Бал у Берии

      А вот и Лубянка... Грандиозное здание, которое Борис прежде видел только снизу вверх, роскошное и монументальное. Место работы, как ни крути... Так непривычно его видеть не днём, не вечером и даже не утром — ночью, когда над улицей светят фонари, на тротуарах ни одного человека, а в перспективе не горят жёлтые квадраты окон. Борис прищурился, поглядел на тёмные окна и решил, что бояться нечего, надо просто успокоиться и идти к цели. Или же к концу пути он шагнёт прямо в её подвалы, если, конечно, у него хватит смелости сделать это не в качестве исполнителя? Он представил себе подземный проход со множеством чёрных щелей и уверенно направил щётку вперёд. Накрытая глубокой ночной мглой, Лубянка теперь уже не казалась внушающим уважение сооружением — скорее воспринималась как оплот настоящего и надёжный ориентир в будущем. Скользя в струях воздуха от проезжавших мимо редких машин, Борис добрался до угла, где располагались ворота, ведущие во двор и через которые он обыкновенно проходил, и прислушался. С заднего двора Лубянки, где выгружали из машин арестованных, теперь слышались крики и смех, топот множества ног, но это уже было похоже не просто на ночной шум, а на стихийное гуляние. Неожиданно для себя Борис почувствовал восторг — никогда прежде не было такого чувства свободы и свежести. И ему захотелось вот прямо сейчас, немедленно вступить в этот странный, яркий и весёлый мир и влиться в него навсегда. Спикировал вниз, миновав ворота, приземлился у самого входа и осторожно прошёл по левой стороне здания, ступая по брусчатке. Ночь приятно обволакивала, жужжние сверчков где-то рядом щекотало слух, а звуки машин словно исчезли, будто их и не было, — лишь чуть вдали шумела далеко Москва-река. Как вдруг послышалось странное фырканье. Борис замер, вжался в стену. Фырканье стало приближаться. Что-то громко хрустнуло под ногами, темнота слева ожила и пришла в движение. Из тьмы к Борису метнулся какой-то голый толстяк в чёрном картузе, заломленном на затылок. Ступни его ног были серы, так что казалось, будто он в серых ботинках. Судя по тому, как он отдувался и икал, он был порядочно выпивши, что, впрочем, подтверждалось и тем, что воздух вдруг стал издавать запах коньяка. Увидев Бориса, незнакомец стал вглядываться, а потом радостно заорал: — О, надо же, кого я вижу! Готтфрид, неунывающий вдовец! Ты тоже тут! Борис отшатнулся, взял покрепче щётку, готовый защищаться ею в случае чего. Это что ещё за картина маслом, как Мишка говорит? Выпрямился и процедил сквозь зубы: — Да пошёл ты к чёртовой матери... Какой я тебе Готтфрид? Ты смотри, с кем разговариваешь! — повысил голос и сделал шаг вперёд, наступая на человека в картузе. — Простите великодушно... — пробормотал пьяно картузник, заозирался по сторонам, схватился за голову: — Попутался, герр Мюльгаут... А виноват коньяк! Будь он проклят! А с чего вы здесь? Я вон, только выхожу... — Ты бы брюки надел, сукин сын... А теперь вон с моих глаз, ты... — не смягчаясь, ответил Борис и, не раздумывая, чеканя слова, припечатал: — Трипиздохеривай вон, ты, пиздопрохуёбина ебамудоблядская! Субъект без штанов мгновенно покрылся каким-то дурно пахнущим пламенем, попытался его с себя стряхнуть, не сумел и помчался прочь, бормоча, что оказался без брюк в данный момент лишь потому, что по рассеянности оставил их на реке Енисее, где купался перед тем, но что он сейчас же летит туда, благо это рукой подать, и затем, поручив себя расположению и покровительству, начал отступать спиной и отступал до тех пор, пока не поскользнулся и навзничь не упал на брусчатку. — Хотите, я вас провожу? — еле-еле поднялся. — Нам с вами по пути... Борис нехотя кивнул и снова устроился на щётке. Субъект в картузе же взлетел прямо так, без какой-либо помощи и устремился куда-то на запад.       Пейзажи Москвы внизу уже слились в нечто однообразное, но вскоре впереди показался лес. Картузник держался чуть впереди и, едва пролетев над деревьями, зычно, почти с демоническим хохотом провозгласил, что пора снижаться. Они благополучно снизились, спустились к обочине и повернули направо. Вскоре впереди показалось кованое ограждение, ворота были приоткрыты. Борис вгляделся в ночной мрак, но ничего увидеть не смог. Повеяло могильным холодком, ему стало не по себе, вокруг тоже стало чуть жутковато. Но тут перед самым забором снова появился картузный и сделал приглашающий жест, после которого Борис решительно подошёл, толкнул локтём ворота и решительно шагнул вперёд — уже по тропинке, проложенной кем-то ещё. — Идите вон туда, сверните, и прямо... — прокартавил вдруг картузный. — Все уже там! — Там же кладбище! — наконец догадался Борис, и мгновенно нашлось объяснение могильному холоду. — Идите, говорю... — картузник подтолкнул его в спину. Проходя по тропинке, скрывавшейся среди густых зарослей чёрных деревьев, Борис стал нервно и даже как-то брезгливо поглядывать на ряды покосившихся деревянных крестов, которые торчали из земли словно надгробия, несмотря на то что на них красовались свежие цветы. Внезапно он услышал голоса, разобрал пылкую речь. Остановился, прислушиваясь. Говорили мужчина и женщина, полускрытые пышной листвой. Она, лежащая, облокотилась о дерево спиной — в синей с красным фуражке и тонкой женской сорочке, не скрывавшей ничего, он сидя покуривал сигарету — в синих с красным брюках и больше без ничего. Борис осторожно прошёл мимо, покосился на совокупляющуюся пару и вошёл в следующую узкую аллею. Над деревьями виднелось далёкое звёздное небо и большой яркий диск полной луны, затянутой облаками. По пути наткнулся ещё на несколько похожих парочек, давно развалившихся на траве. Наконец вышел к самому кладбищу. Уже у выхода с аллеи его встретил растрёпанный пуще прежнего Мишка Гоцман, уже без свиньи. — Борьк, ты где был? — воскликнул он, всплёскивая руками. — В пробке, — Борис с невозмутимым видом покрепче сжал щётку. — В нашей столице? Ты летел целый час! Только отмахнулся от него и прошёл дальше. На холме, поросшем густым мягким мхом и не утыканном крестами, между тем развернулось зрелище по-настоящему мистическое: прямо посреди кладбища, освещённого луной, разгорался огромный костёр — хрустящий влажными поленами игнис — жарко трещал, разбрасывая искры, ярко, багрово освещая все углы; а около него кругом расположились несколько мангалов, от которых сладковато веяло жареным. И у костра, и у мангалов расположилось множество людей — увенчанные алыми розами и гвоздиками женщины всё в тех же почти прозрачных белых сорочках, у мужчин же огонь зажигал пронзительно-алым красные канты на брюках и галифе. Все смеялись, кружились, обнимались. Пили водку, громко разговаривали, весело вскрикивали, стряхивая с губ на траву капли и угольки, похожие в лунном свете на живые малиновые звёзды. Некоторые чекистки вообще плясали с мётлами, смеялись во всё горло и пели дикие песни осипшими голосами: — Шла лесною стороной, увязался чёрт за мной... Думала — мужчина... Что за чертовщина! — Эх, хей-хей! — и подкрикивали друг другу. — Повернула я домой, снова чёрт идет за мной! Плюнула на плешь ему и ПОСЛАЛА К ЛЕШЕМУ! — ХА-ХА! — и снова неслись в бешеной пляске. Их тела в свете костра и луны приняли стойкие алые тени и белые отсветы. Дышать стало трудно — густой аромат жареного и табачный дым от костра и мангалов манили, как ядовитый плющ. Стал, осторожно крадучись, приглядываться к сидящим у огня — кто есть кто. Увидел несуразного и бестолкового веснушчатого парня. Из ховринского, кажись, отделения… Геращенко звать, что ли... Сейчас этот парень, в одних только штанах и фуражке, нёсся через кладбище с огромным блюдом в руках, а на блюде лежали ароматные куски сочного шашлыка. Задыхаясь от бега, он подскочил к сурового вида девушке с короткой стрижкой, у которой за ухо была заложена пламенеющая роза, и завопил: — Братишка, я тебе покушать принёс! Братишка! Вера! Девушка в ответ закричала что-то нечленораздельно и очень зычно, будто бы забилась в конвульсиях. Геращенко только отошёл от неё на пару шагов назад, уселся неподалёку, устроил на коленях блюдо и затянул, пребывая уже, видать, порядком пьяным: — Да-а-аром... Ой... Даром преподаватели время со мною тратили, даром со мною мучался адский четвёртый князь... Что-то пробормотал непонятное, после чего опять затянул: — Выпить хотел я кровь, не получилось вновь… Неужто вампир-недоучка? Борис подавил усмешку. Едва успел опомниться, как Вера уже носилась за ним по холму, а он всё кричал: — Ну не надо, ну не стукай, не стукай! Борис тем временем снова наткнулся на картузника, который так и ходил без штанов. Тронул его за плечо и сказал строго: — Я тебе, кажется, уже сказал, чтобы ты надел брюки. Я-то про них не забыл... — А что, в ином случае дамы падают в обморок штабелями? — попытался тот съязвить, ещё более пьяный, чем прежде. Борис скривился от смрада перегара и процедил: — От страха. Даже когда я одет. А такие пошлые намёки держи при себе. У меня и так самооценка пробила земную кору... Хотя зачем я тебе это говорю... — Борис махнул рукой и направился к костру. Картузник между тем умчался к сборищу ведьм и колдунов около мангала, отчаянно забормотал, жалуясь: — А какое заклинание он на меня накастовал, это просто атас! Меня мгновенно охватило тление, я побежал тушиться, а оно не тушится! — Что за заклинание? — В приличном обществе не выражаюсь... — А-а, высший пилотаж древней языческой магии... Язычество уже как тысячу лет пропало, а мы всё помним...       По дороге к костру Борис увидел ещё более жёсткую сцену, на этот раз с участием неудержимого Гоцмана. Он бежал за какой-то парочкой, от которой почему-то слышались адские поросячьи крики. — ЭТО МОЯ СВИНКА! — кричал Мишка, спотыкаясь о неровный мох. — ВЕРНИТЕСЬ, ЭТО МОЙ ШАШЛЫК! — Евграфыч всегда говорил — либо природа подавит тебя, либо природа подавится тобой... — пробормотал Борис, после чего вслед за Мишкой кинулся в погоню. Судя по всему, кто-то решил пустить богобоязненную Ефросинью Петровну на шашлык, раз её так проворно утащил на плечах тот чекист... Ух, покажут же ей муки ада! В прямом смысле адская мука — медленно жариться на мангале... Борис уже смаковал её мучения, но виду не подал и только сыграл искреннее сочувствие к ней, прокричав: — Бляха, держи её... Богобоязненная же Ефросинья Петровна надрывалась поросячьим визгом, бешено хрюкала и визжала, и в этом визге можно было расслышать что-то вроде «нехристи!», «демоны!», «разбойники!», но кому она была нужна на этом страшном свете, кроме неё самой. Её как раз привязали к мангалу, поджаривали на нём, когда Борис оказался рядом, бросился, выхватил у чекиста из-за пояса длинный нож и заорал: — Офицеры! Отпустите свинью! Не совестно ли живых жарить? Чекист и его подруга в сорочке усмехнулись и вскричали: — Товарищ, вы не понимаете! Они сами сколько нас живьём пожгли! Мы эти шашлычки сто лет готовим, традиции соблюдаем! Это наша свинка, понимаете? Они нас пожгли, так чего мы не можем... — Справедливо... — Борис вернул сослуживцу нож. — Вы бы лучше какого инквизитора пожгли, чем поехавшую бабку... Чекист и его подруга, увенчанная на почти голой груди гвоздиками, усмехнулись снова, но свинью отвязали. Гоцман едва успел её подхватить, и она всё прыгала вокруг него и звала отчего-то Меркурием. Чекисты меж тем смеялись и вели себя так, словно ничего и не произошло, — пили вино и настойки, азартно что-то обсуждали, стреляли из револьверов в воздух и целовались с девушками в сорочках, хохоча. Между тем Борис и Гоцман прошли к самому костру, который уже начал угасать. Кто-то из чекисток пояснил, что пришло время посвящения.       Вмиг стало очень тихо, словно угасла жизнь в паре километров вокруг. Перестали веселиться и плясать ведьмы в чекистских фуражках, потушили мангалы колдуны... Собрались все около костра в единый круг, единый в своём людском начертании. Борис и Гоцман поспешно в него вклинились, оказавшись ровно напротив той парочки, которая утащила у них свинью. Их чуть искажённые лица виднелись сквозь полупрозрачную вуаль угасающего пламени, и возникло ощущение, что происходит какая-то необыкновенная и важная для всех церемония. Вдруг вместе с хоровым подвыванием из темноты возник и начал бить в небо громовой марш духового оркестра, причём его сопровождал зловещий металлический лязг, как при ритуальном жертвоприношении, хотя никакого огня вокруг костра видно уже не было. И тут вдруг качнулись дымные облака, осветив всё вокруг нестерпимо ярким светом, а потом из них, из этой темноты, взметнулась многохвостая белая молния и ударила в пылающий костёр. Круг вмиг разошёлся от волны, всех, в том числе и Бориса с Гоцманом, кинуло на траву. Кто-то прокричал: — Слава Князю Тьмы! Слава! Наступившую тишину вдруг прорезал тот же тревожный и торжественный звук духовых инструментов, затихший в наступившем молчании. Оживший после оцепенения круг провернулся пару раз вокруг углей и разбился на цепь, раскинувшуюся по всему холму так, что несколько человек, в том числе и Борис, остались у костра. Картузник, уже надевший свои енисейские штаны и видный где-то в конце цепи, между тем достал откуда-то металлический кубок и наполнил его прихваченными с костра углями, полил неизвестной жидкостью из бутылки, — огонь вмиг заполыхал в кубке, осветив ему лицо — и поднял кубок вверх, приняв торжественно-фантастический вид, совершенно не похожий на человеческий, но совершенно ясно отражавший торжественность момента. Передал кубок ведьме, в чьих волосах алели гвоздики, и отвесил низкий поклон. Ведьма грациозно и торжественно, держа кубок в ладонях, также с последующим глубоким поклоном передала его колдуну в фуражке. Тот вручил его девушке с короткой стрижкой, чья талия опоясывалась поверх сорочки гвоздиками. Она — чекисту с шампуром за поясом, он — ведьме в венке и ожерелье из алых роз. И так по очереди, с непременным поклоном. Борис заметил, что церемония словно движется в его сторону. Цепь справа от него снова замкнулась в круг, но меньший. Ведьма, говорившая прежде о посвящении, шепнула осипло, щекотнув Борису плечо своим ожерельем из гвоздик: — Всё ради вас, милорд. Всё для вас... Все эти пляски устроены в его честь? Чем он заслужил это? Застыв на месте, наблюдал, как кубок с горящим огнём с каждым поклоном приближается к нему. Чем заслужил? Конечно, может простой советский человек получить столько почестей за свой труд... Но это очень не похоже на награждение орденом или ещё чем-то подобным... Наконец кубок достиг его рук: вручила та ведьма. Борис поглядел на неё с недоумением: это же пламя! Как его можно выпить? Ведьма, сверкнув в свете луны ожерельем, улыбнулась: — Пейте, милорд... — и осеклась, чуть краснея. А Борис испытал такое чувство, какое испытывает, скажем, церковнослужитель, которому грубо шепчут в самое ухо непристойное слово. Он как-то сразу поверил во все эти магические и прочие фокусы, всё, чему ещё несколько часов назад не придавал значения, показалось ему правдой. Во всяком случае, происходящее в самом деле было очень похоже на ритуальный акт, на котором происходит таинство посвящения. Но отчего и зачем? Ему ничего не объяснили, да и понимал он далеко не всё. Словно пропало всякое чувство опасности после этих слов, и Борис осторожно приблизил к лицу пылающие угли. Пламя, к удивлению, не обожгло ему лицо, а вместо углей в кубке оказался неплохой такой коньяк, обжёгший ему губы. Поднял глаза — колдуны и ведьмы уже из цепи сложились в несколько рядов, склонились перед ним ало-белыми телами. От огня коньяка словно наполнился решимостью, глянул уверенно, и почудилось, что со стороны глаза сверкнули ядовито-зелёным, холодным огнём. — Мы в восхищении... — прошелестел нестройный хор голосов, колдуны и ведьмы снова склонились, ещё глубже, чем прежде, и снова выпрямились через несколько секунд. Зрелище было откровенно пугающее. Никогда раньше Борис не видел ничего подобного. Неужели всё это — тоже колдовство? Неужели на самом деле между прошлым и настоящим пролегла такая бездна, после которой не только прошлое, даже будущее уже теряло всякий смысл? Колдуны и ведьмы внезапно пришли в движение. Бежали, танцуя, прочь от костра, шумно хрустя остатками угощения на зелёной траве, исчезали в ночной тьме, исчезли и оставшиеся у кострища. Подхватили и Бориса, и Гоцмана, и свинью, вмиг унеслись куда-то прочь. Темнота вокруг сгустилась до черноты, лишь слышались какие-то звуки и далёкие голоса. Не успело пройти и секунды, как мрак рассеялся, и все участники шабаша появились у ворот Лубянки. Появились и мгновенно куда-то испарились. Борис поискал глазами Гоцмана — тот исчез вместе с ними... Оставалось только идти к дверям. Идти — и больше ничего.       У входа в здание Лубянки маячил неверный свечной огонёк, который с каждым шагом всё приближался. Когда же он наконец приблизился вплотную, Борис увидел освещённое лицо мужчины, красивого и холёного, но с печатью порочности и зелёного змия на лице, держащего в руках эту самую свечу чёрного цвета. Те, кто имел уже несчастие в эти дни или даже несколько раньше попасться на его дороге, даже при слабом свете язычка в лампадке, конечно, тотчас же узнали бы его. Это был комиссар третьего ранга НКВД СССР Анатолий Николаевич Ховрин, который не терпел официоза и просил Бориса звать его попросту Толей. Внешность его, впрочем, несколько видоизменилась. Теперь его высокую подтянутую фигуру подчёркивала парадная форма НКВД, кажущиеся чёрными в темноте волосы были гладко уложены назад, а на татуированных пальцах сверкали совершенно неуместные серебряные перстни с непонятными знаками, украшенные огромными рубинами. Маг, чекист, чародей, переводчик или чёрт его знает кто на самом деле, — словом, Ховрин, — лениво отдал честь и, широко проведя свечой по воздуху, пригласил Бориса следовать за ним. Удивительно странный вечер! Всего ожидал, но только не этого! Электричество, что ли, у них потухло? Свет отрубили? — Вас удивляет, что нет света? — послышался сиплый голос Толи. — Экономия, как вы, конечно, подумали? Как бы не так! Да пускай меня распнут, как безумного Иешуа, если это так! Просто мессир не любит электрического света, и мы дадим его в самый последний момент. И тогда, поверьте, недостатка в нём не будет. Даже, пожалуй, хорошо было бы, если б его было поменьше. Признаться, на этот раз слова Ховрина и его грубоватый голос Бориса несколько даже успокоили. — Скажите мне, Анатолий, — обратился он к комиссару, оглядевшись и заметив вокруг себя натуральные античные колонны, увенчанные сверху резными капителями, — отчего наша Лубянка так изменилась? — О, проще простого! — чуть усмехнулся Толя. — Ведь Лубянка в обычном виде совершенно не подходит для проведения разного рода празднеств! Атмосфера настраивает на рабочий лад, но не на лад веселья, а нам нужно именно второе! Согласитесь же, ну никак не клеится атмосфера беззаботности с помещением, где — подумать только! — проводят расстрелы! Борис неожиданно рассмеялся, хотя в обсуждении участия не принимал, Ховрин же продолжал: — Но к делу, к делу, Борис Васильевич. Вы человек весьма умный и, конечно, уже догадались о том, кто наш хозяин. Сердце Бориса пропустило удар, и он скованно кивнул. — Ну, вот, вот, уже хорошо, — говорил Ховрин, — мы враги всяких недомолвок и таинственностей. Каждый век мессир даёт один бал. Он называется весенним балом полнолуния, или балом ста королей. Народу! — тут Ховрин ухватился за щёку, как будто у него заболел зуб. — Впрочем, я надеюсь, вы сами в этом убедитесь. Так вот-с: мессиру сложно принимать гостей в одиночестве, сами понимаете. Но нужен сопровождающий, — Ховрин развёл руками, — согласитесь сами, без помощи... Борис слушал его, стараясь не проронить ни слова, под сердцем у него было холодно, а надежда на счастье кружила голову. — Установилась традиция, — говорил далее Ховрин, — хозяин бала должен непременно носить имя, либо фамилию на «М», во-первых, а во-вторых, он должен быть местным уроженцем. А мы, как изволите видеть, путешествуем и в данное время находимся в Москве. Сто двадцать одного кандидата обнаружили мы в Москве, и, верите ли, — тут Ховрин с отчаянием хлопнул себя по бедру, — ни один не подходит. И, наконец, счастливая судьба... — Так у меня ни имя, ни фамилия не подходят... — удивился было Борис, но его тут же осенило. Прояснилось и то, почему Толя упорно называл его по псевдониму. Ховрин словно поймал его взгляд и подхватил: — Ваш псевдоним нам сразу приглянулся, и мы решили сделать маленькое исключение... Не беспокойтесь, гости об этом не узнают... Такой звучности я ещё никогда не видел! Толя выразительно усмехнулся, навис над Борисом с высоты всех своих без четверти трёх аршин, и сердце похолодело. — Короче, — лениво сказал Ховрин, — совсем коротко: вы не откажетесь принять на себя эту обязанность? — Не откажусь, — твёрдо ответил Борис, хотя в глубине души ему было не по себе. — Кончено! — довольно сказал Толя и, подняв свечу, добавил: — Прошу за мной. Они пошли между колоннами и наконец выбрались в какой-то другой зал, в котором почему-то сильно пахло лимоном, где слышались какие-то шорохи и где что-то задело Бориса по голове. Он, конечно, не слишком испугался, но по спине прошёл холодок. — Не пугайтесь, — сладко, но достаточно ядовито прошипел Толя и ловко ухватил Бориса за локоть длинными татуированными пальцами, — это бальные штучки Барсика, ничего более. И вообще я бы посоветовал вам, герр Мюльгаут, на балу ничему не удивляться и не пугаться. Бал будет пышный, не стану скрывать от вас этого. Мы увидим лиц, объём власти которых в своё время был чрезвычайно велик. Но, право, как подумаешь о том, насколько микроскопически малы их возможности по сравнению с возможностями того, в чьей свите я имею честь состоять, становится смешно и даже, я бы сказал, грустно. Да и притом вы сами королевской крови. — Отчего королевской? — полюбопытствовал Борис и постарался отцепиться от пальцев Толи, но он крепко держал его за локоть. — Знаете, милорд, — ухмыляясь, говорил Ховрин, — вопросы крови — самые сложные вопросы в мире! И если бы расспросить некоторых прабабушек и в особенности тех из них, что пользовались репутацией смиренниц, удивительнейшие тайны открылись бы, герр Мюльгаут. Я ничуть не погрешу, если, говоря об этом, упомяну о причудливо тасуемой колоде карт. Есть вещи, в которых совершенно недействительны ни сословные перегородки, ни даже границы между государствами. Намекну: один английский король, живший в шестнадцатом веке, надо полагать, очень изумился бы, если бы кто-нибудь сказал ему, что его замечательного прапрапраправнука по прошествии многих лет я буду сопровождать в Москве по бальным залам. Но мы пришли! Тут Толя погасил свечу пальцами, и она пропала у него из рук, и Борис увидел лежащую на полу тонкую и слабую полоску света под какой-то тёмной дверью. И в эту дверь Ховрин постучал. Тут Борис взволновался отчего-то настолько, что у него застучали зубы и по спине прошёл озноб, но Толя одобрительно похлопал его по плечу. Борис совершенно застыл в шоке от того, что Ховрин так сильно его поднял по части родословной. Английский король... Лучше придумать не мог? И так еле отделался в документах от своей наполовину дворянской крови, ведущей аж к герою войны 1812 года Денису Давыдову, а теперь его ещё и в короли записывают! Горазд же комиссар рассказывать, прям заслушаешься... Проходя мимо гардеробной, быстро накинул на себя чёрную кожаную куртку, одиноко висевшую на крючке. — Лихо вы выкинули, конечно, не ожидал... — пробормотал Ховрин. — У нас, конечно, и не в таком виде приходили... Борис же развернулся вполоборота и ответил, ощутив вдруг прилив дерзости: — Скажите спасибо, товарищ комиссар, что я в брюках! Тут Толя сморщил нос, прокашлялся, будто ему тошно стало, и сказал совершенно сипло: — Да уж пожалуй… Хозяйка прошлого бала как раз явилась без штанов! Точнее, не только без них, но и вообще… Тьфу! — сплюнул куда-то в сторону. Борис подавил усмешку: неужели комиссар пренебрежителен к женщинам? Оно и ясно, если вспомнить, с кем его связывают, по тем самым слухам из коридоров НКВД, постельные утехи... Сразу же за усмешкой подавил и подступившую тошноту.