Бал у Берии

      Очнулся Васнецов уже днём и с превеликим удивлением обнаружил себя на улице, при том в совершенно неизвестном ему месте, лежащим на земле в каких-то, впрочем, весьма ровно подстриженных кустах. Он сел на месте, огляделся и попытался сначала оценить обстановку. Кругом царила, как говорится, тишь да гладь да божья благодать, уличный шум доносился слабо. Перво-наперво Васнецов заприметил толстый забор и ворота, неподалёку от себя во дворе несколько сооружений и, наконец, в том же дворе церковь. Таким образом, он догадался, что очутился, вероятно, на территории монастыря. Далее его поразили в этом две вещи: отчего этот монастырь подобно прочим не закрыли и каким же образом он здесь очутился? Первый вопрос был вызван праздным любопытством и в целом немедленного ответа не требовал, а вот второй занимал гораздо больше и был в некоторой мере даже несколько судьбоносен. Впрочем, голова постепенно прояснялась, и на ум приходили первые воспоминания. Вот после работы он зашёл в уличную уборную, чтобы проверить сетку на лампочке. Сетка оказалась на месте, но в той же уборной очутились каким-то образом и два окаянных негодяя и форменных разбойника. Один из них толстый, удивительно похож физиономией на кота. «Та-ак, уже хорошо!» Второй… Высокий, волосы тёмные, весь словно состоит из одних разве что длинных мышц. Руки в татуировках, жилистые и очень крепко бьют. Можно было бы на негодяев и в милицию заявить, но вот незадача — второй этот, татуированный, и сам одет был по форме. «Может, — с ужасом подумал Васнецов, — и от самих властей тут ветер дует? Впрочем, чёрт с ним пока». Не эти же двое, в самом деле, приволокли его сюда из уборной? Было же ведь ещё что-то! Было! Было! Стоп! Монастырь… Васнецов окинул взором двор, зацепил нечаянно взглядом куда-то спешащую одинокую монашку. Ряса! Чёрное облако, окутывающее тело. Без апостольника, простоволосая. Ярко-рыжие волосы. Тут же он начал вспоминать что-то и крепко задумался. Стоп, неужели там была монахиня? Кажется, и впрямь что-то такое! Изобразить бы в голове её образ, но Васнецову отчего-то упорно полезли в голову весьма странные картины. Под рясой стройные ноги, обтянутые чёрными чулками. Лаковые изящные туфельки на высоком каблуке. Дальше совсем странно. Греховно обнажённое и не менее от того прекрасное тело, но совсем не женское. Обвивающий стройную талию и подобный траурной ленте пояс для чулок. И всё те же вгоняющие в сумасшествие ноги в дамских чулках и туфлях… О господи, дошло до Васнецова! Тот рыжий мальчишка с дурманящими зелёными глазами! «Ах, чёртов развратник! — зло подумал Васнецов. — Грешник! Великий грешник! Обнажаться перед другим мужчиною — содомия, блуд, полнейший стыд! Да ещё и эти проклятые чулки… Впрочем, есть ли уверенность, что он человек? Разве же может быть человек так прекрасен?» Васнецов внезапно понял, что чует на себе сзади знакомый взгляд, и обернулся. Нет, право, не могло же такого быть! Стоило лишь подумать — и вот он, тут как тут! Порождение Тьмы и порока, прелестное дитя ночи! Всё та же ряса, рыжие кудри, ласкающие нежную шею. Клеймо порочности — тот самый багровый шрам. Яркие зелёные глаза, что так блудливо горят и сияют. А губы… Право же, бледные, синеватые, словно бы он неживой! Вот он — и как же похабно! — прикусывает нижнюю губу… О боже праведный, подумал Васнецов, опасаясь свалиться в обморок! Какие длинные и острые у него клыки! Бросаются в глаза среди прочих зубов, совершенно обыкновенных, ровных и белых. На концах их застыло что-то тёмно-багровое. О ужас! Это была натурально кровь!.. — Кто ты? — вопросил Васнецов, трепеща перед жутким, но невозможно прекрасным созданием. — Человек ли? Мертвец? Порождение тьмы? — О, а я погляжу, ты любопытен, — а голос-то у него был какой! Голос! Слаще мёда и сахара, вкрадчивый, грудной и такой мягкий, словно по шёлку провести рукою! — А уверен ли ты вообще, что я есть? Быть может, я вижусь одному тебе. «Сводит с ума, подлец! — понял Васнецов. — Гладит себя по бедру сквозь рясу, вроде бы совсем ненавязчиво. Но разве можно забыть, что сокрыто этим чёрным шерстяным облаком?! Все те плавные изгибы, манящую хрупкость и развращённое изящество. Чёрное кружево на снежной коже… А он, этот развратник, смотрит своими сияющими глазами и всё улыбается. Коварно улыбается. Змей-искуситель! Снова закусывает губу — являет окровавленные клыки… Кто он? ЧТО ОН ТАКОЕ?!» — Так кто ты такой?! — вскричал в ужасе Васнецов. — Скажи мне! — И скажу, — повёл изящными плечами рыжий развратник. — Я — воплощённый демон похоти, Азазель. — Не верю! — пламенно воскликнул Васнецов. — Не верю! Это всё равно, что если бы я назвал себя, прости господи, Николаем Угодником! — Не хочешь — не верь, — сказал рыжий с усмешкой. — Всё равно это ничего не меняет. — Такое невозможно, ибо демону есть место лишь в аду! — возопил Васнецов. — Не можешь ты, исчадие ада, находиться на нашей земле, да ещё и в святом месте! Нет, нет, не верю! Кто же ты? КТО ТЫ? — Я же уже сказал, — чуть обиженно отозвалось «порождение Тьмы». — Нет, ты меня и впрямь поражаешь! Значит, в бога своего ты веришь, а в меня — нет? Вот уж интересно кошка серит, прости мне мою резкость! Скажи мне на милость, ты вот хоть раз видел бога? — Нет, — сдавленно прохрипел Васнецов. — Ну вот! — просиял рыжий. — А меня видишь! Так и что же из этого следует? Вот негодяй! Васнецов начал мысленно ругать негодного мальчишку на все лады. Задал ведь такой вопрос, на который не найти и ответа! Смотрит ещё так иронически, но с невыразимой словами похотью! Вот-вот обовьётся холодною змеёй вокруг тела! Растлит, соблазнит на грех содомский, искусит своим развратом. Вопьётся в плоть клинками кровавых клыков. — Изыди! — завопил на наваждение Васнецов. — Изыди, демон! Кто бы ты ни был! Изыди! И потянулся тут же в желании перекреститься, однако рука стала вдруг словно свинцом налита. А проклятый искуситель исходить и не собирался, залился чарующим смехом, при том чуть скалясь и тем самым Васнецова несказанно пугая. — Забавный ты, — сказал наконец он, вдоволь насмеявшись. — Все вы такие, святоши! Сначала, значит, «изыди», креститься всё тянетесь, особо изобретательные даже молитвы читают и святой водой брызгают… Да что мне ваша святая вода! Я вам что, в самом деле, чертёнок какой? И что самое интересное — конец всегда один. Как бы вы меня ни гнали и водой не кропили, так всё равно потом на меня залезете. И всё, главное, по одному сценарию! Даже в постели у вас привычки одинаковые. Не умеете вы жизнью наслаждаться, агнцы, чтоб вас, божьи! Эх, будь моя воля, так я б вам всем в рожу наплевал! Произнеся эти ужасно богохульные и крамольные слова, проклятый этот содомит рыжий тяжело вздохнул, рванул вдруг руками подол рясы в разные стороны. Те же чулки на нём, те же туфли, понял Васнецов! А мальчишка продемонстрировал нагло своё великолепие, а потом снова рассмеялся бархатно, подмигнул Васнецову коварным зелёным глазом и исчез в тёплом майском дне, словно его и не было. Исчез негодник в толпе сестёр, исчез из вида. Совсем помутилось в голове у Васнецова от вида этих бесконечных вихрей чёрной ткани, от тонкого душка ладана, что по пятам за ними следовал! «Ох, этот рыжий развратник точно спрятался здесь, — постановил Васнецов, — да искусно спрятался — под этими рясами и уборами они все как на подбор. А уж лица, лица! Среди них непременно есть то, худое, с намертво прилипшим выражением сладострастия!» Васнецов вдруг со стыдом понял, почему мальчишка выбрал для укрытия именно эту церковь. Красивых здесь не было вообще. Хоть лики под чёрными покрывалами и казались совершенно одинаковыми, из самой композиции веяло какой-то древней святостью, которой не место в этом новом мире. В сознание Васнецова ударил многоголосый хор, подобный шуму, который сопровождал ритуал посвящения — в нём чувствовался то отзвук старой веры, не меньше, то просто что-то неназываемое. «Нет, — твёрдо решил он, — нужно найти его и наказать по всем устоям, которые эта блудница так нагло и нагло использует в своих целях. А ведь есть же совсем простые и справедливые установления, гораздо справедливее нынешних! Найти его! Найти, откопать эти заграничные туфли, богомерзкие орудия пыток, от которых дьявол исходит, и отрубить ему их, проклятому, эдак посредине наискось! О, эти ступни, всем весом вдавленные в изогнутую подошву!» От запаха лака с туфель Васнецова стиснул голод. Он засмотрелся на облачения рассыпавшихся по двору монашек и представил, что ноги под ними почти голы в тонких чулках, вопиющи, и высокие каблуки, ремешками привязанные к ступням, — будто изящные орудия пыток. Женщины пошатываются на этих шипах, как на ходулях, теряя равновесие, спины выгнуты, выпячены груди. Не в силах стоять на ногах, Васнецов прополз на коленках по двору, по серой пыли. Сейчас, понял он, сейчас всё кончится. Чёрные точки всё больше приближались, вырастали в женские силуэты. Тут в голове его совсем расстелился туман. Врезались в подкорку только чёрные подолы, что он мял в руках, свивая их в жгут. «Ноги, — судорожно мыслил Васнецов. — Не те, не те! Худые, полные, белые, бронзовые, да всё не те!» Перед его глазами мелькнула комната, алтарь, запах ладана и ещё какой-то такой, забытый всеми запах, горький. Васнецов решил во что бы то ни стало найти его, позвать: — Совершенство! — проорал он на хрипе, на срыве. — Моё совершенство! Где ты, о прекрасное дитя Тьмы? Мой падший ангел! Ангел! А вот и он! Вот и он, смертный грех в одеждах, то же лицо, та же наглость! Всё вернулось! «Теперь этого ангела мало по стенке размазать, — пронеслось в голове у Васнецова, — теперь надо убить его по-настоящему, долго, страшно, так, чтобы ужас был на лицах всех этих блудниц, ничего не смыслящих в жизни». Словно тигр, он кинулся на ничего не подозревающую монашку. «Яви, — молил он, — яви только свою рыжую шевелюру, которую впору выдрать с корнем!» Васнецов протянул руку, дёрнул покрепче, упала на ладони чёрная ткань. «О нет! Это не он, не он!» — вскричал он мысленно и швырнул несчастную тряпку, улавливая, как стремительно исчезает с гортанным воплем чёрная фигура. — Моё совершенство! — взвыл Васнецов и снова грохнулся оземь. — Где же ты?! Где?! Снова послышались крики, множественные, пронзительные, режущие слух, и звук удара, рёв злобы, боли, отчаяния. Васнецов чувствовал, как падает на пыльную землю, как в рёбра врезается босая нога, а в ухо будто гвоздём вбили крик, полный такой муки и такой силы, словно кричала сама погибающая в пучине грехопадения душа. Пылала боль в расквашенном лице — так болит только от удара в подбородок, думал Васнецов, смаргивая слёзы и чувствуя, как ноет разбитая губа, превращаясь в кровавую ссадину. «Блудницы! — с негодованием рассудил он. — Подняли руку на мужчину! Самозабвенно, безудержно, измываясь, грязня стыдное и срамное, повторяя и повторяясь, наслаждаясь тем, чем он никогда в своей жизни не хотел бы становиться сам. Блудницы! Наказать бы их, пригвоздить, к позорному столбу и там, наверху, чтоб жгло солнце над ними до скончания веков! Стать колом сверху на этом гадючьем столбе, гвоздём пронзить мерзкую плоть, отпеть во славу всеблагого и истинного, и пусть их души на веки веков погрузятся в вечный мрак! Да где ж ты наконец, рыжая шлюха?» Его крик застрял где-то в горле, где-то рядом застряло и проклятие. Наконец всё стихло. Чёрный шторм шерсти и рук отступил. Васнецов решил схватить эту рыжую сейчас же и кинулся за ней, стремительно убегавшей прочь, схватил её прежде, нежели та успела опомниться, повалил и схватил за руки. Раскрытые глаза были совсем близко, его странные серо-зелёные глаза на белом лице, похожие на озёра жидкого льда. Шея тонула в тени, пряди рыжих волос щекотали его руку. Нет, она заплатит, решил Васнецов! Заплатит за всё! — Шлюха! — рыкнул он, отвешивая пощёчину, выпуская на волю проклятия, такие похожие теперь на отмыкающиеся ключи от далёких замков — судорожные движения пальцев, змеиное скольжение цепей. — Убью, шлю… — и опять хлестнул новой оплеухой. — Чтоб и духу твоего тут не было! Пусть Господь меня покарает! И тебя покараю, убл… Ух! От нарастающей рези где-то внизу Васнецову уже всё сводило, мышцы словно завинчивались вовнутрь, мысли спутались, в глазах плясали чёрные мухи. Он поднял эту бурю чёрной шерсти на ноги, шмякнув при этом по рыжей щеке, потащил по коридорам монастыря, за волосы, за руки-ноги поволок, срывая на ней всю ярость, надсаживая горло криком «ШЛЮХА!», душившим его самого. — Исчадие ада! Распутница! Блудница! — неистово вопил Васнецов, упорно таща несчастную монашку за волосы. — Все вы служите дьяволу! Все! Я знаю ваше гнилое нутро! Вы все одинаковы! Шлюхи под покрывалом добродетели! Развратные отвратительные твари! — Бог накажет тебя за такие речи! — отвечала ему монашка, хотя в её положении это было ох как затруднительно. — На тебе тоже клеймо! Клеймо Сатаны! Но ты не он! Не он! А раз нет его — то сойдёшь и ты! Он такой же распутный, но он совершенство! Падший ангел! А ты подстилка! — Васнецова уже несло: от отвращения к собственному голосу тошнило, внизу всё горело и сводило. Как она так может, думалось ему, эта рыжая сучка, которая должна бы служить Господу верой и правдой?! Она была для него такая же шлюшка, падшая, мерзкая, нечистая тварь! Однако не знал он, никак не знал, что делать с нею и, ослепнув от ярости, возопил в голос: — Тварь! Васнецов дотащил её до главного зала, где стоял ослепительно золотой иконостас, и сразу же запахло ладаном, от которого в другое время он мгновенно задохнулся бы, осквернённый смрадом пота и греха. «Иконостас, — подумал он. — Иконостас! За ним же алтарь, святая святых, которую эти шлюхи оскверняют уже своим присутствием! Зло! Зло, чёрное зло! И Бог внутри… Его сердце стучит так, что он слышит биение своего сердца, — Бог слышит его сердце. Оно слышит Бога! Сейчас! И говорил Он не с ним, Его голос был другим, более низким и раскатистым, страшным!» Васнецов тащил монашку к золотой стене, заставляя переставлять ноги. Священные лики глядели на него, улыбались, но в их взгляде не чувствовалось ни интереса, ни печали, была лишь холодная ясность. Пинком ноги он распахнул дверь, открывая ту самую святыню, куда так стремился, бил, преследовал, благословляя каждый удар, благословлял этот треск рвущихся рыжих волос, эту грязь, которые здесь возвели эти нечестивые распутницы, превращая его жизнь в бессмысленное и беспощадное гонение зла. Васнецов уложил монашку на алтарь, спиной врезав в золотой столик, затем задрал ей рясу резко и жестоко, с такой отчаянной яростью, на которую только был способен. Он увидел синеватое от синяков тело, матово-розовые беззащитные бугорки маленьких грудей, нагнулся, чтобы прижаться к одному из них ртом, чувствуя ладонями каждый её напряжённый мускул, вздрагивающий от каждого прикосновения его губ. «Верещит и верещит! — разозлился он. — Верещит и верещит, отбивается, кусается!» Тут Васнецов не выдержал, разобрался с брюками и мигом вбился в неё, застонал от нечеловеческого наслаждения, радуясь тому, насколько отвратительной оказалась эта тварь — не только в своей наготе, а и в самом качестве. «Такая она дрянная и гадкая, — подумалось ему, — из грязи, пота, ненависти — из всего этого и возникла она, тварь эта. Из грязи. Грязь всегда скрывает свою суть! А за грязью всегда прячется Бог. Про то сказано в Священном Писании: «Жена да убоится мужа своего». Ибо ад внутри её, и мужа её зовут дьявол. Искушает её сатана!» И Васнецов вбивался, терзал ей живот ногтями, сжимал губы в оскал, пальцами хватал и рвал, рылся во внутренностях, глотал, проглатывал, ломал, в голову ей засовывал пальцы, кровь из тела пил и скалил свои зубы, глядел в эти глаза с ненавистью и презрением. — Господи, спаси! — верещала она, вся слезливая, опухшая, окровавленная, со вздёрнутым вверх горлом. — Господи! Иисусе Христе! Господи Иисусе! Мне больно! Больно! Господи… Милостивый Господи! Васнецов остервенело вонзался в эту тварь, ища там, под лиловым сводом век, слова из Писания, пытаясь нащупать самый тайный и сокровенный смысл, скрытый между этим треском и его собственным воплем. Живот шлюхи под ним дрожал, содрогался, мироточил кровью, опасной выемкой раскроился пупок, она всё вскрикивала и вскрикивала, постанывала от боли — а он всё глубже погружался туда, растрачивая остатки самообладания, вымещая бешенство на этой твари, пока она не стала скользкой от пота, и бросил её, а сам опустился рядом. «Эта мразь осквернена! — понял тут он. — Осквернена порочной связью, соединена с самой чудовищной нечистотой на свете, потому что от этой связи рождается её грех и семя дьявола — ибо эта связь есть только грех! А порок нужно выводить на чистую воду! Ибо нравственная сила не в грехе и сладострастии, нравственность в чистоте сердца! Коварство и преступление, спрятанные под самой ясной душой, становятся видны как на ладони!» Васнецов окончательно сорвал с её тела все эти срамные тряпки, извиваясь от бессильной злобы и ненависти, схватил эту падаль за грудь — швырнул на пол, уселся сверху и ударил лицом в паркет. Тонкая стеклянная мордашка разбилась и потекла, растеклась тёмной кровью. Теперь она точно истекала гнилью. «Такой её должен видеть мир, — решил тут Васнецов, — нечистой, грязной, извращённой, отвратной тварью!» Он торопливо застегнулся и, схватив за волосы её, со следами семени на ногах, поволок её в главный зал, туда, где его ждал лик Божий и воссияло его царство, где уже поселился грех в виде людского шума. Там уже столпились точно ошалевшие монахини, они кричали, визжали, тряслись в припадках рвоты, друг друга отталкивали, бросались в стороны, натыкались друг на друга, падали, кричали — совсем как она. Васнецова поразило выражение их лиц — оно было дико и отвратительно, словно у зарезанного зверя, ещё живого, но уже обречённого на смерть. Он поставил раздетую рыжую перед ними, отчего они мгновенно столпились вокруг неё: — Смотрите! Смотрите, как низвергается в пропасть грешная душа! Видите? Видите эту мерзость? Вот она — ад, адский огонь и кровь! Так она и будет гореть вечно! Тварь, которая поклоняется черному! Какова её задача? Верно ли, что она служит Господу? Или служит сатане? А? Дуры! Срамницы! Мать вашу! Блядни! Тьфу! Дрянь! Мерзость! — сорвался он, ударил её кулаком по роже совершенно брезгливо. Но рыжая даже не поморщилась, только расширила глаза и несколько раз моргнула, выплёвывая сгустки крови, смешавшиеся со слюной. А потом вдруг расхохоталась и плюнула на него — прямо в лицо. Васнецов вскричал, взбешённый: — Мерзавка! Ты осквернила меня! Мой грех — на тебе! Прекрати ржать и ответь мне! Будешь ли ты меня слушаться или лучше проклянуть тебя вместе с твоей нечистью? Будешь? Да или нет? Кто-то из монахинь опять заорал, привлекая внимание, одна из женщин потеряла сознание, упала на колени, остальные замахали руками и что-то загалдели, все, казалось, готовы были наброситься на неё. Вдруг рыжая уставилась на что-то и завизжала — все обернулись, думая, наверно, о чём-то другом. Васнецова же скрутил новый приступ неистового желания, в мозгах зашумело, и он кинулся в толпу обалдевших монахинь, схватил первую попавшуюся поперёк живота и тут же повалил на пол. Женщина завизжала ещё громче, когда он задрал ей облачение, как и рыжей, обнажив тощие чёрные ноги, висевшие, словно плети. Этих блудниц, знал он, иначе, как грубо, не удовлетворишь! Васнецов зажал кулак покрепче и вонзил в неё два пальца, отчего она заорала на весь зал и скорчилась. Вот так! Он и раньше любил смотреть, в какой позе при этом бывает женщина. С первым толчком это обычно длилось три-четыре минуты, с тремя последующими — минуты три. Вот именно это он и наблюдал сейчас, изводил её по полной, не давая передохнуть, бил по лицу, пичкал острой болью каждый раз, терзая ей живот или опускаясь вниз. Наконец она, должно быть, сломалась, извивалась на полу, билась в судорогах, дёргалась всем телом, волосы под убором у неё растрепались, глаза вылезли из орбит. Он задержал её грудь в своей ладони и по инерции попытался войти ещё раз — но вот уже четвёртый, пятый, шестой. «Блуд, блуд, блуд! — кричало сознание Васнецова. — Бесовский город, мерзкая страна! Не по-христиански здесь, не по христианству!» Напоследок он пнул монашку в живот, за волосы отшвырнул вон. Теперь Васнецов развернулся к этой толпе блудниц, глядящих на его дело. «Бесстыдницы, — постановил он, — раз смеют видеть этот срам. Смеют наблюдать за грехом! Вот бы кто сейчас пригодился... Вон та жирная тётка, лицо покрыто гнойными струпьями. Может, её надо… О господи!» В голове как молния сверкнула, и Васнецов кинулся к ней. Будто чувствуя опасность, толстуха отвернулась, побежала — но их губы встретились быстрее. Поцелуй был отвратительным — словно он вдохнул гниющего чеснока, а не жидкого нектара любви. Кто-то взвыл, иная заплакала. Толстуха вдруг изо всех сил ударила его по спине — он в ответ заехал ей локтём в живот, вызвав новый рёв. Омерзение вмиг сменилось безумным вожделением, от которого внизу снова горело и ныло, по всему телу прошла дрожь, он укусил толстуху за губу, повалил на пол, стал пинать её ногами — она тоже укусила его, потом пощёчина — оплеуха, пара несильных ударов в голову, наконец, она вскрикнула, сжала ляжки, выгнула спину, задёргала ногами. Вот это, что сразу стало ясно, и есть грех! Васнецов перевернул её на живот, задрал подол до поясницы и вонзился сзади, словно имел портовую одесскую девку, заслужившую награду от пьяного скупщика краденого — эту стерву точно так же можно было, например, искусать, потому что её кожа не чувствительна к царапинам и укусам, которые даже могут быть смертельно опасными. Когда она подняла голову и захрипела, вбирая в себя воздух, чтобы закричать, ему было уже всё равно. «Какой она человек? — думал Васнецов. — Человек ли? Лоно для сношений — больше ничего! Есть только одно-единственное средство для избавления от нечистого и осквернённого! Дальше! Глубже, ещё глубже! О нет, я вижу, вижу всех своих демонов! Дай я посмотрю тебе прямо! Ох! Господи Иисусе Христе, святый Боже, помилуй мя! Окстись, оксти-и…» — и отпустил её. Между тем мимо монастыря проходили двое молодых пролетариев. Они направлялись по своим обыкновенным пролетарским делам, но вдруг их привлекли крики из незакрытой обители контрреволюции. Оба подбежали поближе и как можно незаметнее заглянули в окна. Один из них резко отшатнулся и собирался уйти: — Ну нахер... Второй дёрнул его за рукав рубашки: — Владлен! — Ну ты видел? — воскликнул названный Владленом, указывая на творящийся за окнами беспредел. — Видел? Бежим скорее в милицию! — Ага, чтобы их там тоже... Того? За... — второй всё не мог произнести нужного обозначения. — Да проклятье, Феликс, — раздражённо пробормотал Владлен. — Что делать? — А я знаю, что! В «Комсомолку» постучимся, — нервно предложил Феликс, после чего громко крикнул: — ЭТО БУДЕТ СЕНСАЦИЯ ГОДА! На том и порешили, после чего бегом помчались прочь от монастыря, насколько им позволяли подкачанные пролетарские ноги. Тем временем остальные монахини заверещали не своим голосом, скинули с себя одежды, оставшись в чём попало, и принялись рвать на себе волосы, ронять на землю бусы из чёток, громко вопить и богохульствовать. Васнецов еле успел застегнуться и откатиться в сторону. Грех расцвёл чёрными цветами и алыми шипами в этой обители, где не один век соблюдалась строгая дисциплина, и ни одна заблудшая душа не смела подняться на ноги. Они всё бежали, накидывались друг на друга, сливались в богопротивном акте со смрадом и падали на пол, покрывали друг друга грязными клочьями одежд и выкрикивали какие-то непонятные фразы, беспорядочно и неопрятно совокупляясь, пока одна вдруг не повалилась на него, перевернула на спину и задрыгала всеми своими лапками и ляжками, насаживаясь на него. Васнецов заорал что было сил, ему вторили сотни криков девушек, катавшихся по полу от новых и новых схваток. И вдруг всех этих грешниц как прорвало — с таким пронзительным воплем, таким могучим и звериным напором, что у Васнецова потемнело в глазах. Когда прояснилось, его уже тащили на середину зала полуобнажённые монахини, за руки-ноги-волосы тащили, чтобы показать, что смерть от распятия не самый худший исход. А вслед неслись дикие крики и стоны женщин и вой бесов, которых науськивали на святую Русь безбожные красные, никогда не знавшие истинной веры и чистоты. Васнецова волокли сквозь клубы пара и дыма, мимо двух тел, над которыми уже поднимался дымок ладана, под гиканье и улюлюканье толпы. С него сорвали одежду, замотали в покрывало, подхватили под руки и снова поволокли. Васнецов заметил, как одна монахиня, усевшись на канун, задрала ноги и безудержно тёрлась женской плотью о воск свечи, крича и корчась от наслаждения. Но и это не уберегло их от меча и пламени! Женщины-грешницы набрасывались на друг дружку и прямо на глазах превращались то в срамных черниц в чёрных рясах, с растрёпанными до безобразия волосами, кривыми ртами и распухшими губами, то в одутловатых наложниц с восковыми лицами, трясущихся в непристойных телодвижениях. Они поднесли свою жертву к огромной статуе Христова распятия. Лик глядел на Васнецова угрожающе, но в незрячих глазах его была мольба и что-то похожее на нежность, Аркадий увидел на лике трещину, закрученную жгутами трещин помельче, похожих на змей, — и вдруг ему пришло в душу, будто Спаситель смотрит на муки плоти с высоты своего Царствия Небесного. Тем временем он явственно услышал запах огня и обернул голову: ещё какая-то бесноватая, сохранившая целость одежд, вырывала страницы из Священного писания и жгла их о лампаду. — Хвала Господу! — восторженно восклицала она, чувствуя в руках пылающие листы. — Хвали Господа! Хвалите Его! Люди! Сёстры! Да славят же Его хвалу! Слава, слава, хвала Иисусу Христу! Он есть огонь очистительный и спасительный! А кто не чувствует сей славы, тот погибнет! Васнецов чувствовал, как рассудок окончательно уплывает из мозга, сознание стало вязким и постепенно покидало тело, очищая его от скверны, сжигая все прегрешения, сошедшиеся здесь вместе. Он с изумлением ощутил, какой лёгкости стало его тело. Вдруг на миг ему в лике Христа почудилось порочное, почти женское лицо юноши в обрамлении медных прядей волос, и он машинально закрыл глаза. Но уже в следующее мгновение это лицо не пропало, а лишь расцвело кровавыми слезами, что смешивались с кровью из ран от тернового венца. Тот самый рыжий богохульник встал на место Спасителя, его распяли, его пронзили копьём и прижгли раскалённым железом. Юноша вознёсся на небеса, и эта жуткая демонстрация вечности и красоты вонзилась Васнецову в глаза, пробила череп и обрушилась вместе с осознанием собственной ничтожности в какую-то тёмную пустоту, которую разорвал крик монашки: — Утешим Спасителя нашего! Утешим! Господь наш и Бог наш! Спаситель наш в муках принял наказание, но он победил! Велика воля Господа, который надо всеми! Грядущие века будут жить и через века служить искупительной жертвой! Васнецов видел, как снова зашедшиеся в приступе истерии монахини резко навалились на огромное распятие, забирались друг другу на плечи, лишь бы взобраться повыше, стараясь соединиться с Иисусом, чтобы вытереть с его лика слёзы, целовать его руки и волосы и тут же отступать от него, плача и смеясь от радости, поскольку теперь, слившись воедино, они остались с обожаемым Христом наедине. Только напор их был так велик, что они вовсе сняли статую со стены и перетащили гурьбой на пол, заваленный попорченными пожаром книгами, частями монашеской одежды, нательными крестиками. Повинуясь стадному инстинкту, вся ватага одна за другой полезла за Иисусовой плотью, взобралась на статую сверху. Кто-то из монахинь сел на лицо, кто-то на живот, все кричали, стонали и молились, перебирая пальцами кудрявые волосы Спасителя. А затем они сняли его одежду, в жадном порыве не выпуская его из рук, снова и снова, лихорадочно срывая последние покровы и открывая белое тело в синяках и ссадинах. После чего, всё ещё всхлипывая от экстаза, принялись предаваться с распятым Иешуа сладострастию — как будто вместе со снятыми одеждами они сорвали и его сердце. Васнецов всё пытался зажмуриться, но тело словно отказалось ему повиноваться. Он кричал в сердцах: — Прекратите! Прекратите это богохульство! Что вы делаете! Горе вам, спасайтесь! Как можно такое творить! Кто вам позволил?! Кто-то из монахинь, та рыжая, в ответ с яростным воплем схватила его за края ткани, которой он был связан, и толкнула в толпу. В следующее мгновенье он услышал хруст собственных костей и почувствовал нестерпимый жар. Над головой мелькали сладострастные лица, облизывали пересохшие губы, впивались в него глазами, словно хищники. Их руки кололи его, царапали, обламывали ногти, перетирали ткань в клочья. Казалось, даже сквозь кровь и слёзы он ощутил касания ряс и забрызганных кровью ладоней. Он очутился в их руках, абсолютно беспомощный, с красным от стыда лицом. Вокруг были голые тела, извивающиеся в блаженном экстазе. Крик, неразборчивый крик разносился над этими телами: «Я хочу этого мальчика! Хочу-у-ю!» Вот в чьих руках был теперь Васнецов — диких и похотливых, жадных и властных. И таких бесстыдных, таких непристойных перед его несчастьем, такому ужасу не было никакого предела! И когда он уже приготовился к самому худшему, то вдруг услышал зычный крик: — ИМЕНЕМ РЕВОЛЮЦИИ! Следовало бы прояснить, кому этот зычный голос принадлежал и откуда же здесь взялся его обладатель. А дело всё было в первую очередь в том, что начало Содома и Гоморры в монастыре не ускользнуло от бдительных прохожих.       В это самое время на столе временного заместителя начальника отдела НКВД по борьбе с религией зазвонил телефон. — Здравствуйте, — послышался в трубке бархатистый баритон, принадлежавший, очевидно, очень молодому мужчине. — Отдел по борьбе с религией? Вас беспокоит майор Селигеров, начальник ОБХСС. Да, да, из МУРа… Я к вам по делу. Сейчас я проходил мимо Ивановского монастыря… Да, на Малом Ивановском переулке который… Товарищ, вынужден вам сообщить, что здесь происходит нечто невероятное! Толпа людей, страшная давка, а во дворе монастыря творится вообще чёрт знает что такое! Говорят, какой-то гражданин изнасиловал монашку! Прошу вас, товарищ, приезжайте немедленно и разберитесь! Это полное безобразие! Да, конечно, я из автомата звоню, дождусь вас у главного входа. Скорее выезжайте, жду!.. Ой, подождите, а это правда, что товарищ Мюльгаут связывается только по телефону? А то его тут очень не хватает. Заместитель с опустевшими глазами и застывшим в перекошенной гримасе лицом сразу повесил трубку.       Майор Селигеров из ОБХСС и в самом деле дождался приезда машины с Лубянки. Он практически разогнал толпу и праздным образом ошивался вдоль ворот монастыря. Был он миниатюрен, невысок, необыкновенно красив, обладал длинной пламенно-рыжей шевелюрой и выглядел к тому же никак не старше двадцати. К тому же, на нём был роскошный недешёвый костюм, из-за которого им самим могли бы заинтересоваться в его конторе, поэтому приехавшие чекисты в нём майора и не признали бы. Однако Селигеров недоразумение разрешил мгновенно, плавной походочкой «от бедра» подплыл к чекистам и принялся их отчитывать: — Это полное безобразие, товарищи! Какого хрена вы ещё не прикрыли это милое учреждение?! Между тем здесь под маской религии кроется самый настоящий разврат! Вообразите, монашки устроили оргию, покуда вы прохлаждаетесь неведомо где! Возмутительно! Я буду жаловаться на ваше отделение товарищу Ежову! Те начали наперебой оправдываться: — Да застопорилось оно ещё года с девятнадцатого! — Они никак не хотели закрываться, однажды с автоматами выбежали. А отделение... Мы звери какие, что ли, в женщин стрелять? — Да, мы прикрыли их только, они уже почти двадцать лет как сами по себе. Аскеза, умерщвление плоти, вся херня... Не бунтуют, и мы не трогаем. Пробил час, походу, щас товарищ Мюльгаут их ногтём прижмёт. Не было никаких сомнений, что эпицентр событий находится в самой церкви. Засим чекисты в сопровождении, само собой, майора Селигерова и направились в здание, один вид которого нагонял им тошноту. Двое чекистов негромко переговаривались между собою: — Блять, может, лучше не заходить? А то и нас... Того... — Ты карающий меч пролетариата или кто? Боишься каких-то сумасшедших женщин? Да позор тебе! Вон на майора посмотри — идёт спокойненько, а ведь всего-то из ОБХСС! — Мне? Да я их щ-щас! Все трое испытывали перед происходящим некоторый ужас, поэтому на расслабленного и совершенно невозмутимого майора смотрели с долей восторга. Он вошёл в церковь первым, нарочно стуча по каменным плитам пола каблуками франтовских ботинок, окинул безразличным взглядом беснующихся монахинь, презрительно сморщился, в особенности от зрелища того, как немолодая монахиня практиковала самоудовлетворение свечкой, и перестал обращать на происходящее всякое внимание. Взгляд его устремился уже в иную плоскость — он жадно осматривал убранство церкви, и зелёные глаза его постепенно разгорались каким-то нечеловеческим пламенем. Ещё бы! Сколько ценностей как-то сумело сохраниться в этом монастыре! Чего стоили позолоченные рамки украшенных драгоценными камнями икон, огромная серебряная рака мощей, лампады с сияющими вставками, сияющие той же позолотой подсвечники! Сколько, должно быть, простых людей было обмануто и ограблено подлецами церковниками для приобретения всего этого великолепия! У майора от такого совсем разбежались глаза, а в мыслях явственно загорелось одно слово: ЭКСПРОПРИАЦИЯ. — Надо же, какой простор для работы ОБХСС, — задумчиво сказал он, провёл по позолоченной рамке иконы тонкими пальцами и обратился к чекистам: — И как вы упустили этот притон грабежа и позора? Никто из чекистов даже ответить ему не успел, как прямо под ноги майору метнулась одна какая-то особо безумная монашка и с бессвязным воплем: — Иисус! Спаситель наш! Господь наш! — довольно крепко вцепилась в ремень, что единственно удерживал брюки на худощавом майоре, и принялась делать настойчивые попытки этот ремень расстегнуть. Немного обалдевшие от такого поворота, чекисты даже чуть отступили в сторону, но всё ещё невозмутимый майор принялся честить их с такой интонацией, словно бы сидел сейчас на месте народного комиссара товарища Ежова, а не стоял перед полоумной монашкой, которая усердно пыталась стащить с него штаны: — Эт-то что ещё за безобразие, товарищи?! Ну нет уж, так дело не пойдёт, знаете ли! Встали и смотрите! А чего, спрашивается, встали? Монашки, что ли, испугались? И совершил тогда то, что всех троих чекистов изумило. Этот вот молоденький, худой и субтильный майор брезгливо оттолкнул от себя монашку, при чём оттолкнул вполсилы, легонечко, но монашка при этом отлетела от него аж на середину церкви, затем шлёпнулась оземь и кубарем укатилась под аналой. — Пристрелил бы суку, — спокойным и даже немного ласковым тоном поделился майор и поправил пряжку ремня. — Так, ну чего застыли? Давайте уже разбираться с этим вопиющим безобразием! — Есть разбираться, товарищ майор! — отозвался один из чекистов, что был среди прибывших старшим по званию и больше всех этого майора зауважал, и звучно провозгласил: — ИМЕНЕМ РЕВОЛЮЦИИ! Монашки оказали буйное сопротивление: кусались, царапались, пытались снять с бравых мечей пролетариата форму, мешали проходу и вообще вели себя безобразно. Однако чекистов удержать не могли и быстро смирились, когда их связали, заткнули рты и оставили во дворе монастыря. Майор немедленно отправился вниз, где были размещены монастырские подвалы с кладовыми и кельями для особо непокорных. Чекисты недоуменно переглядывались — всё произошло так внезапно, было так странно и непонятно. Майор, впрочем, вскоре вернулся и заявил, продолжая начатый разговор: — Чувствую, сёстры эти очень опасны. Они как бы походя выдают себя за что-то другое, то есть совершенно явно стремятся себя спрятать. Такая наглость воистину заслуживает самого строгого наказания! Ничего, управимся, мы ребята ловкие. Подведите их поближе, — к нему подвели несколько связанных девушек, и он обратился к ним: — Что, вы-таки хотите нас вокруг пальца взять? Хорошо, имею дать один совет. Ведите себя потише, паскуды, а то вот сейчас пойдёте к стене. Туда, подальше, если сейчас же не заткнётесь. Монашки заверещали сквозь кляпы, сразу несколько их попыток высвободиться и обрушиться на чекистов с кулаками остались неоценёнными. Зато следом начали приходить в себя остальные: одна девушка тихо заплакала, другая ругалась с великим неистовством, которую так же быстро связали, но заткнуть ей рот не успели, третья принялась просто плеваться. Но всё это было уже не столь страшно. Майор Селигеров крикнул: — Ну, кто-нибудь, кто побыстрее! Вот ты, да, давай ты! Беги к автомату и вызывай машину с Лубянки, да побольше! И позвони ещё в МУР, скажи, что Селигеров велел немедленно прислать опергруппу в Ивановский монастырь! Пока ждали машину и опергруппу, успели вынести все ценности на улицу. Решили, что лучше их отвезти позже. Сколько же тут было всего! Золото, полудрагоценные камни, серебро, иконы, кресты и ризы — от всего можно было сойти с ума. И всё, абсолютно всё было бы бесценно, не будь эти сокровища в какой-то степени испорчены. Испорчены тем, что принадлежат служителям культа. Всё же кое-какие ценности пригодились — например, серебряное блюдо, целиком заполненное золотыми монетами и запаянное в массивную золотую коробку, в которую неплохо поместилась бы канистра с керосином. Ящик для пожертвований, если говорить проще. Когда подъехала машина с Лубянки вместе с опергруппой из МУРа, майор уже вёл себя чуть спокойнее, даже совершенно бесстрастен стал, будто бы ничего и не произошло. Монахинь быстро начали погружать в машину, не разбрасываясь командами вроде «Первая пошла! Вторая пошла! Третья!». Толком майор не объяснил — но все поняли, куда и зачем девушек повезут. Ведь по большому счёту это были преступницы, прячущиеся в монастыре, которых было бы лучше депортировать куда-нибудь подальше от Москвы. Когда чекисты открыли машину для погрузки арестованных, один из чекистов громко прокричал: — НА-А-АМ ПИЗДА-А-А! НАМ ПИЗДА-А-А! Глубокая и огромная! — Да! Всё равно что у этих монашек! Тьфу ты, чёрт, дрянь какая!.. Стой, а с чего вдруг? — второй схватил в охапку пару монахинь и затолкал внутрь машины. — Да нам наверняка за это всё дело достанется! Вон, майор тот рыжий всё Ежовым грозился — а вдруг и впрямь пожалуется? Такому ничего не стоит! Хотя бабам этим ещё хуже — товарищ Мюльгаут на них такого Полкана спустит! — шёпотом пробормотал первый, заталкивая в корпус автомобиля ещё несколько обнажённых девушек. — Так он женщин не расстреливает, — объятый благоговейным ужасом при упоминании этого имени, прошептал второй. — А, ну да. Тогда хоть этого... Вон того деда, который с ними был! Кто-то из уже погруженных в машину монахинь подал робкий голосок, явно спотыкаясь на имени: — Кто такой этот Мюльгаут? — Ой, детка, — вздохнул первый чекист за рулём. — Он гадок, как гадюка, ему никого не жалко! Ты для него лишь сука, он как суковыжималка! — Тише ты, — оборвал его второй на пассажирском, — за гадюку и ответить можно. Деда того, который тем временем брыкнулся уже давно в глубокий обморок, разве только увидав майора Селигерова, грузила в другую машину милиция. Тот чекист, что был старшим по званию, подошёл к Селигерову и спросил удивлённо: — Илья Александрович, а этого-то куда? — А этого к нам в угро, — бархатным, но не терпящим возражений тоном отозвался майор. — Я этого голубчика, пожалуй, обязан сдать его в руки ОББ как насильника. — Извините, но… — забормотал чекист, но Селигеров его наглым образом прервал: — Это вы меня извините, товарищ, но этот мужчина — добыча наша, уголовного розыска! Понятно вам это? И майор очень ласково улыбнулся, а потом ещё зачем-то облизнулся самым распутным в мире образом, и чекисту показалось отчего-то, что из-под бледной его синеватой губы выглянули острые длинные клыки. Покуда чекист проморгался, майора рядом уже не было.