Бал у Берии

      Начало восьмого вечера... Пока Борис добирался до дома, успел раз сто передумать и согласиться снова. Чёртов комиссар... Есть в нём всё-таки что-то потустороннее. Ну не может он знать об Анне! Нет! Никогда и ни за что! За прошедший день всё порывался то убрать золотую коробочку куда подальше и даже делал это, а потом в голове словно щёлкал какой-то рубильник, и он снова её доставал. Поднимаясь в лифте, Борис тихо ругался себе под нос: зачем он только согласился? Мёртвых с того света не вернуть, это точно. Никогда. И ещё несколько раз он пытался как-то повлиять на свои чувства, но ничего не получалось, хоть тресни. «Всего лишь суеверие, ни больше ни меньше», — в сотый раз повторил он себе. На самом деле он верил в это не так уж и сильно. Да, после роли в театре, подарившей ему звучный оперативный псевдоним, совсем ударился в мистику, даже стал верить, будто раздваивается, будто в нём есть мистическая, непредсказуемая тёмная сторона, непременно бледная и вся в чёрном, которая ему помогает и позволяет побороть всё и всех, кто сильнее его. Бред же... Это всё от порушенной психики — она у него неустойчивая и неуравновешенная... Хотя такая внешность пошла на пользу, ничего отрицать не стал. Пришлось обойтись без ужина. Да и зачем... Если ехать в гости, то отсутствие ужина точно будет чем-то компенсировано, правильно? Вместо этого он предпочёл привести себя в порядок: принял душ, побрился, сбрызнул волосы лаком, одолженным на неделе Маргаритой Петровной. Поглядел в окно, пока одевался: луна в вечернем чистом небе висела полная, видная позади километров домов и фонарей. Липы сочно цвели, наполняя воздух летней свежестью, что подействовало успокаивающе. Расчёсываясь у зеркала в комнате, он думал о мистическом визите, гадая, придётся ли увидеть что-то эксцентричное в гостях у иностранца и как он себя поведёт. Попробовал представить, как человек в чёрном цилиндре — а почему именно в цилиндре, объяснить не мог — встречает его, представляется, заковыристым именем и просит сесть за стол. Любопытно... Но отдаёт всё же какой-то аферой, за которую придётся отвечать. Да чёрта с два! Не на такого напал. А вообще этот комиссар, может, и прав... Прежде чем что бы то ни было делать, надо хорошо всё обдумать... Он вдруг взглянул на часы и чуть не выронил расчёску из рук. Было уже половина восьмого. Ничего себе, поздно... Борис Васильевич сидел перед трюмо в относительно официальном костюме: прямые брюки и пока ещё не застёгнутая отглаженная рубашка. Туфли стояли на столике рядом с недопитой чашкой кофе и пепельницей, в которой дымил окурок, на вешалке в открытом шкафу висел чёрный пиджак. В комнате пахло липой из окна, кроме того, в неё доносился из коридора запах раскалённого утюга. Сам всё отглаживал, сам подготавливал... Без крахмала... Во-первых, это доля буржуев, а во-вторых, крахмалить её он просто сдохнет. Одним махом выскользнул из рубашки и откинул её на спинку стула. Вонзился мрачным взором в блестящую в полутьме пустоту зеркала. Как же тяжело смотреть не на грудь, исколотую штыками, испещренную зловещими глубокими ранами, что не заживают, а в глаза! В глаза, отдающие чем-то потусторонним, мрачным, бесовским и мистическим… Взгляд так и норовит сползти... Как же он ужасен, кто бы знал... Так, наверное, выглядят те самые порождения, что на раскалённых и мёрзлых кругах ада по Данте терзают в вечной жизни гниющее мясо грешников в страшных оскалах зубастых зловонных пастей… И это же ощущение неземного ужаса приколачивает к раме зеркала, вырывает глаза с нервом, лишь бы те продолжали смотреть. Глядел, широко раскрыв глаза, прожигал дыру в льдистом мраке стекла, оплавляя края, и с каждой минутой нарастало гнетущее и рвущее изнутри впечатление, что за стеклом не он сам, а кто-то другой. Тот же... Такой же израненный, открытый, словно со сдёрнутой до розоватого в прожилках мяса кожей... В нём все смутно, но с жизнью схоже. Словно бледнел по ту сторону стекла, словно выкачивали из него кровь белые... Кровь для причастия, чтобы заменил он безумного Иешуа… «Как моё, но иное, — и то же, И моё на пальце кольцо. Это — я, и всё так не похоже» Стал совсем бледен по ту сторону зеркала, под кожей даже проявились сероватые вены. Чёрные тени под глазами совсем глубокие... Сердце Бориса страшно стукнуло, так что он не смог даже сразу взяться за коробочку. Справившись с собою, открыл её и увидел внутри жирный черноватый крем. Словно болотной тиной пахнет... Что за вакса такая... Борис зачерпнул немного ваксы, буквально на кончиках пальцев, наклонился и втёр её в подошву чёрных лакированных туфель, которые перед этим накрепко зашнуровал. Сделав несколько втираний в подошву, Борис глянул в зеркало и уронил коробочку прямо на пол. От того, что вакса как-то прореагировала с кожей, морщины на кистях разгладились, не так выпирали исколотые вены. Шрамы никуда не делись, всё такие же зияющие каньоны... Хм... Попробовал втереть ваксу в щёки и лоб... Теперь она не чёрная, какая-то розоватая даже... Любопытно... Втёр её в узловатые шрамы на руках, в вены на запястьях. Закрыл глаза, потом глянул ещё раз и бурно, хрипло расхохотался. Глаза, прежде тусклого оттенка, вмиг загорелись ярким зелёным цветом. Тонкая вертикальная морщинка, перерезавшая переносицу, появившаяся ещё тогда, в июне двадцать второго, когда погибли жена и дочь, бесследно пропала. Исчезли и жёлтенькие тени у висков, и две чуть заметные сеточки у наружных углов глаз. Чёрные круги вокруг глаз растушевались, потекли, словно тушь на жарком солнце. Кожа скул налилась ровным бронзовым цветом, лоб разгладился, а волосы, чуть сбрызнутые взятым у соседки лаком, растрепались копной, достигавшей плеч. На тридцатичетырёхлетнего Бориса из зеркала глядел черноволосый юноша лет двадцати пяти, безудержно хохочущий, скалящий зубы. Из мозга словно выхватили иголку, утих висок, нывший весь вечер после встречи в Александровском саду, мускулы рук и ног окрепли. То ли действительно вакса сработала, то ли это самовнушение было, но Борис словно ощутил себя бестелесным. Мог бы и колесо сделать, но такой гимнастикой не занимался, и поэтому только прокрутился по комнате. — Ай да вакса... Ай да вакса! — с неподдельным восторгом пробормотал он, после чего громко и хрипло рассмеялся. Остановился резко, обеими ладонями пробежался по себе: шея, плечи, грудь, чуть покусанная прохладой комнаты; живот... Шрамов словно избегал подсознательно, хоть они давно отболели. Скользнул мимо пупка, и всё. Пряжка ремня. Надо же... Никогда бы себе такой раскованности не позволил, а тут... Поздно. Грань пройдена, и можно оторваться по полной. Борис снова хрипло рассмеялся и пробежался по комнате. И он, как был полуголый, из спальни, то и дело взлетая на воздух, перебежал в кабинет и, осветив его, кинулся к письменному столу. На вырванном из блокнота листе он без помарок быстро и крупно карандашом написал записку: «Простите меня, товарищи, и как можно скорее забудьте. Я вас покидаю навек. Не ищите меня, это бесполезно. Я стал колдуном от горя и бедствий, поразивших меня. Мне пора. Прощайте. Мюльгаут» Едва вернулся в спальню, как вдруг в коридоре послышался голос Гоцмана. Тот бормотал что-то вроде: «Простите, Борис Васильевич, что я без стука, но... У меня такой творческий подъём, вы просто не представляете...». Прошёл мимо по коридору с пачкой каких-то маленьких холстов в охапке, затормозил, глянул и с громким беззвучным вскриком выронил всё, что нёс. И тотчас все эти вещи, деревянные холстики, блокноты, наточенные карандаши, перья — всё это посыпалось на пол, и растрёпанный, абсолютно шокированный Гоцман чисто по-одесски всплеснул освободившимися руками. — Что, хорош? — громко крикнул охрипшим голосом Борис. — Как же это? — шептал Гоцман, пятясь. — Как вы это делаете, Борис Васильевич? Борис снова рассмеялся и выставил перед собой злосчастную банку: — Это всё вакса! Вакса! Впрочем, действует как универсальное средство... И на обувь, и на кожу... — уже не мог перестать хохотать, смех так и рвался из груди. Гоцман же обежал его по кругу: — Да вы-таки имеете, чем похвастаться! А мне можно? — сложил руки домиком и скорчил просящее лицо. — Да подож-жи ты! — отмахнулся от него Борис. — Намажешься, вдруг в какую свинью превратишься! Хотя... — поскрёб затылок и выпалил: — Делай что хочешь, Дава, ты сейчас не в моём подчинении! Гоцман ещё раз всплеснул руками и унёсся, подбирая с пола свои микроскопические холсты и письменные безделушки.       В это время откуда-то с другой стороны переулка, из открытого окна, вырвался и полетел громовой виртуозный вальс и послышались тихие, но явные шаги и стук трости. Стукнула калитка, и на плитках дорожки послышались шаги. Борис прислушался. О, это же Ефросинья Петровна с нижнего этажа! Эту женщину он узнавал по шагам, знал всё её расписание вплоть до минут, и своё выстроил так, чтобы с ней не пересекаться никогда. В ином же случае он рисковал сорваться и убить её голыми руками. А пока... Можно сделать на прощание что-нибудь интересное, довести эту богобоязненную старуху до сердечного удара... Рванул штору в сторону и сел на подоконник боком, охватив колено руками, поднял взвихрившуюся голову к луне. Лицо постарался придать себе поэтическое. Шаги стукнули ещё раза два и затем внезапно стихли. Борис увидел Ефросинью Петровну — во всём чёрном, в платке до бровей. Луна высветляла тротуар позади неё, уводила её фигуру в тень. Лицо у неё было заметно перекошенное, а руки прыгали мелкой дрожью. — А, здравствуйте, Ефросинья Петровна! — постарался вложить в голос траурные интонации. — Добрый вечер! Вы со службы? — и процедил сквозь зубы: — И как вас ещё не арестовали... Особенно с учётом вашего прошлого... — снова сделался лёгок и открыт: — А я, — продолжил, побольше высовываясь в сад, — сижу один, как видите, скучаю, гляжу на луну и слушаю вальс... — опять процедил: — И как я только пропустил момент, что живу с такой мразью, как ты, под одной крышей... Ефросинья Петровна попыталась что-то сказать, но только таращила глаза на него, явно готовая возмутиться падению нравов и такому бесстыдству, как обнажение. Борис перекинул обе ноги на улицу, выгнулся в спине посильнее, чтобы подразнить старуху. Сам всё ещё не верил, что действительно обнажён, но уже чувствовал себя иным человеком, словно дал себе волю. Поправил лихо завившуюся прядь волос и оскалился: — Это невыносимо, Ефросинья Петровна! Всё-таки все мы люди, в конце концов! — снова пробормотал: — Кроме вас, конечно... Кхм... Ведь это хамство не отвечать, когда с вами разговаривают! Она, видная в луне до последней пуговицы на чёрном платье, до последней пряди в седых волосах, вдруг перекривилась, перекрестилась и упала на скамейку, совершенно шокированная. — Ах, какая вы скучная женщина, Ефросинья Петровна, — продолжал Борис, — вообще вы все мне так надоели, что я выразить вам этого не могу, и так я счастлив, что с вами расстаюсь! Ну вас к чёртовой матери! В этот самый миг за спиной грянул телефон. А, к чёрту эту старую ханжу! — Сейчас позвонит Анатолий! Да! Сейчас он позвонит! — Борис подлетел к привинченному к стене телефону в виде круга с лимонными дольками и перекинулся вверх ногами, упираясь ладонями в стену. Надпись на корпусе «Лимонные дольки» тут же перевернулась вверх тормашками. — А иностранец безопасен! Да! Теперь я понимаю, что он безопасен... Схватил трубку, по-прежнему вися ногами у потолка. — Говорит Ховрин… — послышался прокуренный голос. — Слушаю, — Борис попытался говорить бесстрастно, но получилось так себе. — Пора! Вылетайте… Когда будете пролетать за окном, не сломайте себе ничего, прошу… — Ховрин по ту сторону провода будто бы нахмурился. — Я за вас перед самим товарищем Берией отвечаю… Крикните ещё: Невидим! Потом полетайте над городом, чтобы попривыкнуть, а затем в центр города, и прямо на Лубянку. Вас ждут! Борис повесил трубку, ухватил из угла обыкновенную половую щётку, отчего-то прыгавшую и норовившую вылететь в окно, взмахнул ею, словно шашкой, и выскользнул с этой щёткою в окно, как был, без рубашки, в одних брюках и туфлях. Едва вылетел из окна, как увидел Ефросинью Петровну на скамейке. Та всё ещё сидела в полном шоке и не сводила с него глаз. Борис сделал над ней лихую петлю и закричал охрипло: — Прощайте, Ефросинья Петровна! Прощайте навсегда! — и тут понял, что забыл надеть рубашку и пиджак. Чертыхнулся сквозь зубы, мгновенно сообразил, что это ему, может быть, и не нужно... Мало ли что там у этих иностранцев... Зловеще расхохотался, вздёрнул щётку, пробормотал: «Невидим!». Пролетел под ветвями липы, хлестнувшими его по лицу, и погнал щётку вдоль улицы. И вслед ему полетел совершенно обезумевший вальс.       Над Тверской, она же улица Горького на картах, Борис летел высоко, будто бы опасаясь, что случайный прохожий, задрав вверх голову, воскликнет что-то в духе: «Гляди, гляди!», упадёт в обморок и захохочет диким смехом. Только на повороте на Большую Бронную осознал, что его не видят совсем, и позволил себе снизиться, пролетая по оживлённой ночной улице, нырял между проводами. Под подошвами туфель плыли крыши трамваев и троллейбусов, яркие фонари казались звёздочками в весеннем небе. Страха не было. А внизу была огромная, в несколько сот метров, ночная Москва, сверкающая огнями, неподвижная и прекрасная. Совершив несколько плавных виражей, он стал спускаться вниз и вскоре оказался над Новинским бульваром, над окружённой чугунной решёткой зелёной лужайкой, где играли дети и играла музыка — кто-то, невидимый, крутил на эстраде что-то вроде огромной заезженной пластинки. Борис сразу узнал мелодию: «Утомлённое солнце» Утёсова, ту самую, которую он часто слушал, глядя на огни ночного города. Музыка была медленной и грустной, у Бориса в горле встал комок, а сердце билось как сумасшедшее. Поспешил убраться отсюда, свернув к дому Грибоедова, и уже у его окон немного успокоился. Дальше он летел над городом не очень долго, только отметил, насколько легче стало дышать. Мимо проплывали огни набережной и исчезающий в перспективе Киевский вокзал. Ветер путался в волосах, приносил с собой чуть сладковатый аромат хвои, было прохладно и спокойно. Потом Борис оказался в районе Москвы-реки и был поражён, увидев, как густо облеплены фонарями стоящие вдоль неё улицы и переулки. С высоты вид на Москву был ещё красивее, гораздо более пьянящим, чем с земли, да и ощущалась в воздухе какая-то странная энергетика. Такое ощущение появляется, если долго смотреть на яркое вечернее зарево большого города, сидя на высоком берегу реки. Тут его нагнал ветер, мягко толкнул в грудь, развернул в и понёс в другую сторону, к куда-то на юг. Но ему было всё равно. В конце одного переулка Борис зацепился взором за роскошную громаду восьмиэтажного, видимо, только что построенного дома. Направил щётку вниз и, приземлившись, увидел, что фасад дома выложен чёрным мрамором, что двери широкие, что за стеклом их виднеется фуражка с золотым галуном и пуговицы швейцара и что над дверьми золотом выведена надпись: «Дом Танцлита». Борис щурился на надпись: что бы это могло значить... Подбирал различные расшифровки, но ничего толкового в голову не приходило. Тогда он взял щётку под мышку и уверенным шагом вошёл в подъезд, толкнув дверью удивлённого швейцара, и увидел рядом с лифтом на стене чёрную громадную доску, а на ней выписанные белыми буквами номера квартир и фамилии жильцов. Венчающая список надпись «Дом танца и литературы» довела Бориса до хищного удушающего крика, застрявшего в горле. Во все глаза всматриваясь, он жадно начал читать фамилии: Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников, Латунский... — Латунский! — вскричал Борис охрипло. — Латунский! Да ведь это же он! Это он погубил Аннабеллу! Заметил, как швейцар у дверей, выкатив глаза и даже подпрыгивая от удивления, глядел на него, стараясь понять такое чудо: почему это пронзительно заорал внезапно список жильцов. Борис зло усмехнулся, чувствуя, как победная улыбка кривит ему губы, и нажал на кнопку лифта. В голове застучал победный марш с мощным латинским хором в аккомпанементе. В кабине было тесновато, Бориса слегка трясло, щётка под мышкой больно стучала по рёбрам и по полу. А он всё повторял в каком-то упоении, понимая, что при такой тряске прикусит себе язык: — Латунский — восемьдесят четыре! Латунский — восемьдесят четыре... Вышел. Огляделся. Вот налево — 82, направо — 83, ещё выше, налево — 84... Вот и карточка — «О. Латунский». Борис вмиг достиг нужной двери. Позвонил раз, другой. Но никто не открывал. Тогда стал сильнее жать кнопку и сам услышал трезвон, который поднял в квартире Латунского. Да, под счастливой звездой родился критик Латунский... Она спасла его от встречи с Мюльгаутом, ставшим колдуном в эту пятницу! Никто не открывал. Тогда Борис проворно выскочил из открытого окна на лестничной площадке, чуть опустился и, глядя вверх, отсчитал и проверил этажи снаружи, соображая, какие именно окна квартиры Латунского. Ага... Это те самые пять тёмных окон на углу здания, в восьмом этаже. Борис снова поднялся в воздухе и через несколько секунд сквозь открытое окно входил в неосвещённую комнату, в которой серебрилась только узенькая дорожка от луны. Беглым движением смуглой руки Борис нашарил выключатель, и вся комната залилась светом. Дома никого нет... Дверь на лестницу не заперта... Ага.. Карточка на месте. Он попал туда, куда нужно! Борис прошёл на кухню и вернулся с неё с тяжёлым молотком в руках. Каков буржуй... У него рояль в гостиной стоит! А как бы танцевала под него ОНА, он не подумал? Совсем разозлившись, Борис со всей дури ударил по клавишам рояля, и по всей квартире пронёсся первый жалобный вой, от которого у него едва не пошла кровь из ушей. Исступлённо кричал под местью разъярённого мужа ни в чем не повинный беккеровский кабинетный инструмент! Борис хлестал и хлестал, словно то была спина самого Латунского. Клавиши на рояле провалились, костяные накладки летели во все стороны. Со звуком револьверного выстрела лопнула под ударом молотка верхняя полированная дека. Тяжело дыша, Борис рвал и мял молотком струны. Когда устал, упал в кресло, чтобы отдышаться... Голова и не думала остывать, в груди цвела злоба. Натура огненная, ничего не скажешь... В голову пришла жуткая по своей разрушительности мысль: сжечь эту квартиру к чёртовой матери! Да, сжечь её, сжечь! Борис вернулся в кухню и поймал взглядом плиту. Ага... Утечка газа... Хороший способ быстро распространить пламя... Спички подрагивали в сведённых нервной судорогой пальцах, но зажечь все конфорки Борис всё же сумел. Но ждать, пока утечёт газ, слишком долго... Нужно ещё что-то задействовать... Спички под рукой, разжечь их легче лёгкого... В кабинете Латунского Борис конкретно разошёлся: пускал спичечные искры на мотки плёнки с записями танцев, на газеты с его разгромными статьями, словом, на всё, что могло загореться! Не зря говорят, что огонь — одна из самых разрушительных сил! Пламя быстро охватило письменный стол, перекинулось на стул, и Борис поспешил удрать и запереть кабинет. Так пожар охватит дом не так быстро. Уже пахло горелым... Бросился в спальню. Обрушил свой гнев на зеркальный шкаф, выбив из него стёкла, он вытащил из него костюм критика, поджёг его и швырнул в окно! Полную чернильницу чернил, захваченную из кабинета, он вылил в пышно взбитую двуспальную кровать и в неё же кинул зажжённую спичку. В груди расцветало жгучее наслаждение... Только результаты какие-то мизерные... Борис, пока горела кровать в запертой им спальне, бил вазоны с фикусами в той комнате, где был рояль, после чего поджёг и его. На кухне ножом бил застеклённые фотографии, обмотав лицо мокрым полотенцем, ведь газом разило уже на весь дом. Усталости он не чувствовал, разве что текущую по телу испарину от жара огня. Борис, оседлав щётку, поднялся на метр вверх и ударил по люстре. Две лампочки разорвало, и во все стороны полетели подвески. На лестнице послышался топот, в скважину летели крики. Борис поспешно удрал в окно, размахнулся несильно и молотком ударил в стекло. Оно всхлипнуло, и по облицованной мрамором стене каскадом побежали вниз осколки. Следующее окно... Далеко внизу забегали люди по тротуару, из двух стоявших у подъезда машин одна загудела и отъехала. Окна Латунского откровенно горели, пламя разбило в них стёкла и рвалось наружу. В доме шла паника. Целые еще стёкла распахивались, в них появлялись головы людей и тотчас же прятались, открытые же окна, наоборот, закрывались. В противоположных домах в окнах на освещённом фоне возникали тёмные силуэты людей. В переулке народ бежал к дому, а внутри его по всем лестницам топали спасавшиеся от огня люди. Пролетая мимо предпоследнего окна четвёртого этажа, Борис заглянул в него и увидел человека, в панике напялившего на себя противогаз. Ударив молотком в его стекло, Борис вспугнул его, и он исчез из комнаты. И неожиданно дикий разгром прекратился. Скользнув к третьему этажу, Борис заглянул в крайнее окно, завешенное лёгонькой тёмной шторкой. В комнате горела слабенькая лампочка под колпачком. В маленькой кровати с сеточными боками сидела девочка лет четырёх и испуганно прислушивалась. Взрослых никого не было в комнате. Очевидно, все выбежали из квартиры. — Стёкла бьют, — проговорила девочка и позвала: — Папа! Никто не отозвался, и тогда она тихонько всхлипнула: — Папа, я боюсь... Борис откинул шторку и влетел в окно. — Я боюсь, — повторила девочка и задрожала. — Не бойся, не бойся, малышка, — прохрипел Борис, стараясь смягчить свой осипший на ветру преступный голос, — это мальчишки стёкла били. — Из рогатки? — спросила девочка, переставая дрожать. — Из рогатки, из рогатки, — подтвердил Борис, — а ты спи! — Это Ситник, — сказала девочка, — у него есть рогатка. — Ну, конечно, он! Малышка поглядела лукаво куда-то в сторону и спросила: — А ты где, дядя? — А меня нету, — ответил Борис, — я тебе снюсь. — Я так и думала... — сказала девочка. — Ты ложись, — приказ, — подложи руку под щёку, а я тебе буду сниться. — Ну, снись, снись, — согласилась девочка, тотчас улеглась и руку положила под щёку. — Я тебе сказку расскажу, — заговорил Борис и положил разгорячённую руку на стриженную голову малышки. — Был на свете один человек. И у него не было детей, и счастья вообще тоже не было. И вот он сперва много плакал, а потом стал злой... — Борис умолк, снял руку — девочка спала. Он тихонько положил молоток на подоконник и вылетел из окна. Возле дома разгорелась кутерьма. По асфальтированному тротуару, усеянному битым стеклом, бегали и что-то выкрикивали люди. Между ними уже мелькали милиционеры. Внезапно ударил колокол, и с Арбата в переулок вкатила красная пожарная машина с лестницей... На восьмом этаже прогремел оглушительный взрыв.       К тому времени, как это случилось, Борис уже летел прочь от происшествия. Прицелившись, чтобы не задеть за какой-нибудь провод, он покрепче сжал щётку и в мгновение оказался выше злополучного дома. Переулок под ним покосился набок и провалился вниз. Вместо него одного под ногами возникло скопище крыш, под углами перерезанное сверкающими дорожками. Всё оно неожиданно поехало в сторону, и цепочки огней смазались и слились. Вскоре он устал от сидячего положения и выкинул такую штуку: направил щётку вертикально, черенком вверх, а на длинную широкую колодку встал обеими ногами. А так куда интереснее... Наклонился вперёд и повёл щётку в том же направлении. Сперва тени города вспыхивали произвольно, но потом начали меняться и вскоре сложились в осмысленные картины. Начали проступать неровности асфальта, позеленевшая лепнина фасадов, навороченные уличные машины. Борис летел над улицами, теперь переменив положение в прежнее, полусидячее, в то время как струи воздуха сносили его вниз, к асфальтовым полям, ограждённым бордюрами. Через несколько минут он уже летел далеко на юг Москвы, снова к реке, волосы его растрепались в абсолютную копну, а лунный свет мягко освещал смуглую кожу. Тяжкий шум вспарываемого воздуха внезапно послышался за спиной. Борис прислушался: к шуму присоединился слышимый на много верст юношеский хохот. Оглянулся и увидел, что его догоняет какой-то сложный тёмный предмет. С каждым метром он всё более обозначался, и стало видно, что кто-то летит верхом. А наконец он и совсем обозначился. Его догонял неудержимый Мишка Гоцман. Он, в каких-то непонятных полосатых штанах, с растрепавшимися светлыми волосами, летел верхом на толстой свинье с обмотанным вокруг крошечных ушей платком. Погоди... Так это же Ефросинья Петровна! Борис расхохотался, и смех его прогремел над рекой. — Мишка! Ты тоже себе туфли натёр? — пронзительно крикнул. — Да не туфли! Тапки! — отвечал Гоцман. — Сдурел что ли? — А что под рукой было, то и натёр! Во, глянь, какую свинью утащил... — Гоцман подлетел поближе. — С нижнего этажа поднималась... Летя рядом, он рассказал, как тоже мазнул обувь ваксой, но только то были домашние тапочки, которые он ещё и накрепко примотал к ногам шнурками от своих туфель. Потом тоже догадался натереть себе тело. Вышел только к себе в квартиру, как вдруг на лестничной площадке столкнулся с Ефросиньей Петровной. Та, судя по всему, хотела ему всё выговорить по поводу неудержимой распущенности соседа, а увидев его, обомлела ещё больше. Кинулась проклинать, называть распутником и грешником, бесстыжим и бессовестным, как Гоцман, совсем расшалившись, случайно махнул её по лицу ваксой. Лицо богобоязненной старухи свело в пятачок, а руки и ноги оказались копытцами. Глянув на себя в зеркало в открытой гоцмановской гардеробной, Ефросинья Петровна отчаянно и дико завыла, но было уже поздно. Через несколько секунд она, осёдланная, летела куда-то к чёрту из Москвы, выхрюкивая проклятья. — Требую возвращения моего нормального облика! — вдруг не то исступлённо, не то моляще прохрипела и захрюкала она, — я не намерена лететь на незаконное сборище! Борис Васильевич, вы обязаны унять вашего соседа! — Ах, так я теперь тебе сосед? Сосед? — вскрикивал Миша, нащипывая ей ухо, — а был бог? Ты меня как называла? — Меркурий! — плаксиво отвечала свинья, пролетая над ручьём, журчащим меж камней, и с шорохом задевая копытцами кусты орешника. — Меркурий! Меркурий! — победно прокричал Миша, подбоченившись одной рукой, а другую простирая к луне, — Мюльгаут! Князь! Упросите за меня, чтоб меня колдуном оставили! Вам всё сделают, вам власть дана! Над рекой летели вместе, и Гоцман задевал своей свиньёй водную гладь, пуская столб брызг, словно ездил на водных лыжах. Промокнув насквозь, он решил высушиться и разогнал свинью до большой скорости и умчал куда-то в сторону оживлённой улицы. Пролетая мимо фонарных столбов, восторженно вскричал: — Я УМЕЮ ЛЕТА-А-А-АТЬ! — и тут же, как назло, в один из столбов с разгона врезался. — ГОЦМАН! — сердито рявкнул Борис, кидаясь в его сторону. Но неугомонный Мишка уже снова нёсся над водой. На лице его пламенел смачный кровоподтёк. — Борьк, давай ко мне, водичка отличная! Борис с облегчением выдохнул, что с ним всё в порядке, и крикнул, разворачиваясь: — Дава, я опаздываю! И унёсся прочь от Москвы-реки, к менее оживлённым районам.       Наконец под собой он увидел церковные купола и мгновенно узнал Ивановский монастырь, тот самый, чьих послушниц он сам упёк в дом скорби! Борис зловеще оскалил зубы в лунном свете и спикировал вниз, сделав небольшую петлю. Долетев до нужного места, затормозил и мягко приземлился. Соскочил с щётки и огляделся. Монастырь пустовал уже пару дней, не будил честных пролетариев своим дурацким звоном в пять утра, вообще не подавал никаких признаков жизни. Борис, прикрываясь ладонью от луны, осмотрел окна по периметру. Нет, ну от этой обители контреволюции лучше избавиться насовсем! Если её просто закроют, то в неё точно нагрянут подпольщики, недаром же их так много вокруг. Отыщут в ней себе тёпленькое местечко, голубчики. Со всеми удобствами. Ишь, придумали — монастырь-вертеп! А если её, того гляди, святые отцы откроют и пустят туда братию? Борис усмехнулся: никуда они никого не пустят, если эта дрянь сгорит к чёртовой матери, также как и квартира Латунского! Хорошо, что в кармане брюк припрятал коробок спичек, который стащил с кухни. Облетел монастырь по кругу: окна закрыты, а дверь запечатана. Ну, такого прожжённого чекиста, как товарищ Мюльгаут, какие-то стёкла вряд ли остановят! Борис развернул щётку и колодкой влетел в окно, разбив стекло вдребезги, в пронзительном трезвоне соскочил с черенка и упал на каменные плиты пола. Вокруг валялись мелкие осколки, пара из которых немного поранила ему руки и живот, а от самого падения резко вспыхнула боль в коленях. Борис кое-как поднялся, отряхнулся от стекла, отошёл вглубь, чтобы ненароком не вогнать осколки в подошвы туфель. Поднял голову: на него в мутной темноте глядели чуть закоптившиеся росписи. — Ну, что ж... — пробормотал, роняя из ранок на руках пару капель крови. — Я вас, сукины дети... — начал он и вдруг понял: его голос звучит очень тихо. Тишина и темнота не так пугали, как могли бы пугать в обычных обстоятельствах, когда он, ко всему прочему, ещё и не знал, чем всё кончится. Все его поступки сегодня были вдохновлены тем новым, зловещим порывом, который дало ему наполненное болью под завязку сердце. Было ещё слишком рано делать какие бы то ни было выводы. Но когда он посмотрел на иконы, все стены и сводчатые потолки, бездна, лежащая в его груди, наполнилась внезапной уверенностью. И с каждой новой минутой этой внезапной ясности страх уходил, сменяясь отчаянным желанием действовать — всё равно, прямо сейчас. Чем же можно поджечь... Монастырь-то каменный только снаружи. Хорошо бы масляную лампу, или ещё что-то такое, из-под земли полыхнёт, чик — и нет обители. Хранится наверняка где-то в тайнике... «Только вон ту икону лучше бы снять,» — подумал Борис и взялся двумя пальцами за оклад. Осторожно снял икону, погладил тёплую медную поверхность. Тайник откровенно выпирает, в углублении под иконой целая свежая бутылка. Разлить её по полу да спичку кинуть? Нет, не пойдёт... Плиты каменные... Борис в волнении начал мерить шагами комнату, всё сильнее покрываясь испариной. Подвал! Там же точно всё деревянное! Бочки, мебель... Плюс, может, на кельи всё перекинется... Кельи... Кельи... Вот он дурак! Нужно жечь жилую пристройку, понял он наконец. Но и сюда огонь тоже нужно перекинуть... Разливая по каменным плитам масло, Борис хоть и торопился, но тщательно рассчитывал. Истратив бутыль, наугад кинулся в подвал. Там обнаружил ещё больше масла, аж в бочках... Откуда берут, спрашивается... И ещё деревянностей всяких куча: от изломанных лавок до пюпитров, книги и перья, провода и фитили. Залить пол, выскочить наружу и сжечь вместе со всем остальным. Отличная идея, самое то... Борис открутил у одной из бочек крышку, чиркнул спичкой. Крошечный огонёк тонким контуром осветил края бочки. Борис бросил спичку в масло и со всей силы кинулся наверх, пока пламя его не догнало. За спиной чувствовал нарастающий жар. Сразу же рядом с ним полыхнуло, поднявшаяся стена огня захлестнула весь подвал, и он мгновенно очутился наверху. Поспешно зажёг ещё спичку и бросил её на залитый маслом пол. На стене сразу же занялся пламенем один угол. Борис, убегая от ползшего по полу огня, подхватил щётку и зигзагами побежал к выходу. Выбрался через выбитое им же окно, чуть порезавшись осколками, обернулся. Задняя часть монастыря уже горела, клубы дыма выползали на небо. Огонь затрещал над дверьми, следом за ним послышалось тихое шипение. А потом вокруг них с негромким хлопком поднялись вверх клубы едкого дыма. Охваченный ликованием, Борис с громким осипшим криком поднял руки над головой. Скрываться было уже незачем. Дым поглотил всё вокруг, чуть мутило от запаха гари, пыли и ещё чего-то невыразимо страшного. Мириады золотых звёзд на чёрном бархате неба меркли и растворялись в едком шлейфе дыма, ярких сполохах пламени. Борис с безумным взглядом и зловещим оскалом глядел на пламенеющие и лопающиеся от жара окна, крышу монастыря и чернеющие в клубах дыма стены, по которым пробегали волны нестерпимого жара. Где-то в этом аду, за этой каменной толщей людей и эмоций горят мракобесие и ненависть к инакомыслящим, костры инквизиции и Соловецкие застенки, ужас и кровь, где копошатся в своих норах убийцы, недоумки и мерзавцы, питающиеся страхом людей, растлители, троцкисты и карьеристы, скрытно ненавидящие друг друга... Жар от пламени рыжеватым сполохом обдавал грудь и живот, воздух вокруг был наполнен удушливым, жарким туманом. Сверху летели редкие хлопья пепла и кусочки расплавленного металла. Небо было того же цвета, цвета огня и пустоты, оно отражало отблески пламени и медленно крутилось в немыслимых петлях вокруг неровной линии горизонта.       Отдохнуть бы после такой работы... Борис привалился спиной к большому толстому дереву, разогнул ноги, щётку положил рядом в высокую траву. Руки после поджога пахли лампадным маслом... Аромат слабый, но специфический... Неприятный... Очень на оливковое похоже... Оливковый жмых, точно... Надо будет по прилёте обязательно вымыть руки. Тело ломило, мускулы словно дубовые. Сложил руки на животе, выдохнул, наблюдая, как огонь окончательно пожирает деревянные пристройки монастыря, как с ним безуспешно сражаются пожарные. Ночная прохлада успокаивала разгорячённую от близости огня кожу, остужала мысли, расслабляла усталое тело. Чёрт, надо же так утомиться... Тем более в такой ситуации. А ведь на душе спокойно, и делать ничего не надо. Сидишь себе, смотришь на костёр-костёл и расслабляешься. Как вдруг в траве послышался шорох. Показалось что-то огромное и чёрное, с блестящими в темноте жёлтыми глазами. Борис всматривался изо всех сил, но не мог понять, в чём дело. Чёрное нечто приблизилось, разбежалось и запрыгнуло к нему на спешно разогнутые колени. Огромный, в половину человеческого роста, пушистый и толстый кот разлёгся у Бориса на коленях, прижав ему ноги к земле. — Интересное кино... — пробормотал Борис хрипло и протянул руку к коту: — Эй, пушистый... Кот в ответ только густо мяукнул и чуть поскрёб штанину на колене. Тяжеленный же... Борис сильнее вытянул ноги, насколько это позволял большой вес кота, и совсем облокотился о дерево лопатками. Шершавая кора неприятно царапала спину. — Барсик, да... Я, конечно, кошек не люблю... — провёл рукой по спине кота. Шерсть густющая, кисть так и тонет... — Не думал, что коты такие пушистые бывают... Кот снова протяжно мяукнул, пошевелил хвостом, после чего вдруг переполз Борису на живот, совсем вжав в землю и дерево. Толстый-претолстый, жирный кот... Борис попытался его стряхнуть с себя: — Эй... Чудной ты... — кот никак не хотел уходить, только фыркал и мяукал. — Вот коты нынче... Кое-как лёг на траву, и кот всей своей тушей перебрался ему на грудь. Теперь болью сдавило рёбра. Только бы не треснули или ещё того хуже... — Прицепится же... — Борис откинулся головой в траву, глянул в простирающееся небо. Вздохнул: — Ну и зачем я тебе? Колбасы и сосисок не держу... Едва опустил к груди голову, как наткнулся на горящие фосфорическим светом глаза кота. Но тот никак не проявлял агрессии: только высунул крошечный язычок и лизнул Бориса в кончик носа. — Кошачьи знаки внимания, да... Кот только пофыркал, пустил искры из усов. После чего снова что-то промяукал, и показалось, будто в этом мяукании запрятались слова: «Вам пора». Борис тряхнул головой, растрепав волосы. Неужели галлюцинация? Кот всё также лежал у него на груди, глядел глаза в глаза, давил всем весом на рёбра, и от этого пряжка ремня больно впивалась в живот. Борис стиснул зубы, будто кот устроил ему настоящую пытку, и выдавил: — Ладно, пушистый... Намёк понял... Кот тут же слез с него, напоследок чуть царапнув когтями живот, и мгновенно куда-то умчался, причём Борис в какой-то момент уловил, что он встал на задние лапы. Проморгался — кот бежал, как все обыкновенные, на четырёх пухлых пушистых лапах. Вскочил на щётку и прикинул примерную дорогу до Лубянки.