Бал у Берии

      Никанор Семёнович Витин, бывший поп и ныне председатель жилищного товарищества дома № 302-бис по Садовой улице в Москве, где проживал покойный товарищ Хомяков, находился в страшнейших хлопотах, начиная с предыдущей ночи со среды на четверг. В полночь приехала в дом комиссия, вызвала Никанора Семёновича, сообщила ему о гибели товарища Хомякова и вместе с ним отправилась в квартиру №50. Там было произведено тщательное опечатание рукописей и вещей покойного. Ни Даши, приходящей домработницы, ни директора Варьете товарища Слуцкого в это время в квартире не было. Комиссия объявила Никанору Семёновичу, что рукописи покойного ею будут изъяты для разборки, а жилплощадь покойного принадлежит временно жилтовариществу.  И тут следует внести небольшое пояснение: этой самой комиссии, как и вообще любой другой, Никанор Семёнович боялся больше всего. Причиною этого прискорбного факта являлось непосредственно то, что означенный гражданин был не только нечистым на руку председателем жилсовета, но и бывшим попом. Почему во время революции его не расстреляли или хотя бы не обидели каким иным способом, коих имелось в арсенале у новой власти неограниченное количество, для него самого оставалось до сих пор неразрешимою загадкою. Впрочем, его не столько занимала причина, почему он живее всех живых, а скорее следствие, что он ещё не покинул бренный мир, чему Никанор Семёнович был весьма рад. После революции он перемены принял со спокойной душой, ежели у него вообще такая была, переехал из своего захолустья в Москву, обзавёлся семьёй и даже неизвестным до сих пор образом вступил в партию. Однако, несмотря на исключительную удачливость в вопросе своего антисоветского происхождения, Никанор Семёнович всё же опасался, что где-нибудь всплывёт его бытность культовым служителем и сыграет против него злую шутку, поэтому комиссий праведно боялся. Весть о ужасной погибели почтенного товарища Хомякова распространилась по всему дому, если и не по всей Москве, с какою-то сверхъестественною быстротою, и с семи часов утра четверга к Витину начали усердно звонить по телефону, а затем и лично являться с заявлениями, в которых содержались претензии на три комнаты товарища Хомякова. За пару часов таких заявлений оказалось уже тридцать две штуки. В них заключались мольбы, угрозы, кляузы, доносы, обещания произвести ремонт на свой счет, указания на несносную тесноту и невозможность жить в одной квартире с бандитами. В числе прочего было потрясающее по своей художественной силе описание похищения пельменей, уложенных непосредственно в карман пиджака, в квартире №31, две шекспировские клятвы покончить жизнь самоубийством и одно признание в тайной беременности. Мука эта продолжалась до начала первого часа дня, когда Никанор Семёнович просто сбежал из своей квартиры в помещение управления у ворот, но там его уже караулили настырные граждане, так что пришлось спасаться бегством и оттуда. Кое-как отбившись от тех, что следовали за ним по пятам через асфальтовый двор, Никанор Семёнович скрылся в шестом подъезде и поднялся в пятый этаж, где и находилась эта поганая квартира №50.  Отдышавшись на площадке, Никанор Семёнович позвонил, но ему никто не открыл. Он позвонил еще пару раз и начал ворчать и тихонько ругаться. Но и тогда не открыли. Терпение Никанора Семёновича лопнуло, и он, достав из кармана связку дубликатов ключей, принадлежащих домоуправлению, властной рукою открыл дверь и вошёл. — Эй, домработница! — прокричал Никанор Семёнович в полутёмной передней. — Как тебя? Даша, что ли? Ты тут?  Никто не отозвался. Тогда Никанор Семёнович изъял из портфеля складной метр, затем освободил дверь кабинета от печати и шагнул вовнутрь. Шагнуть-то он шагнул, но остановился в изумлении в дверях и даже вздрогнул. А всё потому, что за столом покойного Хомякова сидел неизвестный высокий гражданин с татуировками на пальцах, в наглаженной белой рубашке с вальяжно расстёгнутым воротником и бог весть зачем накинутом на плечи чёрном драповом пальто… В общем, тот самый.  — Вы кто такой будете, товарищ? — испуганно спросил Никанор Семёнович и даже попятился.  — Никанор Семёныч! — неожиданный гражданин даже радостно подскочил к Никанору Семёновичу и насильно пожал ему руку, что его ничуть не порадовало. — А я вас и ждал! — Извините, — заговорил Витин подозрительно, — кто вы будете? Вы — лицо официальное? — О, Никанор Семёнович! — задушевно и даже мечтательно сказал неизвестный. — Вы даже себе представить не можете, насколько я официальное лицо! Быть может, самое официальное из всех возможных! Понимаете вы, о чём я говорю, товарищ? Высказывание это ни в коем случае не удовлетворило председателя домоуправления, а скорее напрочь убедило в том, что этот разглагольствующий перед ним гражданин — лицо именно неофициальное. — Да кто вы такой будете? — сурово спросил Никанор Семёнович, даже наступая на неизвестного. — Как ваша фамилия?  — Фамилия? — совершенно не смущаясь такой резкостью, отозвался гражданин. — Ну, положим, Ховрин… Так давайте же выпьем, товарищ Витин, без всяких там церемоний! К чему это всё, право же! — Какая выпивка, товарищ! — уже негодуя, воскликнул Никанор Семёнович. — На половине покойника сидеть запрещается! Что вы вообще здесь делаете?  — Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, — посоветовал незнакомец и пододвинул обутой в щегольской начищенный сапог ногой Никанору Семёновичу кресло.  Витин кресло отверг и уже совсем возмущённо завопил:  — Да кто вы такой?! — Состою переводчиком и личным охранником грузинского князя, имеющего резиденцию в данной квартире, ежели вам угодно, — отрекомендовался назвавший себя Ховриным и при этом оскалился белоснежной улыбкой.  Никанор Семёнович открыл рот. Наличие в квартире грузинского князя, да ещё и с личным переводчиком, было для него абсолютной неожиданностью, потому он сиюминутно потребовал объяснений.  Неизвестный охотно объяснился: грузинский князь, ныне для души занявшийся актёрством, был приглашён директором Варьете товарищем Слуцким погостить на недельку в Москве, о чём тот, между прочим, написал Витину ещё вчера с просьбою прописать у него иностранца, покуда сам отправился в Одессу.  — Ничего он мне не писал! — изумлённо сказал председатель.  — Как же не писал, — сладко пропел Ховрин. — Посмотрите в вашем портфельчике, товарищ Витин…  Никанор Семёнович со скептическим настроем открыл портфель и действительно обнаружил там письмо Слуцкого. — Как же я про него мог забыть? — пробормотал Никанор Семёнович, тупо глядя на раскрытый конверт.  — То ли бывает, дорогой Никанор Семёнович! — воскликнул Ховрин и масляно улыбнулся. — Рассеянность, усталость, повышенное кровяное давление! Знаете, я ведь и сам до ужаса рассеян. Ах, Никанор Семёнович, я расскажу вам как-нибудь за рюмкой пару презабавных историй из моей биографии, просто обхохочетесь! — А когда Слуцкий уедет в Одессу?  — Так он уже, уже! — воскликнул Ховрин. — Он уже катит! Он уже чёрт знает где!  Тут Никанор Семёнович заявил, что ему необходимо лично повидать грузинского князя, но переводчик заявил, что это никак невозможно:  — Вы понимаете, товарищ князь сейчас занят… Кота дрессирует. Хотите, я вам кота продемонстрирую? Барсик удивительно замечательный кот! От демонстрации кота в свою очередь отказался уже Никанор Семёнович, а переводчик тут же сделал ему неожиданное, но весьма интересное предложение. Мол, ввиду того, что товарищ Берия нипочём не желает жить в гостинице, а жить привык просторно и с некоторым восточным размахом, то вот не сдаст ли жилтоварищество эту квартирку, включая и комнаты покойного Хомякова, хотя бы на недельку?  — Ему ведь безразлично, покойнику, — медовым голоском напевал Ховрин. — Согласитесь же, квартирка ему уже ни к чему…  Никанор Семёнович уже, впрочем, без особой уверенности возразил, что иностранцам и тем более грузинским князьям полагается жить в «Метрополе», а не в частной квартире.  — Говорю вам, капризен как чёрт знает что, — зашептал Ховрин, интимно наклонился к председателю и принялся жаловаться. — Не желает! Не любит, видите ли, гостиниц! О, милейший Никанор Семёнович, мне эти интуристы уже в печёнках сидят! Всю душу вымотают! Приедет, видите ли, и или нашпионит, или станет капризничать — и то ему не так, и это не так! А вашему товариществу, дорогой мой Никанор Семёнович, от этого только абсолютная выгода и профит! Уверяю, за деньгами он не постоит, — тут он наклонился ещё ближе и доверительно прошептал председателю в самое ухо: — Миллионер! В предложении переводчика заключался весьма ясный практический смысл, предложение было очень солидное, но что-то удивительно несолидное было и в манере переводчика говорить, и в его одежде, и в наколках на пальцах, и в омерзительном, режущем душу взгляде, что вовсе не сочетался с медовым голоском. Вследствие этого что-то неясное томило душу председателя, и все-таки он решил принять предложение. Дело в том, что в жилтовариществе был, увы, преизрядный дефицит. К осени надо было закупать нефть для парового отопления, а на какие шиши — неизвестно. А с деньгами грузинского князя, пожалуй, можно было и вывернуться. Но деловой и осторожный Никанор Семёнович заявил, что ему прежде всего придется увязать этот вопрос с интуристским бюро.  — Я понимаю! — воскликнул Ховрин. — Как же без увязки! Обязательно! Всё должно быть по закону! Вот вам телефон, Никанор Семёнович, и немедленно увязывайте! А насчет денег не стесняйтесь, — шёпотом добавил он, увлекая председателя в переднюю к телефону, — с кого же и взять, как не с него! Если б вы видели, какие у него хоромы в Грузии! Коллекция сабель! Да будущим летом, как поедете за границу, нарочно заезжайте посмотреть — ахнете!  Дело с интуристским бюро уладилось по телефону с необыкновенной, поразившей председателя быстротою. Оказалось, что там уже знают о намерении грузинского князя Берии жить в частной квартире Слуцкого и против этого ничуть не возражают.  — Ну и чудно! — просиял Ховрин.  Несколько ошеломлённый его разговором, председатель заявил, что жилтоварищество согласно сдать на неделю квартиру №50 князю Берии с платой по... Тут Никанор Семёнович замялся немножко и сказал:  — По пятьсот рублей в день. Тут Ховрин окончательно поразил председателя. Воровски подмигнув в сторону спальни, откуда слышались мягкие прыжки тяжёлого кота, он вкрадчиво вопросил: — За неделю это, стало быть, три с половиной тысячи?  Никанор Семёнович подумал, что он прибавит к этому: «Ну и аппетит же у вас, Никанор Семёнович!» — но Ховрин сказал совсем другое:  — Да разве это сумма! Просите пять, он даст.  Растерянно ухмыльнувшись, Никанор Семёнович и сам не заметил, как оказался у письменного стола покойника, где Ховрин с величайшей быстротой и ловкостью начертал в двух экземплярах контракт. После этого он слетал с ним в спальню и вернулся, причем оба экземпляра оказались уже размашисто подписанными иностранцем. Подписал контракт и председатель. Тут Ховрин попросил расписочку на пять...  — Прописью, прописью, Никанор Семёнович!.. Пять тысяч рублей... — И жестом фокусника, достающего из шляпы кролика, выложил председателю пять новеньких банковских пачек.  Произошло подсчитывание, пересыпаемое шуточками и прибаутками Ховрина вроде «денежка счет любит», «свой глазок — смотрок» и прочего в том же роде.  Пересчитав деньги, председатель получил от Ховрина паспорт иностранца для временной прописки, уложил и его, и контракт, и деньги в портфель и, как-то не удержавшись, стыдливо попросил контрамарочку...  — Об чём разговор! — умильно пропел Ховрин. — Сколько вам билетиков, Никанор Семёнович, двенадцать, пятнадцать? Может, вовсе двадцать желаете?  Ошеломлённый председатель пояснил, что контрамарок ему нужна только парочка, ему и Прасковье Никитичне, его супруге.  Ховрин тут же выхватил блокнот и лихо выписал Никанору Семёновичу чудесную контрамарочку на две персоны в первом ряду. И эту контрамарочку переводчик левой рукой ловко всучил Никанору Семёновичу, а правой вложил в другую руку председателя толстую хрустнувшую пачку. Метнув на неё взгляд, Никанор Семёнович густо покраснел и стал её отпихивать от себя.  — Этого не полагается... — бормотал он. — Взятка… — И слушать не стану, — зашептал в самое ухо его Ховрин, подобно коварному змию, — у нас не полагается, а у иностранцев полагается. Вы его обидите, Никанор Семёнович, а это неудобно. Вы трудились...   — Строго преследуется, — тихо-претихо прошептал председатель и оглянулся.  — А где же свидетели? — шепнул в другое ухо Ховрин. — Я вас спрашиваю, где они? Что вы, право, товарищ! И тут случилось, как утверждал впоследствии председатель, чудо: пачка сама вползла к нему в портфель. А затем председатель, какой-то расслабленный и даже разбитый, оказался на лестнице. Вихрь мыслей бушевал у него в голове. Тут вертелся и роскошный дом в Грузии с коллекцией сабель, и дрессированный кот, и мысль о том, что свидетелей действительно не было, и что Прасковья Никитична сильно обрадуется контрамарке. Это были бессвязные мысли, но в общем, приятные. И тем не менее где-то какая-то иголочка в самой глубине души покалывала председателя. Это была иголочка беспокойства. Кроме того, тут же на лестнице председателя, как удар, хватила мысль: а как же попал в кабинет переводчик, если на дверях была печать?! И как он, бдительный Никанор Семёнович, об этом не спросил? Некоторое время председатель смотрел на ступеньки лестницы, как обыкновенно козы смотрят в афишу, но потом решил плюнуть на это и не мучить себя замысловатым вопросом. Как только Витин вышел за порог, из спальни послышалось: — Мне этот Никанор Семёнович совсем не понравился. Он плут и мошенник. Сделай так, Толя, чтобы он больше сюда не приходил.  — Будет выполнено, товарищ Берия! — отозвался откуда-то Ховрин. — Сию минуту! Сейчас же он оказался в передней, навертел номер и начал слишком ласково мурчать в трубку: — Алло! Московский уголовный розыск, майор Селигеров?.. Илюша, милый мой, это Толя… Да, срочно… Опергруппу на выезд. Дом триста два-бис по Садовой улице. Председатель жилтоварищества означенного дома, Никанор Семёнович Витин, спекулирует валютой. В его квартире номер тридцать пять сейчас в вентиляции, в уборной четыреста долларов в газетной бумаге… Понял? Да, в газетной, в газетной… Давай, дорогой, целую… И повесил трубку, подлец! Что дальше происходило в квартире №50, неизвестно, но известно, что происходило у Никанора Семёновича. Запершись у себя в уборной на крючок, он вытащил из портфеля пачку, навязанную переводчиком, и убедился в том, что в ней четыреста рублей. Эту пачку Никанор Семёнович завернул в обрывок газеты и засунул в вентиляционный ход.  Именно в это самое время через двор прошли трое. Люди это были почтенные и уважаемые и служили на благо граждан Советского Союза в Московском уголовным розыске, а если внести некоторую конкретику, в отделе по борьбе с хищением социалистической собственности. Главным среди них был, безусловно, начальник помянутого отдела, по званию майор. Это был самый обыкновенный майор, правда, для своей должности довольно молодой, и из необычного в нём были разве что большие зелёные глаза, совершенно рыжие и кудрявые волосы длиною по середину шеи и на этой самой шее пребольшой тёмный рубец от ожога. Однако шрам — это мелочь, и майор был всё равно замечательно красив и, ко всему, со вкусом одевался. Двое его сопровождающих так замечательны не были, а были совсем обыкновенные милиционеры.  Через пять минут, когда председатель восседал за столом в своей маленькой столовой, и супруга его уже принесла из кухни аккуратно нарезанную селёдочку, густо посыпанную зелёным луком, трое позвонили в дверь квартиры номер тридцать пять. В этот момент супруга Никанора Семёновича как раз принесла дымящуюся кастрюлю, при одном взгляде на которую сразу можно было догадаться, что в ней, в гуще огненного борща, находится то, чего вкуснее нет в мире, — мозговая кость. — Чтоб им провалиться! — пробубнил Никанор Семёнович. — Не впускай никого. Меня дома нет. И насчёт квартиры пускай перестанут трепаться… Супруга его, Прасковья Никитична, побежала в переднюю, открыла дверь, готовясь уже было посетителей прогнать, и увидела перед собою молодого и очень рыжего мужчину в замечательно элегантном чёрном костюме и вдобавок ещё двух неизвестных граждан.  — Гражданка Витина? — певучим баритоном осведомился молодой и очень рыжий. — Илья Александрович Селигеров, майор, ОБХСС.  И сунул ей прямо под нос удостоверение, где подтверждалось, что он и правда из ОБХСС. Двое его менее замечательных товарищей в это время прошли в квартиру. Прасковья Никитична это заметила и сказала ему робко: — Вы проходите, товарищ… — А можно? — на всякий случай осведомился майор.  — Можно, — согласилась Прасковья Никитична, и только тогда он прошёл. Прасковья Никитична закрыла дверь и подумала: «Вежливый!». Никанор Семёнович в то самое время доставал наконец замечательную мозговую кость разливательной ложкой, а тут в столовую вошёл замечательный рыжий гражданин в костюме, с ним ещё двое ничем не примечательных граждан и почему-то бледная Прасковья Никитична. При взгляде на граждан Никанор Семёнович тоже побледнел и поднялся.  — Здравствуйте, Никанор Семёнович, — очень ласково и задушевно сказал рыжий гражданин в костюме. — Таки позвольте уточнить, где у вас находится клозет? — Что? — переспросил Никанор Семёнович.  — Сортир где? — озабоченно спросил один из непримечательных граждан.  Об стол что-то ударилось — это Никанор Семёнович уронил ложку.  — Здесь, здесь! — скороговоркой заговорила Прасковья Никитична.  И пришедшие немедленно устремились в коридор.  — А в чём дело? — вопрошал Никанор Семёнович, увязавшись за ними. — У нас ничего такого в квартире не может быть… А у вас документики, извиняюсь… Рыжий гражданин в костюме на ходу кинул ему через плечо документик, Никанор Семёнович его едва поймал и едва успел прочесть, что фамилия у этого гражданина Селигеров, а документик вдруг волшебным образом пропал из его рук. Теперь он лежал в переднем кармане пиджака замечательного гражданина Селигерова. Никанор Семёнович хотел было этому возмутиться, но понял, что делать этого теперь никак нельзя.  Один из непримечательных граждан в ту же минуту оказался стоящим на табуретке с рукою, засунутой в вентиляционный ход. В глазах у Никанора Семёновича потемнело. Газету сняли, но в пачке оказались не рубли, а неизвестные деньги, не то синие, не то зелёные, и с изображениями какого-то старика. Впрочем, всё это Никанор Семёнович разглядел неясно, перед глазами у него плавали какие-то пятна. — Доллары в вентиляции, — задумчиво сказал этот непримечательный гражданин и обратился к рыжему гражданину Селигерову: — Илья Александрович, вы только посмотрите! — Да что же я, долларов, по-твоему, не видел? — хмыкнул этот Илья Александрович, повернулся к Никанору Семёновичу и предельно вежливо спросил: — Ваш пакетик? — Нет! — ответил Никанор Семёнович страшным голосом. — Враги подбросили!  — Это бывает, — ласково согласился Селигеров. — Враги, товарищ, не дремлют.   — Ну что, Илья Александрович, вы с ним цацкаетесь, — недовольно сказал второй неприметный гражданин. — Пускай сдаёт остальные!  — Да нет у него больше, — спокойно отозвался тот. — Верно, Никанор Семёнович? — Нету у меня! Нету! Богом клянусь, никогда в руках не держал! — отчаянно вскричал председатель. — Вот и прекрасно, гражданин, — сказал Селигеров своим бархатным голосом и даже улыбнулся. — А откуда у вас денежки-то? Никанор Семёнович кинулся к комоду, с грохотом вытащил ящик, а из него портфель, и при том вопил бессвязно:  — Вот контракт... Контракт… Переводчик, гад, подбросил… Из личной охраны грузинского князя… Ховрин… С наколками! Он открыл портфель, глянул в него, сунул в него руку, посинел лицом и уронил портфель в борщ. В портфеле ничего не было: ни письма от Слуцкого, ни контракта, ни паспорта, ни денег, ни контрамарки. Словом, ничего, кроме складного метра.  — Товарищи! — неистово завопил председатель. — Держите их! У нас в доме нечистая сила! — Ну что вы, гражданин! — необычайно весёлым тоном сказал Селигеров. — Разве же может быть в Советском Союзе нечистая сила! И тут же рассмеялся бархатно, с хрипотцой, и Никанор Семёнович даже ему бы поверил. Но когда этот самый обыкновенный гражданин Илья Александрович Селигеров смеялся, обнажая белые зубы, Витин совершенно отчётливо заметил у него длинные и преострые клыки! Никанор Семёнович испугался, подумал, что ему это почудилось, завертел головою и нечаянно заметил на стене большое зеркало. И, к превеликому его ужасу, этот обыкновенный советский гражданин в зеркале не отражался!  Тогда Никанор Семёнович снова истошно заверещал:  — Нечистая сила! Нечистая сила!  И уж неизвестно, что померещилось в тот миг Прасковье Никитичне, но только она, всплеснув руками, вскричала: — Покайся, Семёныч! Покайся! Тебе скидка выйдет! И Никанор Семёнович обречённо раскис на стуле.  Гражданин Селигеров в то время своим товарищам что-то сказал, те покивали и квартиру покинули. А сам Илья Александрович подошёл сзади к убитому горем Витину, положил ему руку на плечо, распутно подмигнул Прасковье Никитичне ярко-зелёным глазом и тут же вместе с Никанором Семёновичем исчез.       И покуда несчастная Пелагея Никитична от переизбытка эмоций грохнулась в натуральный обморок, Никанор Семёнович от такового очнулся и обнаружил себя в чужой квартире, а если быть точнее — снова в квартире номер пятьдесят, в спальне, совершенно точно принадлежащей покойному гражданину Хомякову. Продравши глаза, Витин огляделся по сторонам и ещё узнал, что шторы в спальне были плотно задёрнуты, света почти не было, а на краю кровати спиною к нему помещалась стройная женщина в шёлковом чёрном халатике с кружевами. Цвета её волос разобрать было совершенно невозможно, но Никанор Семёнович готов был биться об заклад, что раньше эту особу где-то встречал. Он зашевелился, и дама тотчас чуть повернула в его сторону прелестную изящную головку в обрамлении очаровательных локонов. Во тьме её глаза блеснули фосфорическим светом, но злосчастный Никанор Семёнович на это никакого внимания не обратил, зато в глаза ему бросилось другое. Во-первых, эта особа была совсем юна, во-вторых же, хорошенькое, словно у куколки, личико барышни было покрыто весьма броским и даже вульгарным макияжем. Большие миндалевидные глаза девицы были обильно подведены чёрным угольным карандашом, ресницы буквально слипались от обилия туши, а губы имели тёмно-фиолетовый оттенок, словно она объелась ежевики и из-за бледной кожи необычайно выделялись. Таким образом, Никанор Семёнович сделал ещё один весьма последовательный вывод, что эта девица наверняка принадлежит к древнейшей женской профессии. Сначала в душе у Никанора Семёновича взыграла старая поповская память, однако, присмотревшись, он счёл срамную девку очень привлекательной, даже не сказать — аппетитной, и решил для себя, что ведь должно быть в этом препоганом дне хоть что-то мало-мальски хорошее. Девица внимательно поглядела на Никанора Семёновича, а потом вдруг закинула на кровать стройную свою ножку в полупрозрачном чёрном чулке и того же цвета лаковых остроносых туфельках, при том явно заграничных, и принялась неспешно свой чулок подтягивать, чуть приподняв при этом край своего замечательного шёлкового халатика. Кожа у неё была белая и, что совершенно очевидно, даже на вид очень гладкая и нежная, как это, впрочем, полагалось при её профессии. Никанор Семёнович подумал, какой ужасный блуд ему приходится наблюдать, однако быстро про эти заковыристые мысли забыл и принялся во все глаза рассматривать девицу. Она была необыкновенно стройная, худощавая и гибкая, словно тростинка, но пара незначительных, по высокому мнению товарища Витина, изъянов в её фигуре всё же наблюдалась. Во-первых, плечи девицы были, на его взгляд, несколько широковаты, а бёдра, наоборот, чересчур узки, но это был в целом совершенный пустяк. Во-вторых, грудь у неё была настолько маленького размера, что казалось, будто её и вовсе не было. Это был уже более существенный для Витина недостаток, но и его, впрочем, можно было проигнорировать. Третий же недочёт был совершенно пустяковым — на шее у барышни красовался огромный и истошно багрового оттенка след. Не то это было последствие от чересчур страстного поцелуя, не то шрам от ожога, но это Никанора Семёновича волновало в последнюю очередь, хотя и показалось подозрительно знакомою деталью. Девица в то время закончила подтягивать чулок и выжидательно вытаращилась на Никанора Семёновича, не убирая с постели своей очаровательной ножки и всё ещё не говоря ни слова. «Немая она, что ли?» — подумал Никанор Семёнович, отогнал из головы последние отголоски поповского прошлого, привстал на кровати и обнял девицу сзади за талию. Блудница на это лишь тихонько и неопределённо вздохнула и расслабленно откинулась Никанору Семёновичу на плечо. Ему вдруг отчего-то стало холодно, а в один миг даже почудилось, что холод под кожу идёт именно от соприкосновения с превосходным телом срамной девки, но Никанор Семёнович решил, что это полный вздор, и быть такого уж совершенно точно не может. Покуда он размышлял о происхождении непонятного холода, распутница чуть повернулась и нежнейшим образом поцеловала Никанора Семёновича в уголок губ. Поначалу к нему снова вернулись поповские мысли о том, что связь во блуде — великий грех, но он всё же принял решение к этим мыслям не прислушиваться, потому что теперь никакой он не поп, а натуральный пролетарий. Таким образом, следуя своим рассуждениям, Никанор Семёнович был просто обязан поступить как истинный пролетарий, что значило попросту с означенной проституткой переспать. И неизвестно, кто в этот самый момент вселился в порядочного семьянина, бывшего попа и председателя жилсовета Никанора Семёновича Витина и управлял каждым его действием, но Никанор Семёнович вдруг без лишних церемоний ухватил жрицу любви за щёки и крепко поцеловал, пытаясь при том это действо сделать как можно более страстным. Очевидно, он думал, что сможет видавшую виды проститутку чем-либо удивить, но у него в любом случае получалось из рук вон плохо. У проститутки, ко всему, оказались невозможно холодные губы и крайне липкая помада, которая совершенно последовательно размазалась у Никанора Семёновича по лицу. Таким образом, теперь он тоже выглядел так, словно наелся ежевики, но в рот так ни разу и не попал. Дальше Никанор Семёнович даже не представлял, что делать, и только девица от него отстранилась, попытался влезть ей рукою под халатик и ухватить за крайне плоскую грудь, однако жрица любви этакого подхода совсем не оценила. Прекрасно поняв его намерения, она посмотрела на него очень строго, по-прежнему не сказала и слова, взяла за кисть руки и эту самую кисть руки Никанора Семёновича бесцеремонно положила себе на живот. Никанор Семёнович сопротивляться не стал, хотя совершенно не знал, что от него требуется, и неуверенно погладил блудницу через халат. Его поразил необычайный факт: он раньше никогда не видел, чтобы у женщины — а единственной его женщиной была его жена, — живот был столь впалым и имел даже некоторую твёрдость. Впрочем, он это списал на ограниченность своего опыта, поэтому внимание не заострил. Для срамной девицы его действия были откровенно забавны в своей неумелости, и ею явно было принято решение взять дальнейшее в свои руки. Она снова крепко ухватила Никанора Семёновича за запястье, оттащила его руку от себя подальше и уже собственными пальцами подлезла под свой распрекрасный шёлковый халатик, но при том его не раскрывала, и Никанор Семёнович с ужасом и одновременно тайным желанием наблюдал за нею. Как было уже сказано, рука девицы находилась под халатом, и Никанор Семёнович никак не мог бы видеть её действий, но он их отчего-то будто бы видел. Девица поначалу просто невесомо поглаживала свою нежную кожу, сосредотачивала прикосновения всё больше вокруг пупка, всё к нему приближалась, потом пустила в ход и ногти, царапала себе кожу, чуть оттягивала, под конец же и вовсе учинила немыслимое, вколачиваясь пальцами в собственный пупок. Этаких штучек Никанор Семёнович в жизни ещё не видывал, но ему, признаться, необыкновенно понравилось, как та девица ловко всё проделывала. Блудница в то время ему кивнула и сама положила его руку уже на то самое место, где только что была её собственная. Никанор Семёнович подумал, что это уже полный разврат, но всё-таки девицу послушался. Получалось у него крайне плохо, проклятый халатик запутывался меж пальцев, руки не слушались, и потому он решил, что раз уж таким образом он барышню не удивит, то следует удивить её иначе. Так что он вдруг резко надавил девице на плечо и тем самым уложил её на кровать. Она, отдать ей должное, при том проявила идеальную выдержку и даже не пикнула. Тогда Никанор Семёнович решил с нею действовать по традиции и неспешно полез ей рукою под халатик, поднимая всё выше и выше. И вот настал наконец момент истины, когда Никанор Семёнович рукою подбирался к самому заветному во всём процессе месту. Однако каково было его удивление, смешанное притом с праведным ужасом, когда вместо того, чему полагается быть у женщины, он нащупал нечто крупное, твёрдое, пульсирующее венами… В этот самый момент в спальне вдруг стало светлее, и к собственному ужасу Никанор Семёнович обнаружил под собою не прелестную жрицу любви, а того самого рыжего гражданина из ОБХСС, Илью Александровича Селигерова, что давеча напугал его до седой головы! По его щекам стекали струйки туши, помада размазана была по бледной коже, да и вообще выглядел он теперь как заправская проститутка — но это был именно он! Всё сошлось в голове у Никанора Семёновича — и странная фигура, и молчаливость, и шрам на шее, будь он трижды проклят! И он тут же с невероятным взвизгом отпрыгнул в сторону от проклятого рыжего гражданина. Тот, впрочем, этим совсем не впечатлился, сел на кровати, совсем скинул с себя шёлковый халатик и сказал иронически своим мягким баритоном: — Неужели сразу не признали, Никанор Семёнович? Сначала Никанор Семёнович потерял дар речи и не смог ничего сказать. И не просто так: под халатиком у этого распрекрасного Селигерова не было практически ничего, за исключениемпояса для чулок, к коему те крепились за подвязочки. Вот срамота! Никанор Семёнович никак не мог оторвать взгляда от этого до тошноты развратного зрелища и даже слова сказать не мог, покуда Селигеров не оскалился слегка и не облизнул в совершенно похабном жесте острые клыки, которых Никанор Семёнович так испугался. Тут Никанор Семёнович опомнился и истошно заверещал. Верещал он примерно следующее: — Да как вы можете! Как вы можете! Похабщина! Разврат! Нечистая сила! А вы ещё и милиционер! Как вам ни стыдно! — А отчего мне должно быть стыдно? — скучающим тоном спросил Селигеров. — Вы милиционер! — повторил Никанор Семёнович и затрясся. — И что же с того? — осведомился Селигеров и раздражённо сбросил с ног лаковые дамские туфельки. — Милиционер не может быть нечистой силой! — веско заявил Никанор Семёнович. То, что означенный милиционер вырядился под срамную девку, его сейчас ничуть не волновало. — Отчего же, — вкрадчиво сказал представитель «нечистой силы». — Вполне себе может быть. А чем милиционер хуже какой другой профессии? — Милиционер лучше! — запальчиво высказался Никанор Семёнович. — А чем же тогда нечистая сила хуже всех остальных? — промурчал Селигеров и повёл стройной и ужасно похожей на девичью ногой по колену Никанора Семёновича. На это Витин не нашёлся, что ответить. — Молчите, Никанор Семёнович? — продолжил рыжий негодник и повёл ногою выше. — А я вот вам скажу: нечистая сила ничуть не хуже! И даже доказать могу. Никанор Семёнович даже глазом моргнуть не успел, как этот гражданин Селигеров оказался прямо рядом с ним и снова похотливо облизнул острые клычки. Далее у Никанора Семёновича приключился провал в памяти, и он уже совсем не помнил, что именно происходило у него с этим проклятым упырём, но вспоминал он это впоследствии как нечто неземное, прекрасное и в то же время постыдное, как будто бы он ел помои из свиного корыта посреди Красной площади. Когда он снова пришёл в себя, ни спальни покойного товарища Хомякова, ни рыжего упыря поблизости не было. Зато были голые стены, старая шконка в углу и тусклая лампочка под потолком. Никанор Семёнович находился в одиночной камере на Петровке, 38.