. Он быстро оделся в своё привычное рабочее — тёмно-голубую двойку, хотел позвать домработницу Дашу и потребовать у нее пирамидону, но всё-таки сумел сообразить, что это глупости, что никакого пирамидону у Даши, конечно, нету. Пытался позвать на помощь Хомякова, дважды простонал: «Хома... Хома...», но ответа не получил. В квартире стояла полнейшая тишина. Евграфыч ещё раз вышел к зеркалу и уже отразился в нём в виде человека в голубой двойке с опухшим лицом, чёрными тенями под голубыми глазами и взлохмаченными николаевскими усами. Шрамы на башке особенно выделялись, и на них народу как бы было наплевать, зато за версту видели — ветеран Гражданской! Таким он увидел себя в трюмо, а ещё рядом с зеркалом заметил неизвестного человека, одетого в чёрное и в чёрном цилиндре. Евграфыч сел на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью глаза на неизвестного. Молчание нарушил этот неизвестный, произнеся низким, тяжёлым голосом и с иностранным акцентом следующие слова: — Добрый день, симпатичнейший Корнилий Евграфович! Произошла пауза, после которой, сделав над собой усилие, Корнилий выговорил: — Шо вам-таки угодно? — и сам поразился, не узнав своего голоса. Слово «шо» он произнес дискантом, «вам» — басом, а «угодно» у него совсем не вышло. Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул большие золотые часы с алмазным треугольником на крышке, позвонил одиннадцать раз и сказал: — Одиннадцать! И ровно час, как я дожидаюсь вашего пробуждения, ибо вы назначили мне быть у вас в десять. Вот и я! Евграфыч поправил воротник и учтиво приложил к груди руку: — Простите, — после чего хрипло спросил: — Имейте сказать, пожалуйста, вашу фамилию. Говорить ему было трудно. При каждом слове кто-то втыкал ему иголку в мозг, причиняя адскую боль. — Как? Вы и фамилию мою забыли? — тут неизвестный улыбнулся. — Вей зе мир, простите, — прохрипел Слуцкий, чувствуя, что похмелье дарит его новым симптомом: ему показалось, что пол возле трюмо ушёл куда-то и что сию минуту он головой вниз полетит к чёртовой матери в преисподнюю. — Дорогой Корнилий Евграфович, — заговорил посетитель, проницательно улыбаясь, — никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому мудрому правилу, — лечить подобное подобным. Единственно, что вернёт вас к жизни, — это две стопки водки с острой и горячей закуской! «Ну уж хватит! — решил Слуцкий. — Никакой гомеопатии в этом доме!» После этого он твёрдо подумал взять выходной по случаю нездоровья и честным образом, как подобает пролетарию, выветрить из головы алкогольный дурман, хотя бы до парка пройтись, подышать свежим воздухом было бы неплохо. Свежий воздух как раз ему всегда напоминал за море, за Одессу, за путешествия, за свежесть. Однако следовало разделаться поскорее с этим незнакомцем да позвонить до Варьете. — Откровенно имею сказать, — начал он, еле ворочая языком, — вчера я немножко... — Ни слова больше! — ответил визитёр и исчез куда-то в сторону столовой. Слуцкий, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике сервирован поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, икра в вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, водка в объемистом ювелиршином графинчике. Особенно поразило Слуцкого то, что графин аж запотел от холода. Впрочем, это было понятно — он помещался в полоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело. Незнакомец не дал этому изумлению развиться до степени болезненной и ловко налил хозяину квартиры полстопки водки. — А вы? — прохрипел Слуцкий. — С удовольствием! Ладно, подумал Слуцкий, только чуть-чуть, а потом всё — гулять, дышать, проветриваться! Прыгающей рукой поднёс Евграфыч стопку к побелевшим губам, а незнакомец одним духом проглотил содержимое своей стопки. Прожёвывая кусок икры, Евграфыч выдавил из себя слова: — А вы таки-шо... Закусить? — Благодарствуйте, я не закусываю никогда, — ответил незнакомец и налил по второй. Открыли кастрюлю — в ней оказались сосиски в томате. И вот наконец-то проклятая зелень перед глазами растаяла, стали выговариваться слова, и, главное, Слуцкий кое-что припомнил. Именно, что дело вчера было на Сходне, на даче у автора набросков Огнева, куда этот тип и возил Слуцкого в таксомоторе. Припомнилось даже, как нанимали этот таксомотор у «Метрополя», был ещё при этом какой-то актёр или не актёр, такой, вихрастый, с патефоном в чемоданчике. Да, да, да, это было на даче! Еще, помнится, выли собаки от этого патефона. Вот только дама, которую Евграфыч хотел пригласить, осталась неразъяснённой. Чёрт её знает, кто она, — кажется, в радио служит, а может быть, и нет. Таксомотор... Дикая штука, если подумать! Такие жмутся по дорогам, как промасленные шпроты, хоть бетонная трасса и раскинулась широкой лентой. И шофёры, пассажиры — пленники этого растущего стального мира, что созидают море чего-то лучшего каждый час... С Одессой сравнивать ни к чему, она по-прежнему сохранила тот дух южной магии, соединила, подружила с гармонией время. В ней каждый кому-то дорог и не опаздывает жить! Вчерашний день, таким образом, помаленьку высветлялся, но Евграфыча сейчас гораздо более интересовал день сегодняшний и в частности появление в спальне неизвестного, да еще с закуской и водкой. Вот что недурно было бы разъяснить! — Ну, что же, теперь, я надеюсь, вы вспомнили мою фамилию? Но Слуцкий только стыдливо улыбнулся и развёл руками. — Однако! Я чувствую, что после водки вы пили портвейн! Помилуйте, да разве это можно делать! — Я хочу вас попросить, чтоб это осталось между нами, — решительно отрезал Слуцкий. — О, конечно, конечно! Но за Огнева я, само собой разумеется, не ручаюсь. — А вы разве знаете Огнева? — Вчера в кабинете у вас видел этого индивидуума мельком, но достаточно одного беглого взгляда на его лицо, чтобы понять, что он — сволочь, склочник, приспособленец и подхалим. И это было совершенно верно! Такое правильное, точное и краткое определение Огнева нельзя было дать так быстро! Да, вчерашний день лепился из кусочков, но всё-таки тревога и не думала уходить. Словно в этом вчерашнем дне зияла преогромная чёрная дыра. Вот этого самого незнакомца в цилиндре, вей зе мир, Слуцкий в своём кабинете вчера никак не видал. — Грузинский князь Лавренти Павлес дзе Бериа, — веско отрекомендовался визитёр, словно видел затруднения Слуцкого, и рассказал всё по порядку. Вчера днём он приехал из-за границы в Москву, немедленно явился к Слуцкому и предложил свои гастроли в Варьете. Тот позвонил в московскую областную зрелищную комиссию и вопрос этот согласовал. Слуцкий побледнел и заморгал глазами. Вей зе мир! Это получается, он подписал с князем Бериа контракт на семь выступлений! Евграфыч открыл рот в немом изумлении. Князь же подолжал: Слуцкий якобы условился, что Бериа придёт к нему для уточнения деталей в десять часов утра сегодня. Вот Бериа и пришёл! Придя, он был встречен домработницей Дашей, которая объяснила, что сама она только что пришла, что она приходящая, что Хомякова дома нет, а что если визитёр желает видеть Корнилия Евграфыча, то пусть идёт к нему сам. Сама она сказала, мол, он так крепко спит, что разбудить его она не берётся. А едва увидев, в каком он состоянии, артист послал Дашу в ближайший гастроном за водкой и закуской, в аптеку за льдом и... — Позвольте с вами рассчитаться, — прохрипел убитый Слуцкий и стал искать бумажник. — О, какой вздор! — воскликнул гастролёр и слушать ничего больше не захотел. Итак, водка и закуска стали понятны, и всё же Слуцкий решительно не помнил ничего о контракте и, хоть убейте, не видел вчера этого Бериа. Да, Огнев был, подхалим лохматый, а Бериа не было. — Разрешите взглянуть на контракт, — попросил твёрдо. — Пожалуйста, пожалуйста! Слуцкий взглянул на бумагу и закоченел. Вей зе мир, всё было на месте! Во-первых, собственноручная залихватская подпись! Косая надпись сбоку рукою финдиректора Финягина с разрешением выдать артисту князю Бериа в счет следуемых ему за семь выступлений тридцати пяти тысяч рублей десять тысяч рублей. Более того, тут же расписка Бериа в том, что он эти десять тысяч уже получил! «Что же это-таки такое?!» — подумал Слуцкий, и голова у него закружилась. Неужели у него начинаются зловещие провалы в памяти?! О Гражданка, будь ты проклята! Но, само собою, после того, как контракт был предъявлен, дальнейшие выражения удивления были бы просто неприличны. Слуцкий попросил у гостя разрешения на минуту отлучиться и побежал в переднюю к телефону. По дороге он крикнул в направлении кухни: — Даша! Но никто не отозвался. Тут он взглянул на дверь в кабинет Хомякова, что была рядом с передней, и тут, как говорится, остолбенел снова. На ручке двери он разглядел огромнейшую сургучную печать на веревке. Этого еще не хватало! И тут мысли побежали уже по двойному рельсовому пути, но, как всегда бывает во время катастрофы, в одну сторону и вообще чёрт знает куда. Головную кашу Евграфыча было трудно даже передать, чего уж тут скрывать. Тут и чертовщина с чёрным цилиндром, холодной водкой и невероятным контрактом, — а тут ещё ко всему этому, не угодно ли, и печать на двери! То есть кому имеете сказать, что Хомяков что-то натворил, — не поверит, вей зе мир, не поверит! Однако печать, вот она! Да-с... И тут закопошились в мозгу какие-то неприятнейшие мыслишки о статье, которую, как назло, недавно он всучил Христофору Херимоновичу для напечатания в журнале. И статья, между ним и зеркалом говоря, дурацкая! И никчёмная, и деньги-то маленькие... Немедленно вслед за воспоминанием о статье прилетело воспоминание о каком-то сомнительном разговоре, происходившем, как помнится, двадцать четвёртого апреля вечером тут же, в столовой, когда он ужинал с Христофором Херимоновичем. То есть, конечно, в полном смысле слова разговор этот сомнительным назвать нельзя, ведь не пошёл бы он на такой разговор, но это был разговор на какую-то ненужную тему. Совершенно свободно можно было бы его и не затевать. До печати, нет сомнений, разговор этот мог считаться совершеннейшим пустяком, но вот после печати... Ах, Хомяков, Хомяков! Ведь это в голову не лезет! Мозги у Слуцкого вскипали не хуже тех самых сосисок в томате. Сколько Слуцкий себя помнил, при общении с этим соседом долго пытался сдерживать смех при звучании его имени и отчества. Как только он в голове ни коверкал, звал и Христофором Колумбовичем, и Христофором Херувимовичем, и Христофором Хермионовичем, отсылаясь тем самым на какую-то там греческую царевну, и думал, что вот уж не повезло же человеку что с именем, что с отцом! Но горевать долго не приходилось, и Слуцкий набрал номер в кабинете финдиректора Варьете Финягина. Положение вышло щекотливое: во-первых, иностранец мог обидеться на то, что Слуцкий проверяет его после того, как был показан контракт, да и с финдиректором говорить было чрезвычайно трудно. В самом деле, ведь не спросишь его так: «Скажите, заключал ли я вчера с грузинским князем контракт на тридцать пять тысяч рублей?». Так спрашивать не годится! — Да! — послышался в трубке резкий, неприятный голос Финягина. — Таки-здравствуйте, Иеремий Афанасьевич, — громко заговорил Корнилий, — с вами имеет говорить Слуцкий. Вот какое-таки дело... У меня сидит этот... э... артист Бериа. Так вот, я хотел спросить, как насчёт сегодняшнего вечера? — Ах, чёрный маг? — отозвался в трубке Финягин. — Афиши сейчас будут. — Ага, — осипшим голосом сказал Слуцкий, — ну, до скорого! — А вы скоро придёте? — спросил Финягин. — Вей зе мир... Скорее не приду. Голова не держится, — ответил Слуцкий и, повесив трубку, сжал горячую голову руками. Не соврал ведь! Ах, какая выходила скверная штука! Что же это с памятью, граждане? А? Однако дольше задерживаться в передней было неудобно, и он тут же составил план: всеми мерами скрыть свою невероятную забывчивость, а сейчас первым долгом хитро выспросить у иностранца, что он, собственно, намерен сегодня показывать во вверенном Слуцкому Варьете? Он повернулся и в зеркале, помещавшемся в передней и изрядно покрытым пылью, отчётливо увидел какого-то странного субчика — высокого, темноволосого и в длинном чёрном пальто. А тот отразился и сию же минуту пропал. Слуцкий заглянул подальше в переднюю, и вторично его едва не хватил инсульт, ибо в зеркале мелькнул громадный чёрный кот и также пропал, словно его совсем не было. Слуцкий едва не свалился в обморок. «Вей зе мир, же это такое? — подумал он. — Таки не схожу ли я с ума? Откуда эти отражения?!». Он снова заглянул в переднюю и испуганно завопил: — Даша, шоб у тебя из пупка выросла свёкла, и ты писала борщом! Таки-шо за кот у нас шляется? Откуда он? Это ты его приволокла, скаженная? Или же ж ты снова забыла запереть дверь? — Не беспокойтесь, товарищ Слуцкий, — отозвался голос, но не Дашин, а гостя из спальни. — Кот этот мой. Не нервничайте. А Даши нет, я отправил ее к родне, в Саратов. Она мне пожаловалась, что вы у нее отпуск зажилили. Слова эти были настолько неожиданны и нелепы, что Слуцкий попросту решил, что ослышался. В полном изумлении он помчался в спальню и застыл на пороге. Гость пребывал в спальне уже не один, а в приятнейшей компании. Во втором кресле сидел тот самый тип, что померещился в передней. Теперь он был ясно виден: недельная щетина, тусклые и злые болотные глаза, каштановые волосы до подбородка и форма НКВД с комиссарскими погонами. Но оказались в спальне вещи и похуже: на пуфике в совершенно развязной позе развалился некто третий, представляющий собою гигантских размеров черного кота со стопкой водки в одной лапе и вилкой, на которую он успел поддеть маринованный гриб, в другой. Свет, и так слабый в спальне, и вовсе начал меркнуть в глазах Слуцкого. «Боже ж мой! Вот как, оказывается, имеют сойти с ума!» — подумал он и ухватился за дверной косяк. — Я вижу, вы немного удивлены, дражайший товарищ Слуцкий? — осведомился Берия. — А между тем удивляться нечему. Это моя свита. Тут кот выпил водку, и рука Слуцкого поползла по притолоке вниз. — И свита эта требует места, — продолжал Берия, — так что кое-кто из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний — именно вы! — Он, он! — уверенно подтвердил высокий с комиссарскими погонами. — Вообще он невероятная свинья. Пьянствует, использует своё положение, ни черта не делает, да и делать ничего не может при желании, хоть и хорошо смыслит в том, что ему поручено. Начальству втирают очки! Это вопиющее, товарищ Берия, безобразие, следует немедленно прекратить и экспроприировать у гражданина квартирку на пользу нашего государства и трудового народа! — Машину зря гоняет казённую! — наябедничал кот, старательно жуя гриб. И тут произошло четвёртое и ещё более невнятное событие, от которого Слуцкий едва не рухнул замертво: прямо из трюмо вышел молоденький огненно-рыжий парнишка с преотвратительным шрамом на половину шеи, при том практически совершенно голый, разве что с повязанным на тощие бёдра полотенцем, как носили древние греки. — Я-таки вообще не понимаю, как этот шлимазл попал в директора, — промурчал этот рыжий, а потом абсолютно бесцеремонно уселся высокому в форме на колени. — Это же чудо, чудо! Никак вы практикуете чёрную магию, господин хороший? И ведь не встали к нам на учёт… Ах, непорядок, непорядок, товарищи! — Вот именно, — поддакнул высокий в форме. — Он такой же директор, как я архиерей! — Ты не похож на архиерея, Толя, — заметил кот, накладывая себе невесть откуда взявшихся сосисок на тарелку. — Я это и говорю, — хмыкнул высокий и, повернувшись к Берии, добавил почтительно: — Разрешите, товарищ нарком, его выкинуть ко всем чертям из Москвы? — За сто первый километр, — певуче добавил рыжий и тоже выпил водки. — А лучше подальше, — распорядился Берия. — И чтоб я его тут больше не видел. — Брысь!!! — вдруг проорал кот, вздыбив шерсть. И тогда спальня завертелась вокруг Слуцкого, он ударился о притолоку головой и, теряя сознание, подумал: «Я-таки имею умереть посреди полного здоровья...»       Но он не умер. Открыв слегка глаза, он увидел себя сидящим на чём-то каменном. Вокруг него что-то шумело. «Что же шумит-таки?! — подумал Слуцкий. — Вей зе мир!» Когда он открыл как следует глаза, он увидел, что шумит море, обволакивает любимым солёным душком, и что даже больше того, — волна покачивается у самых его ног, и что, короче говоря, он сидит на самом конце мола, и что под ним голубое сверкающее море, а сзади — красивый город на берегу. Слуцкий протёр глаза, вгляделся. Местность-таки была знакомая! «Погодите-таки, — подумал он. — Вей зе мир, это же пляж Ланжерон! Неподалёку разноцветные купола огромных зонтов, крошечные фигурки купальщиков в полосатых трико и в платьях под морячку купальщиц. Нет, это явно сон! Сон, прекрасный сон!» Честно сказать, старый одессит очень скучал по родному городу, хоть в Москве и сулили хорошие перспективы такому покорёженному ветерану Гражданки, как он. Тухлая квартирка по Садовой давно не радовала, а уж ещё более тухлый театр Варьете, так и не ставший государственным в плане масштаба, тем более не прибавлял весёлости. Теперь же, вдыхая тёплый морской воздух, вслушиваясь в крики на берегу, Слуцкий поднялся на трясущиеся ноги и пошёл по молу к берегу. На молу стоял какой-то человек, курил, плевал в море. На появившегося внезапно старика в серо-голубой двойке он поглядел дикими глазами и перестал плевать. Слуцкий схватился за голову, упал на колени перед ним: — Где-таки я?! Где-таки, имейте сказать! — Одесса-мама, товарищ, — равнодушно плюнул курильщик. — Шо? — Слуцкий мало того, что ушам — густющим своим николаевским усам не верил. — Одесса-мама, тебе-таки говорю! Слуцкий тихо вздохнул, повалился на бок, головою стукнулся о нагретый камень мола.