Бал у Берии

      Илья, до этого всё время сидевший молча и шмыгавший разве что носом, отчего ясно стало, что он наверняка под кокаином, снова запрокинул голову и заговорил быстро-быстро, сумбурно, нервно, заламывая при этом пальцы: — А ведь они свои же ценности перевирают! Перевирают так, как угодно им! Что говорил, по легендам, разумеется, Иешуа про похоть? «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки её и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну»… Людишки считают, можно подумать, что нужно одеваться скромнее, но забывают о том, что можно просто выколоть себе глаза! — Да, рыжик, дело говоришь... — надо же, ещё одна умная мысль за сегодня! Не мог не вспомнить нападки на его милую: её всё упрекали, что одевается она как шлюха, а на самом деле она всего лишь следовала новой моде. А ведь и впрямь, последовали бы совету Иешуа — и проблемы были бы исчерпаны! Какая ирония: только недавно, до Гражданки, она сбежала из публичного дома. Прихватила себе оттуда кличку Аннабелла — прекрасная Анна, проще говоря. Но при этом никаких неприятных волнений она не испытывала, когда Борис позволял себе её так называть. Не знал, как так у неё вывернулась психика, что ей нравилось это прозвище. — Меня уже откровенно коротит от их речей о морали и нравственности! — не унимался всё Илья, непроизвольно при этом встряхивал рыжими локонами. — Кто вообще сказал, что только они имеют право определять, что нравственно, а что нет? Чего ради они вообще выдумали свою систему морали? — Скажу больше, — ответил Берия, — я однажды вычитал в одной книге «богомерзостен всяк любящий геометрию». Я даже поинтересовался: га-Ноцри, ты любишь геометрию? — И что же он ответил? — Борис не отрывал взгляда от затемнённых стёкол его очков. — Он ничего не ответил, но я рассудил, что все эти господа в рясах, сами не зная, что их богу нравится, а что нет, начинают за него придумывать. Я посмеялся над этой нелепой книжицей от души... — Меня больше убивает другое... — подхватил Борис. — Они говорят, что женщина портится от одного только взгляда мужчины. Мол, уже глядя на женщину, ты совершаешь блуд с ней. Так коли ты такой неудержимый, сиди ты дома, а не твоя женщина! Сиди в платке, а желательно с завязанными глазами, чтобы помнить, что ждёт таких блудливых, как ты! — распалился Борис, обращаясь неизвестно к кому, хотел выпить и продолжить, как обнаружил, что бокал его пуст. — Двойные стандарты, — отозвался Илья, еле справился с резкой судорогой, нервно обхватил пальцами свои колени и продолжил. — Обычное дело для церковников! Знаете, однажды меня занял один очень интересный вопрос. Вот, например, если придерживаться нашей темы про блуд… Церковь всячески этот блуд осуждает, но при этом поощряет многодетность. Каким же, спрашивается, образом должны этих детей производить женщины, у которых не было соития с мужчинами? Как может девственница родить ребёнка от святого духа, даже не разделив с ним постель? — и снова зашёлся в нервном сумасшедшем смехе. Борис тоже нервно усмехнулся, чувствуя, как его также начинает коротить: — А дальше... А дальше у них сношение втроём... Он, она и церковный регламент... — При этом они наверняка будут это осуждать, — подхватил вампир, явно воодушевлённый темой. — Нет, меня ещё поражает эта заповедь… Чёрт… Вроде «Не суди, да не судим будешь» или что-то в этом роде. Осуждать нельзя — но ведь они это делают! При чём, если вдуматься, то… Всё, что они так яро ненавидят, кто это всё создал? Их проклятый бог! — его снова пробрало на нервный смешок. — Валят вину на нас, а на самом деле… На самом деле им просто нужно найти виноватых! Бог создал людей — он же создал блуд, пьянство, содомию, алчность… Да всё, всё, ежели брать на веру вообще его существование, создал именно он! — Да, Илья, ты совершенно прав, — сказал задумчиво Берия. — Они забывают, что я был лучшим другом церкви во все времена, поддерживая её бизнес все эти годы!       Чтобы продолжить разговор, решили уйти с бала в кабинет Берии, где стоял тот самый глобус. Пока спускались по длиннющей лестнице, Берия прервал религиозный диспут и заговорил отвлечённо, меняя по пути затемнённые очки на обычные: — Знаете, весьма уже давно, в восемнадцатом веке, я познакомился во Франции с двумя премилыми барышнями… Я даже точно помню их имена — Софи Гарнье-Пажес и Аннетт Кампредон. Судьба этих прелестных дам заслуживает особого внимания… В юном возрасте родители сослали их на обучение в закрытый монастырь — тогда такое воспитание было весьма модно среди аристократов. Там обучали чтению, письму, танцам, пению, молитвам, манерам поведения в обществе, закону божьему, соблюдению девичьей чести и тому подобной, в общем-то, ерунде… Религия этих юных леди не привлекала и вызывала даже некоторое отторжение у обеих, а монастырские нравы тяготили. Бедняжка Аннетт вообще ненавидела христиан — она была еврейка, и вообще до сих пор неизвестно, каким образом она в этот монастырь попала, Софи же была очень умна — слишком, я бы сказал, умна, чтобы слепо верить в бога, поклоняться ему и слушать советы настоятельниц, что не видели жизни и проводили всё своё время в стенах монастыря. Так, после обучения обе они воспылали ещё большей неприязнью к тем ограничениям, что накладывает на людей религия. И вот тогда… О, подождите, не совсем сразу! Сначала Аннетт вышла замуж за известного актёра, сделала блестящую партию, однако долго замужем не пробыла. Актёр оказался падок на вино и женщин, но при том деспотичен по отношению к жене, и бедняжка Аннетт подмешала ему в стакан яду… Уже будучи наследницей его немалого имущества, она снова встретилась с милой монастырской подругой и единомышленницей Софи. Именно тогда эти чудесные барышни и принялись за литературное творчество. В своих произведениях они описывали порою настолько пикантные вещи, что я не счёл бы приличным теперь о них рассказывать. И вот однажды они решили написать в своих записках о вдохновившем им образе Саломеи — она казалась им куда более привлекательной фигурой, чем какой-нибудь Иоанн Креститель… Я был в этом вопросе их личным консультантом, поведал им истинную правду о танце с головою, характере отношений Саломеи с матерью и всём вообще, что происходило тогда. Признаться, меня крайне порадовало, что милые барышни в такое тёмное время стремятся узнать прикрытую слоями святой лжи истину! Красавиц этих за их труды повергли анафеме, но они были настолько здравомыслящими особами своего времени, что это даже не слишком расстроило их… Да, жили они долго и счастливо, и был у них совет да любовь… — Ну а что с ними стало потом? — поинтересовался Борис. — Как что? — Берия вскинул брови. — Жили себе под анафемой долго и счастливо, без деспотичного и неверного мужа, писали свои чудесные записки и наслаждались жизнью! Кстати, вы же их видели на балу! Если интересно, можете спросить их самих? Из первых уст, скажем так! — Откажусь, пожалуй... Я не искушён в тонкостях этикета восемнадцатого века... — ответил Борис, смутившись. В кабинете уже стоял накрытый столик на четверых. А в углу почему-то неприметно так скрылся зеркальный столик, принадлежавший, видимо, госпоже Берия, сидевшей за столом. Илья перелез на него, сметя перед этим флакончики и баночки, однако они не разбились при падении, а осторожно устроились на полу. Нина Теймуразовна не успела даже рассердиться! — Ну что, вас очень измучили? — спросила она. — О нет, миледи, — ответил Борис, но чуть слышно. — Noblesse oblige, — заметил Барсик и налил ему какой-то зелёной жидкости в лафитный стакан. — Это абсент? — слабо спросил Борис. Барсик подпрыгнул на стуле от обиды: — Помилуйте, король... Разве я мог предложить сударю абсент? Чистая полынь! Борис вымученно улыбнулся и сделал попытку отодвинуть от себя стакан. — Смело пейте, — сказал Берия и объяснил: — Ночь полнолуния — праздничная ночь, и я ужинаю в тесной компании приближённых и слуг. Итак, как чувствуете вы себя? Как прошёл этот утомительный бал? — Потрясающе! — мяукнул Барсик, — все очарованы, влюблены, раздавлены, сколько такта, сколько умения, обаяния и шарма! — Барсик, ты помнишь, как наелся снега? — спросил Илья. — Просто я подумал, что это еда... — принялся оправдываться кот, притом голос его стал неожиданно тоненьким, словно детским. — Я проголодался и... И поел снег! Перекусили совсем чуть-чуть. После второй стопки абсента свечи в канделябрах разгорелись поярче, и в камине прибавилось пламени. Никакого опьянения Борис не чувствовал, кусая мясо, и в то же время смотрел, как Барсик намазывает горчицей устрицу. Илья же, как исполняющий роль прислуги, подливал всем виноградную вытяжку, хотя руки его дрожали. Покончив с разливом, он снова забрался на столик Нины, которая поспешила уйти ещё танцевать. — И впрямь, мессир, — вклинился в разговор Толя, что какое-то время молча курил у окна. — Поганые лжецы! Воистину прокляты те, кто учит, что ложь есть правда и правда есть ложь! Ангел самообмана утвердился в душах «праведных»… Они ненавидят нас, считают злом, но что есть зло в этом мире на самом деле? Не их ли лживые пастыри, которые наживают состояния на своих благочестивых агнцах? Духовные чины жрут в золотой посуде и учат других быть аскетами! Духовник царской семьи читает морали между сношениями с фрейлинами в бане! Немыслимо! — А ведь эти мерзкие сектанты ещё и свято уверены в том, что они единственно правы, и не приемлют инакомыслия, — заметил Берия. — Католики верят в то, что протестанты обречены сгинуть в аду только потому, что те не принадлежат к Католической церкви… Евреев вообще сопоставляют с дьяволом. И ведь пытаются это всё пропагандировать! Уничтожают инакомыслящих всеми доступными методами! Религия будто перекрывает им доступ к здравому смыслу и логике. — Вспомнил ещё... — начал Борис. — А просвещение! Пусть дети лучше останутся тёмными людьми, но добрыми христианами и верными сынами царя и отечества, чем будут грамотными, но напитанными ядом революции! До сих пор помню, как меня поп в гимназии за волосы отодрал... — За волосы? — подавился кровью Барсик. — Ситуация — абсурд, мессир! Я спрашиваю: вот вы говорите, что земле пять тысяч лет, а учитель в старших классах говорит, что ей несколько миллионов лет, это как? Он на меня как заорёт: вот как ты учишь слово божие! Отодрал меня за волосы и из класса вышвырнул! Я поплакал для приличия — за волосы-то больно... А потом ему кнопку подложил! — Наш человек! — воскликнул Барсик. — И что было дальше? — Визжал тот поп, как Мишкина свинья! Брызжет слюной, спрашивает: что за нехристь это сделала? Класс молчит, я молчу... — Какие у вас отважные друзья, милорд! — восхитился Барсик. — Я им потом кнопки по копейке продавал. Один ко мне как-то подошёл и говорит: продай, пожалуйста... Я спрашиваю: тебе зачем? Он мне: меня выпороли за обезьянку... Я сначала не понял, что за обезьянка? Он, оказывается, рассказал попу про обезьянку, которая однажды взяла в руки палку и задумалась, что можно с ней сделать, подумала и решила ей снести фрукт с дерева. Поп, естественно, вспылил, назвал его обезьянку бесовской выдумкой и достал розги... Кнопка моя сработала в тот же день! Илья, что уже перебрался со стола к Толе на колени, заразительно рассмеялся, выдавил из себя, задыхаясь от смеха и кокаиновой тряски: — Ничего себе гимназисты... Попу искололи всю жо... — получив от Толи подзатыльник, умолк, но тут же снова сморозил: — А что тогда — спи... Спи-жо! Борис продолжал: — Но так не могло продолжаться вечно. Не знаю, где я тогда прокололся, но нашу схему раскрыли. Или же не я, или наших всех раскололи... Короче, досталось мне так, что я едва не помер. Меня секут, спина красная, слёзы ручьём, и поп всё кричит: говори, нечисть, кого ещё надоумил! А я уже визжать не мог... Притом, чем сильнее я кричал, тем сильнее он меня бил. Говорил, что с воплями и слезами бес выходит... Я думал, домой не приеду, будут обо мне брат с сестрой, батюшка и матушка горевать, уже прощался... — Задать бы этому попу таких же пизд… — снова начал Илья, но на этот раз получил от своего любовника шлепок уже по губам. — А вообще-то он прав, — сказал Берия. — Они же ведь считают, что физические муки — это нечто удивительно полезное! Невообразимый бред! — Получайте пиздюлей — и унаследуете царство небесное! — промурчал Барсик под взрыв всеобщего хохота. — Вот я и получил тогда... Ко мне потом подошёл тот с обезьянкой и спросил: Цыганок, ты как? У меня кнопочка осталась... Я всхлипнул: выбрось ты её... Не знаю, как оправился... Но эта порка была щекоткой по сравнению с тем, что было дальше... — Борис чувствовал, как к горлу начинает подкатывать ком. Сглотнул: зачем только о порке заговорил... Шрамы навсегда остались... Розги, хрен с ними, затянутся, но это... — Так вы по христианским меркам мученик, — подметил Берия. — Святость ценой мнимой безгрешности и страданий — всё, как любят эти жалкие церковники! Так встаёт вопрос: не лучше ли, герр, не быть святым, но быть счастливым, сытым и целым? — Справедливо, мессир... — припомнил: хватило же потом у них духу говорить, что он заслужил эту боль! Шрамы на спине и груди теперь как-то особенно сильно саднили. — Страдания, страдания... Тем же больным они не давали опия, полагали, что они должны страдать, так они будут ближе к Иешуа... — Страдать, страдать… — задумчиво проговорил Толя, всё так же покуривая очередную папиросу, и Борис подметил, что уже меньше реагирует на запах серы. — А ведь если вдуматься, это противоестественно для человека! Возьмём хотя бы одно избегание семи смертных грехов христианства. Без жадности и зависти нет амбиций, а без амбиций невозможно процветание. Гордыня естественна для любого человека, и даже крест на теле христианина есть её проявление. Обжорство вообще непонятно, почему сочли грехом… И ведь интересно то, что его нейтрализует гордыня! Нежелание утром подниматься с постели ведёт к обвинению в лености, а если достаточно долго лежать в постели, можно обнаружить себя виновным и ещё в одном грехе, — тут он ухмыльнулся и вцепился в талию сидевшего у него на коленях Ильи, сильно стискивая пальцами, — в том самом вожделении. Однако вожделение — второй после самосохранения природный инстинкт. А уж если я заговорил о самосохранении, так ведь это именно оно и приводит к гневу, что является седьмым смертным грехом! И что же это выходит? Религиозные догматы противоестественны! А ведь на деле грехи абсолютно иные… — А каковы же грехи на самом деле? — спросил Борис, заинтересованно глядя на него. — Как вы считаете? — О, милорд, — Толя расплылся в коварной усмешке, — грехи есть то, что вредно для людей! Имя этим грехам — глупость, претенциозность, солипсизм, самообман, отсутствие широты взглядов, стадное соглашательство, забывчивость об ортодоксиях прошлого, мешающая работе гордость и отсутствие эстетического начала! — Интересно звучит, — пробормотал Борис удивлённо. — Очень свежо... — Не так уж это и свежо, — оспорил Берия. — Это старо так же, как и мир, и верно так же, как и тот факт, что поведал вам это князь, коронованный принц Ада и тот, кто является основой земли и Властелином Севера! — Вот это дела... — задумчиво протянул Борис. — Везде у них ложь и провокация... Не в похоти, оказывается, дело... Как всё сложно и запутанно, но я постараюсь вникнуть. — Я объясню вам, милорд, — Толя улыбнулся уголком рта, и Борис невольно подумал, что же он на самом деле такое, что носит столь длинный титул князя, принца и властелина. — Дело и впрямь не в похоти. Именно мы и наши последователи среди людей вызвали религиозную полемику о мерах контроля рождаемости и раздражённое признание, что сексуальной деятельности ради удовольствия есть место в жизни человека. Ведь якобы именно мессир заставил женщин, к примеру, открыть ноги, чтобы возбуждать мужчин. — А ведь я был бы не против, — с усмешкой подметил Берия. — Мне бы даже понравилось. Многие монашки — симпатичные девушки с чудесными ножками! — Соглашусь, мессир, — с неким скептицизмом поддакнул Толя и продолжал: — В католических церквях играет превосходная органная музыка — но ведь лучшая музыка, как известно, от Дьявола! Церковные трапезы и пикники — не более, чем прикрытие для воскресного обжорства. Сбор средств в церквях — очень спорный момент, однако, видите ли, не противоречит заповедям, потому что деньги эти якобы идут на молебны против нас и наших мнимых искушений! А это есть празднество плоти, между прочим, заимствованное у язычников, которых эти же люди и осуждают! Попы благословляют оружие и солдат — вспомним Сергия Радонежского! Кто неправ? Как обычно, по их мнению, мы! И особенно мессир, которому они каждодневно моют кости! В чём логика? А ни в чём, милорд! Грехи, как и сама по себе религия, выдуманы для того, чтобы манипулировать, управлять обществом и прикрываться борьбой с лукавыми — то есть с нами. — Нас вечно обвиняют во лжи, — пламенно подхватил Илья, — но ведь мы честнее людей и их богов! Мы всячески противимся их самообману, и именно за честность нас прозвали злой силой! Нас обвиняют во всех ужаснейших событиях, но забывают, что зло не в нас — оно в самих людях… Они не могут нести ответственности за свои деяния и непременно сваливают всё на других — и больше всего, конечно, не повезло мессиру появиться на этом свете дьяволом! — А ведь, между прочим, — подметил Толя, — занятен и тот факт, что слово «дьявол» происходит от индийского «деви». И знаете вы, герр Мюльгаут, что означает это слово? — Что же? — с интересом вопросил Борис. — Оно означает «бог», милорд! — с достоинством изъяснил Толя. Борис остолбенел от этих слов и отставил свой бокал. Всё в голове словно спуталось, перемешалось, а рассудок уже бился в конвульсиях от разбитых устоявшихся идей. Всё перевернули с ног на голову... Как же это тяжело осознать! Но с другой стороны — какая почва для антирелигиозной пропаганды! Конца и края не видно! — Вас удивляет правда, герр Мюльгаут, — сказал с улыбкой Берия. — Ничего, вы же привыкли ко лжи… Странно человеку воспринимать смерть и крах его убеждений, пусть бы и неверных! А тут ещё и убеждения глубинные, божественные… Это уже, пожалуй, равносильно смерти бога! — Короче, — надрывно высказал Илья, — не знаю, умер бог или нет, но если он ещё не мёртв, то ему не помешало бы обратиться за медпомощью! Борису никуда не хотелось уходить, хотя и было, по его расчётам, уже поздно. Судя по всему, время подходило к шести утра. Он посмотрел на часы, но стрелки отчего-то то застывали, то дёргались в хаотичном порядке. Воспользовавшись паузой, он обратился к Берии робко: — Пожалуй, мне пора... Поздно. — Куда же вы спешите? — спросил Берия вежливо, но суховато. Остальные промолчали, делая вид, что увлечены сигарными дымными кольцами. — Посреди бала? — Да, пора, — совсем смутившись от этого, повторил Борис и поднялся из-за стола. Чёрная тоска как-то сразу подкатила к сердцу. Он обманут... Никакой награды за все его услуги на балу никто, по-видимому, ему не собирался предлагать, как никто его и не удерживал... А между тем совершенно ясно было, что идти отсюда больше некуда. Мимолётная мысль о том, что придется вернуться в квартиру, вызвала в нём внутренний взрыв отчаяния. Попросить, что ли, самому, как искушающе советовал Толя в Александровском саду?.. Нет, ни за что... — Всего хорошего, мессир, — произнёс он вслух, а сам подумал: «Только бы выбраться отсюда, а там уж я дойду до реки и утоплюсь. Во второй раз точно получится». Тревожно сердце рвётся из груди! Должен он пойти по верному пути! Куда отсюда идти? Изменчив мир, и так жесток! Сказать «прощай» своим милым было очень нелегко... Свою судьбу не разглядеть, не предугадать, что так выйдет! Извилист путь, но он дошёл, ведь всё успел! — Сядьте-ка, — вдруг приказал Берия. Борис вскинул брови и вернулся к столу. — Может быть, что-нибудь хотите сказать на прощанье? — Нет, ничего, мессир, — с гордостью ответил он ему, — кроме того, что если я еще нужен вам, то я готов охотно исполнить всё, что вам будет угодно. Я ничуть не устал и очень веселился на балу. Так что, если бы он и продолжался ещё, я охотно предоставил бы свою клеймёную руку для того, чтобы к ней прикладывались тысячи жертв инквизиции и религиозных войн, — Берия и его свита виднелись как сквозь пелену. — Верно! Вы совершенно правы! — гулко и страшно прокричал Берия, — так и надо! — Так и надо! — как эхо, повторила свита. — Мы вас испытывали, герр Мюльгаут. Никогда ничего не просите, особенно у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут. Садитесь, гордый мужчина! Борис в недоумении поглядел на Берию, и тот хладнокровно пояснил: — Да, вы именно горды. Вы скрыли свою боль, лишь бы никто не посмел сделать вам ещё больнее. Вы поднялись выше, чем могли бы, если не были бы очерствлены горем, если бы не окаменели от страдания. Вы сделали всё, чтобы никто не узнал о потере, чтобы никто ржавым гвоздём не ковырял раны. Вы горды — знайте это. Поглядел на голую правую кисть. Буквы так и горели, словно выжег их только вчера. «Однако ад воскресил меня. Ад дал мне другое имя. Ад возвёл меня на вершину. Ад почти до неузнаваемости изменил моё лицо, однако он не смыл ни крови с моей души, ни клейма с моего тела!». Всегда их помнит... Они навеки будут с ним... В чужом краю защитником ей стал, обогрел тем теплом души, которое у него осталось. И лицо чужое сделалось таким родным... Указало путь в будущее, путь к мечте... — Ну что ж, товарищи… — сказал вдруг Берия. — Не в наших привычках наживаться на чужих непрактичных поступках. Чего вы хотите для себя, Борис? — настоящее имя спустя несколько часов именования по псевдониму резануло рассудок острой шашкой. Толя встал рядом и зашипел прямо в ухо: — Советую вам сделать правильный выбор, милорд… Фортуна — женщина изменчивая… Как знать, что предрешено! Чувствовал, как волосы треплет утренний ветер из окна... Тревожно сердце, ясно лишь одно: ушла злая боль! Сомнений нет! В отражении зеркального столика увидел самого же себя, только ещё бледнее и мрачнее. Сомнений нет! И он должен идти к своим любимым! Сказал твёрдо, заложив клеймёную руку за спину: — Я хочу, чтобы вы немедленно вернули мне мою жену Ангелину и Анну, нашу с нею дочь… — и почувствовал, как лицо его перекосила судорога.       Берия щелчком пальца подозвал к себе ведьму Марию, ребёнок на чьих руках куда-то бесследно исчез. Что-то шепнул ей, она кивнула и, подобрав пышную юбку, унеслась куда-то прочь. Не прошло и минуты, как она снова здесь появилась, и не одна. Со словами, сказанными осипшим голосом: «Держите своих красавиц... У меня новый штат нянек... Сердобольные дамы, которые погибли молодыми, не познав радости материнства; старики и старухи, скучающие по внукам... А моим червячкам как никогда нужна забота!» унеслась снова. Прежде по обе руки от неё, а теперь в центре комнаты стояли две фигуры в пышных тёмных платьях, отороченных по краю лифа широким белым кружевом. Лица и волосы обеих скрывала длинная чёрная расшитая вуаль, на первый взгляд у обеих одинаковая — но если приглядеться, то звёзды и луна на ней у них разного оттенка — серебро и золото. При этом вуаль словно не доходила до лифа, прикрывала лишь лицо, открывала декольте у обеих, и Борис не без мурашек заметил, что кожа их смертельно бледна. Шею одной украшала лента с серебряной ласточкой, другой — чёрный жемчуг. — Вы... Вы... — Борис чувствовал, как теряет сознание, а зрение расплывается. Сдержал в себе порыв упасть, как одна из фигур, та, что в чёрном жемчуге, осторожно его придержала обеими белыми руками за голову. Вторая же мягко перебирала заломанные обручем волосы. Произносил только одно это слово исступлённо, бессмысленно повторяя: — Вы... Вы... — Да, хорошо их отделали, — заговорил вдруг Берия. — Я даже не предполагал, что похороны такой женщины пройдут достойно. А они, лицемеры, постарались, спровадили их ладьёй Харона! Берия великодушно уступил фигурам свою постель, обе сели на неё и откинули вуали. На Бориса смотрели две бледные, практически одинаковые темноволосые женщины, отличающиеся друг от друга в незначительных чертах лица. Глаза у обеих глубокие и синие, но разве что у второй совсем неживые и отрешённые. Первая осторожно привлекла Бориса к себе, отчего он упал на колени и уткнулся лицом ей куда-то в корсет, охрипло бормоча: — Это ты! Это ты, моя Аннабелла, моя муза! Нет, не верю! Это действительно ты! Я, как будто сквозь сон, вспоминаю лицо и улыбку... — Это я, мой ненаглядный... — ответила она, поглаживая его по макушке. — Это мы... Анна, поздоровайся, детка... — Пап... — услышал он голос второй, глубокий и чуть надломленный, и уже не сдержал слёз. — Приветствую вас, князь, — заметив Толю, вежливо поздоровалась Ангелина. — Я ожидала видеть вас здесь. — Bonjour madame, — отозвался тот по-французски. — Je suis content que ça ait marché. Ça fait plaisir de vous voir en bonne santé. — Донна Анна, мы рады и вас видеть здесь, — промяукал Барсик, обращаясь к Анне. Борис между тем поднялся и позволил жене и дочери крепко-крепко обнять себя. Чувствовал, как слёзы текут по щекам, точно тушь. — Je suis désolé de vous interrompre, — сказал Толя, вздыхая, — mais nous devons revenir à nos invités. Il faut te présenter, Salomé. — Attends un peu, prince, — ответила ему Ангелина. — Je n'ai pas vu mon mari depuis seize ans! — Nous faisons attendre les invités, — напомнил Ховрин и отвернулся к стене. — Je vous assure, prince, qu'ils n'iront nulle part! — с убедительной интонацией произнесла Ангелина. — Comme tu le sais, — коротко ответил Толя, пожимая плечами. — Но ведь ты не знаешь французского, — прошептал Борис, крепче обнимая жену. — На том свете так много свободного времени, что я могла бы выучить даже древнегреческий! Борис усмехнулся: прекрасно её понимал, ведь за всё время их разлуки умудрился выучить немецкий. Анна между тем поднялась с кровати, подошла к зеркальному столику госпожи Берия, сделала какие-то пассы руками, и её длинное тёмное платье обратилось коротким белым с чёрными вставками на груди и спине. Обернулась к родителям и свите и проговорила: — В этой викторианской махине неудобно танцевать, папа! Ангелина тоже подошла переменить платье и мгновенно облачилась в чёрное блестящее платье-мешок с меховой накидкой на плечах, какое могла бы надеть шестнадцать лет назад. Вдвоём с Анной они покрутились у зеркала, полюбовались, и тут Берия спросил: — Простите, почему он называет вас музой? — Он слишком высокого мнения о танце, который я исполнила, — ответила Ангелина, чуть кланяясь. Борис подавил усмешку: откуда в его девочках этот аристократизм? Пышные платья, поклоны, леопардовые маслины... ой, то есть перепелиные яйца? — Что за танец? — спросил Берия заинтересованно. — Танец Саломеи. Тут опять закачались и запрыгали язычки свечей, задребезжала посуда на столе, Берия рассмеялся громовым образом, но никого не испугал и смехом этим никого не удивил. Барсик почему-то зааплодировал. — Чего, чего? Кого? — заговорил Берия, перестав смеяться. — Вот теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы? Покажите-ка нам, — протянул руку ладонью кверху. — Я, к сожалению, не могу этого сделать, — проговорила Ангелина, поникнув, — потому что меня из-за него убили... Ещё я сожгла платье в печке. — Простите, не поверю, — Берия отрицательно покачал головой, — этого быть не может. Терпсихора не умирает, —повернулся к Барсику и скомандовал: — Ну-ка, Барсик, дай сюда вешалку. Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на сложенной ткани. Расправленное сияющее платье в переливе вуалей кот с поклоном подал Берии. Борис задрожал и едва не закричал, волнуясь вновь до слёз: — Вот она, Саломея! Вот она! Он кинулся к Берии и охрипло добавил: — Всесилен, всесилен! — Хватит-хватит, — Берия осторожно оттолкнул его. — Нам действительно пора выходить. Гости ждут.       Пока поднимались по лестнице в зал, Борис, Ангелина и Анна шёпотом переговаривались. Не унялась ещё радость воссоединения, к тому же ещё столько нужно было им рассказать! Ангелина первым делом поведала жуткую историю о том, как едва не лишилась Анны уже там, то есть здесь. Борис немного знал о духах умерших детей: они становятся жуткими существами, которые всячески пакостят родителям и мучают их криками. — Я еле выпросила, чтобы она в того жуткого безногого и безрукого уродца не превратилась! — говорила она горячо. — Я и молила, и кричала, и волосы на себе рвала... Анна подхватила: — Я бы и сама с ума сошла, скрестись в отцовскую квартиру и вопить... Тех-то детей понимаю, с некоторыми знакома, слезливые истории слышала... А сама... Нет уж, ни за что, пап! — всхлипнула, утёрла слёзы рукавом. — Так одна ведьма меня помощницей в свои ясли взяла... Там этих игош десятки! И каждого приголубить, приласкать, перепеленать... Сколько слёз мною было пролито, ты бы знал... Я тогда и не знала, что сама чуть там не оказалась! А та ведьма говорит: мать с отцом своих благодари да в ноги им кланяйся! Я отвечаю: отец у меня там остался, безутешен... Она мне: тем хуже для него! Поговорили ещё: о том, чем Анна увлекается, как относится к Борису после всего произошедшего. Парадокс сложился: она, хоть практически его не знала, была к нему всё это время крепко привязана. Словно нити семейных уз прошли сквозь миры, даже смерть их не разорвала. Борис сначала думал, что она его возненавидела, но быстро отбросил эту мысль. И игошей она едва не стала от того, что была желанным ребёнком, что желали её и он, и Ангелина, — да и со стороны матери такой привязанности трудно было ожидать. Ангелина вдруг подметила: — Мне кажется, или у тебя потемнели волосы? — Ну да... — Борис поскрёб затылок. — Раньше я был натуральным шатеном, но захотелось перемен... Купил краски пачку! Как там было? Хэй, детка, я теперь брюнетка! — с жестокой улыбкой закинул руку ей на талию. Анна тем временем тоже улыбнулась как-то мрачно: — Все мы тут выкрашенные... А мне нравится, тебе идёт... Разговор, тем не менее, принял непринуждённый характер. Борис рассказывал разные случаи с работы, но при каждом упоминании религиозных фанатиков Ангелина вздрагивала, а Анну начинало откровенно трясти. Разговоры о работе пришлось прекратить. Анна как-то постепенно оттаивала, разговоры стали для неё живительной влагой, которая, переполненная воспоминаниями, выводила её из могильного оцепенения. Так, например, она вспомнила про свои детские переживания. Она никогда особенно не задумывалась о загробной жизни, да у неё и с матерью-то никаких бесед на эту тему не было. Она даже не осознавала жизни и смерти как таковой, не понимала их сути. Бориса она не помнила совсем, а собственное рождение запечаталось в её памяти как холодная прорубь, в которой она тонула. Борис содрогнулся, вспомнив трупик в тазу со льдом. После этого тема увяла сама собой. На верхних ступенях показался зал. Видели его словно с первого этажа, глядя на второй. Огней было много, освещался не весь зал — то тут, на стенах, появлялись призрачные тени, отражения лучей, самих источников света, наполняя зал жутковатым матовым блеском. Прошли немного, почти до середины зала. Гости между тем уже натанцевались и вовсю обнимались друг с другом в нишах за колоннами. Можно было только предполагать, что сейчас начнётся... Госпожа Берия, стоявшая возле снова появившихся фонтанов с шампанским, крепко пожала руку Ангелине и Анне, и тут Борис задался вопросом: — Как же вы так прошли, что я вас не заметил? — Это я провернула, — просипел за спиной голос. Борис вздрогнул и обернулся: позади него стояла ведьма Мария. — Провезла, пока вы отдыхали, милорд... Этого вам не нужно было видеть... — Рассказывайте уж, — процедил Борис и смерил её мрачным взглядом. — Что рассказывать? Все на гробах въехали, а Саломея с дочерью на больничной каталке! Обескровленные безжизненные тела... Саломею вообще вскрыли заживо... Дочка её... Жуткое зрелище... Но они быстро приняли тот вид, которым вы наслаждаетесь сейчас. Борис похолодел, едва это представил. Сразу вспомнил жуткую картину шестнадцатилетней давности и в пылком порыве обнял жену и дочь снова. Внезапно послышался громкий шум, словно от фейерверка. Все подняли головы: над потолком носился какой-то мальчишка, оседлавший палку с привязанными к ней петардами. — Серго, а ну слезь оттуда! — прикрикнула на него Нина. — Мама, не бойся! — вопил мальчишка, пролетая у неё над головой. — Мёртвая петля-я-я! — Ах да, герр, знакомьтесь, — спохватился Берия. — Мой сын Серго, абсолютный сорвиголова, изобретатель и химик. — Parrain, — прокричал Серго, кружась над Толей, — я придумал новый яд! — Bien joué! — похвалил его Толя снова на французском. — Montrez-le en action! — Мне показалось, — удивлённо спросил у него Борис, — или он назвал вас крёстным? — О да, милорд, — подтвердил Ховрин, с умилением наблюдая за мальчишкой. — Я и есть в некотором роде его крёстный. — Этот крёстный, между прочим, его приучил химичить на нашу голову! — пожаловалась Нина, однако явно горда была поэтому и Толей, и своим сыном. — Представьте, вот бывает, запрутся в кабинете и на пару изготавливают какую-нибудь отраву! Серго порой даже пропускает школу из-за этого! Нет, это невозможно! Серго между тем спикировал куда-то вниз, приземлившись с искрами рядом с матерью, и при ближайшем рассмотрении оказался мальчишкой лет четырнадцати, в коротких шортах, полосатой кофте и ботинках. Волосы у него были тёмные, как у матери, а глаза ясные и открытые. Крепко пожал руки троим Давыдовым, Барсика потрепал за ушком, а отцу, матери и крёстному глубоко поклонился. С Ильёй они обменялись в знак приветствия всего лишь улыбками. Вот уж дела, сын сатаны...