Бал у Берии

      Не выдержали нервы, как говорится, и Финягин даже не дождался окончания составления протокола и бежал в свой кабинет. Он сидел за столом и воспалёнными глазами глядел на лежащие перед ним магические червонцы. У финдиректора ум заходил за разум. Снаружи нёсся ровный гул. Публика потоками выливалась из здания Варьете на улицу. До чрезвычайно обострившегося слуха финдиректора вдруг донеслась отчётливая милицейская трель. Сама по себе она уж никогда не сулит ничего приятного. А когда она повторилась, и к ней на помощь вступила другая, более властная и продолжительная, а затем присоединился и явственно слышный гогот и даже какое-то улюлюкание, финдиректор сразу понял, что на улице совершилось ещё что-то скандальное и пакостное. И что это, как бы ни хотелось отмахнуться от него, находится в теснейшей связи с отвратительным сеансом, произведённым чёрным магом и его помощниками. Чуткий финдиректор нисколько не ошибся. Лишь только он глянул в окно, выходящее на Садовую, лицо его перекосилось, и он не прошептал, а прошипел: — Я так и знал! В ярком свете сильнейших уличных фонарей он увидел на тротуаре даму в одних панталонах поросячьего розового цвета. На голове у дамы, правда, была шляпка, а в руках зонтик. Вокруг этой дамы, находившейся в состоянии полного смятения, то приседающей, то порывающейся бежать куда-то, волновалась толпа, издавая тот самый хохот, от которого у финдиректора проходил по спине мороз. Возле дамы метался какой-то гражданин, сдирающий с себя летнее пальто и от волнения никак не справляющийся с рукавом, в котором застряла рука. Крики и ревущий хохот донеслись и из другого места — именно от левого подъезда, и, повернув туда голову, Иеремий Афанасьевич увидал уже некого гражданина, облачённого в бежевые кальсоны. Тот прыгнул с мостовой на тротуар, стремясь скрыться в подъезде, но вытекавшая публика преграждала ему путь, и бедная жертва своего легкомыслия и страсти к нарядам, обманутая фирмой поганого Анатолия Николаевича, мечтала только об одном — провалиться сквозь землю. Милиционер устремлялся к несчастному, буравя воздух свистом, а за милиционером поспешали какие-то развесёлые молодые люди в кепках и с ними барышни. Они-то и испускали этот самый хохот и улюлюканье. Усатый худой лихач подлетел к первой раздетой и с размаху осадил костлявую разбитую лошадь. Лицо усача радостно ухмылялось. Тот самый смуглый гражданин с носом горбинкой, так представительно выплюнувший коньяк в зале, тем временем вовсю мчался по улице параллельно с несколькими гражданами в кальсонах, отчаянно пытавшимися закрыть сплетёнными руками грудь и живот; мчался так, словно сию же минуту потеряет обе туфли. Добрался до ближайшей телефонной будки и дрожащими от коньяка руками набрал номер. При этом не отрывал глаз от нелепого зрелища снаружи будки, а мимо неё всё неслись граждане и гражданки в одном белье, за ними же свистели милиционеры. Телефон пронзительно загудел, и смуглый гражданин с совершенно непередаваемым лицом и интонацией крикнул в трубку: — Алло, мамочка? ТЫ ЩАС УМРЁШЬ! Финягин же, наблюдая всё это, стукнул себя кулаком по голове, плюнул и отскочил от окна. Он посидел некоторое время у стола, прислушиваясь к улице. Свист в разных точках достиг высшей силы, а потом стал спадать. Скандал, к удивлению Финягина, ликвидировался как-то неожиданно быстро. Наставала пора действовать, приходилось пить горькую чашу ответственности. Аппараты были исправлены во время третьего отделения, надо было звонить, сообщать о происшедшем, просить помощи, отвираться, валить всё на Слуцкого, выгораживать самого себя и так далее. Тьфу ты, дьявол! Два раза расстроенный директор клал руку на трубку и дважды её снимал. И вдруг в мёртвой тишине кабинета сам аппарат разразился звоном прямо в лицо финдиректора, и тот вздрогнул и похолодел. «Однако у меня здорово расстроились нервы», — подумал он и поднял трубку. Тотчас он отшатнулся от неё и стал белее бумаги. Тихий, бархатистый, в то же время вкрадчивый и крайне развратный голос, явно принадлежащий молоденькому мальчишке, шепнул в трубку: — Не звони, Финягин, никуда, худо будет... Трубка тут же опустела. Чувствуя мурашки в спине, финдиректор положил трубку и оглянулся почему-то на окно за своей спиной. Сквозь редкие и ещё слабо покрытые зеленью ветви клёна он увидел луну, бегущую в прозрачном облачке. Почему-то приковавшись к ветвям, Финягин смотрел на них, и чем больше смотрел, тем сильнее и сильнее его охватывал страх. Сделав над собою усилие, финдиректор отвернулся наконец от лунного окна и поднялся. Никакого разговора о том, чтобы звонить, больше и быть не могло, и теперь финдиректор думал только об одном — как бы ему поскорее уйти из театра. Он прислушался: здание театра молчало. Финягин понял, что он давно один во всём втором этаже, и детский неодолимый страх овладел им при этой мысли. Он без содрогания не мог подумать о том, что ему придется сейчас идти одному по пустым коридорам и спускаться по лестницам. Он лихорадочно схватил со стола гипнотизёрские червонцы, спрятал их в портфель и кашлянул, чтобы хоть чуточку подбодрить себя. Кашель вышел хриповатым, слабым. И здесь ему показалось, что из-под двери кабинета потянуло вдруг гниловатой сыростью. Дрожь прошла по спине финдиректора. А тут ещё ударили неожиданно часы и стали бить полночь. И даже бой вызвал дрожь в финдиректоре. Но окончательно его сердце упало, когда он услышал, что в замке двери тихонько поворачивается английский ключ. Вцепившись в портфель влажными, холодными руками, финдиректор чувствовал, что, если ещё немного продлится этот шорох в скважине, он не выдержит и пронзительно закричит. Наконец дверь уступила чьим-то усилиям, раскрылась, и в кабинет бесшумно вошел Васнецов. Финягин как стоял, так и сел в кресло, потому что ноги его подогнулись. Набрав воздуху в грудь, он улыбнулся как бы заискивающей улыбкой и тихо молвил: — Боже, как ты меня испугал... Да, это внезапное появление могло испугать кого угодно, и тем не менее в то же время оно являлось большою радостью: высунулся хоть один кончик в этом запутанном деле. Самым странным было, правда, то, что Финягина уже уведомили о том, что Васнецов находится в МУРе, в предвариловке, и очутился он там ни больше ни меньше за изнасилование монашки, а значит, сидеть он должен был весьма долго, но вот теперь почему-то находился здесь. — Ну, говори же скорей! Ну! Ну! — прохрипел Финягин. — Что всё это значит?! — Прости, бога ради, — глухим голосом отозвался вошедший, закрывая дверь, — я думал, что ты уже ушёл. И Васнецов, не снимая кепки, прошёл к креслу и сел по другую сторону стола. Надо сказать, что в ответе Васнецова обозначилась лёгонькая странность, которая сразу кольнула финдиректора, в чувствительности своей могущего поспорить с сейсмографом любой из лучших станций мира. Как же так? Зачем же Васнецов шёл в кабинет финдиректора, ежели полагал, что его там нету? Ведь у него есть свой кабинет. Это раз. А второе: из какого бы входа Васнецов ни вошёл в здание, он неизбежно должен был встретить одного из ночных дежурных, а тем всем было объявлено, что Иеремий Афанасьевич на некоторое время задержится в своем кабинете. Но долго по поводу этой странности финдиректор не стал размышлять. Не до того было. — Почему же ты не позвонил? Так ты узнал, что означает вся эта петрушка с Одессой? Как ты очутился в МУРе? — Ну, со Слуцким то, что я и говорил, — причмокнув, как будто его беспокоил больной зуб, ответил администратор, — нашли его в трактире в Пушкине. — Как в Пушкине?! Это под Москвой? А телеграммы из Одессы?! — Какая там, к чёрту, Одесса! Напоил пушкинского телеграфиста, и начали оба безобразничать, в том числе посылать телеграммы с пометкой «Одесса». «Он сказал «к чёрту»?! — мысленно поразился Финягин. — Да даже когда я чертыхался, он каждый раз крестился! А тут… Непорядок!» Однако сейчас было не до непорядка. — Ага... Ага... Ну ладно, ладно... — не проговорил, а как бы пропел Финягин. Глаза его засветились жёлтеньким светом. В голове сложилась праздничная картина позорного снятия Корнилия Евграфовича с работы. Освобождение! Долгожданное освобождение финдиректора от этого бедствия в лице Слуцкого! А может, Корнилий Евграфович добьется чего-нибудь и похуже снятия... — Подробности! — сказал Финягин, стукнув пресс-папье по столу. И Васнецов принялся рассказывать подробности. Лишь только он явился туда, куда был отправлен финдиректором, его немедленно приняли и выслушали внимательнейшим образом. Никто, конечно, и мысли не допустил о том, что Слуцкий может быть в Одессе. Все сейчас же согласились с предположением Васнецова, что Корнилий Евграфович, конечно, в пушкинской «Одессе». — Где же он сейчас? — перебил администратора взволнованный финдиректор. — Ну, где же ему быть, — ответил, криво ухмыльнувшись, администратор, — натурально, в вытрезвителе. — Ну, ну! Ай, спасибо! А Васнецов между тем продолжал своё повествование. И чем больше он повествовал, тем ярче перед финдиректором разворачивалась длиннейшая цепь учинённых Слуцким хамств и безобразий, и всякое последующее звено в этой цепи было хуже предыдущего. Чего стоила хотя бы пьяная пляска в обнимку с телеграфистом на лужайке перед пушкинским телеграфом под звуки какой-то праздношатающейся гармоники! Гонка за какими-то гражданками, визжащими от ужаса! Попытка подраться морковкой с буфетчиком в самой «Одессе»! Разбрасывание сырых яиц по полу той же «Одессы». Разбитие восьми бутылок пива «Жигулёвское». Поломка счётчика у шофёра такси, не пожелавшего подать Слуцкому машину. Угроза арестовать граждан, пытавшихся прекратить эти паскудства... Словом, тёмный ужас! Слуцкий был хорошо известен в театральных кругах Москвы, и все знали, что человек он, в общем-то, не подарочек. Но всё-таки то, что рассказывал администратор про него, даже и для Слуцкого было чересчур. Да, чересчур. Даже очень чересчур... Ну, что по сути своей являл Корнилий Евграфович? В целом безобидный мужик, разве что тот ещё пропойца… По пьяни, конечно, мог и скандал учинить, но вот чтобы такое… Колючие глаза Финягина через стол врезались в лицо администратора, и чем дальше тот говорил, тем мрачнее становились эти глаза. Чем жизненнее и красочнее становились те гнусные подробности, которыми уснащал свою повесть администратор, тем менее верил рассказчику финдиректор. Когда же Васнецов сообщил, что Слуцкий распоясался до того, что пытался оказать сопротивление тем, кто приехал за ним, чтобы вернуть его в Москву, финдиректор уже твердо знал, что всё, что рассказывает ему вернувшийся в полночь администратор, всё — ложь! Ложь от первого до последнего слова. Васнецов не ездил в Пушкино, и самого Слуцкого в Пушкине тоже не было. Не было пьяного телеграфиста, не было разбитого стекла в трактире, Слуцкого не вязали верёвками... — ничего этого не было. И не могло быть! Никак не могло, потому что Васнецов всё это время находился в МУРе, в камере предварительного заключения! Лишь только финдиректор утвердился в мысли, что администратор ему лжёт, страх пополз по его телу, начиная с ног, и дважды опять-таки почудилось финдиректору, что потянуло по полу гнилой малярийной сыростью. Ни на мгновение не сводя глаз с администратора, как-то странно корчившегося в кресле, всё время стремящегося не выходить из-под голубой тени настольной лампы, как-то удивительно прикрывавшегося якобы от мешающего ему света лампочки газетой, — финдиректор думал только об одном: что же значит всё это? Зачем так нагло лжёт ему в пустынном и молчащем здании неизвестным образом освобождённый из МУРа и слишком поздно вернувшийся к нему администратор? И сознание опасности, неизвестной, но грозной опасности, начало томить душу финдиректора. Делая вид, что не замечает увёрток администратора и фокусов его с газетой, финдиректор рассматривал его лицо, почти уже не слушая того, что плёл Васнецов. Было кое-что, что представлялось ещё более необъяснимым, чем неизвестно зачем выдуманный клеветнический рассказ о похождениях в Пушкине, и это что-то было изменением во внешности и в манерах администратора. Как тот ни натягивал утиный козырёк кепки на глаза, чтобы бросить тень на лицо, как ни вертел газетным листом, — финдиректору удалось рассмотреть громадный синяк с правой стороны лица у самого носа. Кроме того, полнокровный обычно администратор был теперь бледен меловой нездоровою бледностью, а на шее у него в душную ночь зачем-то было наверчено старенькое полосатое кашне. Если же к этому прибавить появившуюся у администратора за время его отсутствия отвратительную манеру чертыхаться, присасывать и причмокивать, резкое изменение голоса, ставшего глухим и грубым, вороватость и трусливость в глазах, — можно было смело сказать, что Аркадий Викторович Васнецов стал неузнаваем. Что-то ещё жгуче беспокоило финдиректора, но что именно, он не мог понять, как ни напрягал воспалённый мозг, сколько ни всматривался в Васнецова. Одно он мог утверждать: что было что-то невиданное, неестественное в этом соединении администратора с хорошо знакомым креслом. — Ну, одолели наконец, погрузили в машину, — гудел Васнецов, выглядывая из-за листа и ладонью прикрывая синяк. Финягин вдруг протянул руку и как бы машинально ладонью, в то же время поигрывая пальцами по столу, нажал пуговку электрического звонка и обмер. В пустом здании непременно был бы слышен резкий сигнал. Но этого сигнала не последовало, и пуговка безжизненно погрузилась в доску стола. Пуговка была мертва, звонок испорчен. Хитрость финдиректора не ускользнула от Васнецова, который спросил, передёрнувшись, причём в глазах его мелькнул явный злобный огонь: — Ты чего звонишь? — Машинально, — глухо ответил финдиректор, отдёрнул руку и в свою очередь нетвёрдым голосом спросил: — Что это у тебя на лице? — Машину занесло, ударился об ручку двери, — ответил Васнецов, отводя глаза. «Лжёт!» — воскликнул мысленно финдиректор. И тут вдруг его глаза округлились и стали совершенно безумными, и он уставился в спинку кресла. Сзади кресла, на полу, лежали две перекрещённые тени, одна погуще и почернее, другая слабая и серая. Отчётливо была видна на полу теневая спинка кресла и его заострённые ножки, но над спинкою на полу не было теневой головы Васнецова, равно как под ножками не было ног администратора. «Он не отбрасывает тени!» — отчаянно мысленно вскричал Финягин. Он поднялся с кресла, при этом то же сделал и администратор, и отступил от стола на шаг, сжимая в руках портфель. — Ты не отбрасываешь тени! — вскричал он, не понимая до конца, чем руководствуется. — Догадался, проклятый... — зашипел Васнецов и вдруг оскалился, демонстрируя огромные и преострые клыки. — Всегда был смышлён... Он неожиданно зло усмехнулся, отпрыгнул от кресла к двери и быстро задвинул замок. Финдиректор отчаянно оглянулся, отступая к окну, ведущему в сад, и в этом окне, заливаемом луною, увидел изящную фигуру невысокого рыжеволосого юноши с огромным багровым шрамом на шее и его тонкую голую руку, просунувшуюся в форточку и старающуюся открыть нижнюю задвижку. Верхняя уже была открыта. — ПОМОГИТЕ!!! — из последних сил завопил Финягин, не понимая, что помогать, в общем-то, некому. Васнецов, карауля дверь, подпрыгивал возле неё, подолгу застревал в воздухе, качался в нём и махал и подмигивал при этом своему подельнику, что лез в окно. Юноша протиснул рыжую голову в форточку, вытянул руку сколько мог, принялся трясти раму и царапать ногтями шпингалет. Дотянуться он никак не мог, зато после очередной встряски рама вместе со стеклом вдруг начала стремительно падать, и Финягин едва успел отскочить в сторону. Юноша вступил на подоконник, и тут финдиректор заметил, что этот рыжеволосый паршивец совершенно точно был на проклятом сеансе чёрной магии, разве что сейчас какая-либо одежда на его мертвенно бледном теле напрочь отсутствовала. — Вот он! — закричал что есть мочи Васнецов и указал рукой на Финягина. — Вот он! Юноша втянул воздух тонкими ноздрями, принюхался как следует, повернулся в сторону финдиректора — глаза у него, к слову, светились в темноте ядовитой яркой зеленью, — и, прикусив пухлую нижнюю губу, выпустил ещё более длинные и острые, чем у Васнецова, клыки. Батюшки-светы! Вампир!.. — Помогите... — слабо вскрикнул Финягин, сполз по стене и прикрылся портфелем, как щитом, понимая, что настала его погибель. — Иди сюда, иди ко мне... — шипел от двери Васнецов, подло хохоча. — Нет... Не хочу... — Иди сюда... Иди... — Слышь ты, — сказал вдруг юноша удивительно нежным и мягким тоном, обращаясь, что очевидно, к Васнецову, — давай-ка вали отсюда по-тихому, я с тобой трапезу делить не намерен. Ты мне еду пугаешь. Слова про еду Финягина особенно напугали, но и то, что Васнецов покорно отворил дверь и покинул кабинет, не могло не обрадовать. Во-первых, Финягин предполагал, что с одним вампиром справиться ему будет гораздо легче, нежели с двумя, во-вторых, Васнецов не закрыл дверь, а значит, у финдиректора был шанс от этого самого вампира спастись бегством. Этим шансом Финягин и решил воспользоваться, резко подскочил с пола и помчался в сторону двери, не разбирая дороги. Однако дверь внезапно захлопнулась прямо перед его носом. Тогда Финягин воровато оглянулся через плечо, заметил, что рыжий вампир вроде бы отвернулся к окну, и быстро юркнул под заваленный старыми афишами стол, надеясь, что обнаружен не будет. Однако надежда была пустой. Сначала Финягин увидел прямо перед собой ноги, стройные, гладкие, белые и крайне похожие на женские, а потом уже вампир и сам свесился под стол, при этом весьма изящно выгибая своё хрупкое голое тело. Фосфорические яркие глаза уставились на Финягина в упор, и выражение у них было настолько кровожадное, что финдиректор панически завопил: — Подождите! Я не знаю, кто вы и что вам нужно… Но прошу, не трогайте меня! Я простой служащий, у меня жена, семья! Впрочем, вы меня, наверное, не поймёте, разве если могли бы сами стать человеком… — Стать человеком? — нараспев переспросил вампир и тихо рассмеялся. — Окститесь… Это же самоубийство, просто очень медленное! — Пощадите! — заверещал Финягин не своим голосом. — У меня же семья! — Ага, — подтвердил вампир и явил взору клыки, сделавшись от этого ещё кровожаднее. — И любовница, Надежда Ашкенази, певичка из «Астории»… — Что вам нужно? — дрожащим голосом спросил финдиректор. — Зачем вы пришли? — Чаю попить, — чуть обиженно скривился вампир. — А что, по мне не видно, чего я хочу? И вид у вампира из кровожадного стал невозможно похотливым. — Чего вы хотите? — ещё раз спросил Финягин. — Я? — лицо вампира сделалось удивительно задумчивым, и он заговорил. — Очевидно, того, что для вас, людей, является запретным… Но ведь у самой природы нет запретов. Люди сами придумывают законы, которые самым мелочным образом ограничивают их свободу… Аморальность — вот высший закон природы! Что скажешь, почтенный? — Я не понимаю вас! — вскричал Финягин. — Скажите прямо: вы хотите убить меня? — Зачем же сразу, — снова обиделся вампир, а потом наклонился ещё сильнее, приблизился к Финягину и, почти касаясь его губ своими и обдавая могильным холодом, сказал блудливо: — А ты вылезай из-под стола, я тебе всё покажу и расскажу… Финягин неуверенно вылез из-под стола, уселся на полу и посмотрел на вампира вопросительно. Тот томно усмехнулся, заправил за ухо рыжую прядку и в мгновении ока очутился сидящим у финдиректора на бёдрах. Его стройное тело прижималось вплотную, холодило даже через одежду, окутывая вены льдом, синеватые губы находились неприлично близко, глубокие глаза смотрели прямо в душу. Теперь-то Финягин с ужасом начинал понимать, чего от него хочет вампир, и перспектива эта нисколько не прельщала. Соития с молоденькими вампирами мужского пола в его планы на жизнь уж точно не входили. «Мало того, что мальчишка, — подумал Финягин, — так ещё ведь и не факт, что возраста согласия вообще достиг!» А вампир между тем бессовестно смотрел в упор, облизывался напоказ, совершенно непотребным образом касался и чужого, и собственного тела, при чём порой в таких местах, о которых приличному человеку даже говорить вслух не полагается, и, наконец, крепко прижимался — вот это разврат! — к застёжке брюк тем самым местом, что находится пониже спины. — Вы что делаете? — обречённо промямлил Финягин, тщетно пытаясь выползти из-под вампира. — А тебя что-то не устраивает? — обиженно насупился вампир. — И что, даже не приласкаешь? — Вы… Вы юноша! — вяло возмутился финдиректор. — Это же нарушение закона и морали! Так попросту нельзя! — Ишь ты, о морали задумался! — недобро усмехнулся вампир и оскалился. — Ну ничего, значит, будем по-другому… С мерзким хлюпающим звуком клыки порвали кожу, прошли через скользкое кровавое мясо, перемололи до крошек горло. К Финягину только сейчас пришло окончательное и бесповоротное осознание того, что жизнь его окончена, при том сделать с этим уже ничего не выйдет. Да, вампир этот совершенно очевидно был голоден, хотя разницы уже особой и не было — в любом случае с перекушенным горлом жить Финягину оставалось в лучшем случае несколько минут. Вампир пил у Финягина кровь алчно, не отрываясь, несколько раз даже захлёбывался ею, вонзал всё глубже и глубже свои смертоносные клыки. Постепенно без пяти минут покойный финдиректор Варьете переставал чувствовать исходящий от вампирского тела могильный холод, и это прибавляло в замутнившийся разум осознание того, что весьма скоро ему придёт конец. Но, странное дело, несмотря на ужасный упадок сил и перекушенное вампиром горло, Финягин всё никак не собирался умирать, словно кто-то его жизнь искусственным образом поддерживал! По скромным меркам финдиректора, вампир высосал у него уже добрую половину крови, и засим он должен бы был уже давнёхонько скончаться, но этого никак не происходило. Финягин уже молил все силы, чтоб позволили ему наконец отойти в мир иной, не мучиться ужасным предчувствием собственной кончины и не слышать этот ужасный звук всасывания собственной крови. Однако ни одна сила его не услышала, зато проклятый упырь внезапно вытащил из его шеи клыки и прошелестел: — Не торопись умирать… Твоё время ещё не пришло. Голос у него был всё-таки приятный, чарующий, с лёгкой хрипотцой. Зрение, что уже совсем расплывалось, вдруг вернулось к Финягину, и он снова увидел перед собою вампира. Тот уже не нависал, вгрызаясь в его горло, а сидел на письменном столе, подтянув к подбородку длинные голые ноги, и внимательно рассматривал Финягина своими огромными зелёными глазами. Глаза эти самым натуральным образом в полутьме фосфоресцировали, а зрачки были расширенные, огромные, бешеные. Далее вампир щёлкнул в воздухе длинными тонкими пальцами, и тут же в его руке появилась крошечная солонка. Из этой солонки он высыпал на кисть руки крупную кучку кристаллического порошка и зараз втянул её тонкой ноздрёй. — Так вот, — снова бархатно зашелестел вампир, и голос у него сделался после кокаина ещё более хриплым, — о чём это я говорил? Рано ты ещё на тот свет собрался, Иеремий, слишком рано. Мы ведь ещё с тобою толком не познакомились. Ты вот вообще знаешь, например, кто я? Финягин хотел что-то ответить, но вышло лишь перемешанное с хрипом сдавленное бульканье, и ртом у него пошла кровь. — Да не хрипи ты, — сказал вампир, любовно проводя пальцами по собственному колену, и поморщился. — Я мысли читаю. Что ж, ты не знаешь, кто я, настало самое время представиться… Меня зовут Илья… А если быть точнее, я начальник ОБХСС, майор милиции Илья Александрович Селигеров… В этой стране, в это время и в этой реальности. На самом деле же я сменил великое множество этих самых имён, так что моей сути они совершенно не объясняют и никаким образом к ней не относятся. Финягин снова забулькал что-то, но вампир на это ровным счётом никакого внимания не обратил и продолжал, перейдя уже почему-то вместо фамильярного «ты» на вежливое «вы»: — Впрочем, не поверите, но даже некоторые, скажем, внешние составляющие моей сущности также не соответствуют. Вы вот у себя в голове прозвали меня вампиром. Помилуйте, за что же вы со мною так? Уверяю вас, на самом деле я вовсе никакой не вампир! Внешность ведь бывает обманчива, не так ли? «Конечно, не вампир, — иронически подумал Финягин. — Несколько вёдер крови из меня высосал, а теперь нате вам — не вампир!» — Ну зачем же так грубо, — обиженно надулся разговорчивый упырь и в негодовании встряхнул прехорошенькими рыжими кудряшками. — Нет, фактически я, конечно, вампир, но это так, из любви к искусству… Впрочем, к чему это всё про меня и про вампиров? Давайте лучше мы сменим тему на более приятную! Идёт? Если бы сейчас Финягина спросили, что может быть хуже, чем напавший на тебя вампир, он бы смело ответил, что хуже этого только напавший на тебя вампир-кокаинист. — Только прошу вас, без грубостей, — продолжал разглагольствовать Илья. — Вот вы снова назвали меня два раза вампиром, один раз — подумать только! — упырём и ко всему ещё раз кокаинистом! А между тем кокаин я потребляю всё же не в производственных дозах и не ради мании, а также из любви к искусству! Знаете, очень люблю окунаться в декаданс. Это же так прекрасно, романтично и даже чуточку мистически! Финягин не успел даже ничего подумать насчёт декаданса, а Илья всё продолжал: — Культура упадка — насколько же это прекрасно! Лирические и трагичные стихи, тёмные тона и горький абсент… Вы пьёте абсент, Иеремий? Хотя зачем я спрашиваю, я и так знаю, что нет… Да, впрочем, я отвлёкся. Вы не находите, что во всём упадочном, мрачном и безнадёжном имеется некая убийственная прелесть? «Тоже мне прелесть!» — подумал Финягин и хотел мысленно пожелать Илье заткнуться, но вовремя вспомнил, что тот умеет читать мысли. — Вижу, вы не разделяете моего мнения, — горестно вздохнул Илья. — Что ж, в более жизнеутверждающих вещах тоже имеется некий шарм! Я вот, знаете, люблю Маяковского! Жаль, что он умер, право, жаль! Тут он, преисполненный пафоса, устремил совершенно неадекватный взгляд в потолок кабинета и начал негромко, но очень выразительно и даже несколько пугающе декламировать: — Всем, кто больше не может! Просто выйдите и идите! Подписи: Месть — церемониймейстер. Голод — распорядитель. Штык. Браунинг. Бомба. Три подписи: секретари! «Подумать только! — пронеслось в голове у Финягина. — Вампир читает Маяковского! Неслыханно!» — А отчего мне, собственно, не читать Маяковского? — снова чуть обиженно спросил Илья и скривил припухшие, перепачканные кровью губы. — Знаете, вот вы меня сегодня весь вечер обижаете, весь вечер! То убегать от меня удумали, то обзываетесь, то вовсе считаете меня за глупца! Нет, это уж совсем оскорбительно! Когда бы я не хотел сейчас разговаривать, я уже давно бы вас убил — и дело с концом! А вы, видимо, решили подло воспользоваться моей добротой и отыграться на мне по полной. Нет, товарищ Финягин, знаете, это просто подло и крайне возмутительно, учитывая тот факт, что я очень культурный и не могу оскорбить или обидеть вас в ответ! «Культурные чужую кровь не пьют!» — мысленно съязвил Финягин. — Шутить изволите! — возмутился Илья. — И снова вы меня обижаете ни за что ни про что. Я сохранил вам жизнь, во всяком случае, на время, а вы вместо нормального обращения позволяете себе непонятно что! «Уж лучше бы убил», — мрачно подумал Финягин. — Помилуйте, — голос у Ильи сделался очень плавный, почти кошачий, — я уже сказал вам, что очень хочу поговорить… Ну и ещё, конечно, кой-чего хочу. Длинные его пальцы заскользили по колену всё выше и выше, поднялись до бедра, коснулись его с внутренней стороны. При этом производилось это таким образом, чтобы Финягин это наглое совращение видел. «Развратник и содомит!» — мысленно постановил Финягин. — Ну знаете! — вспыхнул Илья. — Вы, право, мне уже совершенно надоели с вашими этими оскорбительными штучками! Вот допью вашу кровь, умерщвлю вас окончательно, а остальное как-нибудь решу без вашего, извините, участия! С мёртвыми у меня, знаете, ещё опыта не было, но вы станете первым… Решительно надоели! Он снова очутился рядом с Финягиным, и тот уже почти не чувствовал, как острые, как скальпели, клыки снова рвут плоть, вгрызаются как можно глубже, тянут жизнь. — Эстетика агонии, — промурлыкал Илья, напившись наконец вдоволь. — Лучше зрелища не придумать… Дальше Финягин ничего почти не чувствовал, разве что из последних сил, уже и впрямь окончательно умирая, ощутил, как нагло были расстёгнуты его брюки, и холодные неживые губы скользко обхватили застывшую в предсмертной судороге плоть… …Илья выпрямился, брезгливо сплюнул чужое семя, утёр рукой кровь с губ и сказал самому себе: — Ну хоть моральное удовольствие хоть какое-то получил… И наелся немного. Ну да ладно, и то хлеб. Спасибо вам большое, гражданин Финягин, и что б я без вас делал! Вы уж простите, что я вас уже мёртвого ублажил, живым вы не давались… Он довольно оскалился, окинул взглядом помещение, а потом внезапно растворился в душном воздухе вместе с трупом Финягина. И кабинет — а точнее, бывший уже кабинет, — финдиректора Варьете остался совершенно пустым. О том, что здесь вообще что-либо происходило, говорил разве что небольшой погром, учинённый Финягиным в попытках от Ильи спрятаться, сваленные со стола бумаги и ещё одна незначительная маленькая деталька. Напротив стола финдиректора висело большое овальное зеркало в красивой резной оправе, и вот на этом самом зеркале красовалась теперь красная надпись, выполненная удивительно красивым и мудрёным почерком: «Смерть слабым, богатство сильным! P.S. Не злите мессира!» Надпись и так носила весьма ужасающий характер, но ежели было к ней приглядеться, то становилось ещё страшнее оттого, что она была начертана кровью.