Бал у Берии

      Всё вокруг в полном расфокусе. Не помнил, как пришёл в себя на полу. Лицо, халат и шея в крови. Еле-еле привёл себя в порядок, прежде чем понял: сегодня блядская пятница... Тени под глазами растеклись, как тушь, сам он бледен, как смерть, а руки сводит тремором. Кое-как убрал все намёки на вчерашний сеанс, оттёр пятна крови. Надел кольцо и перчатки. Четверг... Не лучший день для сеанса... На работе он сегодня точно будет в полуотрубе. А как заместитель начальника десятого отделения, точно будет хлестать кофе целыми кружками, лишь бы мозг хоть как-то функционировал. Не говоря уже о том, чтобы в нём шевелилась мысль: что можно сделать в четверг, когда мозг не хочет функционировать? Только сдать отчёт и сдать дело. Или, выражаясь медицинским языком, подкорректировать мозговую активность. Главное — не давать мысли бродить где попало. «Смерти больше нет...» Зацепившись кистью в чёрной перчатке за поручень битком набитого трамвая, Борис Васильевич ехал в сторону Лубянки и то погружался глубоко в себя, то прислушивался к тому, о чём шепчутся граждане, окружившие его в этой толчее. Намеренно ехал по долгому маршруту, ведь дорога всегда будила мысли, пока трамвай с синим огоньком вёз его по Тверской. Так или иначе, но чёткой границы между мыслями и телом уже не было — скорее, они постепенно сливались, словно кровь с водой, а очертания понемногу размывались в мутном потоке снующих мимо лиц. А те, совершенно не беспокоясь ни о чём, болтали о какой-то ерунде. Здоровенный, мясистый, с бойкими свиными глазками, стоящий у окна, тихо говорил маленькому своему соседу о том, что пришлось гроб закрыть чёрным покрывалом... — Да не может быть, — поражаясь, шептал маленький, — это что-то неслыханное... А что же Желдыбин предпринял? Среди ровного шума трамвая слышались слова от окошка: — Уголовный розыск... скандал... ну, прямо мистика! Из этих отрывочных кусочков Борис Васильевич кое-как составил что-то связное. Граждане болтали о том, что у какого-то покойника, а какого — они не называли, сегодня утром из гроба украли голову! Вот из-за этого этот Желдыбин так и волнуется теперь. Все эти, что шепчутся в трамвае, тоже имеют какое-то отношение к обокраденному покойнику... — Поспеем ли за цветами заехать? — беспокоился маленький. — Кремация, ты говоришь, в два? — Не скажу про живых, а покойников мы бережём... — процедил Борис сквозь зубы, отчего поймал чей-то взор на себе и ответил его пронзительным и острым взглядом, не сулившим ничего хорошего. Наконец ему надоело слушать эту таинственную трепотню про украденную из гроба голову, и он с облегчением выдохнул, что ему пора выходить. Вышел на остановке и осознал страшную в своей простоте мысль: неужели солнце, которое так ярко всё освещает, бросает свои лучи и на него? На миг подумал, что всё это нереально, что не существует этой жаркой Москвы, нет этой внутренней боли, что сжигает изнутри... «Смерти больше нет...»       Уже после Лубянки ехал обратно тем же маршрутом. Мозг слегка коротило от неустанной работы, рассудок проваливался в небытие. Кремация в два... Чувствовал себя так, словно тонул в болоте, обмотанный цепями. Помнил пятна на столе: кровь пролетарская чище чистых наркотиков... Хотел всех скрутить на этой площади, а сам едва не скрутился в своей же жилплощади... Поэтому сейчас он даже не чувствовал злобы, точнее, она почти пропала. Ему хотелось только доехать до дому и упасть из окна. Словно окостенел и выпал из реальности, хотя в сознании продолжали словно тикать часы, отмеряя время до полной остановки сердца. Опускались веки, наливались тяжестью — и вот он уже плыл в тёмной воде небытия. «Пусть будет суд, пускай будет тюрьма. И пусть я сдохну не здесь, уже за всё расплатился...». Уже не боялся и не лгал себе. Тело в шрамах, а руки в крови. Сердце в сколах, а в глазах злоба... Воздух вокруг с каждым годом всё душней. И не бьётся вспышка на задворках: «Я не хочу убивать людей...». В трамвае снова встретил Гоцмана. Тот, как всегда в состоянии творческого подъёма, был необыкновенно бодр и весел, даже стал рассказывать шут знает что, вроде того, что вчера в театре фокусник такие фокусы показывал, что все ахнули, всем раздавал платья, духи и цилиндры, а потом, на следующий день, публика вышла на улицу, и — хвать — все оказались голые! Борис Васильевич облокотился о стекло, держась за поручень и беззвучно захохотал. — Михаил! Ну как вам не стыдно, — тоном начальника отчитал он Гоцмана. — Вы грамотный, умный юноша; в очередях врут чёрт знает что, а вы повторяете! Гоцман покрылся клюквенным налётом и с большим жаром возразил, что ничего не врут и что он сегодня сам лично в гастрономе на Арбате видел одну гражданку, которая пришла в туфлях, а как стала у кассы платить, туфли у неё с ног исчезли и она осталась в одних чулках... Глаза вылупленные! На пятке дыра. А туфли эти волшебные, с того самого сеанса... — Так и пошла? — Так и пошла! — вскрикивал Гоцман, всё более краснея оттого, что ему не верят, — да вчера, Борис Васильевич, милиция человек сто ночью забрала... Граждане с этого сеанса в одних кальсонах бежали по Тверской... — Как-то я не заметил... Ну, конечно, это Мишка-младший, Ивашевский наш рассказывал, — отвечал Борис, — я давно уже за ним замечаю, что он страшный врун... Провожая до остановки, Борис попросил его только об одном — не бегать в одних кальсонах по Тверской и не слушать Мишку-младшего. После чего они расстались.       В этот раз отчего-то вышел не дома, а на остановке у Александровского сада. Через несколько минут Борис Васильевич уже сидел под кремлёвской стеной на одной из скамеек, поместившись так, что ему был виден Манеж. Люди проходили мимо него, сгибаясь под тяжестью сумок с цветами или коробок конфет. Иногда мимо проходили милиционеры, но, завидев его чёрную фигуру, отдавали воинское приветствие сразу же отворачивались и делали вид, будто незнакомы. Никто его не беспокоил, никто не пытался заговорить. Если его и разглядывали, то исключительно из любопытства. Чаще всего взгляды ловил дамские, в духе: «Отчего этот хорошо одетый мужчина сидит здесь в полном одиночестве?». Поворачиваться к ним было неприятно, так что пришлось отводить взгляд от пристального взгляда женщины с кудрявыми волосами, обсыпанными пудрой. Но тут вдруг та самая утренняя волна ожидания и возбуждения толкнула его в грудь, и тут он понял, что это волна звуковая. Сквозь шум города все отчётливее слышались приближающиеся удары барабана и звуки немного фальшивящих труб. Первым показался шагом следующий мимо решетки сада конный милиционер, а за ним три пеших. Затем медленно едущий грузовик с музыкантами. Далее — медленно двигающаяся похоронная новенькая открытая машина, на ней гроб в венках, а по углам площадки — четыре стоящих человека: трое мужчин, одна женщина. Какие-то странно растерянные у них лица... В особенности у гражданки, чьи толстые щёки как будто изнутри распирало ещё больше какою-то пикантной тайной, а в заплывших глазах играли двусмысленные огоньки. Казалось, что вот-вот еще немного, и гражданка, не вытерпев, подмигнет на покойника и скажет: «Видали вы что-либо подобное? Прямо мистика!». Столь же растерянные лица были и у пеших провожающих, которые, в количестве человек трёхсот примерно, медленно шли за похоронной машиной. Как только Борис увидел их, его захлестнула такая волна боли и ненависти, что он уронил голову в ладони.       Голоса на подкорке сознания; слова расплываются, но в памяти останутся, вгрызутся в мозг намертво; набат — собственное сердце в висках. — Таз узкий... Плечи не пролезут... — Что... Нет! — водная затычка, слова размазаны... — Пусть рожает! Ребёночек — главное! — сухой скрип кадила. Держал руку жены стальной хваткой; горький ком тошноты камнем в горле, и волосы её, некогда блестяще-гладкие, теперь лохмотья на покрытом гниющими струпьями теле юродивого или змеи ядовитые, а губы — сгусток крови тёмной, слипшейся и тягучей. — Что за бесчеловечность? Вам дочери не жалко? Скальпель! — снова голос. И мысли — кто их вообще сюда пустил... Этих религиозных мразей, по какой-то ошибке прозванных родителями... — Да блудница она! Ноги перед ублюдком раздвинула, потом на свадьбу позвала! Хотя какая та была свадьба: бога в ней не было, в храме не венчались, перед господом не клялись в любви и верности! Силой её домой вернули! Упиралась, маленькая грешница, не хотела возвращаться в отчий дом! На всё божья воля. Бог дал жизнь, он же и возьмёт... Не надо нам ваших врачей, они от лукавого... — Товарищи, выдворьте этих христанутых отсюда! — крик сквозь пелену, нещадно по ушам бьющий. — Марш! Кыш, проклятые! Надрезать надо, чтоб пролез. Держитесь, гражданочка, мы вам вколем снотворное и подрежем. Спирт! — Режьте уже... — другой голос, родной уже и до боли знакомый. — Борис, помоги... Забери меня отсюда... Забери меня... И рука тянется к его руке, как будто восковая, серая и пеплом истлевшая, вены исчертили виски мёртво-синим, вот-вот разорвутся и брызнут густой кровью, а губы кровавые шевелились в искажённой судороге. И скальпель молнией сверкающей рассекает кожу, издавая скрежет, словно ветви чёрные и мёртвые царапают стекло когтистыми своими лапами. Он видит лишь кровь, сгустки багровые, они налипают на нож, они везде, везде, и не слышно уже даже на периферии стона болезненного, разве что сдавленный хрип надтреснутой пластинки; видно или только кажется так, но в разрезе бьются под слоем крови дрожащие внутренности; венец всего, где-то над водной толщей врач оповещает: ещё немного. Из зияющей кровью дыры, так на рану рваную похожей, медленно выходит тельце, сдавленно синюшное, хлипкое, маленькое, всё выпачканное в крови; и в руках врача багровый крупный сгусток, кирпично-красный, скользкий, дрожащий, как желе. И снова мысли… Боль клеймит тебя, но клеймо глубоко — не увидишь. С глаз долой — из сердца вон. Венец, слава, он здесь, он с ней, слился с ней, пьянеет. Жёлтые розы у окна, отвратительно тревожное пятно на сетчатке. Карболка кислинкой режет нос. Ещё немного, и Александра нырнёт в это нетерпение. О Леда! Краткое облегчение. Словно чужой выдох сквозь слипшиеся губы: — Ангелина! Геля... Как ты? Тишина; и рука больше не обвивает теплом запястье, обмякла безвольной плетью; и кости — студень. Поднял голову; в седом саване змеино-спутанных волос стекляшки-глаза, рот приоткрыт в немом крике, и из него стекает вместо этого крика по коже густая и смолистая кровь. — Отмучалась раба божия Ангелина... — шелест ладана, человеческое обличье. Два лица искажены донельзя, уродливые черты гротескно выпячены. — Оборвали невинную жизнь под красным крестом... — бормочет врач. Отмучалась... Нет-нет... Быть не может... Она не может умереть... А если и так, то только из-за них... Когда-то всегда умирают... Только никак не угадать, не подловить момент... Чтоб не сама, чтобы снова на ногах кровь... Чего уж там про живых, им лишь бы покойников... Тех можно куда быстрее до рая закинуть, одним махом... Этого они хотели, да? В рай чтобы она попала поскорее? Харон из них так себе, они и матерей убивать готовы... Убивать... Они убили её! — Вы убили её... Отойдите от неё! — с криком оттолкнул обоих, и тестя, и тёщу. Те пошатнулись, Борис хотел врезать ещё, но резко ощутил на плечах стальную хватку врача: — Товарищ, не надо... Они просто... — ОНИ УБИЛИ ЕЁ! А в глазах и на подкорке сознания осталось и также въелось то непоправимое; и ужасно нелепо в посмертии это вспоротое скальпелем женское тело, когда-то бывшее прекрасным и зияющее теперь свернувшейся кровью и блеском вскрытого живота, и ещё ужаснее оттого кажется смерть иная. «В нас нет вины: мы провели, Господь наказал» «Душу вдвойне вы решили очернить под красным крестом...» «Наша совесть чиста!» «Лгите себе сколько угодно и своим же верьте словам... Но шепча оправданья, не скрыть злодеяния от глаз несчастного вдовца!» То были слова акушерки. Сморщенное детское тельце, которое она держала в эмалированном тазике со льдом, ещё не отмытое от багровых разводов материнской плоти; новорождённая его дочь, то, что ею было и должно ею быть; съёжившаяся, задушенно багрового оттенка, одутловатая и обложенная посмертно ледяной короной; слипшиеся чёрные волоски на голове и стянутые окоченением веки. Ничего больше не будет — теперь лишь смерть и холод, никакой любви более на свете и два окровавленно вывернутых в смертельной маске тела.       А похороны... Как давно он не был на похоронах! О Леда, кто бы знал... И ведь не ходил из принципа, ведь унылые лица и чёрные одежды неустанно напоминали... То лето шестнадцатилетней давности, от которого до сих пор колет сердце. Всё в деталях: ящик. В нём два тела.. Одно совсем крошечное, как игрушечное. Аннушка... Малютка, которая угасла, не успев даже увидеть мир. Ей нет и часа, ресницы строги, и лоб жёлтыми розами увит. Смерть дышала в лицо и ему, и жене, отравила, убила, забрала их обеих, чтобы отдать на глумление толпе. Тела утопали в кружевах и живых цветах, в гроб их заворачивали в белый саван с таким усердием, что капли крови казались сочащимися розовым ядом слезами. Так много крови было, столько слёз и ладана, сколько не было даже на отпевании и похоронах царской семьи. Потому что отпевания и похорон не было. Злая ирония — умерли под красными знамёнами, в рассвете новой жизни, под торжественный раскатистый марш Интернационала, а похоронены под золотым крестом, под заунывное пение «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас», на закате старого режима. Бориса никто и слушать не желал, плевали на все его увещевания о том, что она коммунистка. Её клеймили безбожницей и бормотали, что после смерти она не очистится и попадёт в ад, где ей и место. К горлу подкатывал комок, рёбра сводило от горечи. Знал: зарыдать не сможет. Ни здесь, ни наедине... Сотый раз во сне он наблюдал её конец... И не так уж страшно, в самом деле, умереть! На подушке чёрные кудри блестели на солнце, словно в золотистой пудре, а на плече чернела кровь гвоздик, сплетённых с окровавленными розовыми лепестками. Она была прекрасна, она была безнадёжно прекрасна в своей близости к смерти, густо накрашенная чёрными тенями, со свежим венком из живых цветов на голове. Аннушка же, крошечная малютка, так погружена в кружева и ленты, что личика не видно, так плотно прижата матерью к груди, что едва её различить можно. Борис не был на отпевании, стоял на кладбище, возле отведённой под могилу ямы. Но с женой так и не попрощался. Не решился. Да и как проститься? Только мысленно. И не вышло — подошёл священник, предложил исповедаться и причаститься. Борис отказался. Ругнувшись, священник отошёл. Снова подошёл. Опять. Отказался. Борис бормотнул: «Чтоб вы все передохли, мрази...», а от ладана и опиумных песнопений его тошнило, кололо в груди и на лбу выступала испарина. Приводившего его милых в приемлемый вид для снимка пост-мортем и похорон танатокосметолога парой дней спустя, как поговаривали, внезапно нашли мёртвым в собственном доме. Шестнадцать лет... Любой другой давно бы смирился и отпустил, обзавёлся бы новой семьёй, но так не получается. Прежняя любовь как отравленными шипами вонзилась в сердце, иссекла душу, вросла корнями, сильнее изранила, чем штыками и саблями. Ах ты, роза жёлтая, сколько бед ты наделала! Ах, любовь смелая, сумасшедшей была! Ароматом дурманила, только сердце поранила! Боль глубока — на огне обжигает, на ветру студит, мёдом сладким смущает, сонной одурью обволакивает, издевательством доводит до белого каления и стрел отчаяния.       Борис провожал взглядом шествие, вслушиваясь, как постепенно удаляется и затихает вдали монотонный и тоскливый звук турецкого барабана. От всех этих ужасных воспоминаний его тошнило, он сто раз пожалел, что вообще сюда пришёл, и даже уже собирался уходить. Но уйти он так и не успел, зато совсем близко услышал разговор про покойника. Он попытался восстановить его в памяти, вспоминал отдельные интонации, отдельные слова, оттенки, вплоть до ощущений, связанных с шелестом ветра в крыльях и шорохом листьев. Какие странные похороны! И какую тоску и жуть навевает этот проклятый барабан! Всё, всё бы отдал он, только бы избавить их от смерти! Кого же это хоронят с такими удивительными лицами? — Хомякова Христофора Херимоновича, — послышался рядом прокуренный и подозрительно знакомый мужской голос, — великого борца с отравой религии. Это ещё кто? Борис повернулся и увидел на своей скамейке и впрямь знакомую ему фигуру. А-а, товарищ Ховрин, комиссар третьего ранга! Служит с ним в одном отделе НКВД, только во втором отделении. Десятое тоже неплохое, в нём можно разогнаться по полной... Очевидно, бесшумно подсел в тот момент, когда он засмотрелся на процессию и, надо полагать, настолько задумался, что свой последний вопрос изложил вслух. Процессия в это время начала приостанавливаться, вероятно, задерживаемая впереди светофорами. — Да, — невозмутимо продолжал Ховрин и при этом дымил папиросой, — удивительное у них настроение! Везут покойника, а думают только о том, куда девалась его голова! — Какая голова? — переспросил Борис и пригляделся к неожиданному собеседнику. Без всяких сомнений, это был именно комиссар третьего ранга Ховрин. Он был высокого роста, статный, темноволосый, обладал пренеприятным и даже жутковатым взглядом и совершенно грязным болотным оттенком глаз, а на пальцах у него были татуировки с символикой неясной этимологии. На нём была обыкновенная и очень хорошо отглаженная белая рубашка, ужасные брюки-галифе с красным кантом, щегольские блестящие сапоги и зачем-то чёрное драповое пальто, а из кобуры на поясе отчего-то торчала человеческая берцовая кость. Стоп, ЧТО? Откуда кость? — Да, изволите ли видеть, — объяснил Ховрин, выдохнул дым, и Борису аж тошно стало, потому что папиросы у комиссара совершенно очевидно разили серой, — сегодня утром голову у покойника стащили прямо из гроба. — Да? И как же такое могло приключиться? — рассеянно спросил Борис и тотчас вспомнил шепотки в трамвае. — Как же? Чёрт его знает как! — преспокойно сказал Ховрин. — Я, впрочем, полагаю, что об этом следует спросить товарища Барсика. До ужаса ловко спёрли! Представляете, какой скандал? И главное, совершенно непонятны мотивы хищения! Кому и на что она нужна, эта голова? Хотя Борис и был в целом погружён в свои мысли, странные разговоры комиссара Ховрина его поразили. Чудные, право, разговоры, и чудной этот комиссар!.. — Позвольте, — уточнил он, — Хомякова? Это ведь о котором в газетах писали? — Именно о нём, — подтвердил Ховрин. — Так это, стало быть, со всей Москвы люди за гробом идут? — спросил Борис и вдруг оскалился. — И из разных учреждений? — Натурально так!.. — И критики? — И критики, — подтвердил Ховрин. — А чего они, рыжие, что ли? Отчего им не идти? — А вы кого-нибудь из них знаете в лицо? — Всех до единого, — ответил комиссар и лениво прищурился. — Скажите, товарищ комиссар, — голос Бориса стал глух, — нет ли среди них критика Латунского? — А отчего ему не быть? — ответил Ховрин. — Вон он идёт, с краю, видите? — и показал рукою. — Это блондин-то? — пригляделся. — Пепельного цвета. Видите, в небо посмотрел? — На патера похож? — Ага, именно! Больше Борис ничего не спрашивал и рассматривал поганого критика во все глаза. — А вы, как я вижу, — сказал Ховрин, снова затянулся папиросой и улыбнулся, — ненавидите этого Латунского. — Я ещё кое-кого ненавижу, — с некоторым напором и даже несколько злобно ответил Борис. — Например, тёщу с тестем... Но нам с вами скучно будет об этом разговаривать. Процессия в то время двинулась дальше, за пешими потянулись автомобили. — Да уж конечно, — задумчиво сказал Ховрин, — чего тут интересного, Готтфрид Генрихович! — Откуда вы… — начал Борис, но тут же замолчал. В голову полезли самые что ни на есть страшные и неприятные мысли. Ещё бы! О существовании псевдонима знали разве что единицы среди сотрудников НКВД, и Ховрин этот к ним не относился, а значит… Значит, среди своих мог завестись крот! Да, да, именно! Шпион и предатель, который раскрыл личину советского агента! Так ведь это не только Ховрину, но и самому Борису таким макаром может грозить вышка или как минимум трибунал! Вспомнился ещё ко всему недавний разговор с Мишкой, и у Бориса внутри всё совсем похолодело. — Да уж ладно вам дёргаться, — невразумительно ответил Ховрин и выкинул окурок, а потом добавил ещё: — Разве могу я чего-то не знать! Совершенно разбойничья рожа, постановил Борис, на всякое такой может быть способен! А ещё комиссар… Подумаешь! — А я вас почти не знаю, — вложил в голос всю сухость. — Так это вы, — невозмутимо отрезал Ховрин. — Вы и не должны хорошо меня знать… А я между тем послан к вам по делу. — С этого и следовало начинать, товарищ комиссар, — Борис на всякий случай отодвинулся от него на край скамейки и вонзил как можно более суровый взгляд, — а не молоть чёрт знает что про отрезанную и украденную голову! Вы пришли меня арестовать? — Ну зачем же сразу арестовать, — чуть обиженно ответил Ховрин. — Хорошенькое дельце — раз я подошёл к кому, то непременно арестовать! Просто дело к вам имеется, товарищ Мюльгаут. — Так чего же вам нужно, товарищ комиссар? — спросил Борис и совсем перестал что-либо понимать. Логично ведь было бы при таком раскладе, если бы Ховрин этот арестовал его немедленно! Темнит комиссар, страшно темнит... — Меня позвали пригласить вас в гости, — невозмутимо сказал Ховрин и достал пачку папирос. А ведь жуткий вообще-то тип! Глазищи болотные из-под длинных смоляных прядей так и сверкают… Сумасшедший, право, сумасшедший! И уйти хотелось бы, да только к скамейке словно приковало, что с места не сдвинуться. Абсолютная чертовщина с этим Ховриным! — В какие ещё гости, товарищ Ховрин? Вы бредите? — маскируя страх под некоторую грубость, поинтересовался Борис и даже предположил, взяв во внимание чёрное драповое пальто: — Может, у вас случился тепловой удар? — К одному знатному грузинскому князю, — значительно сказал Ховрин и слова о бреде и тепловом ударе при этом совершенно проигнорировал. Борис на подсознательном уровне ещё хуже испугался и оттого вспылил: — Вы с ума сошли, товарищ комиссар! — вынес вердикт и собирался уже уходить. Хватит с него этого бреда, и всё тут! А ежели собрался арестовывать, так пусть арестовывает — и дело с концом! — Вот спасибо за такое поручение! — очень оскорблённо воскликнул Ховрин и громко сказал вслед Борису: — Ну и дурак вы, товарищ Мюльгаут! — Мерзавец! — ехидно отозвался Борис, при этом себя за свой же страх мысленно ругая. — Сумасшедший! И тут же услышал за собой голос комиссара: — Саломея… Прекрасная Саломея… Она так восхитительно танцевала с головою Иоанна Крестителя на золотом блюде! А какие у неё были прекрасные чёрные локоны и глубокие синие глаза! Жаль, право, очень жаль, что этой прелестной женщины больше нет и что не удалось ей познать на этой грешной земле счастье материнства… Так пропадите же вы пропадом, Мюльгаут, с вашими воспоминаниями! Сидите и дальше в одиночестве, умоляйте, чтобы она явилась к вам с того света и дала вам вернуться к жизни! Занимайтесь дальше своим проклятым спиритизмом и общайтесь с нею через зеркала и свечки! Обнимайтесь со своим дурацким горелым платьем! Вините себя в гибели жены и дочери! К чёрту вас, Мюльгаут! Слышите? К чёрту! Приобретя оттенок проржавевшей бронзы, Борис вернулся к скамейке. Ховрин смотрел на него, сощуривши жуткие болотные глаза, и чего-то выжидал. Задел за живое, ржавой саблей по сердцу проехался... Борис чувствовал, как грудь кровоточит сквозь пальто. Ещё и слов проклятых не подбирал... Обнимайтесь, понимаете ли, с дурацким горелым платьем... Да за одно это выражение порвать бы этого упыря на кусочки! И тут дошло: суть ведь даже не в том, какими словами выразился этот комиссар, от которого веет за версту жутью и могилой, а в том, что он попросту знать этого всего не может! Нет, про танец, конечно, узнать он с натяжкой мог, ведь доносы на Ангелину писали, хоть это было и давно. Мог узнать и про то, что Ангелина была его женой — свидетельство о браке, ровно как и свидетельство о её смерти, наверняка пылятся в тех же архивах. Но вот про остальное — вообще никак! Особенно про дочь, конечно. Никакими ведь документами не была подтверждена! А эти сеансы… Обгоревшее платье, едва не сожжённое в порыве Ангелиной и им спасённое… Откуда, чёрт возьми, он это всё взял?! На ум лишь одна мысль и лезла, назойливо стучала в висках, напрашивалась — он не человек! Подтверждений тому масса — аура могильного льда, запах серы от папирос, наконец, жуткий этот жгучий взгляд, словно он по ту сторону, словно нет вовсе самого комиссара… И ведь прав был, похоже, Мишка, прав! Есть всё-таки в этом мире что-то такое, что совершенно не поддаётся логике, и оттого ещё страшнее… Комиссар Ховрин… Да, Борис знал его, при чём знал давно, с самого начала своей службы в НКВД. Слышал про него совсем разное — хорошее, что он бывший подпольщик, ветеран Гражданки и знаком был с Лениным, что в НКВД он ещё с тех пор, когда эта структура называлась ещё ЧК, что на короткой ноге с самим вождём… И плохое тоже слышал — что Ховрин жесток до крайностей, что насиловал во время Гражданской жён петлюровцев и белогвардейцев, изуверски пытал и убивал пленных и пользовался оттого дурной славой, что, наконец, под него как раз и лёг для успешного продвижения карьеры Селигеров, начальник ОБХСС… В последнее, впрочем, Борис не верил, и не потому, что в моральном облике Ховрина что-то этому мешающее имелось, но потому, что очень уж отталкивающим был комиссар внешне, хотя и подтянут, и высок, и лицом вроде бы вполне красив. Да, знал его Борис, хоть и неблизко, и как раз страшнее ему было оттого, что за столько лет этого знания до недавних минут неясно было, что Ховрин к этому миру совсем уж очевидно не принадлежит. И ведь всё складывается, всё!.. Спрашивал Мишка именно про него, и именно Ховрин был с тем иностранцем в тот памятный знойный вечер, когда председатель ИСТОРСВЕТа Хомяков погиб под трамваем… Да, ведь в НКВД он один такой, высокий, похожий видом на алкоголика, с тёмными, почти чёрными волосами и мёртвым болотным взглядом, и он один имеет на пальцах сизые наколки неясного происхождения… И ведь внешне, если подумать, он совершенно не изменился! О чёрт! Всё, всё сходится! Комиссар НКВД Ховрин — и впрямь неведомая нечистая сила! Абсурд, поверить сложно, но Борис ведь не из тех, кто глазам своим не верит… Так, выходит, и вампир в МУРе, и сатана на Патриарших — тоже правда! Дикая, жуткая, но правда! Что вообще комиссару и ответить, Борис даже представить не мог. Нет, решительно не имел он навыков общения с нечистой силой! Сказать, что нет у него никакой дочери и никогда не было? Смысла никакого — знает ведь этот Ховрин, что была… Отрицать вообще всё? Тоже чистейшая глупость, если Ховрин всё знает. Откуда же? Откуда, чёрт возьми? — Я ничего не понимаю, — наконец негромко заговорил Борис. — Нет, узнать о моей жене, об этом проклятом танце, конечно, в теории можно из любого архива НКВД! Но как вы могли узнать про дочь? Про платье? И как вы узнали мои мысли?! — тут Борис сморщился, словно ему пришлось проглотить целый лимон, и добавил: — Скажите мне, товарищ комиссар, кто вы на самом деле? Как мне обращаться к вам? — Вот скука-то! — вздохнул Ховрин. — Простите, разве вы ещё не поняли, что я на самом деле, — это он выделил голосом, — обыкновенный комиссар третьего ранга НКВД СССР? Сядьте, пожалуйста. Борис нехотя сел рядом с ним и требовательно повторил: — Как мне называть вас, товарищ Ховрин? — Хорошо же, — хмыкнул комиссар. — Можете звать меня просто Толей, без этого лишнего официоза, излишние претензии на официальность меня просто бесят… Впрочем, какая вам разница, как меня называть, Мюльгаут? Это разве что-то меняет? Снова, снова использует псевдоним!.. Нет, знает ведь, подлец, что это недопустимо, за это полагается вышка… Точно нечистая сила, раз не боится! Борис ещё сильнее наклонился к нему и сипло, надтреснуто зашипел: — Откуда вы знаете? Вам кто-то сказал? Квартира взломана? — Глупости, — сказал Толя и смешливо фыркнул. — Далась мне ваша квартира. Так ведь можно подумать, будто я и без неё ещё кой-чего не знаю! Хотя, конечно, параноиком быть вам совершенно позволительно… После войны, да. После, например, того, как вас изранили в двадцатом, вы не смогли оправиться до конца ни физически, ни даже душевно… Ведь Мюльгаут для вас больше, чем псевдоним. Это скорее личность, ещё одна ваша личность, которая олицетворяет вашу тёмную сторону… Помню я ту пьесу. Кажется, её ставили… Кхм… Точно, в двадцать восьмом году! Занятное происхождение фамилии для собственной второй личности, право же! Вы исключительный затейник! У Бориса сердце ушло в пятки. Всё знает, до малейших деталей… Щурит на тусклый дневной свет свои болотные глаза, а в них отражается тьма и муть… Нет, он даже не просто нечистая сила, он хтонь, натурально хтонь из самых недр Ада! Это ясно, ясно как день… — А вы мне не скажете, откуда вы узнали про жену, дочь, танец Саломеи? — с сильным надрывом спросил Борис. — Откуда узнали про мои мысли? — Не скажу, — сухо ответил Толя. Сердце совсем замерло, пропускало удары, но Борис пытался изо всех сил держать непроницаемое лицо. — У меня своих тайн полно, — рассудил Толя, и в воздухе снова запахло серой от его поганой папиросы. — До вас мне дела нет, — а потом помолчал и вдруг задумчиво добавил: — Так это и жену вашу вернуть можно, если очень постараться… — Нет! Это невозможно! — трагическим полушёпотом просвистел Борис. Хотя... Если он так плотно ввязался в мистику, если он сейчас сидит и разговаривает с какой-то хтонью в комиссарском обличии, то чего стоит выдернуть с того света мёртвую женщину?.. Борис принял более суровый вид, но продолжил без тени угрозы: — Извините, конечно… Нет, я могу предположить всякое, но… Это же... — тут он хотел сказать «бред», но решил в последний момент всё же с нечистью быть повежливее и вместо этого сказал: — В это же очень трудно поверить. Толя чуть поморщился, стряхнул пепел с папиросы, ещё сильнее сощурил прикрытые чёлкой болотные глаза и кивнул, как показалось, понимающе. — Скажите, — продолжил Борис ещё тише, — вы ведь о них что-нибудь знаете? — Ну, положим, знаю, — нехотя отозвался Толя. — А знаете вы, как можно их вернуть? — с замиранием сердца спросил Борис, и голос его сорвался в резкий сдавленный хрип. — Не мучьте же, не мучьте! Скажите мне, как, как такое возможно! — Это, пожалуй, нужно очень постараться, — философски изъявил Толя. — Правда? — совсем уже на срыве спросил Борис. — Не каждый ведь день, право, к вам на улице подходят полузнакомые люди и зовут в гости к грузинскому князю! Я этих грузинских князей в жизни не видел, поэтому несколько ошеломлён вашим предложением… Это, знаете ли, и впрямь жутко странно! Толя выслушал его речь с нескрываемой скукой на лице и сказал сурово: — Прошу вас, помолчите хотя бы минуту. Борис, конечно, замолчал, но про себя разозлился. С чего бы это нечистая сила его вздумала так резко затыкать?! Да такому одного взгляда достаточно, чтобы любого заставить вмиг умолкнуть! А такое поведение — натуральное хамство! — Так вот, я ручаюсь, что этот грузинский князь совершенно безопасен, и ни одна душа не узнает о вашем посещении. — А я ему зачем понадобился? — с подозрением спросил Борис. Нечистой силе, говорят, нельзя доверять — как есть обманет… И этот жуткий Толя с неприятным потусторонним взглядом ещё напрягает сильнее, умудряется от ответа уйти! Разве что и ответил, нечисть проклятая: — А вот об этом вы узнаете позже. — Нет уж, вы помилуйте! — разозлился Борис — его решительно нагнетали все эти загадки. — Я немедленно требую объяснений! Понятно было бы, если он пригласил бы в гости даму, которая могла отдаться ему, но чего ради ему нужен я? Может, ему нужны сотрудники НКВД для какой-нибудь ужасной антисоветской аферы? Толя как-то надменно хмыкнул, сделал кислый вид и ответил таким образом: — Любые дамы сами прибегут к нему, ежели он того захочет, так что в этом совсем нет необходимости. А ужасные антисоветские аферы — это, конечно, весьма занимательно, но, спешу вас разочаровать, этого не будет. — Да что за князь такой?! — от неестественно звучащего и близкого по тембру к ультразвуку голоса на него обернулась пара прохожих, а с ближайшего куста с щебетанием разлетелась стайка воробьёв. — И какая, наконец, для меня польза выйдет из этого похода? Толя наклонился к нему и многообещающе прошептал: — Большая польза, Мюльгаут… Вы можете воспользоваться случаем… — Что? — Борис отшатнулся от него, словно его обдали кипятком, а в глазах потемнело на секунду. — Если я вас правильно понял, я смогу вернуть её? — И не только её, — таинственно сказал Толя. — Еду... — прохрипел Борис и ухватил Толю за запястье. — Куда угодно еду... Толя облегчённо вздохнул, откинулся на спинку скамейки, закрыв собою вырезанное чьей-то рукой пронзённое стрелой сердце, и иронически сказал: — Как же трудно общаться с влюблёнными! — тут он засунул руки в карманы пальто и вытянул ноги далеко перед собой. — Почему, например, именно меня послали к вам? Пусть бы приехал Барсик, он обаятелен, да и люди любят котов больше, чем себе подобных… Кота позвать? Коты разговаривать не умеют! Как он это себе представляет? Пойти за котом, уподобившись Ане, которая увязалась за белым кроликом? Борис снова начал злиться и заговорил чуть на повышенных тонах: — Немедленно перестаньте мистифицировать! Вы пользуетесь моим несчастьем и нагло обрабатываете ради какой-то непонятной авантюры! И я в неё лезу, но лезу только потому, что вы поманили меня обещаниями вернуть близких мне людей... А вы ещё больше пудрите мне голову вашими непонятностями! Право, я уже начинаю сомневаться в вашей компетенции как сотрудника НКВД! — Прошу, без драм, Мюльгаут, — Толя поморщился, — в моё положение тоже следует войти! Расстрелять, запытать насмерть в подвале, надавать кому-нибудь по морде, экспроприировать имущество или какой-нибудь другой пустяк в этом роде — мои прямые обязанности, можно сказать, моя специальность, и кому, как не вам, дражайший товарищ Давыдов, меня в этом понимать! Но общаться с влюблёнными, да ещё и уговаривать — слуга покорный! Я вас уже полчаса уламываю, а вы всё изображаете Клару Целкин. Так вы едете? — Ну, еду, — отозвался Борис. Никак не мог унять охрипший голос, как бы ни старался. Как же спокойно говорит эта кошмарная нечисть! Расстрелять или запытать для него всего-то обыкновенный пустяк… Да нет, не на того напал, почтенный! Не на того! — Так едете или «ну»? — с раздражением в голосе спросил Толя. — Еду, чёрт возьми! — рявкнул Борис и ударил со всей силы кулаком по лавке, отчего кисть отозвалась болью. На Толю это, впрочем, ровно никакого впечатления не произвело. — Тогда потрудитесь получить, — сказал Толя, вытянул из кармана круглую золотую коробочку и протянул ему. — Да вы прячьте, прячьте поскорее, другим её видеть совсем не обязательно! Она вам пригодится, Борис Васильевич. Вы совсем не следите за своей обувью, вон как у вас сапоги постарели и потрескались… Сегодня вечером, ровно в половину восьмого, потрудитесь обуть любую вашу обувь и натереть её этой ваксой. Дальше делайте что хотите, но не отходите от телефона. Ровно в восемь я вам позвоню и всё, что нужно, скажу. Вам ни о чём не придётся заботиться, вас доставят куда нужно, и вам не причинят никакого беспокойства. Это вам понятно? Борис взвесил в руках коробочку. Тяжёлая, оттягивает руку… Ну уж нет! Не сможет его обвести вокруг пальца проклятая нечисть. Ишь, удумал, похоже, сбыть неизвестного происхождения золото или ещё какую краденую дрянь! А может, раз нечисть есть, так есть и какая-нибудь порча, которую паскудник Ховрин хочет таким образом на него навести?! Хороший план, ничего не скажешь... Великолепный план, просто прекрасный, если понял правильно. Надёжный, блять, как швейцарские часы! — Помилуйте, Анатолий, какая же это вакса? — хмуро спросил Борис. — Зачем вы снова дурите мне голову? Это ведь из чистого золота, даже по тяжести понятно. Вы хотите меня подставить, сдать в белые ручки ОБХСС? Зачем это вам нужно? Или, может, вы хотите меня подкупить? Или совершить надо мною ещё какое паскудство? Так или иначе, совершенно ясно, что вы тянете меня в какую-то тёмную историю, за которую я очень поплачусь, — и проговорил уже злобно: — Хорошо, если не головой… — Да что это вы такое опять придумали! — грозно зашипел Толя. — Что вы опять несёте! Борис крепче сжал в руке коробочку и продолжал, совершенно распалившись: — Подождите! Я знаю, на что иду. Но иду на всё только ради того, чтобы узнать хотя бы о их судьбе! Больше у меня нет никаких надежд... И если вы втянете меня в чёрт знает что, это будет на вашей совести, при чём не только моя судьба, но и судьба Ангелины и Анны! — слетел до хриплого шёпота. — Если ваши непонятные авантюры погубят меня, то... Даже ад не примет вас! — Отдайте обратно! — оскорбился Толя. — Отдайте чёртову ваксу и проваливайте! К чёрту это всё! К чёрту вас, Мюльгаут! Пускай посылают Барсика или хотя бы Илью! Этот очаровательный рыжий развратник уж точно нашёл бы к вам подход… — Ну уж нет! — вскричал Борис, резко отворачиваясь и крепко прижимая к груди золотую вещицу. Барсик, значит... Кота послать удумал! Нет, ну точно нечисть вся полоумная! Как есть ведь сумасшедший! А рыжий развратник?! Чего одна фраза стоит! Нашёлся, блять, умник! Вот вроде нечисть, а ведёт себя как уличная сводня! Ишь, как мозги пудрит! Толя на это хотел сказать ещё что-то, но тут подумалось, что ему ведь может в голову всякое прийти. Кто их знает, этих всех порождений тьмы, вдруг решит за простой разговор посреди улицы убить? Ну, вроде как Хомякова… И пока Толя этого не сделал, Борис подытожил: — Согласен на всё, согласен на вашу ваксу, будь она проклята, согласен идти к чёрту на кулички! — Как же вы меня утомили, Мюльгаут, — сказал Толя, апатично зевнул и растворился в тёплом майском воздухе. Так легко исчез... Умеют же... Что ж... Вещица из глубокого кармана не выпадет... Выбросить бы все мысли из головы... Выбросить и умчаться... Тогда было рано, а нужно сейчас... Вернуть те дивные дни и пуститься в бега, на века, к берегам... Навсегда... И быстрым шагом уйти из Александровского сада вон. Однако мысли всё никак не могли выйти из головы — и в первую очередь занимал невероятный факт того, что комиссар этот знал не то что даже больше нужного, но вообще то, чего он знать даже чисто из простых логических соображений не мог, ибо известно многое из им сказанного было исключительно ему одному. В конце концов, каким это образом сомнительный товарищ Ховрин сумел узнать про спиритические сеансы и его раздумья?! Неужели обыкновенный советский гражданин может уметь читать мысли? Сущая чепуха! Наверняка просто разнюхал каким-то образом про Ангелину и Аннушку, а остальное просто предположил… Но ведь спиритический сеанс, помилуйте, невозможно с этим увязать! Нет, не сходится, совершенно не сходится! Да ещё и грузинский князь… Что за князь и откуда он, право, взялся? Откуда у комиссара НКВД возможны такие знакомства? Отчего этому князю, наконец, вдруг понадобился именно Борис? Нет, это совершенная мистификация, и наверняка этот Анатолий Николаевич просто втягивает его в чёрт знает что вообще такое, пользуясь положением! Однако всё же был некий шанс, при чём весьма уверенный, что паскуда комиссар всё-таки не врёт и действительно чего-то да знает. Если же принимать за истину абсолютно невероятную и сюрреалистическую версию, что он и впрямь способен читать мысли, так отчего бы, наконец, ему не уметь и доставать с того света мёртвых? Ведь на сеансах Ангелина является, хоть бы и без физической оболочки… Так отчего бы ему и впрямь не поверить на слово Ховрину? Нет, и всё же на крайнего лжеца или сумасшедшего он не похож… Наконец, о происхождении князя и знакомстве означенного с этим самым Анатолием Николаевичем ведь можно и сделать весьма логичное предположение! Точно, и как он мог забыть! Ведь весь НКВД разве что и гудит о том, что товарищ Ховрин, дескать, революционер и бывший подпольщик! А ведь, говорят, при Ленине и даже ещё до революции грузинские большевики много поставляли драгоценностей и золота для помощи! Возможно, оттуда взялся и этот самый князь! А он отчего-то сразу ударился в паранойю… Так этот князь, может, тогда тоже помогал всеми силами советскому народу! Действительно, и отчего раньше он не подумал об этом?! На душе постепенно становилось всё легче, спокойнее и даже немного радостнее. Да, мистифицировал этот Ховрин знатно, но ведь, чёрт возьми, это совершенно не означает того, что он законченный лжец и аферист! Просто профессиональная паранойя взыграла… В конце концов, разве может так ужасно солгать советский человек, чекист, комиссар и, наконец, революционер?! И Борис ускорил шаг, дабы успеть достойно подготовиться к походу в гости, и при этом то и дело осторожно трогал кончиками пальцев лежащую в кармане коробочку с загадочной ваксой.