Бал у Берии

      Всё, всё было предопределено, предопределением было всё это. Иродиада всё никак не могла заснуть, мучаясь этой беспокойной мыслью. Никогда не верила в рок, но теперь, после той гнусной проповеди, преследовало её странное предчувствие, что в её жизни всё предопределённо и уже написано. Но что? «Всё само собой сложится, не дури», — думала она, глядя на несущуюся за окном стену тёмной ночи. — «Даже если предположить, — рассуждал какой-то отстранённый и уверенный голос в глубинах её сознания, — Что что-то где-то записано, то просто невозможно представить себе объём работы.» Иродиада ворочалась на шёлковой постели, чувствуя, как кружится и кружится в голове пустота, как путаются вокруг тела длинные волосы, и ей то хотелось залезть под одеяло с головой, подальше от окружающих ужасов, коими были полны её мысли, то вскочить и пробежаться в истерике по спальне, сбивая египетские вазы и греческие амфоры, стоящие на полу, разрывая на груди ночное платье и стуча лбом о перины и подушки… Но тут же её ума достигала резкая и бесцеремонная мысль, пропущенная через пресс, словно сделанная из чего-то вроде воска, сложившегося у неё в сознании: «Прекрати панику, дура!». Но та же мысль спустя секунду, заняв удобную позицию, отдавала последние распоряжения: «Опомнись!». Иродиада вскочила с кровати и встала перед большим окном, слегка покачиваясь и тряся головой. Ночь была черна, хоть глаз выколи, ничто не нарушало величия, какое мог бы испытывать человек, смотрящий сверху вниз. Царил покой и тишина, такое чувство, будто и нет рядом врагов, а всех оставшихся на земле можно пересчитать по пальцам. Из приоткрытых окон веяло холодом, изредка долетал отдалённый лязг металла — словно где-то в отдалении готовились к очередному бою. Иродиада куталась в ночное платье, в шлейф волос, смотрела во двор, на высокую стену, отбрасывавшую длинную тень, потом она перевела взгляд на окна, где спал Ирод Антипа. Какие-то мысли одна за другой возникали в ней и исчезали, не обещая утром явиться опять. Потом она тихо подошла к дверям своей опочивальни и чуть слышно их открыла. За дверью было совсем темно, она постояла немного и закрыла дверь.       Уснуть удалось ближе к рассвету, и Иродиада встретила утро совершенно разозлённая и сонная. Какой римский сухарь придумал правило, что лежать в постели после полудня — пошло и непристойно? Да распять его на кресте! Да и негоже царице Иудеи появляться на людях в столь заспанном виде. Иродиада потянулась, тряхнула роскошными волосами, и крикнула: — Мариам! Мариам! — и в спальне мигом возникла служанка, проснувшаяся, судя по всему, даже раньше госпожи. Мариам почтительно поклонилась: — Вы плохо спали, госпожа? — Отвратительно, Мариам, — сморщилась Иродиада, садясь на ложе и роняя голову на ладони. — И проспала — сначала заседание Синедриона, затем какие-то разбирательства с прокуратором… Голова не соображает, — добавила она жалобно. Естественно, слукавила. Никуда она не опаздывала, ни к кому её не вызывали. — Подготовь меня!       Впрочем, приказной тон ей и не требовался, и очень скоро она оказалась в своей ванне, благоухающей какими-то травяными снадобьями. Когда Мариам встала с тазом за ширмой, Иродиада приступила к утренним процедурам, одной из которых было обычное омовение — настолько обыденное, настолько привычное, такая ежедневная повседневность, какую ничто в мире не могло пошатнуть. каким бы важным или неприятным ни было дело. Пыль, присохшая к телу и волосам, сбегала тонкой струйкой по телу, источая нечто едва уловимое, которое смывалось большими порциями масел и порошков. Мыло и капли воды оживляли, освежали кожу, приносили покой уставшему за ночь мозгу. Холодная вода смывала накопившуюся за день усталость, казалась свежестью, близостью небес, надеждой. Следом Мариам помогла ей одеться — во дворце Ирода Великого следовало находиться в строгом одеянии, чтобы не отходить от этикета, а уж тем более не вызвать на свою особу гнев жителей Ершалаима. Теперь пришла очередь наряда. Это было длинное платье из белого льна с изумрудным поясом, отделанное золотом и бирюзой, с накидкой, скреплённой золотыми заколками в виде солнечных дисков. Тут же Мариам принесла искусно вышитый золотой сеткой плащ, расшитый драгоценными нитями и мелкими жемчужинками, предназначенный для особых случаев, которыми обычно бывали заседания Синода или встречи с важными гостями. Иродиада же была просто без ума от причёсок в египетском стиле, поэтому с лёгкой руки Мариам украсила чрезвычайно элегантно. Выйдя на балкон, чуть нависавший над садом, она глубоко вдохнула влажный утренний воздух и попыталась думать о чём-нибудь приятном. «Так, что у нас сегодня? До праздника осталось совсем немного, нужно обговорить список гостей и блюд, украшения, музыку… — почему-то, стоило ей подумать об этом, мысли перескочили на того аскета в верблюжьих одеждах. — Йоханан га-Матбиль, старый дурак! За что он тут страдает, за какую-то жалкую молитву? Похоже, он просто не понял, с кем связался!» — Иродиада отмахнулась от неприятных мыслей и в сопровождении верной Мариам вышла из опочивальни.       Приготовления к празднику уже были в самом разгаре: невозможно было тихо пройти по пустым крытым колоннадам дворца, ведь непременно наткнёшься на слуг с факелами, блюдами, лентами и цветами. Сандалии громко стучали по мраморному полу, расписанному замысловатыми арабесками, воздух гудел от множества голосов — Иродиада не смела забывать великолепный оркестр, прибывший из Ершалаима, но несколько десятков музыкантов, игравших каждый на своём инструменте, тоже производили весьма сильное впечатление. Праздник они непременно украсят, в этом сомневаться никак нельзя! Незамеченной тоже не вышло проскочить: слуги кланялись, здоровались, после чего уточняли, какой ширины ленты лучше взять — много узких или пару широких, какие цветы больше подойдут к украшениям, куда поставить факелы. «Идеально организованная работа», — отметила про себя Иродиада, однако, времени оставалось всё меньше, да и досада на старого дурня Йоханана не давала сосредоточиться. В саду и на террасе царила суета, все что-то постоянно выносили, катили или уносили. Мариам тоже не отставала, причём в своих указаниях была несколько непоследовательна: — Больше цветов! Нет, меньше. А, знаю! Ленты! — Будут тебе ленты… — бормотали слуги сквозь зубы. А нужно было ещё расставить во всех точёных вазах живые цветы, позаботиться о музыкантах, найти закуски для остальных гостей, короче говоря, работа предстояла немалая. Иродиаде оставалось только распоряжаться, давать приказы, следить за тем, как всё организовано, по-прежнему слушать доносившийся из сада гам и шипение фейерверка и изредка повторять какие-то сведения, не вдумываясь в них. Например, сейчас она сказала: «Тут что, виноградные лозы? А эти колючки тоже из винограда?». Было непонятно, к чему она это сказала, потому что на подставке перед ней лежало уже больше полусотни корзин с цветами, сложенных так, словно готовились они именно к этому дню. От недоумевающего взгляда служанки Иродиада только отмахнулась и направилась в свои покои, где предстояло скоротать время до начала торжества. Этот день у неё тоже был расписан на неделю вперёд, тем не менее хотелось отдохнуть. На душе было тоскливо и неспокойно. Не из-за Йоханана, конечно, совсем из-за другого; хотя он тоже попортил настроение.       Всё же она смогла выйти в относительно пустующую часть дворца; пустовала она по той причине, что там располагаются покои Ирода Антипы. Именинника, как известно, тревожить не следует. «Впрочем, к жене это правило не относится», — усмехнулась про себя Иродиада. Так что можно тихонько постоять у окна, слушая шум ветра в листве пальм, и попытаться забыть о печальных обстоятельствах, приведших к этой ситуации. Чего она так за него переживала? Ведь понимала, предчувствовала, чувствовала — нельзя было впускать Йоханана в Ершалаим. Пусть сидит себе в глуши, морочит себе голову сам с собой. Ага. А вот и он, муженëк. Ирод Антипа, человек на полтора десятка лет её старше — благородный тетрарх, развратный муж и тот ещё скупец. Честно сказать, он уступал во многих качествах своему брату Филиппу, который Иродиаду любил пылко, и в Саломее души не чаял, но и с правлением своей частью царства справлялся прекрасно. Филипп, дядюшка Филипп… Доброй души был человек, жаль, покинул её так рано, оставив несчастную Саломею, своё прелестное сокровище, сиротой! Антипа, Антипа… Был бы ты с племянницей чуть поласковей, не привязалась бы она так к матери! Впрочем, оно и к лучшему. Иродиада не могла не ощутить, как кровь приливает к щекам об одной только мысли о дочери, которая почему-то вмиг приобретала черты богини в её воображении, о нет, только не об этом! Нет, пусть так. И стоит ли из-за этого расстраиваться? Если уж суждено случиться худшему, то лучше это узнать сразу. Во всяком случае, пока оно не случилось. — Да благословит тебя бог, мой господин! — сказала она, старательно кланяясь. — Да пребудет с тобой мир! И пусть Он услышит тебя, когда ты со мной заговоришь!       Ирод Антипа вздрогнул от неожиданности и обернулся на звук её голоса. Он стоял у колонны возле высокого окна и смотрел на улицу, словно что-то выискивал. Похоже, его утомили приготовлениями к званому вечеру, или, вернее сказать — к праздничному дню. — Приветствую тебя! — произнёс он. Голос у него был несколько хрипловатый, никак не подходящий к его внешности. — Как твоё настроение? Вижу, дела обстоят всё лучше и лучше? Знаешь, моя тайна, я так волнуюсь… — поинтересовался: — Что ты так смотришь? Стесняешься? Я тоже очень переживаю за этот праздник, сегодняшний — чего уж скрывать. Все эти приготовления, суета на улице — ни минуты покоя, правда? Что-то затевается, чувствую. Или я ошибаюсь? — Нет, ничего особенного. — Иродиада обворожительно улыбалась сквозь расшитую вуаль, всем видом выражая готовность удовлетворить любое любопытство мужа. Она почувствовала, насколько разговор не идёт в нужном направлении, а ведь ещё чуть-чуть, ещё немного, очень чуть — и она сможет задать Ироду вопрос, на который тот сможет ответить, поскольку наверняка всё знает о происходящем в городе. Наконец решилась, спросила: — Мой дорогой муж, ты слышал последние новости? — Нет, дорогая, я был очень занят. — Ирод прикрыл глаза, точно раздумывая над ответом. Но затем снова повернулся к окну, упёр руки в подоконник, прищурил глаза и произнёс: — Пир уже совсем скоро, и всё должно быть идеально! — Подготавливаешься. Я тоже стараюсь вносить свою лепту… — пробормотала Иродиада сквозь зубы, для пущей скромности кутая египетские косы в вуаль, после чего заговорила громко: — А знаешь ли ты, что сказал сегодня Йоханан га-Матбиль на своей проповеди? — Да, я слышал небольшую часть этого. Мне рассказали слуги, — ответил Ирод. Его голос стал более хриплым и нервным. Видимо, мысль о предстоящем пире будоражила кровь не только у самой Иродиады. — Знаешь, что он говорил обо мне и моей дочери? — спросила Иродиада вкрадчиво, чувствуя, как внутри неё снова закипает злоба. Говорить было трудно, мешало бешено бьющееся сердце, выбивавшее угрожающий ритм. Какое же всё-таки проклятое слово — «мания величия»! Впрочем — почему проклятое? Она ли им не грешила в своих долгих романах? — Нет, а что он сказал? — Ирод непонимающе глядел на жену. Надо же, даже не понял! Ну ничего, сейчас она постарается припомнить слова того аскета как можно точнее. Сердце застучало чуть тише. — Он прямо говорил, что мы всего лишь грязные шлюхи! — выпалила она. — Он не уважал святость нашего брака и нашей женственности! — Да как он посмел? — взвился Ирод, волосы его встали дыбом, стал виден шрам на виске. Махнул рукой, словно отгоняя невидимое чудовище, зарычал: — Как он смел? Какой позор для всей Иудеи! Разве мы не правим Иудейским царством? Разве не мы выстояли перед нашествием Рима и уважаем его обычаи? Йоханан, трус, святотатец, неверный пес! Я сейчас собственноручно вышвырну его из города!       Иродиада же, ликуя, продолжила пылкую речь: — То, как он говорил о нас, было бесстыдным покушением на нашу честь и достоинство. Он даже дошёл до того, что назвал нас блудницами, которые творят невыразимые вещи за закрытыми дверями! Несправедливо, что у него должна быть свобода так кощунствовать! Надо что-то делать! Тут же Ирод Антипа изменился в лице, словно в нём что-то надломилось, но заговорил спокойным голосом: — Забудь о своём праведном гневе, любимая, побудь спокойной хотя бы до начала пира! Мы должны показать этим нахалам, чего мы стоим! — Иродиада порывалась уйти, раздосадованная, но Ирод заключил её в мягкое объятие, пробираясь под платье: — Дорогая моя, почему нас должно волновать то, что говорит какой-то скромный проповедник? Он всего лишь один из многих, кто придёт и уйдёт в этой жизни. У нас есть страна, которой нужно управлять, и царство, которое нужно защищать! Пусть у этого га-Матбиля будут его маленькие проповеди и пусть он говорит всё, что хочет. Он не стоит нашего времени и внимания. «Тюфяк греческий!» — подумала Иродиада, стряхнула с себя его руки и направилась прочь от колоннады, — как будто все слова мужа могли удержать её на месте. В дверях она обернулась и ещё раз бросила на мужа победный взгляд. Тот смотрел ей вслед, задумчиво теребя шрам. — Подожди! Не уходи! Я сейчас разберусь, — случайно появившемуся в коридоре слуге он приказал: — Каифу позовите. Немедленно первосвященника ко мне! Иди, любовь моя, я всё разрешу…       Иродиада повиновалась, но ушла с гордо поднятой головой. Предпочла завернуть за угол и замереть. Лучше уж убедиться, что он действительно намерен что-то предпринять, потому что оскорбление царской семьи смывается только кровью. Сладкий, сладкий сок… О, этот терпкий аромат крови, теперь он всегда будет связан в ее памяти с этим грядущим пиром! И почему только ей так важно услышать, что предпримет муж? Почему так хочется вникнуть в мельчайшие изменения его чувств, понять его замысел, найти выход? Впрочем, думать нечего. Он только изображает сомнения, а ради её египетских кос готов пойти и не на такое. Затаилась, вжалась в мраморную стену, чувствуя, как холод палит ей позвонки сквозь тонкую ткань платья. Вот послышались лёгкие шаги, потом еле слышное хриплое: «Иду, мой царь…», а за этим тяжёлые шаги. Наконец встретились царь иудейский Ирод Антипа и исполняющий обязанности президента Синедриона первосвященник иудейский Иосиф Каифа. Иродиада обратилась в слух: — В чём дело, царь? — В том дело, что пора прекратить бесчинства этого га-Матбиля! Он дошёл до того, что оскорбляет мою семью, попутно неся всякий бред про отрешение от мира! Он достаточно пил мою кровь, но пить кровь моей жены и моих детей он не посмеет! —совершенно распалившись, Ирод Антипа перешёл на громкий внятный шёпот с оттенком угрозы: — Ещё раз он появится на площади… Если ещё раз он там появится, хватайте его и ведите в темницу! Заприте его там, и пусть распинается каменным стенам о своих убеждениях! Будет ему там отрешение от мира! — Народ взбунтуется, он слушает этого га-Матбиля и верит ему, — отчеканил Каифа. — Пусть лучше тебя так слушает, первосвященник! Разбери его бесчинства в Синедрионе! — Ирод начинал напирать, словно наступал на первосвященника подошвой сандалии. — Если Синедрион скажет, что в его словах есть преступление, то так оно и будет, — ещё один сухарь, только теперь еврейский! — Он оскорбил мою семью, а за них я готов жизнь отдать! Он поплатится за оскорбление! Он поплатится! — вскричал Ирод на всю колоннаду. — Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим, и ты, повелитель, это прекрасно понимаешь… — пробормотал Каифа. — Ты не хочешь его впустить затем, чтобы он не смущал народ, над верою больше не надругался и не подвёл народ под римские мечи! Но я, первосвященник иудейский, покуда жив, тоже не дам на поругание веру и защищу народ! Ты слышишь, Ирод? — Прекрасно… Но есть одно: я не хочу, чтобы моё празднование было испорчено каким-то мятежом, особенно из-за какого-то аскета в верблюжьей шерсти! — Этого мы никак не можем предусмотреть, Ирод. Если он начнёт говорить в сей же день, мы его схватим. — Отлично!.. — сердито бросил Ирод. Хлопки сандалий слышны — первосвященник удаляется. «Греческий тюфяк, как есть… Боишься, что пир будет испорчен? Если у твоей жены испорчено настроение, она его испортит всем!» — презрительно подумала Иродиада и, сделав все нужные выводы, стремительно унеслась в сторону своих покоев.       Сейчас голова и тело пылали, как никогда прежде, наполнились сладострастным ощущением победы, предвкушения того благословенного мига, когда, напоённая кровью этого аскета, она ляжет на ложе, в перьях и атласе, раскинет свои ноги и наслаждение поглотит её целиком. Нет, об этом думать пока рановато. Как же жарко… Платье неприятно липло к телу. А все остальные важные мысли, возникшие на её пути, растаяли без следа. Осталось только дикое вожделение, немыслимое сладострастие, которое дарует только многовековая власть над мужчинами — и над женщинами тоже, надо надеяться. Иродиада быстрым шагом двинулась в сторону дворцовых купален, совершенно не замечая ничего вокруг. Она заметила только, вернее, сделала вид, будто заметила, какое удивлённое лицо было у встречного слуги. Потом она переменилась в мыслях и завернула к своим покоям, где её уже ждала Мариам. — Переодень меня для купания. — хрипло попросила Иродиада, задыхаясь под вуалью. Шёлковое платье натирало ей спину. Чувства горели в ней по-прежнему, ещё больше накаляя палитру ощущений. Но самое главное, сдерживаться было уже невозможно. Мариам поспешно увела её за ширму, сняла вуаль, платье и звенящие украшения, переодела в лёгкую тунику, поверх которой всё же накинула вуаль. Иродиада нахмурилась: жаль, голой нельзя выйти! Это было бы эффектно, внушало бы уверенность и власть — в особенности все были бы без ума от её бронзовой кожи. Мариам помогла ей распустить волосы. Её движения были невесомыми и плавными — словно она являлась порождением какого-то иного, более тонкого мира. Мариам проводила Иродиаду до купален. Личная купальня женщин царской семьи была небольшой комнатой с одной купелью, откуда никого не могли видеть из окон. Мариам вежливо постучалась, оттуда ей ответили весёлым плеском. — Госпожа, вы хотите искупаться? — спросила Мариам в качестве приличия. — Более всего на свете. Надеюсь, вода прохладная? — Конечно, госпожа! — Мариам откланялась и пропустила Иродиаду внутрь. Та огляделась по сторонам. По купальне разливался мягкий свет от солнца, пробивавшийся меж колонн, увитых цветами и плющом, а среди зелёной листвы притаились три каменные статуи. Это были скульптуры трёх прекрасных нагих юношей, изображённых в самых разнообразных позах — от самых замысловатых и двусмысленных до самых простых. Их тела были белы и юны, и каждый был совершенен. Жаль, не они её притягивают. Нет, не жаль. Оно и к лучшему. Надо же, кто тут нежится и плещется! Прелестная дочурка! По плечи в прозрачной воде, такая золотистая от солнца, сияющая, словно ладья из солнечного огня. Вода со всех сторон обтекает её восхитительную фигурку, ласкает живот, высокую грудь, лоно… Господи, сохрани эту душу!.. Отражение тела под водой бежит рябью, контуры искажены, черты, казалось, колеблются, чтобы на секунду открыться с новой стороны. Саломея плескалась в купальне, пуская брызги, плавала из одного угла в другой, а едва заметив мать, нырнула с головой, после чего резко вынырнула рядом со ступеньками, обдав ей подол плеском воды. — Привет, матушка, — одарила нежным взглядом. — Я вижу, ты такая грустная сегодня. Случилось что-то? Иродиада поймала себя на мысли, что и впрямь всю дорогу до купальни пробежала с кислым лицом. Но теперь вся злоба потихоньку таяла, стоило только взглянуть на дочь. Улыбнулась: — Ничего не случилось, я просто устала, милая. Всего лишь длинный и хлопотный день… Я собираюсь к тебе присоединиться. В ответ Саломея только ещё раз обдала её водой, шутливо и дерзко, отчего мать усмехнулась в ответ. Улыбка теперь не сходила с лица Иродиады. Словно пантера, предательски стремительно, в два воздушных шага, она оказалась у края купели, опустилась на колени и плеснула водой в лицо дочери. Та не успела приготовиться к такому молниеносному нападению. Охнула в изумлении, заливисто рассмеялась, посылая в ответ беспорядочный ливень брызг. А Иродиада радовалась радости дочери. Не сняв туники, она смело прыгнула в воду. Саломея тут же бросилась к ней, сияя лицом, они взяли друг друга за плечи, закружились в воде, улыбаясь друг другу в лицо. — Я так люблю, когда ты улыбаешься, матушка! — произнесла Иродиада, сияя лицом. — Значит, я буду делать это чаще, сладость… Саломея заливисто засмеялась и кинулась Иродиаде на шею. Ладони Иродиады поползли вниз, на талию дочери. Сжали её. — Я и не заметила, — пылко зашептала Иродиада, — как ты успела из дитя превратиться в женщину. Словно закрыла глаза на мгновение, и вот передо мной Афродита. — Матушка! — Саломея, не выпуская мать из объятий, посмотрела ей в лицо взглядом со смесью смущения, укора и озорства. Иродиада ответила спокойно: — Что ты сделаешь с правдой? Взгляни на себя. Ты уже везде круглее меня. — Льстишь! — Не веришь? Сравним. Помоги мне избавиться от этой мокрой туники. «Юность — время смелости и дерзости, — думала с удовольствием Иродиада, когда дочь стаскивала с нее совершенно ненужные уже одежды. — Стоит лишь легонько подтолкнуть…». Спустя сто ударов сердца две прекрасные женщины, зрелая и юная, выбравшись из купели, безо всякого стеснения или неловкости мерили друг другу груди, талию, пробовали обхват плеча. Иродиада не упускала момента лишний раз провести по животу дочери, очерчивая тонкие линии, полные сока и тайны. Сердце трепетало в груди, как бубен под ладонью, готовое разорваться от нахлынувшей страсти. Самое интересное, это чувство было ей хорошо знакомо. Когда-то давно подобное испытала на себе и она сама, подобно ярким птицам на ветвях, затаившимся в ожидании нежных прикосновений. Тогда она тоже позволила себе вволю насладиться этим прекрасным ощущением полёта. — Ты несравненно мудрее меня, матушка! — сказала убежденно Саломея, стоя на коленях на полу и отжимая длинные волосы. Они теперь у неё совсем чёрные, прямые, скрывают все изгибы фигуры, точно плащ. Значит — в отца, догадалась Иродиада, глядя на слабый блеск лба дочери в потоке солнечного света. В груди нарастало непривычное томление. Вот он, ответ, почти у самой цели, стоит только протянуть руку. Ну же! Достаточно всего одного движения ресниц, отблеска света в зрачках. Надо только чуть-чуть подтолкнуться сердцем. — Вот как? — Иродиада спрятала улыбку. — За мудрость хвалят, как правило, тех женщин, которых не за что похвалить. — Нет! — Саломея горячо возмутилась. — Я сказала искренне! — Я знаю. Но мудрость — это дело времени. Пойдем, сладость, я же вижу, ты из благородства пытаешься победить меня без полного разгрома. Это совсем ни к чему. Молодость везде одолеет старость… — Не зови себя старой, матушка! — Иродиада обняла ее за талию, а Саломея с широкой улыбкой прижалась к ней. Они легли на коврах, наслаждаясь ещё прохладной влагой на своих нагих телах, Иродиада уже без всякого стеснения ласкала живот дочери, не боясь, что звон браслетов её выдаст, ведь их никто не услышит. Кровь, струясь по венам, приобретала гибкий и удобный ритм, полностью подчиняя себе ее тело, позволяя обеим женщинам отдаться друг дружке, забыть на несколько мгновений обо всём на свете. Тело Иродиады покрылось мурашками от наслаждения, Саломея же будто ничего не замечала или же только делала вид. Движения их тел становились всё более неторопливыми и нежными, по мере того, насколько мало им нужны были слова. Ласки, которые они украдкой посылали друг на друга, становились все изощрённей. — Римляне говорят «tempus fugit», — сказала Иродиада. — Это значит «время идёт». Я просто не заметила, как твоё время пришло. — Время для чего? — Саломея приподняла голову на локте и с большим любопытством смотрела в лицо матери. — Время стать взрослой. Ты выйдешь замуж за принца, родишь много детей, станешь уважаемой и почитаемой. Саломея задумалась. Задумалась глубоко, так, словно искала в голове ответ и никак не могла найти. Лоб прорезали тоненькие морщинки, И глаза затуманились, ушли в тень. Она всё же нашла в себе силы произнести: — Да, матушка, — сердце Иродиады пропустило удар. Дочь ее всегда была умна и сметлива. Она понимала свое место в мире земном. Уже в таком юном возрасте она отдавала себе отчет в том, что tempus fugit, и всё однажды закончится. — А знаешь, матушка, как еще говорят латиняне? — спросила вдруг Саломея, а её взгляд вдруг прояснился, глаза стали широкими, а губы приоткрылись от волнения. — Они говорят «carpe diem». Что означает… — Наслаждайся моментом, — закончила вполголоса Иродиада, не в силах отвести взгляда от взволнованного лица дочери.       И тогда Саломея подалась к ней, обняла за плечи. Они с внезапно открывшейся жадностью притянули, прижались друг к другу, а их губы соединились в горячем и еще влажном от воды поцелуе. Можно и спуститься в воду снова, ведь это один из самых лучших заменителей спального ложа. Вода мягкая, так и подталкивает; откуда-то Иродиада знала: чем мягче вода, тем быстрее будет двигаться навстречу друг другу. Теперь она хорошо понимала, почему в Риме появилась поговорка «В море времени со скоростью верблюда». Осторожно пристроила дочь на низких ступеньках купальни, а сама же пристроилась рядом, загребая ногами воду. Но всё ещё медлила, всё смотрела на Саломею, лежащую неподвижно, раскинувшуюся по пояс в воде. Волосы чёрными волнами рассеялись по глади купальни вокруг её фигуры, белая кожа уже приобрела матовый оттенок, испещренная мелкими каплями. Рядом с ней было уже невозможно чувствовать себя другой, чем она есть, хотелось стать совсем такой же — ничего о себе не помнящей, ничего от себя не требующей. Но радость, которую она испытывала, сливалась с тем острым чувством одиночества, которое придавало жизни остроту и новизну. Иродиада отвела взгляд от медных завитушек на бортике купели, подняла лицо к потолку и принялась ласкать своё тело руками. Тело она любила, было в нём нечто царственное, горделивое, непонятное. А когда Ирод проводил по нему рукой, становилось удивительно, насколько оно открыто всем ветрам, способно к длительному и полному удовольствию. На этот раз ей захотелось такого же наслаждения. Вдоволь распалившись, Иродиада приподнялась и осторожно очертила шею дочери, чуть нажала, дойдя до ямочки над ключицей. Потом принялась за грудь, сначала просто поглаживая её, но под конец принялась нежно пощипывать. С каждым новым движением её дыхание становилось всё глубже. Саломея же поддалась этому порыву страсти, отвечая на ласки так же страстно, бесстыдно и откровенно, делая судорожные движения телом. Вода тихо журчала от движений Иродиады, в купальне вдруг стало очень жарко, особенно рядом с телом дочери и скользкой плиткой, на которой та лежала. Ниже, ниже… Женское лоно Иродиаду не интересовало совсем, гораздо больше её кровь бурлила от вида живота, особенно сейчас, когда на нём застыли капли воды, при каждом неосторожном шевелении стекающие вниз, в ямку пупка, крупную, заметную — и всё-таки такую чувствительную. — Что ты делаешь, матушка? — спросила Саломея. Иродиада не ответила и продолжила ласкать дочь так же нежно: сначала по животу вверх к груди; потом вниз до талии. — Что ты делаешь, матушка? — повторила Саломея. Иродиада не ответила и снова принялась за дело: она ласкала дочь так же страстно как раньше; но теперь в её движениях появилась какая-то новая глубина, ей хотелось вложить в них всю страсть, всю нерастраченную нежность; наконец, она приподнялась на руках, опустила их с той же неторопливостью на пол и медленно, осторожно опустилась к ногам дочери; её движения были медленными, неторопливым и даже сонным, потому что мысли её были далеко. Осторожно пощекотала живот, отчего Саломея выгнулась в тихом смехе, откинула назад влажные волосы и взглянула на мать: они так слились в порыве страсти воедино, их тела были так сплетены и неразличимы, тела стали до такой степени дороги друг для друга, у них родилось так много общих секретов… Иродиада продолжала щекотать мокрой рукой живот, особенно обращая внимание на пупок, который было так приятно гладить, обводить и дразнить пальцем, смакуя ощущение погружённой под воду кожи. — Матушка, а почему Вавилонская блудница… — внезапно спросила Саломея, повернув к матери лицо и подняв на неё глаза. Иродиада резко остановилась, болтнула ногами и воде и зацепилась рукой за бортик, чуть не свалившись в воду с головой. Провела ладонью по влажным волосам и, улыбнувшись, ответила: — Да кто их знает, этих аскетов… У этих стариков явно приступы безумия из-за бедности, на которую они себя обрекли сами. Не хотят они идти в лупанарии, так лупанарии для них рассадник разврата! Не хотят идти в гостиницы, так гостиницы для них пристанища грешников! Не хотят сытной кормёжки на постоялых дворах, так постоялые дворы для них обитель чревоугодия! Эти их разговоры о нравственности и духовном очищении, отказе от плотского поперёк горла даже мне, не то что первосвященнику. — Ты права, мама. Они безумцы… А что скажут они, если увидят меня, например… — Саломея вдруг осеклась и оглядела себя, обнажённую и от того такую красивую. — Это маловероятно, моя прелесть, но я предугадываю их слова: они будут клеймить тебя блудницей, за то, что носишь яркие наряды, которые твои служанки так старательно расшивают для тебя! За то, что ты красива сама по себе, что позволяешь видеть свою красоту так, как её вижу сейчас я! За то, что ты умна и образованна, что знаешь литературу и языки, ведь у них женщина безвылазно молится и носит мешок вместо платка! — совершенно распалившись от своей речи, Иродиада выбралась из купальни и кое-как натянула на себя тунику. Саломея вышла следом. А Иродиада всё ещё не чувствовала, что высказалась достаточно: — Аскеты обвиняют тех, кто ищет удовольствий, кто богат и сыт. Но что в этом дурного? Напротив, эти люди обладают уважением к себе, достоинством. А вот как раз аскеты наоборот почитают безобразие, что заключается в первую очередь в отказе от заботы о себе. Текучими, ядовитыми словами они убеждают плебс в том, что следует непременно бросить свое человеческое достоинство и жить нечёсаным дикарем, немытым, оголодавшим, носящим обноски, а то и вовсе раздетым. Так что тогда получается? Это они извращенцы, ведь искажают, изощряют и вообще переворачивают с ног на голову естественный ход жизни, вечные истины. По их мнению, собственное достоинство — это не благодетель, а наоборот, грех. Нужно ли отказаться от достоинства? Что ж, так обратим взор на тех, у кого нет достоинства. А всем известно, кто это. Это воры, бандиты, каторжники. Что же выходит? Их вера в том, чтобы уподобиться самым презренным из людей? Пасть на самое дно? — Они ужасные люди… — произнесла негромко Саломея. — Поэтому я и говорю: бедность ведёт не к спасению, бедность ведёт к ханжеству и безумию. — заключила Иродиада, после чего позвала Мариам. Та не отходила от своего места и покорно проводила обеих до покоев.       Уже ближе к вечеру, пока приготовления к празднику и не думали утихать, Иродиада решила прогуляться и подышать свежим воздухом. Слуги теперь раздавали приглашения всем патрициям Ершалаима, бежали посыльными до домов, и возвращались с приятными пожеланиями от приглашённых. Иродиада часто гуляла в саду после ужина, ведь знала: если пойти самой, когда стихнет суета и вопли вокруг, можно незаметно удалиться от праздничных приготовлений к пиру и ненадолго потеряться. Впрочем, это уже входило в привычку, которую не так-то просто было изменить. Мысль о том, что кто-нибудь может решиться её найти, до сих пор вызывала у Иродиады не страх, а лишь улыбку.       На выходе из крепости она ненадолго остановилась, глядя на реку и город, простиравшийся внизу. Дошла до той развилки, где разошлась недавно с Понтием Пилатом, взяла левее — здесь дорога шла вниз, огибая городской холм. Вот уже совсем близко от сада, среди масличных и фруктовых деревьев… Здесь только тропинка должна быть, не заблудишься. Зачем так далеко идти? Можно по берегу пройти. Иродиада спряталась среди деревьев, наслаждаясь свежестью ночи, ароматами цветов и дуновениями ночного ветерка. В небе мерцали россыпи звёзд, казалось, они подмигивают ей. Вдруг уловила чью-то фигуру. Отпрянула за дерево. Спряталась. Но силуэт всё равно виден, как будто кто-то смотрел сквозь ветви. Ладно. Подождём. Прозвучало несколько шагов. Фигура двигалась по направлению к ней, время от времени задерживаясь, чтобы поднять глаза и посмотреть вверх. Споткнулась о какой-то корень и выдала явно что-то неприличное на латыни. Иродиада мгновенно узнала этот голос: Понтий Пилат! Он-то что здесь забыл? — Igemon, — тихонько позвала она, выходя из-за дерева. — Это ты? А я уж подумала, привиделось. — Regina? — послышалось из-под плаща убитое, — И ты здесь? Неожиданная встреча. Ты, наверное, пожелала прогуляться? Тоже очень рад тебя видеть. Я слышал, у твоего мужа скоро пир? — В честь дня рождения, — Иродиада скрыла под капюшоном улыбку. — Много ли будет гостей? — продолжал допытываться Пилат, облокотившись о дерево. — Предостаточно, игемон! — Иродиада всплеснула руками. — Приглашение тебе доставили? — Только хотел спросить: а для меня места не найдётся? — Разумеется, мой муж не будет против! А с чего ты решил отлучиться от дел и пойти на пир? — Подумал: давно не веселился… А тут такой повод! Приду непременно! А ты, regina, иди немедленно домой, а то муж заревнует… — лицо Пилата под капюшоном раскроила зловещая улыбка, и Иродиада решила, что и впрямь пора. Подумала, вспомнив разговор мужа и первосвященника: «Даже боюсь представить, что этот га-Матбиль выкинет… Эти глупые фанатики могут и убийц подослать. Хотя чего это я!».       Вернулась во дворец, с помощью Мариам переоделась в ночное платье и отослала её вон. Мариам же, как девушка хитрая и пронырливая, знала о том, чем госпоже насолил аскет в верблюжьей шкуре, только никак не могла придумать, чем бы помочь. В глубоких раздумьях пошла прочь по коридору, пока не наткнулась на молодую госпожу Саломею, которая явно не собиралась отходить ко сну, а, наоборот, была бодра и весела.       Саломею же тоже донимал этот вопрос. Как же помочь матери с этим аскетом? Тот смертельно оскорбил её, назвал блудницей! Если поток грязи в свою сторону Саломея ещё могла выдержать, но оскорблений матери уже не выносила, потому что каждое из них было хлёстким и злым, словно било её саму хлыстом по спине. Ужасные слова! Несмотря на всю боль и злобу, терзавшую её изнутри, Саломея пыталась держаться бодро и весело, а спать ей не хотелось вовсе, таким было сильным охватившее её волнение. Во дворце же царила обычная предпраздничная суета, слышались весёлые голоса, смех, иногда пение. Сквозь кроны деревьев иногда просвечивали красные и синие блики огней. Саломея же словно всего этого не видела и не слышала, погружённая в свои мысли. В таком расплывчатом состоянии она и наткнулась на Мариам. Та мгновенно подобрала юбки, раскланялась, извинилась, сделала шаг в сторону, уворачиваясь от госпожи и попыталась незаметно исчезнуть. Наверное, её мысли были о следующем вечернем наряде, украшенном вышивкой, о хитростях, которые надо будет применить при украшении волос… Только Саломея её остановила, несмело схватив за руку: — Мариам… — неуверенно проговорила. Служанка вздрогнула и, оторвав взгляд от светлого коридора за поворотом, уставилась на неё. — Да, госпожа? — Мариам склонила голову, покраснев так густо, будто её наградили плетью за нерадивость. Взгляд Саломеи заставил её отвесить ещё один поклон. Так они с минуту стояли, думая каждая о своём. Наконец Саломея собралась с духом и выпалила: — Так, значит, это правда? — глядела на неё свысока, и, хоть не была высока ростом, хотела показаться великаншей для Мариам. — Моя мать последние дни очень зла и нервна, и только моё общество её приводит в чувство. Её очень злят проповеди этого старика в верблюжьей шкуре, и я не знаю, как ей помочь. Помоги же мне… — вцепилась Мариам в плечи ей, вмиг сгибаясь и обращаясь беззащитной девушкой в беде. — Этот старик явно замышляет что-то недоброе по отношению к твоей матери, госпожа, — пылко пробормотала Мариам, словно боясь, что ей не поверят. Однако Саломея слушала внимательно. — Боюсь, что если она выйдет из дворца, её просто растерзает эта безумная толпа! Но я знаю, что можно сделать… — прошептала осторожно: — Мне нужно встретиться с одним человеком, который нам и поможет. Госпожа, иди спать, а я всё улажу. — Не обманываешь? — Если я обману, то отсеку себе руку, госпожа! — воскликнула Мариам, после чего направилась дальше по коридору. Саломея хмыкнула: неужели эта девчонка, годящаяся по годам ей в сёстры, что-то скрывает? Не упуская её из вида, добралась до своих покоев, накинула плащ и последовала по пятам, прячась в тени колонн.       Вслед за Мариам Саломея проследовала из тайного выхода из дворца. Мариам объяснилась с охраной, зачем выходит, и её пропустили. Саломея рассмеялась в кулак: этим ходом пользуются все, кому не лень, и страже уже плевать. Только ей теперь никак не объясниться… Сказать, что следишь за нерадивой служанкой? Бред же, бред! План созрел мгновенно.       Саломея схватила камень с земли и кинула его куда-то в сторону. Стражник, закрывавший дверь, отвлёкся на шум, чем позволил ей проскользнуть в незапертый проём в крепостной стене. В следующий миг она уже была снаружи. Пробежав по склону, она нырнула в заросли одичавшей вишни, не упуская из глаз Мариам, оттуда вышла на тропинку и вскоре была на горной дороге. Служанка шла быстро, почти бежала, Саломея едва хватала взглядом её пёструю юбку, сандалии и покрывало. Тогда она тоже пошла быстрым шагом. Стражи на дороге больше не было, это хорошо… Идти старалась бесшумно, пряталась по кустам. Примерно прикидывая, куда могла бы пойти Мариам, догадалась: она шла в город! С тайной целью. Ей и невдомёк, как нелепо выглядит её поспешное бегство. Точно также выглядела бы бегущая жена, пытающаяся избавиться от свидетеля. Пусть потешит своё воображение, если ей так этого хочется.       Ершалаим… Ненавистный матерью город… Мариам ступила на узкие, засыпанные песком улицы, и Саломея уже от неё отставала, так что ей оставалось только выбрать для погони путь, приведший бы к цели. «Ну, вперёд, милая, пока ты не потеряла свою незадачливую служанку в тёмных переулках,» — подбодряла она себя. Она бежала так же осторожно, опасаясь, нет ли где засады.       Наконец Мариам остановилась у одного из домов, вежливо постучалась, причём как-то определённо: три отрывистых стука, два частых. Ей открыл какой-то человек в хитоне, взял за руки и впустил внутрь. Саломея же осторожно прокралась под окна. Что же за дело задумала эта ловкая служанка… Подглядывать в окна она не решилась, всё-таки её могут увидеть. Но от двери достаточно далеко, можно даже подслушать. Вот стук шагов, Мариам за кем-то идёт, теперь слова стали слышны — видно, они разговаривали. Кто же этот незнакомец? Об этом Мариам не скажет, нужно понимать по её тону. Вдруг до Саломеи донёсся её голос: — Ты думаешь, она заплатит достаточно? Я простой писарь, не шпион! — голос мужской, явно принадлежащий человеку молодому. — И ничего больше знать не желаю! Пусть госпожа предъявит мне какие-нибудь расписки, тогда, может быть, я и подумаю, стоит ли мне рисковать ради неё головой. — Какие еще расписки, дурень?! Никаких расписок, только серебро! — Мариам заговорила горячо и сердито. Но тут же перешла на заговорщический шёпот, каким обычно разговаривают с сообщниками, стараясь, чтобы их не услышали прохожие. — Если ты меня любишь и последуешь за мной, обещаешь? Тогда не пожалеешь. Мы сейчас покинем этот дом, а ещё через два часа будем уже в пустыне…       Помолчали, после чего вышли из дома в дорожных плащах, спрятав лица под капюшонами. Скоро они оказались в узком проезде между двумя домами, где было сумрачно и пахло плесенью. Мариам и незнакомый мужчина свернули в проулок, прошли ещё несколько шагов. Остановились. Саломея увязалась за ними, крадучись в десятке шагов от них, заглядывала из-за угла, из такого же неприметного дома, наблюдая, в какую сторону они пойдут. Они дошли до стоянки, где держали верблюдов, мужчина расплатился и повёл верблюда под уздцы, Мариам последовала за ним. Саломея присвистнула: «Вот хитрецы! Хорошо, что кошель с деньгами носила с собой…»        Как только заговорщики скрылись за поворотом, теперь уже Саломея взяла напрокат верблюда, но размером поменьше, не такого горбатого и очень норовистого. Осторожно повела его по другой улице, надеясь не столкнуться с Мариам носом к носу. Уже на выезде из города незнакомец вместе с Мариам сели на верблюда и со всей силы помчались в сторону пустыни. Над их головами простиралась тёплая сухая ночь, и Саломея ненадолго остановилась. Наконец взобралась и поехала следом, держась на расстоянии. Хорошо, что песок заглушает топот, ах, как хорошо! Впереди себя только видела, как бешено несущийся верблюд пускает потоки песка из-под ног и мужской крик: — Хорошо идём! — мужчина выкинул вправо руку. — Слева по тропам! Мчались и мчались, пересекая барханы, ямы и холмы — Саломея просто не успевала за путниками. Чёрная ночь вокруг, пустыня вокруг. Всё вокруг окуталось серой пылью, Саломея едва успела закрыть шарфом рот и нос. Когда пыль осела, уже только две фигуры виднелись впереди — плащи развевались на ветру. «Не уйдёте!» — чуть стегнула, верблюд пошёл быстрее, каменные мускулы его спины напряглись. Тем временем мужчина вскричал снова: — Эх, чудо-конь! — Точно! И кормить не надо! — подхватила Мариам. — Ух, только бы обошлось… — простонал мужчина со вздохом. «Устроили мне ипподром…» — подумала Саломея, натягивая поводья. Ездить верхом она умела плоховато, поэтому сама не знала, зачем она ввязалась в эту проделку. Встревожилась, забеспокоилась за своего нового горбатого перевозчика и не совладала со своими эмоциями. Опять чуть натянула поводья и отпустила их — совсем чуть-чуть, — но этого хватило.       Тем временем Мариам со своим спутником уже подъезжали к одинокому оазису, раскинувшемуся у линии горизонта. Перед ними лежали редкие кустики и холмики, за которыми виднелись куда более крупные кусты и деревья. Среди этого оазиса располагались несколько костров, белели шатры. Саломея пригляделась: все спали. После чего она развернулась и пустила верблюда назад, чтобы в случае чего выиграть время и вернуться домой раньше служанки. Между тем Мариам и её спутник спешились, и она протянула ему мешочек, перевязанный бечёвкой: — Так, Иуда, — её шёпот подхватил лёгкий пустынный ветер. — С меня десять. Вторую долю получишь после пира. Пока следи за этим придурком, можешь даже его последователем прикинуться… — Всё ради тебя, моё солнце, — названный Иудой принял деньги и заключил Мариам в объятия. — Жди меня, я в тебя верю… — А я этого придурка не верю. Несёт всякий бред… Саломея между тем стрелой мчалась назад. Эта девчонка наняла шпиона, чтобы он следил за Йохананом га-Матбилем! Потрясающий план, великолепный, если она поняла его правильно! Надёжный, как солнечные часы! Мчалась со всей силы, насколько хватало крепости рук. Так вот в чём заключалась её помощь! Потрясающе, ей нужно выплатить повышенное жалование, причём ни в коем случае не дать взять, что о её вылазке знает кто-то ещё! Уже на пути к тайному лазу Саломея успела, как назло, ободрать себе колено. Она уже запаниковала: если она выдаст себя за Мариам, то настоящую Мариам уже не впустят. А если сказать всё, как есть, будет ещё хуже. Как же сложно… Только подарок свыше спас: вышла служанка, выносившая испорченные цветы и ленты, и Саломея успела пробежать мимо стражи. В этот миг она едва не провалилась под землю от ужаса. Ей, иудейской царевне, ночевать на улице! Немыслимо! Матушка будет в ярости! Если узнает, её убьёт… Уже лёжа в постели и прикинувшись спящей, Саломея слышала, как мимо проходит Мариам — уж её шаги она узнавала запросто — и напевала что-то несуразное: — Деньги, деньги-дребе-деньги, позабыв покой и лень, делаю деньги, делаю деньги, а остальное всё дребедень! А остальное всё дребеде-день!