Бал у Берии

      В то время как случилось несчастье с Никанором Семёновичем, который, как нам уже известно, принял майора из ОБХСС за срамную девку и впоследствии непонятным и даже мистическим образом очутился в камере предварительного заключения, недалеко от дома №302-бис, на той же Садовой улице, в кабинете финансового директора Варьете Финягина находились двое: сам Финягин и администратор Варьете Васнецов. Большой кабинет во втором этаже театра двумя окнами выходил на Садовую, а одним, как раз за спиною финдиректора, сидевшего за письменным столом, в летний сад Варьете, где помещались прохладительные буфеты, тир и открытая эстрада. Убранство кабинета, помимо письменного стола, заключалось в пачке старых афиш, висевших на стене, маленьком столике с графином воды, в четырех креслах и в подставке в углу, на которой стоял запылённый давний макет какого-то обозрения. Ну, само собой разумеется, что, кроме того, была в кабинете небольших размеров потасканная, облупленная несгораемая касса, по левую руку Финягина, рядом с письменным столом. Сидящий за столом Финягин с самого утра находился в дурном расположении духа, а администратор Васнецов, в противоположность ему, был на удивление оживлён и как-то особенно беспокойно деятелен. Такое с ним происходило крайне редко, так как он совсем был от своей работы не в восторге, но так как ему было уже пятьдесят пять лет, а жену чем-то кормить было необходимо, приходилось работать. Васнецов прятался сейчас в кабинете у финдиректора от контрамарочников, которые отравляли ему жизнь, в особенности в дни перемены программы. А сегодня как раз и был такой день, при чём в силу необычности помянутой программы назойливых контрамарочников наблюдалось особо много. Лишь только начинал звенеть телефон, Васнецов брал трубку и наглым образом лгал в неё: — Кого? Васнецова? Так его нету. Вышел из театра. Когда придёт? А бог его знает! — Позвони ты, пожалуйста, Корнилию Евграфовичу ещё раз, — раздражённо сказал Финягин. — Да нету его дома. Я уж курьера посылал. Никого нету в квартире. — Чёрт знает что такое, — шипел Финягин, злобно щёлкая на счётной машинке. Дверь открылась, и капельдинер втащил толстую пачку только что напечатанных дополнительных афиш. На зелёных листах крупными красными буквами было напечатано: СЕГОДНЯ И ЕЖЕДНЕВНО В ТЕАТРЕ ВАРЬЕТЕ СВЕРХ ПРОГРАММЫ: ГРУЗИНСКИЙ КНЯЗЬ ЛАВРЕНТИ ПАВЛЕС ДЗЕ БЕРИА СЕАНСЫ ЧЁРНОЙ МАГИИ С ПОЛНЫМ ЕЁ РАЗОБЛАЧЕНИЕМ Васнецов, отойдя от афиши, наброшенной им на макет, тщательно оглядел её и, скрепя сердце, приказал капельдинеру немедленно пустить все экземпляры в расклейку. А дело было вот в чём: Васнецов был человеком шибко религиозным, засим идея вообще чёрной магии его напрягала, однако афиши он всё-таки признал довольно симпатичными. — Хорошо, броско, — заметил Васнецов по уходе капельдинера. — Это конечно, но для чего эта вся чёрная магия? Ужасно, ужасно грешно смотреть порядочному человеку такие сеансы! Разве что разоблачение — вот это хорошо! Вот и покажут людям, что это грешно и вообще крайне плохо. — Да и мне до крайности не нравится эта затея, — злобно поглядывая на афишу сквозь роговые очки, ворчал Финягин, — и вообще я удивляюсь, как ему разрешили это безобразие поставить! — Да, Иеремий Афанасьевич, вы безусловно правы! Я вот разве на то и надеюсь, что вся соль в разоблачении! — Не знаю, не знаю, никакой тут соли нет, и вот всегда он, этот дед неугомонный, придумает что-нибудь такое! Хоть бы показал этого мага. Ты-то его видел? Откуда он его выкопал, чёрт его знает! Выяснилось, что Васнецов, так же, как и Финягин, никакого мага вовсе не видел. Вчера Корнилий Евграфович, «как сумасшедший», по выражению Финягина, прибежал к финдиректору с написанным уже черновиком договора, тут же велел его переписать и выдать деньги. И маг этот смылся, и никто его не видел, кроме самого Слуцкого. Финягин вынул часы, увидел, что они показывают пять минут третьего, и совершенно остервенился. В самом деле! Слуцкий позвонил примерно в одиннадцать часов, сказал, что придёт через полчаса, и не только не пришёл, но и из квартиры исчез! Полная мистика! — У меня же дело стоит! — уже рычал Финягин, тыча пальцем в груду неподписанных бумаг. — Здесь же ещё конь не валялся! — Уж не попал ли он, как Хомяков, под трамвай? — богобоязненным шепотком предположил Васнецов, держа у уха трубку, в которой слышались густые, продолжительные и совершенно безнадёжные сигналы. — А хорошо бы было... — чуть слышно сквозь зубы сказал Финягин. — Что вы! — напугался Васнецов. — Нельзя так говорить! Грешно… В этот самый момент вошла в кабинет женщина в форменной куртке, в фуражке, в чёрной юбке и в тапочках. Из маленькой сумки на поясе женщина вынула беленький квадратик и тетрадь и спросила: — Где тут Варьете? Сверхмолния вам. Распишитесь. Администратор Васнецов черкнул какую-то закорючку в тетради у женщины и, лишь только дверь за той захлопнулась, вскрыл квадратик. Прочитав телеграмму, он поморгал глазами и передал квадратик Финягину. В телеграмме было напечатано следующее: «ОДЕССЫ СЛУЦКИЙ МОСКВУ ВАРЬЕТЕ Я ДОМА тчк ХОЧУ ОТПУСК тчк СОЛНЦЕ зпт МОРЕ зпт БАБЫ зпт ЛЕТО зпт СПАСИБО БЕРИИ ЗА ЭТО вскл». — Здравствуйте, я ваша тётя! — воскликнул Финягин и добавил. — Вот это сюрприз! — Прости господи нас грешных! — воскликнул Васнецов и немедленно перекрестился. — Вот дед неугомонный... — забормотал Финягин. — И кто такой Берия... Независимо от сообщения от одесского самозванца, Васнецов опять принялся по телефону разыскивать Слуцкого где попало и, натурально, нигде его не нашёл. Как раз тогда, когда Васнецов, держа в руках трубку, раздумывал о том, куда бы ему ещё позвонить, вошла та самая женщина, что принесла и первую молнию, и вручила Васнецову новый конвертик. Торопливо вскрыв его, Васнецов прочитал напечатанное и даже присвистнул, но потом опомнился и тут же покрестился, дабы этот мелкий грешок сразу же замолить. — Что ещё? — нервно дёрнувшись, спросил Финягин. Васнецов молча подал ему телеграмму, и финдиректор обнаружил в ней следующие слова: «ПРОШУ ВЕРИТЬ УХОЖУ ОТПУСК ОТПРАВЛЕН ОДЕССУ БЕРИЕЙ ПЕРЕДАВАЙТЕ БЛАГОДАРНОСТЬ СЛУЦКИЙ». Финягин и Васнецов, касаясь друг друга головами, перечитывали телеграмму, а перечитав, молча уставились друг на друга. — Граждане! — вдруг рассердилась женщина. — Расписывайтесь, а потом уж будете молчать сколько угодно! Я ведь молнии разношу! Васнецов, не спуская глаз с телеграммы, криво расчеркнулся в тетради, и женщина исчезла. — Ты же с ним в начале двенадцатого разговаривал по телефону? — в полном недоумении заговорил администратор. — Да смешно даже говорить! — пронзительно закричал Финягин. — Разговаривал или не разговаривал, а не может он быть сейчас в Одессе! Это смешно! — Он пьян, — сказал Васнецов. — Прости его господи! И перекрестился. — Кто пьян? — спросил Финягин, и опять оба уставились друг на друга. Что телеграфировал из Одессы какой-то самозванец или сумасшедший, в этом сомнений не было. Но вот что было странно: откуда же одесский мистификатор знает Берию, только вчера приехавшего в Москву? Откуда он знает о связи между Слуцким и Берией? — Где он остановился, этот Берия, чёрт его возьми? — спросил Финягин. Впечатлённый событиями Васнецов при слове «чёрт» снова перекрестился. Затем он немедля соединился с интуристским бюро и, к полному удивлению Финягина, сообщил, что Берия этот остановился как раз в квартире Слуцкого. Набрав после этого номер этой самой квартиры, Васнецов долго слушал, как густо гудит в трубке. Среди этих гудков откуда-то издалека послышался тяжкий, мрачный голос, пропевший: «...скалы, мой приют...» — и Васнецов решил, что в телефонную сеть откуда-то прорвался голос из радиотеатра, но на всякий случай перекрестился очередной раз. — Не отвечает квартира, — сказал Васнецов, кладя трубку на рычаг, — попробовать разве позвонить ещё… Он не договорил. В дверях появилась всё та же женщина, и оба, и Финягин, и Васнецов, поднялись ей навстречу, а она вынула из сумки уже не белый, а какой-то тёмный листок. — Это уже становится совсем интересно, — пробормотал Васнецов, провожая взглядом поспешно уходящую женщину. Первый листком овладел Финягин. На тёмном фоне фотографической бумаги отчетливо выделялись чёрные писаные строки: «Доказательство мой почерк моя подпись не ищите не звоните отдыхаю Слуцкий». За всё время своей деятельности в театре Васнецов видал всякие виды, но тут он почувствовал, что ум его застилается как бы пеленою, и он ничего не сумел произнести, кроме житейской и притом совершенно нелепой фразы: — Этого не может быть! — и опять неистово перекрестился. Финягин же поступил не так. Он поднялся, открыл дверь, рявкнул в неё курьерше, сидящей на табуретке: — Никого, кроме почтальонов, не впускать! — и запер дверь на ключ. Затем он достал из письменного стола кипу бумаг и начал тщательно сличать жирные, с наклоном влево, буквы в фотограмме с буквами в резолюциях Слуцкого и в его же подписях, снабжённых винтовой закорючкой. Васнецов пыхтел у него под ухом, пристально наблюдая. — Это его почерк, — наконец твёрдо сказал финдиректор, а Васнецов отозвался, как эхо: — Его. Вглядевшись в лицо Финягина, администратор подивился перемене, происшедшей в этом лице. И без того худой финдиректор как будто ещё более похудел и даже постарел, лихие чёрные усы обвисли, а глаза его в роговой оправе утратили свою обычную колючесть, и появилась в них не только тревога, но даже и печаль. Васнецов проделал всё, что полагается человеку в минуты великого изумления. Он и по кабинету пробежался, и дважды вздымал руки, как распятый, и выпил целый стакан желтоватой воды из графина, и раз двадцать перекрестился, и восклицал: — Не понимаю! Прости господи все мои прегрешения! Не понимаю! Не по-ни-маю! Финягин же снял с головы цилиндр, смотрел в окно и напряжённо о чём-то думал. Положение финдиректора было очень затруднительно. Требовалось тут же, не сходя с места, изобрести обыкновенные объяснения явлений необыкновенных. Прищурившись, финдиректор представил себе Слуцкого в ночной сорочке и без сапог влезающим сегодня около половины двенадцатого в какой-то невиданный сверхбыстроходный самолёт, а затем его же — не самолёт, конечно, а Корнилия Евграфовича, — и тоже в половине двенадцатого, стоящим в носках на аэродроме в Одессе... Чёрт знает что такое! Может быть, не Слуцкий сегодня говорил с ним по телефону из собственной своей квартиры? Нет, это говорил он! Ему ли не знать этого голоса! Да если бы сегодня и не Слуцкий говорил, так ведь не далее чем вчера под вечер Слуцкий из своего кабинета явился в этот самый кабинет с этим дурацким договором и раздражал финдиректора своим легкомыслием. Как это он мог уехать или улететь, ничего не сказав в театре? Да если бы и улетел вчера вечером, к полудню сегодняшнего дня не долетел бы. Или долетел бы? — Сколько километров до Одессы? — спросил Финягин. Васнецов прекратил свою беготню и возопил: — Думал! Уже думал! До Одессы по железной дороге около полутора тысяч километров. Это около суток поездом, выходит! Ох, не может быть… Прости господи грехи наши тяжкие… Гм, да... Ни о каких поездах не может быть и разговора. Но что же тогда? Истребитель? Кто и в какой истребитель пустит Слуцкого без сапог? Зачем? Да и в сапогах в истребитель его не пустят! Да и истребитель тут ни при чем. Ведь писано же... Позвольте-ка! Тут перед глазами Финягина возник циферблат его часов. Он припоминал, где были стрелки, когда звонил Слуцкий. О ужас! Это было в двадцать минут двенадцатого. Так что же это выходит? Если предположить, что мгновенно после разговора он кинулся на аэродром и достиг его через пять, скажем, минут, что, между прочим, тоже немыслимо, то выходит, что самолёт, снявшись тут же, в пять минут покрыл более тысячи километров? Следовательно, в час он покрывает более двенадцати тысяч километров! Этого не может быть, а значит, Слуцкого в Одессе нет. Лицо финдиректора было буквально страшно. Ручку двери снаружи в это время крутили и дергали, и слышно было, как курьерша за дверями отчаянно кричала: — Нельзя! Не пущу! Хоть зарежьте! Заседание! Финягин, сколько мог, овладел собою, взял телефонную трубку и сказал в неё: — Дайте сверхсрочный разговор с Одессой. «Умно!» — мысленно воскликнул Васнецов. Но разговор с Одессой не состоялся. Финягин положил трубку и сказал: — Как назло, линия испортилась. Видно было, что порча линии его почему-то особенно сильно расстроила и даже заставила задуматься. Подумав немного, он опять взялся за трубку одною рукой, а другой стал записывать то, что говорил в трубку: — Примите сверхмолнию. Варьете. Да. Одесса. Угрозыск. Да. «Сегодня около половины двенадцатого директор Варьете Слуцкий говорил мною телефону Москве, точка. После этого службу не явился и разыскать его телефоном не можем, точка. Прислал молнию нахождении Одессе, точка. Прошу проверить этот факт, точка. Финдиректор Финягин». «Очень умно!» — подумал Васнецов, но не успел подумать как следует, как в голове у него пронеслись слова: «Глупо! Не может он быть в Одессе! Это, прости господи, чертовщина!». Финягин же тем временем сделал следующее: аккуратно сложил все полученные телеграммы и копию со своей в пачку, пачку вложил в конверт, заклеил его, надписал на нём несколько слов и вручил его Васнецову, говоря: — Сейчас же, Аркадий Викторович, лично отвези в милицию. Пусть там разбирают. «А вот это действительно умно!» — подумал Васнецов и спрятал конверт в свой портфель. Затем он ещё раз на всякий случай навертел на телефоне номер квартиры Слуцкого, прислушался и одобрительно махнул рукой. Финягин вытянул шею. — Князя Бериа можно попросить? — взволнованно спросил Васнецов. — Князь занят, — ответила трубка хриплым и пьяным мужским голосом, — а кто спрашивает? — Администратор Варьете Васнецов. — Аркадий Викторович? — уже несколько оживлённо спросила трубка. — Рад вас приветствовать! — Спаси вас господи, — изумлённо ответил Васнецов, — а с кем я говорю? — Личный помощник князя Ховрин, — отвечала трубка, — к вашим услугам, милейший Аркадий Викторович. Чего вы хотели? — Простите, что, Корнилия Евграфовича Слуцкого сейчас нету дома? — Увы, нету, — горестно подтвердила трубка. — Уехал. — А куда? — За город кататься на машине. — К... как? Ка... кататься?.. А когда же он вернётся? — А чёрт знает! Сказал: подышу свежим воздухом и вернусь! — Так, — растерянно сказал Васнецов, — спасибо. Будьте добры передать господину князю, что выступление его сегодня в третьем отделении. — Ага, — отозвалась трубка. — Всенепременнейше передам. — Ну, с богом, — удивляясь, сказал Васнецов. — Ангела Хранителя вам! — Ну, бывайте, — хрипло сказала на прощание трубка. — Ну конечно! Я же говорил! — возбуждённо кричал администратор. — Никакая не Одесса, а он уехал за город! — Ну, если это так, — бледнея от злобы, заговорил финдиректор, — то уж это действительно свинство, которому нет названия! Тут администратор подпрыгнул и закричал так, что Финягин вздрогнул: — Вспомнил! Вспомнил! В Пушкине открылась пивная «Одесса»! Всё понятно! Поехал туда, напился и теперь оттуда телеграфирует! — Ну уж это чересчур, — дёргаясь щекой, ответил Финягин, и в глазах его горела настоящая тяжёлая злоба. — Ну что ж, дорого ему эта прогулка обойдется!.. — А уж это по воле божьей… Пакет-то везти? — Обязательно! — ответил Финягин. — Поезжай, Аркадий Викторович, не медли. И Васнецов с портфелем выбежал из кабинета. Он спустился в нижний этаж, увидел длиннейшую очередь возле кассы, узнал от кассирши, что та через час ждёт аншлага, потому что публика прямо валом пошла, лишь только увидела дополнительную афишу, велел кассирше загнуть и не продавать тридцать лучших мест в ложах и в партере; выскочив из кассы, тут же на ходу отбился от назойливых контрамарочников и нырнул в свой кабинетик, чтобы захватить кепку. В эту минуту затрещал телефон. — Да! — сказал Васнецов. — Аркадий Викторович? — осведомилась трубка мягким бархатным голоском, что, очевидно, принадлежал какому-нибудь молоденькому мальчишке. — Его нету в театре! — начал было Васнецов, но трубка тотчас ласково его перебила: — Вы не валяйте дурака, Аркадий Викторович, а лучше послушайте. Телеграммы эти никуда не носите и никому не показывайте. — Кто это говорит? — возмутился Васнецов. — Прекратите, гражданин, эти штуки! Бог накажет. — Васнецов, — отозвался всё тот же ласковый голос, — ты вообще русский язык понимаешь? Не носи никуда телеграммы. — А, так вы не унимаетесь? — закричал администратор в ярости. — Ну смотрите же! Поплатитесь вы за это! Бог всё видит! Он еще прокричал какую-то угрозу, но замолчал, потому что почувствовал, что в трубке его никто уже не слушает. Тут в кабинетике как-то быстро стало темнеть. Васнецов выбежал, захлопнул за собою дверь и через боковой ход устремился в летний сад. После звонка Васнецов уже не сомневался, что наглая и богопротивная хулиганская шайка проделывает поганые штучки, в числе которых и пропажа товарища Слуцкого. Ему хотелось изобличить этих злодеев, а потом написать на них жалобы по всем инстанциям. Сначала в милицию, потом в НКВД, ну и, конечно же, в епархию! Пускай хоть Божью кару обеспечат поганцам и предадут их анафеме.       В саду ветер принёс Васнецову в лицо песок и засыпал им все глаза, словно предостерегая. Верхушки деревьев тревожно зашумели, резко стало будто темнее и посвежело. Васнецов протёр глаза и увидел, что над Москвой низко ползёт чёрная грозовая туча с жёлтой каймой. Вдали густо заворчал гром. Как бы ни желал Васнецов немедленно отправиться домой, непреодолимое желание потянуло его зайти в уличную уборную, чтобы проверить, надел ли монтёр на лампу сетку. Васнецов пролез в заросли сирени, где стояло голубоватое здание уборной. Монтёр оказался добросовестным, так что сетка на лампе в мужском отделении присутствовала на должном месте, но огорчило то, что даже в полутьме отчётливо виделись очень неприличные надписи углём и карандашом на стенах. — Господи, да что же это такое! — возмутился Васнецов. — Никакого покоя! Безобразники! И вдруг он услышал за собою чуть дребезжащий голос. Этот голос сказал: — Это вы Аркадий Васнецов? Васнецов вздрогнул, обернулся и обнаружил перед собою какого-то круглого мужичонку, как показалось, с кошачьей физиономией. — Ну я, — не слишком приветливо ответил Васнецов. Бесовщина! Право же, чистая бесовщина! — Очень, очень приятно, — пискливо сказал котообразный и вдруг с разворота треснул Васнецову по уху, да так, что тот аж чуть не упал, а кепка с его головы свалилась в отверстие и пошла на дно. От удара в уборной на мгновенье стало светло, а небо отозвалось громовым разрядом. Потом ещё раз сверкнуло, и перед Васнецовым возник второй — высокий, сухощавый, небритый, с убранными назад тёмными волосами по подбородок, пренеприятными болотными глазами и татуировками на пальцах. Одет он был почему-то в парадную форму НКВД. Этот второй, будучи, очевидно, левшой, съездил Васнецова по другому уху. В ответ снова послышался гром, и по крыше уборной забарабанили капли дождя. — Что вы, товари… — прошептал ополоумевший Васнецов, однако сообразил, что слово «товарищи» ни в коем случае не подходит к бандитам, что имели наглость напасть на человека в общественной уборной, прохрипел: — Гражда… — смекнул, что и этого они не заслуживают, и принялся сыпать полузадушенными проклятиями: — Поганцы! Разбойники! Богохульники! — Ежели ударят по одной щеке, так нужно подставлять другую, — назидательно сказал высокий в форме, — а ежели по другой, нужно подставлять третью. Так в Библии написано. Васнецов попытался заявить, что в Библии написано совсем не так, но получил третий страшный удар неизвестно от кого из двух, и у него пошла носом кровь. — Что у тебя в портфеле, паразит? — пронзительно завопил котообразный. — Телеграммы? А тебя по телефону предупредили, чтобы ты никуда их не носил? Предупреждали? — Предупрежди… дали… дили… — задыхаясь, ответил Васнецов. — А ты всё-таки побежал? — жутко прошипел высокий в форме тем же голосом, что был слышен в телефоне, заковыристо сматерился, плюнул зачем-то под ноги и заорал: — А ну дай сюда портфель, паскуда! Он выдрал силой из рук Васнецова портфель и с полным равнодушием отвесил ему ленивого пинка щегольским начищенным сапогом. Васнецов отлетел и ударился об стену, и тотчас же котообразный окатил его из неведомо откуда взявшегося ведра ледяной водой. Тут оба разбойника сгинули, зато в уборную через окно влетела монашка. Она была одета, как подобает, в рясу. Головного убора на ней не было, поэтому Васнецов увидел, что волосы у неё длиною чуть ниже подбородка и при том совершенно рыжие, а на шее слева красуется преогромный багровый шрам. Монашка улыбалась и похотливо сверкала фосфорическими зелёными глазами. «Вот негодница! — подумал Васнецов. — А ведь изображает из себя святую послушницу!» И тут же на всякий случай отпрянул к стене. В тусклом свете настенной лампы монашка оскалилась, показав острые клыки, выставила вперёд левую ногу и принялась медленно вести вверх по ней подол рясы, обнажая стройные ноги. На ногах этих красовались прозрачные чёрные чулочки и того же цвета остроносые туфельки, при чём натурально заграничные! Таким образом монашка не спеша приподняла полу своей рясы аж до бедра, продемонстрировала белую кожу, и тут-то Васнецов понял, что монашка была вовсе не монашкой! Да, это был, — правда, молодой, очень красивый и стройный, но так ли это важно было для несчастного Васнецова?! — так вот, это был парень! Скорее даже мальчишка, тонкий, довольно женственный, совсем ещё юный. «Экая срамота! — подумал Васнецов, однако на бледную ногу в чулке и дамской туфельке всё же смотрел. — Разврат! Содомия!» Так же внезапно полы рясы упали вниз, вмиг скрыв всё бесстыдство. Васнецов не успел и слова сказать, как мальчишка закинул руки за спину. Очевидно стало, что сотворил он это для того, чтобы расстегнуть и медленно спускать потом по бледным точёным плечам, всё больше и больше бесстыдно открывать изящное и нежное тело. Васнецов чувствовал, как его от такой звенящей пошлости тошнит и как уползают зрачки под веки, но постыдное зрелище греха обнажения не уходило с сетчатки. Поперёк живота у негодного мальчишки тянулась этакая неладная чёрная кружевная широкая лента с вертикальными лентами потоньше, на которые, собственно, крепились эти совсем непотребные прозрачные чулки с таким же кружевом наверху. Васнецов чувствовал, как щёки его горят адским пламенем, но зрачки как прилипли к этой непотребщине. Наконец ряса совсем упала на пол, расплылась чернильным пятном. Васнецов хотел было зажмуриться, да только совсем приколотился к стене. Мальчишка же с выражением полнейшего бесстыдства, с томно закатанными глазами и приоткрытыми губами, протянул худую руку и и с выражением полнейшего бесстыдства на лице обласкал тонкими пальцами собственные бёдра, а потом и выше поднялся, мягко провёл пальцами по гладкому животу. Васнецову подумалось, что кожа у этого — прости господи! — нежная и крайне приятная наощупь, точно какой-нибудь шёлк или бархат, как у любой блудницы, — в Библии так и написано! Мальчишка словно бы эти мысли разгадал и ещё более наглым образом принялся по собственному животу скользить пальцами, обводить пупок, ласкать, при этом нижнюю губу томно прикусил и не сводил всё с Васнецова своего взгляда. Был он, конечно, ни дать ни взять змей-искуситель. Несчастный Аркадий даже начал помышлять о таком ужасном грехе, чтобы самому проделать с ним этакое, что он сейчас с самим собою производил! Немыслимо! А ведь и впрямь захотел он терзать до крови нежное юношеское тело. А ещё лучше, подумал он, и вовсе выпороть до кровавых полос на бледной коже, чтобы неповадно было проклятому совращать православных граждан! Настырный рыжий содомит вдруг подобрался к Васнецову, притёрся вплотную и совершенно непотребным образом аппетитно облизнулся, словно бы увидал жареного поросёнка. Волосы Васнецова поднялись дыбом, потому что он почувствовал даже сквозь холодную, пропитанную водой одежду, что тело этого юноши ещё холоднее, словно изо льда выточено. Второй мыслью, впрочем, было совсем страшное — холоден негодник, что тот мертвец! — Дай-ка я тебя поцелую, — ласково прошипел мальчишка и ещё раз облизнулся. У самых глаз Васнецова оказались его сияющие глаза, и тогда он лишился чувств и поцелуя так и не ощутил.