Бал у Берии

      Как Толя и предугадывал, мессир вернулся не в самом благостном настроении, сразу собрал всю свиту и первым долгом, естественно, начал честить Илью. — Ты чего опять натворил, бестия? — сурово вопрошал Берия. — Тебе вообще ничего доверить нельзя? Я тебе что велел сделать с гражданином Финягиным? Напугать или соблазнить! А ты что с ним сделал? Какого хрена он умер? Кто это такой умный из него кровь высосал? — Прошу прощения, мессир, — пролепетал Илья и виновато потупил свои очаровательные глазки. — Я хотел, чтобы он обкончался, но он почему-то скончался. Кот не удержался и захохотал, Толя же сохранил лицо, хотя ему хотелось провалиться под землю. — Пошёл с глаз моих, развратник! — грозно зашипел Берия. — Лучше бы я тебя даже не спрашивал! Слушать тошно! — Не ругайте его, мессир, — вступился наконец за своего горячо любимого упыря Толя, мгновенно прижал его к себе и принялся гладить рыжие локоны. — Он же не виноват, что у того старика были проблемы с нервами. — Так пусть хотя бы молчит! — распорядился Берия. — От его речей бывает очень тошно! — Не нужно с ним так грубо, прошу вас, Лаврентий Павлович, — заискивающе попросил Толя, крепче обнимая трепетно прильнувшего к нему Илью. — Никто ведь не узнает даже, куда подевался этот Финягин. Да и человек он так себе был — плут, выжига и полнейший трус! — И зла, между прочим, другим желал! — неожиданно вступился Барсик. — Он крайне мечтал, мессир, чтоб товарищ Слуцкий вместо Одессы тоже угодил под трамвай! Вы вообразите, какой это ужасный негодяй и подлец! — Да ведь это ещё не все подвиги! — заметил Берия. — Про курильню я, конечно, умолчу, но вот ещё один эпизод требует пристальнейшего внимания. — А что это случилось, чего я не знаю? — спросил Толя и даже насторожился, весь натянулся, как струна, и выпустил Илью из своих объятий. — Ишь, любопытный! Вот попозже узнаешь, — пообещал Берия и достал из кармана пиджака газету. — Илья, поди-ка сюда! — Что вам угодно, мессир? — с некоторым подобострастием спросил тот, приближаясь к креслу, в котором восседал мессир. — Сознавайся, твоих рук дело? — тыча Илье газетой прямо в лицо, сурово спросил Берия. — Ну, моих. А что не так-то? — Нет, ну посмотрите на него, какая совершенно наглая протокольная рожа!.. А в НКВД зачем звонил? — Ну так монашки же оргию устроили, вон, сами почитайте! — Нет, я тебя спрашиваю: зачем ты звонил в НКВД? И не вешай мне лапшу на уши, подлец! — Ну так оргию устроили, а меня не позвали… Барсик снова не сдержался и прыснул. — Немедленно пошёл вон, негодник! — прикрикнул Берия на вампира. — Ишь ты, звезда «Комсомолки»! Аж сияет весь, можно подумать! Герой! — А в чём дело-то? — спросил Толя, глядя вслед гордо уходящему Илье. Он искренне не понимал, при чём тут вообще газета, НКВД, оргии и монашки. — Сам почитай, — отозвался Берия и протянул Толе газету. Это оказалась титульная страница газеты «Комсомольская правда» от 12 мая 1938 года. Самая главная статья имела следующее название, преисполненное пафоса: «СОВЕТСКАЯ МИЛИЦИЯ НА СТРАЖЕ ОБЩЕСТВЕННОГО ПОРЯДКА». В статье этой Толя прочёл вот что: «Предатели, шпионы, убийцы и диверсанты, сидящие в окопах, обнаглели настолько, что принялись сбрасывать на головы советским людям пачки денег! Но сейчас не об этом. Вчера стряслось непредвиденное событие: очевидцы сообщили об ужаснейшем происшествии в Ивановском монастыре. Согласно показаниям очевидцев, пожелавших остаться анонимными, произошло следующее: монахини в совершенно непристойном виде принялись совершать массовые сношения друг с другом, словно находились под массовым гипнозом, кричали и ругались, бесновались и рвали на себе волосы. Бдительные граждане вызвали милицию, и та произвела аресты. В ходе предварительного следствия не установлено, кто конкретно ответствен за эти безобразия, но ведётся активное расследование. Отдельно следовало бы отметить поступок сотрудника Московского уголовного розыска, начальника ОБХСС, майора Ильи Александровича Селигерова. По счастливому стечению обстоятельств помянутый майор оказался как раз неподалёку от Ивановского монастыря в момент происходящего там нарушения общественного спокойствия, после чего моментально позвонил в соответствующую компетентную структуру и по прибытии таковой принял участие в ликвидации гнездовья врагов революции. Также опергруппой ОБХСС под началом майора Селигерова в монастыре был проведён обыск и экспроприированы на благо народа материальные ценности, точный размер которых редакцией доподлинно не установлен. Хотелось бы, чтобы наш народ брал пример с таких достойных граждан, как товарищ Селигеров, и сохранял революционную бдительность!» — Достойный гражданин товарищ Селигеров, — задумчиво повторил Толя, — сохранил революционную бдительность… — Так это что же выходит, — задумчиво проурчал Барсик, — сам учинил чёрт знает что и сам же вызвал НКВД? А ведь достойный ход, чёрт его побери! Вот это номер отколол, право же! И в «Комсомолку» даже попал, стервец! — Я к нему, — резко сказал Толя и отложил на стол газету. — Разрешите откланяться. Что-то ему подсказывало, что «достойный гражданин» наверняка сейчас в расстроенных чувствах что-нибудь такое выкинет.       Илья стоял в слабо освещённой комнате у зеркала-трельяжа, в котором на удивление хоть и худо-бедно, но отражался, в коротком чёрном халате на голое тело. На подзеркальнике тянулись ровные, аккуратно вычерченные лезвием дорожки сверкающего в полутьме сахаристого порошка. Проклятый кокаин… Толя замер в дверях, не желая быть замеченным раньше времени, принялся наблюдать. Не ускользнуло, что и плечи Ильи под чёрным шёлком, и длинные пальцы, цепко сжимающие скрученную стодолларовую бумажку, подрагивали, сотрясались мелко. Толя знал точно — всегда так бывает, когда он чего-то хочет — крови ли, ласки или кокаина. Стоя в тени приоткрытой двери, Толя видел словно бы на ладони, как Илья плавно наклоняется, и его рыжие локоны спадают на лицо, мешают, касаются чёрной лаковой поверхности подзеркальника, как тонко содрогаются от дурманящего кокаинового запаха чувствительные ноздри, как скрученные доллары под углом скользят по чёрному дереву, как вычерченные кокаином млечные пути уменьшаются, растворяются и вовсе исчезают. Грязная, абсурдная, крайне порочная эстетика с флёром декаданса? Пожалуй… Жуткая сказка с привкусом кокаина, крови и похоти, где в конце побеждают именно они, воплощённое хтоническое зло? Что ж, это звучало ещё красивее, хотя Толя редко замечал в себе такие человеческие порывы сентиментальности. Илья снова выпрямился, уставился на своё смазанное зеркалом отражение, оскалился в безумной дикой улыбке. Зелёные глаза его засверкали бешенством, чёрные зрачки потихоньку принялись расползаться вширь, поглощая фосфорические радужки. А ведь, подумалось, ему чертовски идёт это кокаиновое безумие. Спадает дневная личина советского гражданина и майора милиции — нет, совсем, совсем ему не подходящая! — и появляется другой он, так похожий на истинную свою сущность — абсолютно сумасшедший, неуправляемый, развратный, желающий крови. Да, и так всегда невозможно красивый, манящий, желанный, именно такой он — личное для Толи помешательство. Илья наверняка чужое присутствие давно чувствовал, знал, кто именно рядом находится, но этим присутствием ничуть не смущался. Он окинул себя в зеркало восторженным взглядом, спустил с плеч чёрный шёлк, оголяя фарфоровую кожу, начал на память произносить строки — кажется, Маяковского — пронизывающим душу тоном: — Нужная вещь — хорошо, годится. Ненужная — к чёрту! Чёрный крест. Всё так же глядя на своё нечёткое отражение в зеркале, ухватил хрупкими пальцами с подзеркальника помаду, сжал футляр в руке. — Мы тебя доконаем, мир-романтик! Вместо вер — в душе электричество, пар. Откинул с футляра крышку, выдвинул алый мелок помады, поднёс к глазам, пристально рассматривая. Цвет бурлящей горячей крови, что, пульсируя, вытекает из перегрызенной, истерзанной в клочья артерии. Его любимый цвет. — Вместо нищих — всех миров богатство прикарманьте! Стар — убивать. Широким жестом мазнул по припухшим губам, окрашивая в алый. В холодном полусвете необычайно красиво — яркая капля на фоне белой неживой кожи. Кровь на снегу? Или, быть может, рана от копья на теле Христа?.. — На пепельницы черепа! Оскалился, выпустив клыки, ещё раз мазнул чёртовой помадой, повторил раздельно: — На пепельницы черепа! И зашёлся в неистовом жутком смехе, смазывая пальцами помаду в уголках губ, откидываясь назад и обнажая мраморную шею с жутким багровым шрамом.       Толя не смог больше оставаться в стороне от его безумия, плавно вошёл в комнату, обнял сзади ледяную белую талию. Илья положил голову ему на плечо, прижался спиной вплотную, томно выдохнул в губы. — Что за футуризм? — суховато спросил Толя, да иначе и не мог — совершенно очевидно было, что рассудок тогда растворится, общим на двоих станет это наркотическое безумие, бесцеремонно рванул чёрный шёлк с изящных плеч. Его постепенно также захватывало томное и приятное бешенство, выражаемое в мыслях, что так-то лучше. Стереть бы ещё эту проклятую помаду, что так раздражает. Ему идёт быть естественным во всём, обнажённым и мертвенно бледным, с жгучим, как раскалённое железо, взглядом… К чёрту это красное и чёрное, к чёрту всё! — На него хочу быть похожим, — чарующе протянул Илья, уцепил пальцами с подзеркальника листок с портретом Маяковского. Толя усмехнулся зло: похожим быть хочет? Ну нет уж, глупость какая! Он не должен быть кем-то. Собой и только собой — в этом и вся прелесть? — На кой ляд тебе это? — прозвучало хрипло, чересчур сдавленно. Толя грубо вытащил из тонких льдистых рук проклятый портрет, положил на подзеркальник не глядя. Чего удумал! — Его стихи, — говорил Илья теперь совсем плавно, но отрывисто, чуть задыхаясь, — в душу въедаются… Как ржавчина в металл… Толя даже и моргнуть не успел, как он резко ухватил с того же подзеркальника складной нож, раскрыл быстрым движением, оттянул медные локоны, приставил лезвие. Да уж, мелькнула мысль, и впрямь удумал! Что у него в голове вообще такое? Будь трижды неладен этот Маяковский! Толя сильно, грубо перехватил прижавшегося к нему Илью за тонкую шею, сжал пальцами хрупкое запястье, выдернул из вмиг обессилевшей руки нож. Как же, подумалось, он распустился! Поставить бы на место его, да как следует! С таким желанием Толя сцепил мёртвую хватку на нежном горле — а ведь будь такая возможность, и вовсе бы придушил как сучку, — и процедил зло: — Не сметь… — А то что? — Илья снова оскалился, залился безумным своим намарафеченным смехом. — В постель со мной не ляжешь? «Провоцирует, как есть провоцирует! Жмётся вплотную всем своим прекрасным телом, заставляет чувствовать свою манящую томную дрожь, холод тела, обманчивую хрупкость. Знает, какой он прекрасный, желанный, знает себе истинную цену — и пользуется этим, нагло пользуется!» — Я анархии не потерплю, — больше, больше холода в голос! — Ещё одна такая вольность… Илья снова зашёлся смехом, бешеным, буйно истерическим, нежно коснулся холодными пальцами держащей его за горло руки. — И что будет? — выговорил он, не переставая при том смеяться. Толя знал, что будет, подставил к клеймённой шрамом шее лезвие, чуть вдавил в кожу. Бархатистая, тонкая… Легко ведь разрезать, выпустить рвущуюся на свободу кровь, насладиться её рубиновым цветом и горьким запахом металла. — Пепельницу из твоего черепа сделаю, — пообещал он, крепче вжимая нож. — Да-а? — иронически протянул Илья, вывернулся в его объятиях, впился в губы ледяным и влажным поцелуем. Лезвие скользнуло по шее, оставило тонкую, чуть сочащуюся красным царапину. Помада липкая, скользкая, на вкус отдающая парафином. Как же раздражало Толю его пристрастие ко всем этим бабским штучкам! Отучить бы от них раз и навсегда, да вот как его, такого необузданного и стихийно дикого, подчинить себе?.. Ведь давно уже Толя понял, что покорность его — лишь иллюзия, которой он подпитывает осознанно. Вольный, свободный и никому не принадлежащий — хотя так хотелось бы его приручить! Отбрасывая попытки мыслить, Толя оторвался от холодных губ, провёл большим пальцем, стирая остатки проклятой этой помады и раздельно прошептал, обводя остриём ножа нежную щёку: — Увижу ещё раз в таком виде — прирежу. — Да что ты, — отозвался Илья так же тихо, снова рассмеялся, скалясь выпущенными клыками. — Руки не коротки? — Узнать хочешь? — спросил Толя почти ласково, чуть царапая при этом кожу на щеке. Никакие угрозы и предостережения не действуют — всё как обычно. Действительно, может, и впрямь было бы неплохо сделать из его черепа пепельницу?.. — Я и так знаю, — плавно, медленно, одними губами выговорил Илья, поднял жуткий свой взгляд, въелся в глаза чёрными кокаиновыми зрачками. — Ты бы никогда мне ничего не сделал. И ты это тоже знаешь. — Знаю. Но ты так уверен, что никогда? Всему есть предел, Илья. Всему… Даже твоей наглости и моему терпению. — И что же ты сделаешь мне? Что? Убить меня ты не можешь. Хотя я вижу — хочешь, очень хочешь… Что ты сделаешь? Толя не ответил. Откуда ему самому, собственно, было знать, что он сделает?.. Хотя сейчас, когда в руках нож, а по мёртвым венам Ильи бродит кокаин, напрашивался один, всего один вариант. Единственно верно сейчас именно так… Толя усадил его силой на подзеркальник, коленом развёл в стороны стройные ноги, обвёл ножом ключицы, задержал лезвие в очерченной между ними впадинке. А он и не боится, смотрит в упор, нагло, втягивает в вихрь намарафеченного сумасшествия. Манит своим холодом, манит нетрезвой дрожью по всему телу, отдающим жутью взглядом, размазанной по мраморной коже помадой… Нет, нет никакой вины жалких этих смертных людей в том, что они впадают в помешательство, увидев его хоть бы один раз! Ведь он способен свести с ума и воплощение первородного зла, а уж куда там людям! Да, не было больше сил держать в себе порождаемое им безумие. Дальше продолжать своё единственно верное — вонзать нож под тонкую кожу, как можно глубже, с треском вскрывая ткани, оставлять глубокие кровоточащие порезы на обманчиво хрупком теле, которое от сочащихся кровью ножевых кажется ещё нежнее, свободной рукою грубо ласкать и наслаждаться, как от этой ласки и от прорывающего кожу ножа он млеет и плавится, подаётся навстречу, не может контролировать томные тихие стоны. Красивый, слишком красивый, до безумия… Вообще весь он — безумие, и сейчас ему так идёт кровь… Больше, больше этой крови! Рвать лезвием выпирающие рёбра — красиво и, кажется, снова напоминает несчастного безумца Иешуа, распятого на кресте прокуратором из Иудеи. У того, кажется, тоже была кровавая копьевая рана где-то под ребром. Толя уже этого, впрочем, не помнил, да и неважно это было теперь. Сравнивать его с Иешуа — какой бред!.. Лучше выбросить это подальше из головы, опустить нож ниже. Он ведь так любит, когда касаются его живота… Толя помнил до сих пор, как доводилось им когда-то читать записки двух девушек, которые обучались в монастыре, а после выпуска оттуда внезапно ударились в писательство и кое-где в отдельных своих изысканиях переплюнули аж самого маркиза де Сада. Именно в этих записках и уделялось превеликое внимание тому, насколько бывают необыкновенно приятны различные ласки живота. Были там и упоминания того, что казалось тогда немыслимым, теперь же — естественным и единственно желанным. Он ведь любит буйство вседозволенности, жестокости и садизма, сладко дрожит под ножом, совсем при этом не чувствует боли — ему приятно. Толя сжал пальцами узкое бедро, не боясь оставить на бархатной чувствительной коже синяк, — в этом ведь тоже была бы своя эстетика, но кровь всё же красивее, — мягко, ненавязчиво скользнул ножом по впалому животу, при чём пока не резал, скорее раздразнивал, изводил лёгкими прикосновениями холодной стали. Илья весь изогнулся в его руках, закусил нижнюю губу, прикрытые ресницы его томно задрожали. Сумасшедший, если ему это нравится, если ему приятны касания острого холодного металла! Впрочем, они оба, оба сумасшедшие, и к чёрту вообще это всё, к чёрту этот проклятый мир, к чёрту вымышленную нормальность… Толя полоснул лезвием по впалому мраморному животу резко, быстро, грубо, убрал руку с бедра, ею же размазал проступившую на порезе кровь широким жестом, окровавленным пальцем скользнул, ощутимо царапая, по впадинке пупка, чувствовал той же рукою, как усиливается в прекрасном чужом теле неживая какая-то дрожь. — Не мучай меня, — прерывисто прошептал Илья, откинулся невольно назад и вцепился длинными пальцами в его плечи, холодя даже сквозь рубашку. — Умоляю… Это уже слишком. — А чего же ты хочешь? — с ядом в голосе спросил Толя, хотя ответ на свой вопрос прекрасно знал, провёл при этом ножом ему по внутренней стороне бедра. — Всё, что угодно, со мной делай… Но пожалуйста, не мучай так! Я сейчас с ума сойду… Могло ли быть для Толи что-то приятнее, чем его мольбы, слетающие с распалённых безумным желанием губ? Нет, впрочем, он мучил этим желанием не одного его, но и себя, но специально доводил, ждал, когда собьёт с него неуёмную спесь, заставит так вот просить, обретёт наконец над ним власть. — Проси, — отрезал Толя, отложил в сторону нож, подцепил пальцами ремень на брюках. Да, пожалуй, это доставляло даже большее удовольствие, чем что-либо другое — доводить его до предела, а потом с садистским наслаждением наблюдать, как он, готовый уже на всё и покорный, униженно умоляет, выпрашивает близость, и это ещё слаще от того знания, что таким он бывает лишь с ним. — Пожалуйста… — Ещё! — Толя размашисто хлестнул ладонью по бледной щеке, зная при этом, что больно, но делая это специально. Илья невольно вздрогнул, вцепился крепче в его рубашку. Нет, пусть подольше просит, дойдёт до конечной стадии безумия, весь изведётся до слёз! — Я прошу тебя, пожалуйста… — Неубедительно, — он ударил ещё раз, уже ещё сильнее, что на мертвенно бледной коже остался светлый красноватый след, раскрыл наконец пряжку ремня. — Проси ещё. — Умоляю, сделай ты уже хоть что-нибудь… Я не могу больше… Пожалуйста… Я готов даже на колени встать… Ты просто меня изводишь!.. В глазах Ильи, ярких, безумных, проступили алые капельки, потекли по щекам, и Толя грубо слизнул их, заканчивая между тем уже нарочито медленно расстёгивать брюки. Довести… Себя — до той грани, когда готов уже буквально наброситься на него с какой-то животной страстью, его — до дрожи в коленях, униженной мольбы и этих прекрасных кровавых слёз. Умеет же он так красиво плакать! Толя притянул Илью поближе, подхватил под колени, прижал вплотную к себе, целуя медленно, тягуче, страстно, слился с ним наконец в единое целое. Какой же он сейчас покорный, без следа прежней гордости, какой окончательно красивый! Нет, из всех одежд и украшений мира ему больше всего идут потоки собственной крови по всему телу, точнее, даже единственно они. Его так красят эти раны, узоры кровавых ссадин, следы крови на кончиках огненных волос, дорожки слёз на щеках. Фактически мёртвое тело — ведь вампиры по своей сути физически мертвы — не чувствует боли, не воспринимает её… Толю аж передёрнуло от мысли о том, что фактически он предавался страсти с трупом. Впрочем, в этом тоже была определённая прелесть — ведь с тем, кто не чувствует боли или усталости, можно делать абсолютно всё. И какая может быть разница, что он из себя представляет, когда он отдаётся весь без остатка, принадлежит полностью, буквально тает в руках, когда можно касаться его, целовать холодные, но удивительно нежные губы, прижимать к себе так, как будто он последнее и самое дорогое на этом чёртовом свете, мучить своими ласками? Весь ледяной, кровь его холодной слизью обволакивает руки, забивается под ногти, въедается в кожу ровно так же, как образ его въелся однажды глубоко в сознание и не хочет покидать его. Ощущение это дурманяще, необычайно сладко, ровно как и то, что в трельяже видно отражения их обоих. А ведь красиво они смотрятся вместе, пожалуй… — Быстрее… Пожалуйста… — одними губами выговорил Илья, посмотрел с мольбой в глазах, шевельнул бёдрами навстречу. — Ты опять изводишь меня… — Я буду делать с тобой то, чего хочу я, — тихо, но раздельно сказал Толя. — Ты мой, понял? — Сейчас… — с безумной усмешкой на губах прошептал Илья. — Всего лишь сейчас твой… — Ты так уверен? — снова нащупал на столе нож, твёрдо провёл лезвием по узкой спине, с первой попытки рассёк кожу. Нежная, слишком нежная, легко рвётся под остриём ножа, быстро напитывается кровью… — Я не принадлежу никому, — отрывисто выговорил Илья. — Я не твой, но и ничей больше… — Ну не скажи, — наклоняясь к его нежному уху и почти касаясь губами, еле слышно сказал Толя. — Ты не можешь никому не принадлежать. Каждому нужен хозяин. Илья вздрогнул всем телом в его руках, явно едва сдерживаясь от стона и сильнее стискивая на плечах пальцы. Всего-то от пары тихих слов так млеет, мажется от кокаина, ещё мягче и податливее становится в руках… Толя ещё раз полоснул ножом вдоль выступающего позвоночника, потом ещё и ещё, неистово, резко, грубо, но темпа при этом не ускорял, не желал убавлять ощущений от мучительно сладкой для обоих пытки, прикусил кожу на шее на месте шрама, спросил тихо: — Ну и чей ты? И Илья ответил так же тихо, но очень пылко, всем телом изгибаясь в его руках: — Твой… Безумие настигло окончательно, и Толя, впиваясь с неистовой страстью в его губы, практически уложил его на подзеркальник, заставляя упереться в трельяж. В мыслях и в действиях царило одно — впечатать его в проклятое чёрное дерево, обласкать каждую клеточку стройного тела, ускорить темп до невозможности и целовать эти прекрасные губы до боли, до крови, до нехватки воздуха. И тонкий запах крови вперемешку с его непонятными, приторными и совершенно ненавистными духами — самый любимый, лучше него уже никогда не будет, как не будет и лучше того, с кем этот запах связан. После наступившей одновременно для обоих разрядки Толя долго не мог прийти в себя, уселся рядом с Ильёй на подзеркальник и всё прижимал его к себе, пачкая при этом окончательно свою белую рубашку его кровью, целовал ярко-рыжие локоны и тонкие, дрожащие от кокаина и пережитого состояния экстаза плечи. Прежнее господство сумасшедшего, страстного вожделения сменилось другим — теперь хотелось (совершенно сентиментально и глупо!) отогреть в объятиях его вечно холодное тело и вообще не отпускать Илью от себя больше никуда ни на шаг, всегда иметь возможность касаться его губ, талии, волос, целую вечность тонуть в зелёных кошачьих глазах. Какие только глупости рядом с ним не лезли в голову! Совершенно было ясно, просто очевидно, что это невозможно, совершенно невозможно! — Я хочу, чтобы в этом мире остались всего две вещи, — задумчиво сказал Илья, устроился в объятиях поудобнее. — Это ты и кокаин. — Почему именно так? — без интереса, просто чтобы поддержать разговор, спросил Толя, пропустил между пальцами волнистые рыжие пряди. Что ж, лестно это было. Лестная перспектива — мир, где они вдвоём, и плевать бы на этот чёртов кокаин! — А мне ничего больше не надо, — протянул Илья мечтательно. — Разве нужно ещё что-то? Действительно — а нужно ли было?.. Пожалуй, и вовсе не нужно… Нужен был лишь он, прекрасный и вечно юный, до всей глубины вроде бы давно изученный, но всё ещё до жути непредсказуемый. Какой угодно — временами разбалованный, жеманный и до зубовного скрежета капризный, часто несдержанный, безумный, жаждущий крови и жестокий, порой игривый, словно маленький котёнок, просящий ласки, изредка такой, какой сейчас, ненастный, вульгарный… И совершенно нежный. Для него одного. Для одного ли? Неважно. Важно было всего лишь это самое «здесь» и «сейчас», бесцеремонно вырванное рассудком из контекста их многомерной вечности. Вечность — многое же в этом слове, и единственно оно является залогом, что они никогда не расстанутся… Толя провёл пальцами по пушистым прикрытым ресницам, нежной щеке, коснулся осторожно бледных губ и тихо попросил: — Обещай, что это всегда будет так… Пожалуйста. Илья прильнул ещё ближе, внимательно заглянул ему в глаза и почти шёпотом ответил: — Обещаю. Впрочем, пока они забывались друг в друге, а Берия занимался некими важными делами в кабинете покойного Хомякова, никем так и не замеченный Барсик лез через балкон в соседскую квартиру, имея совершенно ясную цель всё-таки устроить там потоп.