Бал у Берии

      Пробуждение было не из приятных. Очнувшись, Илья поначалу не мог даже понять, где он находится, что здесь делает и какое в целом сейчас время суток. Кости жутко ломило, не отступал тихий шум в висках, никаких воспоминаний по поводу вчерашнего в голове не наблюдалось, а к этим сомнительным прелестям добавлялась ещё лёгкая тошнота и бьющий по ноздрям чужой запах. Наконец, кое-как склеив по частям свой рассудок, Илья смог для начала установить, что находится он в опиумной курильне, в том самом подвальчике на третьем проезде Марьиной Рощи, в который пристрастился ходить ещё в период ярого расцвета декаданса, в 1910-е. Это время, бывшее для него самым любимым и самым лучшим из всего, что он провёл в России, казалось уже таким далёким и недостижимым. Те годы неумолимо забывались, и в памяти хранилось лишь то, что он был в Москве тогда вдвоём с Ховриным по направлению мессира. Толя был совершенно увлечён революцией, даже больше, чем им и их любовью, и Илье оставалось разве что предаваться полнейшему разврату, пьянству и декадансу. Именно тогда, в те годы, он так сильно пристрастился к перевоплощениям в облик женщины, наркотикам и выпивке. Вся его жизнь превратилась в окружение богемным обществом, вычурные и вульгарные дамские платья, салоны, спиритические сеансы, абсент, опиум, кокаин, бесконечно меняющихся мужчин и женщин, пьянящий жар чужой крови… Илья не тянулся к революции, на наказы мессира ему было наплевать — хотелось лишь этого дурманящего ощущения свободы и вседозволенности, что давал ему беспорядочный образ жизни. Ему нравилась та, ещё дореволюционная и совершенно свободная столица, и о том времени теперь напоминал лишь этот неизвестно как до нынешнего времени дотянувший подвальчик в Марьиной Роще. Теперь же Москва была уже совершенно другая, да и ему пришлось становиться другим, изменилось всё, изменилась власть и люди, но в этом богом забытом местечке всё оставалось как прежде… Его совершенно не тронули перемены, ни внешние, ни внутренние, произошедшие с Ильёй, которому пришлось из декадента резко становиться майором милиции и примерным гражданином. Осознание того, где он находится, было для Ильи уже довольно приятной мелочью, но этого всё же было ничтожно мало. Во многом это понимание даже пробуждало некоторые дополнительные вопросы. Чёрт возьми, да как он вообще здесь оказался? Что с ним происходило? С кем он вообще был? Взгляд, с трудом фокусируясь, зафиксировал на столе пустой графин с мутными остатками зеленоватой жидкости на дне, и рядом две трубки. Этот факт Илью ничуть не удивил — и ежу было бы ведь понятно, что в уставшем организме, как и всегда после посещений курильни, причудливо мешались абсент и опий. Похмелье жутко било по вискам, мысли путались, шевелиться было сложно, но Илья всё же смог пересилить себя и потянуться, разминая болезненно ноющее тело. Толку, спрашивается, ему быть вампиром, если всё равно приходится мучиться от последствий веселья? Хотя, если посмотреть с другой стороны, не будь он вампиром, так давно бы от такого образа жизни отошёл бы в мир иной. Уж точно ведь не смог бы в промышленных масштабах потреблять опий и кокаин, да ещё и смешивать между собой, заливая абсентом… Впрочем, теперь это было не так важно, как попытка объяснить себе, что же вчера такое происходило. На плечах обнаружился бережно накинутый сверху мужской длинный пиджак неизвестного происхождения. Илья осторожно зацепил его двумя пальцами, сбросил с себя и тихо выматерился сквозь зубы. На нём не было абсолютно ничего, кроме разве что бархотки на шее, даже проклятых чулок, которые он совершенно точно надевал перед походом в курильню. Собственно, эти чулки вместе с пальто и платьем в хаотичном порядке валялись на диване, а шляпка с вуалью и туфли обнаружились почему-то на столе. — Чёрт побери, — негромко сказал самому себе Илья, — да что же со мной, наконец, такое творилось? С кем я, блять, был? Память услужливо подкинула воспоминание о внимательных и ласковых болотных глазах напротив, грубоватых и вместе с тем удивительно нежных касаниях сильных рук, горячей крови на языке и жарких поцелуях в разгорячённые желанием губы… Толя? Похоже на то… Впрочем, некоторая доля странности всё же в этом была — совершенно неясным представлялось, почему его нет рядом, куда он мог уйти и откуда взялся этот чёртов пиджак. Да и Толя, к тому же, терпеть не мог эту курильню и бывал здесь крайне мало — пару раз до революции да раза три уже после… И снова вспомнился, словно это было не то что вчера, а даже пару минут назад, тот зимний вечер, кажется, шестнадцатого года. Тогда Толя ради интереса сделал инъекцию морфия, они лежали рядом на таком же вот диване, прижавшись друг к другу, разговаривали о какой-то ерунде, так как у обоих был капитальный делирий, и Толя целовал его пальцы, а он читал Толе чьи-то новомодные среди декадентов стихи, кажется, Брюсова или Блока. Такого не было больше никогда и вряд ли могло бы повториться — лишь под веществами, когда они не отдавали себе отчёт, оба могли быть как будто бы действительно любящими, преданными друг другу и всё такое, к чему обычно люди всю жизнь стремятся и что превозносят в качестве идеала. Но это всё бред, бред, никаких чувств быть не могло, всего лишь скука вечной жизни, наркотический дурман и чистая физиология… К чему теперь вспоминать об этом с горечью, будто бы даже жалея, что не было никакого этого чувства или что такой момент никогда больше не повторится?.. Стоило бы предаться иного порядка размышлениям, но Илью всецело захватил резкий приступ ностальгии. Вспоминалось всё буквально до мелочей, до самых ничтожных подробностей. Шестнадцатый год, преддверие революции и разгар Первой мировой… Год этот был для России одним из самых сложных, империя давала трещины и постепенно рушилась, но всё ещё пыталась сопротивляться. Кругом царил хаос и мрак, но сколько же прелести в этом было для Ильи! Тогда его совершенно не волновали все эти серьёзные государственные проблемы, он даже осознанно ограждал себя подальше от них, предаваясь своему разгульному и бесшабашному образу жизни. Несколько лет назад он влился в очарованную абсентом богему, даже сам, что и греха таить, пытался писать стихи, и выходило хоть и весьма неплохо, но совсем мрачно, безрадостно и кроваво. Тогда он почти всё время и в любой компании был в центре внимания, яркий, молодой и эпатажный, был окружён и поклонниками, что очаровывались его манерами и внешностью и присылали ему розы в бокале белого вина, и эта популярность в кругах декадентов ширилась всё сильнее и сильнее. Не хватало, конечно, Толи, не хватало сильно, до срывов и истерик, когда он оставался один, проклиная свою проклятую привязанность, и невозможно было совершенно заглушить эту нехватку ни абсентом, ни порошком, но те моменты, когда была возможность побыть рядом, наедине, в их тогдашней небольшой квартирке на Арбате, были оттого ярче и чувственнее, лучше въелись в память. Илья знал и тогда, что Толя категорически был против его пристрастия к алкоголю и кокаину, но смотрел сквозь пальцы и не сильно препятствовал, понимая по себе, насколько скучна порой вечная жизнь. Толя был единственный, кто терпел и принимал всю эту беспросветную жуть бешеного разгула, из которого Илья не выходил уже несколько лет, спускал с рук оскорбительные и ужасные выходки и был оттого ещё ближе, ещё роднее, хотя им и редко удавалось бывать вдвоём — Толя строил революцию на благо народа и вносил вклад в мировую историю, Илья беспробудно пил, курил опий и нюхал кокаин. В один момент он начал в свободное время таскать с собой по салонам, сомнительным кабакам и курильням Толю — и тот возмущался, что творцу революции не подобает ходить по таким местам, но всё-таки ради Ильи все эти места в его компании посещал. До сих пор сохранилось в памяти, какое лицо он скривил, разве что услышав про спиритический сеанс! Но ведь пошёл же, и потом они вместе возвращались домой на Арбат по ночной тёмной улице, смеясь над бредовостью на этом сеансе происходившего и постановив, что духов призывать люди совершенно не умеют. Вместе они ходили и на Хитровку, где Илья порой играл в карты на деньги и славился превосходным игроком, что может кого угодно оставить, фигурально выражаясь, без штанов. Как-то раз там к Илье, что был весьма смело для такого места одет в роскошное женское платье и имел на себе ещё золотые украшения, привязался какой-то пьяный забулдыга с ножом с целью ограбить, и Толя избил его до такой степени, что тот плевался кровью, хотя и знал, что он не сможет причинить Илье вреда… А на обратном пути они нашли нападавшего в подворотне, и Илья с превеликим удовольствием выпил до капли его кровь, а потом Толя прямо там, в той же подворотне на Хитровке, целовал его окровавленные губы, крепко прижав к себе и совершенно не желая выпускать. Это всё казалось тогда таким простым и так близким к этой замыленной человеческой любви, таким прекрасным и счастливым, что Илья, пусть и наученный вечной жизнью, забылся. Забылся ровно до тех пор, пока не наступил семнадцатый год. Тогда всё и полетело в тар-тарары. Революция была всё ближе, приказаний от мессира, находившегося тогда в Париже, всё больше, а времени всё меньше. Ощущение было, что вся эта хрупкая связь совсем ускользает, и нет уже той прежней близости с Толей. Тогда Илья окончательно ударился в кромешный ужас. Из того времени он хорошо помнил разве что давящее на мозг чувство одиночества, никчёмности, безысходности и необыкновенно болезненной и горькой потери, списываемое им на наркотики, промышленные дозировки кокаина, притоны и бордели… Дошёл, помнится, и до того, что начал частенько брать деньги за близость, чтобы ещё больше для самого себя утвердить собственную ничтожность, возненавидеть ещё сильнее за невозможность себя убить. Он пытался даже вскрыть вены заточкой из серебряной столовой ложки, но тщетно — вечность не желала его отпускать, а Толя, узнав об этой попытке, чуть ли не засмеялся ему в лицо и сказал, что сам множество раз уставал и пытался уйти, но это было совершенно невозможно…       Впрочем, Илья наконец смог одёрнуть себя, что не время поддаваться накатившему ввиду поганого самочувствия приступу сентиментализма, с величайшим трудом подобрал с дивана платье и чулки, приложил ещё больше усилий, чтобы это всё кое-как натянуть, попытался встать, едва не упал и не сбил стол, но всё же поднялся, обул туфли, об этот самый стол опираясь, набросил наспех пальто, спрятал лицо под вуалью шляпки и, пошатываясь, поплёлся к выходу. Идти было неудобно и даже несколько больно, правая туфля отчего-то сильно натирала пятку, но он упорно шёл. На улице уже было очень светло и людно, и Илья аж весь съёжился, полагая, что видок у него так себе и надеясь, что никто на него не обратит внимание. Выйдя из подворотни, он первым долгом остановил такси. — На Садовую, триста два-бис, подкинете? — хрипло осведомился он, усаживаясь на заднее сидение. Таксист обалдело посмотрел на него, силясь, видимо, хоть что-то в таком загадочном виде понять, но всё-таки сказал: — Как же не подкинуть! — А который час, товарищ? Не подскажете? — А как же не подсказать! — снова сказал водитель. — Пятнадцать минут двенадцатого. Илья обречённо застонал и откинулся на спинку сиденья. Пятнадцать минут двенадцатого! Да ему, видимо, предстоит глобальная выволочка! По пути до Садовой на Илью снова накатила проклятая сентиментальность, и во всём этом виноват был, вне всяких сомнений, исключительно шестнадцатый год. Вспоминался и их единственный поход в ресторацию «Эрмитаж», после которого Толя неизвестно откуда достал целую охапку кремовых чайных роз, и Илья, опьянённый белым полусладким, лежал в одной лишь белой рубашке на полу их арбатской квартирки в окружении нежных бутонов, пока Толя любовался им, целовал его губы, ключицы и шею, перебирал длинные рыжие пряди. Вроде бы Илья и знал, как никто другой, что не бывает никакой любви, и есть разве что похоть, влечение, максимум какая-нибудь глубокая привязанность, и то основанная на чистой физиологии, но сейчас, с неуловимой тоской вспоминая это всё, думал лишь об одном: а зачем тогда это всё было? Зачем было носить его на руках, смотреть так восхищённо и преданно, покрывать горячими поцелуями пальцы, засыпать рядом с ним? Какое отношение это всё имело к помянутой физиологии? На близость Илью уговаривать вовсе даже не приходилось, да он и сам это начал с полтора века назад, когда ему наскучили женщины, и был он ещё не начальник ОБХСС Илья Александрович Селигеров, ровно как и любовник его не был ещё никаким комиссаром Ховриным… Они тогда, кажется, были в Австрии или ещё где-то там… Но суть была не в этом — вопрос оставался прежним: зачем всё это вообще происходило между ними? Как произведённый из соображений скуки эксперимент связи с мужчиной перерос в какую-то неадекватную привязанность, похожую, опять же, на человеческую любовь? Отчего хочется приходить именно к нему, к Толе, снова и снова, приползать униженно после очередных чужих рук и оправдываться тем, что таким вот он создан? Нет, впрочем, это чушь! Возможна, вероятно, какая-то привязанность у людей, но не у них…       В то самое время, когда Илья, страдая мучительной рефлексией и абстиненцией, ехал в такси на Садовую, Толя сидел в кабинете покойного Хомякова, курил «Герцоговину Флор», старался не думать о том, куда делся Илья, и преспокойно перечитывал «Сто двадцать дней Содома» на французском. Наконец он дошёл в главе Novembre: les passions simples до описания потребления в пищу отходов человеческой жизнедеятельности в эротическом контексте и воскликнул по-французски: — Oh diable, quelles bêtises! Даже его несколько грубая натура решительно не могла такой мерзости выдержать, поэтому Толя принялся перелистывать страницы в поиске того места, где этот вопиющий кошмар заканчивается. Конкретно эти эпизоды романа вызывали в нём приступы жутчайшего отвращения, поэтому он каждый раз, будто в первый, это полное паскудство пропускал, при чём во всех переводах — и в русском, и в немецком, и в английском, и в японском, и вообще в каждом, что в его руки попадал. Именно в этот самый момент из прихожей раздался вдруг пронзительный вопль Барсика: — Толя! Толя! Смотри скорее, кто явился! Толя раздражённо цокнул, загнул уголок страницы, пригладил ногтём, оставил книгу на столе и медленно выбрался в коридор. Кто явился, он уже, конечно, догадался, поэтому даже загорелся поскорее устроить наглецу немедленную экзекуцию. Подумать только — прошатался неизвестно где почти что до полудня, пока Толя обзванивал все инстанции и пользовался вовсю даром убеждения, заверяя, что майора Селигерова-де срочно вызвали в наркомат, и бог его весть, с какой целью! Возмущённый до глубины своей натуры данным безобразием, Толя, выйдя лишь из коридора, тотчас устремил суровый взор на вернувшегося наглеца и на миг даже потерял дар речи. Видок у Ильи был крайне ужасный, да такой, что хуже и некуда. Шляпку он успел уже снять и явил теперь совершенно шокированному Барсику и не менее шокированному Толе растрёпанные спутанные волосы, крайне уставшее и перемазанное потёками туши, кровью и помадой лицо и красные, словно у кролика, глаза. Одет он был кое-как и явно наспех, край пальто разошёлся по шву, а один чулок вовсе сполз чуть ли не до колена и пустил длинную стрелку. Ко всему этому очевидно было, что он едва передвигает ноги и вот-вот со своих каблуков рухнет. — Вот это да! — изъявил наконец Барсик. — Это я понимаю! Это и называется — вампир с охоты вернулся! — Да уж и правда, блять, с охоты, — обречённо отозвался Илья. — Поохотился, твою Маркс, что вообще ничего не помню… — Я даже не стану и спрашивать, где ты был, — как можно более сурово сказал Толя, — потому что я и так знаю, что ты был в курильне в Марьиной Роще. Илья, похоже, его заметил только что, с крайним удивлением на него вытаращился и неуверенно спросил: — Толя?.. Ты… А почему ты не на службе? — Наверное, потому что я в отпуске недельном, — раздражённо хмыкнул Толя. — А вот почему ты не на службе, и мне приходится обивать пороги, чтобы тебя, подлеца, прикрыть, мне очень хотелось бы знать! — Не сейчас, пожалуйста, — умоляюще промямлил Илья, так что его даже стало жалко, и захотелось отложить немедленную экзекуцию. — Я очень устал… Разреши мне сначала немного отдохнуть… Вот же паскуда, и умеет же вызвать жалость!.. Толе лишь и осталось, что тяжело вздохнуть, осторожно подхватить рыжего негодника за талию и повести в ту самую спальню, где давеча ещё располагался директор Варьете Слуцкий. — Ты еле шевелишься, — заметил он, придерживая Илью, что шатался и норовил посшибать все углы. — Что, так плохо? — Да вроде не слишком, — сипло отозвался Илья. — Уж после того, какую ночь мы с тобой провели… Толя ошалело уставился на него, не в силах осмыслить услышанное. Он помнил наверняка, что ночью он был один, при том с совершенной точностью в этой самой квартире, но уж никак не в этом клоповнике в Марьиной Роще. Так что же это вообще получается? — Это ты о чём? — спросил он недоумённо, но очень строго. — Как это о чём? — теперь уже Илья сделал удивлённый вид. — Разве не с тобою я был? Меня ещё так возмутило, что ты ушёл, пока я был без сознания… — Хочу тебя огорчить, — сухо сказал Толя. — Или обрадовать, уж как пойдёт… Меня там и в помине не было. Ночью я находился здесь, на Садовой, играл в шахматы с мессиром, плевал в потолок и ждал, пока ты вернёшься… Ты должен был управиться с этим хреном, финдиректором или кто он там есть, намного раньше, даже ещё до рассвета. Ты, кстати, довольно сильно перегнул… Надеюсь, тебе понятно, что товарищ князь тебя по голове за такие выходки не погладит. В мыслях вертелось непонятное: с одной стороны, выходка Ильи поистине была чудовищна, и не только потому, что он натворил чёрт знает что с этим Финягиным. Пропади пропадом вообще этот Финягин, туда этому скряге и дорога! Куда хуже — обкурился, похоже, своим проклятым опием, запил ещё и абсентом — вон как несёт перегарищем! — и по своему обыкновению ещё чёрт знает с кем спутался. Возмутительно! С другой стороны, если размышлять логически, так это выходит даже довольно лестно и приятно, что он, похоже, в неадекватном состоянии будучи, на месте этого самого, с кем он там был, самого Толю видел совершенно явственно, что даже божиться готов. Странные дела… — А где мессир? — тихо спросил Илья. Готовился, видимо, морально к последующей выволочке. — Отправился пройтись и изъявил желание сделать это в одиночестве. Я и не смею мешать. — Постой, Толь, — усаживаясь уже на край кровати, совсем убитым голосом заговорил Илья, — так это что получается, тебя и правда со мною не было? Ты меня ждал?.. — Пока тебя дождёшься, бессмертным помрёшь, — огрызнулся Толя. И впрямь, такого разве что за смертью посылать, в самый раз будет... Мало того, что придёт поздно, так ещё и эту самую смерть по дороге загрызёт и кровь до капли из неё выцедит! — Ну извини, что ли, — ишь ты, как недовольно сказал! Как будто бы не сам чёрт знает чем занимался, а Толю за это упрекает! Негодник… Как есть негодник! — Как же тебя, паскуду, не извинить… Взглядом Толя проследил, как бестия эта рыжая скидывает свои дамские лаковые туфли и безвольно растягивается на кровати. Из правой туфли вывалилась порядочная стопка купюр. — Блядство, — обречённо резюмировал Илья, не то характеризуя своё поведение, не то просто отзываясь таким образом о ситуации в целом. — Как есть блядство. Натуральное. — Ещё бы, — угрюмо согласился Толя. Да-да, он такого же нелестного мнения… Не только блядство, но ещё и полное паскудство, и даже эти проклятые деньги в туфле тут совершенно не при чём! — Он, похоже, меня за проститутку принял, ты представляешь, Толь, а? Так ещё пиджаком, сука, накрыл… — А пиджак-то при чём? — рассеянно осведомился Толя, думая при этом, что вообще-то не так уж и сложно было представить, что Илью в таком виде приняли за ночную бабочку. Да ещё и зная манеры его поганые… Аж воротить начало, не от Ильи, конечно. — А хрен его знает, — лаконично ответил Илья. — Действительно пиджак не при чём. Разговаривать с ним больше не хотелось. Не о чем… Уж и правда не о чем — о пиджаках, что ли, вести с ним задушевные беседы? Да плевать бы хотелось на эти пиджаки! Толя резко развернулся к выходу, пошёл стремительным нервным шагом к двери, не оборачиваясь на Илью. Пиджаком его, видите ли, накрыли! Пошёл бы он вообще к чёрту со своим пиджаком и наркотиками! Пускай делает дальше что хочет… — Толь, — тихо позвал Илья откуда-то сзади, — подожди… Не уходи. — Нет, — холодно, сухо, даже несколько жестоко. — Я не хочу оставаться больше ни на секунду. Приводи себя в порядок, пока у тебя есть время. Не нужно ещё больше сердить мессира своим видом, ты и так устроил невесть что. — Постой… Я хотел тебе кое-что сказать. Я вспоминал сегодня шестнадцатый год... — Даже слышать не хочу! И Толя вышел из комнаты, хлопнув дверью. Не хватало ещё испоганить себе настроение в разы сильнее… Он ненавидел какие-то такого рода сопли в виде воспоминаний о былом. К тому же, этот шестнадцатый год — чего в нём вообще было хорошего? Напряжённая до края обстановка, кругом ужас и моральный террор, регулярные восстания и жестокое их подавление. Царская власть словно сорвалась с цепи, предчувствуя скорую свою кончину… Череда восстаний вызвала череду террора. Волнения в Баку в конце февраля и буквально сразу же забастовка работников предприятий Каспийско-Черноморского товарищества, в июле затянувшийся на три месяца Киргизский мятеж в связи с декретом о «реквизиции инородцев», в октябре диверсия в архангельском порту Бакарица и по совершенно странному совпадению ровно через три дня подрыв линкора «Императрица Мария», «Сахарный бунт» в Новониколаевске в ноябре, убийство Распутина практически накануне наступления тысяча девятьсот семнадцатого… И это были лишь внутригосударственные события, которые Толя никак не мог упустить, находясь в среде революционеров. Несмотря на то, что всё это слишком человеческое было ему далеко, он как-то даже проникся их стремлением и тревогами, хотя знал наверняка и заранее, за кем в итоге будет власть. И именно оттого, что он проникся, наиболее отвратителен был ему в тот год Илья — на фоне событий его разгул выглядел пиром во время чумы, он не вписывался в настроения революционеров и грядущие перемены. Раздражало, что он вот такой, утончённо красивый, совершенно беззаботный, гулящий и распутный, раздражали новые пристрастия и новый круг общения, в котором он разве что и смотрелся органично, раздражал факт неимоверной и многолетней тяги к нему. Ужаснее и мучительнее всего было, пожалуй, время, проведённое с ним вместе в вынужденных походах по салонам и злачным, где Толя чувствовал себя просто жутко и совершенно не видел никакой прелести в происходящем. От неприязни и отвращения буквально выворачивало, особо невозможно было находиться в кабаках и курильнях, и более всего ненавистна была та самая, в Марьиной Роще. Илья чувствовал себя как рыба в воде, совершенно спокойно относился к свалке накуренных до бессознательности тел на полу, визжащим и хохочущим шлюхам, неадекватным курильщикам, что периодически устраивали драки и поножовщины, Толя брезгливо кривился, подмечал про себя, что люди не заслуживают присвоенного самим себе звания «высших на земле» и «разумных» существ. Во время этих походов он обыкновенно не выдерживал, колол в крупных дозировках морфий, лишь бы не замечать творящегося вокруг. Он не понимал смысла наркотиков, что ещё больше перегружали мозг, ни в коем случае не отвлекали от скуки вечной жизни и давали премерзкое ощущение, что в черепе роются черви и крысы, скорее даже ненавидел, но на трезвую голову попросту не мог воспринимать кромешный ужас этого гадюшника. Да и лишь морфий был способен на время дать странное, но несколько магическое ощущение, что Илья для него самое близкое во всём мире создание, но лишь для того, чтобы потом почувствовать к нему ещё более сильную неприязнь. Кошмарной для Толи была и Хитровка, где Илья выигрывал в карты огромные суммы денег и закупался кокаином. С одной стороны, он и сам категорически не желал появляться в этом отвратительнейшем месте, с другой же где-то на подсознании так же сильно не желал, чтобы Илья появлялся там один, и находил это весьма опасным. Первая мысль, однако, растворялась моментально, стоило лишь почувствовать в своей руке нежные холодные пальцы и услышать вкрадчивую просьбу «А пойдём со мной, милый…». Удивительно, но когда он был рядом, касался, целовал, вся неприязнь улетучивалась вмиг, и появлялось лишь желание неразделимо владеть, не отпускать от себя, быть всегда рядом с ним, бесконечно любуясь красивыми, нежными, почти женскими чертами лица. Эмоции были несколько причудливы, этакая вычурная смесь отвращения к привычкам и образу жизни с восхищением и желанием. Влечение к личности и ненависть ко всему, что с нею связано… Последнее Толя с годами постепенно смог отбросить, попросту отделив, ограничив себя от наблюдения за его привычками. Однако сегодня он напомнил обо всём сам, заставил погрузиться в воспоминания, которые Толя всем существом ненавидел. Хотя вместе с этим вспомнился отчего-то и тот Илья, каким он был тогда… Нет, не вечно нетрезвый и вульгарный декадент, а другой, совершенно другой, такой, каким он был именно для Толи — податливый, трепетный, нежный, как те чайные розы… — Пошло оно всё нахуй! — сказал вслух, отмахиваясь от собственных мыслей. — Правильно, — поддержал его невесть откуда появившийся Барсик, и Толя крайне удивился, обнаружив себя в кабинете покойного Христофора Херимоновича Хомякова. — Покуда мессир не явился, и мы имеем полное право на всяческие вольности и паскудства, предлагаю устроить в соседней квартире взрыв газа или хотя бы потоп. Скучно! — Хватит, — мрачно прервал его Толя. — Не следует разносить квартиру. Если нечем заняться, так ты лучше займись чем-нибудь полезным. — А я думал, у тебя настроение на всякие пакости роду человеческому, — слегка обиженно ответил кот. — Не нужно гадить в том месте, где живёшь, — изрёк Толя в крайне поучительном тоне. — А учинишь какую-нибудь дрянь — я из тебя сделаю… Да хотя бы шапку! Вон ты какой жирный, шерсть лоснится… — Поугрожай ты мне ещё, — проворчал Барсик, взял со стола бутылку водки и принялся пить. Толя ничего отвечать не стал и от делать нечего отправился в некогда принадлежавшую Слуцкому спальню. Думать или читать «Сто двадцать дней Содома» надоело, Барсик так усердно подбивал на всякие пакостные делишки, что был риск согласиться и затопить соседей к чертям, так что вариантов других не имелось вовсе. Илья за всё это время так и не соизволил привести себя в порядок, — разве что вместо ужасно вульгарного платья облачился теперь в позаимствованную без спроса у Толи рубашку, — и теперь вальяжно лежал на покрывале, пялился в потолок и курил тёмно-коричневую сигарету в лаковом чёрном мундштуке. — Я же тебя просил, — сказал Толя с глубоким вздохом. — Почему ты хотя бы кровь с лица не смыл? — Кости ломит, — отозвался Илья, откидываясь на подушку. — Даже встать без труда не могу… Знатно я вчера перебрал. Не буду больше, наверное. — Встать не можешь, а рубашку спёр… — Ну спёр. И что теперь? Казнить меня, что ли? — Обязательно, — пообещал Толя. — Но сначала рожу твою пакостную оттереть.