Бал у Берии

      Настал тот день, настал! Настал миг, ради которого весь дворец пребывал в таком треволнении! Пир у милого благочестивого Антипы, хвала всем богам!       Иродиада проснулась раньше всех и уже в спальне застала свою вернейшую Мариам, сегодня особенно услужливую, с розовеющими щеками, уже готовую ко всему. Мариам послушно и сегодня особенно мягко расчесала волосы Иродиады, втёрла ей в тело благовонную мазь и подвязала золотым металлическим обручем с драгоценными камнями царственный лоб. Иродиада поглядела на себя в зеркало: её царственная бронзовая нагота зрелой женщины, в сочетании с роскошным украшением на голове, увенчанной чёрными египетскими косами, выглядела великолепно, и всё же во всём облике было что-то дикое и властное, что привлекает глаза и тревожит сердце. Но этого недостаточно. — Одень меня в лучший мой наряд! — скомандовала она, прокручиваясь у зеркала. Тут же смилостивилась: — И сама не забудь прихорошиться. Мариам проворно подала ей пошитое буквально накануне платье — длинное, из золотого шёлка, расшитое разноцветными павлинами, жемчугом и завитками нежнейшей вышивки. Умеет же милая Мариам подобрать оттенок золота так, чтобы он не затмевал собою бронзу кожи, а только её подчёркивал! Синие бусы, крохотная серебряная подвеска с тремя дорогими камнями, египетское ожерелье из бирюзы — всё было изготовлено на заказ, с тем знанием женской натуры, которым, несомненно, владела только Мариам. В этом Иродиада не сомневалась. Накрывая волосы золотой расшитой вуалью, она всё время любовалась своим новым отражением — свеженакрашенные помадой полные губы блестели; округлости её совершенной формы казались такими же прекрасными, как и цветущие сады Иудеи. Даже морщины возле глаз разгладились. Она открыла шкатулку с украшениями и стала вынимать из неё свои самые дорогие и редкие флаконы благовоний. Наконец-то всё было готово. Иродиада готова была затмить всех на этом пиру, как жена виновника торжества! Одна только мысль об этом доставляла ей неизъяснимое наслаждение, становясь источником поистине волшебного могущества, каким ещё не приходилось обладать никогда прежде. Весь её облик словно наполнился магической силой. Теперь она была как бы огненным духом — и Мариам, этой черноволосой маленькой прелести, вовсе не нужно было умащать её плебейскими благовониями, изысканно опрыскивать благовоньями мирта и сандаловым деревом. Огненный дух должен пылать, сжигая всё на своём пути и не оставляя ни малейшего следа, ни малейшей лазейки. Обожание окружающих обратится для неё в всепоглощающее желание, которое скроет её огненную суть от всех взглядов. Основное празднество должно начаться ближе к вечеру, а пока что Антипу ждёт тёплый круг семьи, любовниц и забав. Потом, когда у него появится на неё хоть немного времени, он опять попытается привлечь её внимание ласковыми словами, приласкать её нежную, славную душу… А сейчас с ним его наложница-гречанка, которая наверняка затеет забаву на лестнице, ведущей на крышу… Как хорошо, божественно и сладко на сердце! Дворец утопал в цветах и лентах, на террасах толпились рабы, обмахиваясь опахалами, — казалось, весь этот позолоченный и рассеребренный мир сошёл на землю, только чтобы присутствовать при радостном пиршестве своего владыки. И вот, наконец, сладостный час наступил. Свершилось! Антипа вышел в крытую колоннаду, где стояла Иродиада, обнял её крепко-крепко, щекотнув голое плечо роскошью праздничного одеяния, пригладил её египетские косы и, ласково подмигнув ей, сказал: — Скоро, скоро, моя Клеопатра, ещё чуть-чуть. Смотри, какая красота, — молвил особенно нежно. — И невозможно наглядеться. Радуйся жизни, дорогая моя. Ведь только и остаётся теперь всё остальное, правда? Ничего больше нет, никаких границ... Иродиада глядела на колонну, утопающую в пышных цветах, делая вид, будто не понимает, о чём речь. Ей ужасно хотелось заглянуть в те глубины, в которых рождается такой ум, но ни одна мысль не осмеливалась выкатиться на поверхность, не имея определённой подпитки. Оказавшись посреди всего этого разноцветного цветения, среди беседок, статуй, фонтанов и благоухающего масла, отчего-то она только сейчас заметила насколько здесь красиво. Иродиада решила рука об руку прогуляться с Антипой, оглядеть всё праздничное убранство. Особенно по душе ей были мраморные лотосы в бассейне, обсаженные лилиями. Они были как две маленькие луны, окружённые множеством серебряных листьев, отражающихся в глянце воды. Очень хотелось потрогать один из них, такую шелковистую и нежнейшую поверхность. Под пальцами представилась кожа Саломеи, и Иродиаду под платьем бросило в жар, словно от прилива крови. Сделав вид, что интересуется лотосами, она поддалась порыву рвануться к ним, наклонилась и провела по лепесткам краем рукава. «Да... Красив», – признала про себя Иродиада. Малейшее дуновение ветерка — целый мир в её руке. – «Какое странное чувство. Невероятно странное, можно сказать».       Вечер накрыл дворец быстро, очень быстро — подобно острию кинжала, настигающему свою жертву. Иродиада с мужем и дочерью уже собрались в гостевом крыле дворца, в зале с высоким потолком. Слуги в красных шелковых одеяниях уже подавали кушанья, горели факелы. Жаркий огонь светильников придавал залу вид южного чуда. Этот зал ей всегда очень нравился. Иродиада украдкой глядела на Саломею — та была одета в восхитительное платье из оранжевого и золотого шёлка, расшитое цветами и птицами, огромные заколки в волосах переливались красным и рыжим. Волосы были убраны мягкими золотыми обручами с крошечными сверкающими драгоценными камнями. Выглядела она, конечно, великолепно. Девушка казалась ожившей статуей. Высокомерная и очаровательная, дочь Иродиады была точно самой прекрасной женщиной на свете. Уже понемногу огромный гостевой зал, подпираемый высочайшими колоннами, наполняли гости. Здесь было более чем достаточно знатных семей, чтобы устроить пышный праздник. Юноши и девушки, богатые и знатные, пришли в обществе отцов и старших братьев. Все кланялись благочестивому Ироду Антипе и его не менее благочестивой семье, входили в зал и усаживались по своим местам. Иродиада знала: крепость заперта надёжно, её пир спрятан от всяких старых аскетов в верблюжьих одеждах! И уж конечно, никакие лазутчики не проникнут во двор сквозь кирпичные стены! А на террасе уже дожидались три пузатых бочки с вином... Скоро самое время начинать веселье. Антипа подошёл к жене, взял её под руку и отвёл к столу. Иродиада улыбалась ему, довольная и счастливая. Среди гостей она увидела знакомое лицо – прокуратор. Какая встреча! — Приветствую тебя, царь Ирод Антипа, сын Ирода Великого, повелитель Иудеи! — громко произнёс Пилат, встав из-за стола. Он огляделся по сторонам, словно боялся заговора. Иродиада спрятала в рукаве усмешку, мысленно забавляясь – «Да ты что, прокуратор?» В зале стало шумно и весело. Несколько девушек в прозрачных хитонах тихонько пели и танцевали, почти не обращая внимания на происходящее. По залу сновали служанки с подносами; слуга протягивал каждому очередное блюдо с яствами. Иродиада не упустила возможности перекусить, а Саломея осторожно брала с блюда виноград. Последовали пышные приветствия и поздравления. Иродиада и Саломея тоже получили свою долю благодарностей и похвалы, хотя особой радости в глазах дочери Иродиада не видела. Зато у Антипы было прекрасное настроение. Он сидел на кушетке и потягивал вино из золотого кубка. После приветствий гости расселись вокруг большого стола и быстро захмелели от вина. А прокуратор-то крепок, даже глаза ясные... Антипа хлопнул в ладоши, и с террасы тотчас спустились две девушки в хитонах, неся большую курильницу. Зал сразу заволокло ароматным дымом, раздалось мелодичное пение. С первого взгляда ничего особенно примечательного в этих девушках не было. Пышные волосы, скрывающие лицо, красные ленты в чёрных косах — такие многие носили во время праздников. В общем, ничего необычного. Девушки и присоединившиеся к ним юноши принялись танцевать что-то гибкое, чувственное и волнующее. Самое то, чтобы раздразнить высоких гостей, уже зыбких от выпитого вина. Конечно, это была лишь имитация ритуала. Но смысл действа был чрезвычайно прост — девушки бросали на гостей сладкие взгляды и то и дело облизывали губы. Их глаза блестели, а на губах играла загадочная улыбка. Казалось, они испытывали удовольствие и от того, как выглядят, и вообще от всего происходящего. Удивительное зрелище! Обнажённые девичьи тела двигались очень выразительно и убедительно. Зрители начинали ощущать нечто похожее на возбуждение, или, скорее, похоть — трудно сказать, потому что девушек вокруг было много. Во всяком случае, слуги, зажимавшие рты, казались довольными. Впрочем, вряд ли в это можно было поверить. Танцевали эти девушки и в самом деле хорошо. Иродиада только крепче прижимала к себе Саломею, чувствуя сквозь шёлк тепло её тела, стараясь не выдать обуревающих её чувств. «Танцы, выпивка и разврат, — думала она. — Вот с чем мы столкнулись, доченька. Очень красивый мир. Развратный. Чувственный. Даже не верится, что подобное возможно. Надо же — и вдруг в моих руках настоящая живая девушка...» Между тем, кто-то из гостей, под влиянием выпитого, уже совершенно публично ласкал какую-то женщину в теле. Та изгибалась и стонала, упираясь ладонями в мраморный пол, судорожно сжимала подол своей туники, высоко задирая ноги в серебряных сандалиях. Особенно возбуждающим это выглядело на фоне роскошной террасы, где Антипа с семьёй пока что вёл себя вполне целомудренно. Другие гости тоже ласкали обнажённых девушек — всё с той же животной грацией, с какой юный римлянин целуется в уста. Причём женщин было значительно больше — многие откровенно ласкались друг к другу. Видимо, в честь праздника. Девушки же демонстрировали чудеса соблазнительности, рисуя в воздухе небольшие красивые фигурки, которые крутились под музыку и вытягивались во весь рост под лёгкие тоны флейты. Ирод взмахнул руками, и музыка грянула громче. Иродиада и не думала отсылать Саломею в её покои — девушке её лет уже нужно знать, что может её ждать на пирах, а в этом она, несомненно, была опытной женщиной.  — А теперь, — сказал Антипа и поднял кубок с вином к потолку. Все повторили его жест; Иродиада тоже подняла свой бокал, хоть она и не пила вина. Наступила тишина: все ждали чего-то необыкновенного. — А теперь, веселитесь же! Отдадимся во славу Юпитеру и Венере, воздадим торжество плоти! Идите сюда! Поднимитесь! Ближе! К столу! Ко мне! Слушайте музыку! Будьте смелее! Кровь и любовь горят в ваших жилах, вас пробирает дрожь наслаждения! Так выплесните же её, дайте ей свободу! Пусть она придаст вам сил для ещё одного шага к Истине! Я чувствую, чего вы ищете! Свобода для нас, молодых и сильных! Здесь наши ноги на земле, наши руки на наших телах! Гости вмиг опьянели ещё, голоса становились громче, смех — громче и надрывнее. Женщины уже сбросили своё полупрозрачное облачение. Раздвинулись драпировки, заиграла музыка, ярче разгорелось пламя в курильнице, обнажая налившиеся золотистым соком женские тела. — Выпьем за царя! — прокричали они нестройным хором. — Слава царю Ироду! Слава повелителю! И гости выпили снова. Под восторженные крики пришло новое возбуждение, веселье сделалось ещё шумнее и ещё бесстыдней, одновременно звуки флейт, под которые танцевали девушки, стали ещё громче — казалось, флейта ещё сильнее впивается в тело, каждый нерв вздрагивает от этого дикарского призыва. Те, кто уже выпил, хохотали, запрокидывая лица к небу, обнимались и целовались. Крашеные волосы покрывались блёстками пота, лица раскраснелись, глаза горели похотью — Иродиаду всё это совершенно не смущало. Поистине, этот праздник был чем-то до удивления похожим на обычный пьяный пир, только куда роскошнее и утончённее, на праздник совокупления. Несравненное чувство красоты переполняло душу Иродиады — как после занятий любовью в саду, где загорается светлячок. Она танцевала вместе со всеми, била в ладоши и кричала вместе с другими, как вдруг услышала: — Всё идёт к вакханалии, — шепнула Пилату какая-то женщина. — Я не намерен в ней участвовать, — строго ответил тот, судя по всему, ещё даже трезвый. — Я рассчитывал просто повеселиться и перекусить. Римский сухарь, что с него взять. Пир между тем перешёл в ту самую вакханалию: уже не было той сдержанности, той неторопливости, была бешеная вакхическая страсть, неугасимая радость и голод; женщины в разодранных одеждах подвывали, становясь на четвереньки, мужчины пускали слюну, биясь головой о стол и заламывая руки; безумие казалось заразительным — разгорячённые гости вскакивали и кружились, вторя музыке; одна женщина упала на пол и осталась так лежать, сжимая в руках поднос с остатками пиршества; её остекленевшие глаза смотрели куда-то вверх. О, сколько было в них жизни! Иродиада поглядела на Саломею: та была чуть удивлена, но не испугана, словно давно привыкла к подобному. Сейчас она казалась совсем юной и беспомощной — но это тоже казалось на редкость возбуждающим. Только сейчас Иродиада обратила явное внимание на её тело: талия Венеры, стройная и тонкая, переходила в возвышенные округлости и впадины, обтянутые шёлком. «О нет-нет, это тело только для неё, для матери! Как приятно почувствовать, как эти женские руки ласкают тебя, входя во все тайные и самые запретные уголки твоего тела!» – думала Иродиада, уже мысленно представляя её обнажённой. Только представив все изгибы этой божественной фигуры, она тут же ощутила томление, будто пропустила сквозь себя весь хмель из чаши веселья, хмель и радость, огонь и трепет, все страхи и желания, всё, чему радуется душа. Что может быть слаще для великой царицы Иудеи, чем животворящий факел мировой Истины?! Ирод Антипа, сидящий рядом, даже не подозревал ни о чём, увлечённый женской грацией, гармонией, прекрасными звуками флейт и свирелей. Среди толпы гостей, сливавшихся то по трое, то по четверо, слышались пылкие восклицания: — Секунда, иди же ко мне... — долетел до Иродиады надсадный крик какого-то светловолосого человека, похожий на звериное рычание. — Луций... Да... — отозвался другой, женский и томный. Тут до неё донёсся женский стон, тихий, протяжный и страстный; мужской выкрикнул какое-то слово, выражающее восторженную радость; и всё смешалось — гомон, музыка и смех, усиливающийся стук сердец, звон бокалов и неистовое клацанье ногтей о мрамор, возгласы о свободе и уверенности, пьяные вскрики и хриплые стенания, дикие звериные вопли и громкие смешки, которые вдруг стали очень театральными и особенно смешными, особенно в мужской компании, и Ирода Антипу снова разобрал смех. Снова какие-то томные восклицания, полные неудержимой страсти и любви, снова тихие, страстные вздохи и рычание, точно сама Венера пришла сюда с неба и рычала, требуя любви; снова женский крик, срывающийся стон-жалоба — нет, рыдание, переходящее в рыдательный смех и снова возносящиеся ввысь безумные возгласы: — Терция! Любовь моя! — кричал какой-то мужчина, подняв руки над головой. Их тут было много — они сбились в круг, притянув друг друга, почти неразличимые в своей бронзовой наготе, с раскрасневшимися лицами и широко открытыми глазами. — Амфитрион... — долетал до неё женский стон. Даже не открывая глаз, Иродиада ощущала, какие тела вокруг — настолько невероятно красивое и завораживающее было зрелище. В какой же момент эта вакханалия стала всеобщей? Она точно не помнила — теперь это не имело никакого значения, поскольку любовь безраздельно царствовала в их душах. Боги, какой восторг!       Как вдруг, в зал вбежал слуга-еврей. Он был растрёпан и взъерошен, на лице его пламенела свежей кровью глубокая царапина. — Повелитель! Повелитель! — и мгновенно зажмурился от увиденного зрелища. — Что ещё случилось? — грозно крикнул Антипа. — Зачем ты мешаешь мне праздновать? — Народ... — слуга откровенно задыхался, переходил на осипший крик: — Там восстание! ВОССТАНИЕ! — ВОССТАНИЕ? — взревел Антипа, и от прогремевшего зычного его голоса Иродиада вмиг прижала к себе перепуганную Саломею. — Кто подговорил бунтовать? Кто зачинщик? Говори, раб! — Ас-скет г-га-М-матбиль... Не казни, о повелитель! Я прослышал на улицах, когда везли бочки с вином. Люди собрались, идут к крепости. Они хотят сжечь её и всех, кто в ней есть! — Ах, этот ободранный верблюд. Пустынный козёл, весь вечер мне испортил! — прогремел Ирод снова. Иродиада вскочила, увлекая за собою Саломею, и готова была поклясться, что глаза у неё горят ярким пламенем, способным испепелить всё на своём пути. Взглянула на дочь: та в своём наряде напоминала искорку, готовую разгореться в целый пожар. Кто-то из женщин, вероятно, та самая Терция, отчаянно закричала, искренне испугавшись, но её осадила пышнотелая Секунда, сказав, что им ничего не угрожает, а со стороны улицы только пьяная болтовня. Слуга-еврей выбежал из зала, а вслед за ним с облегчением бросился к дверям Антипа. Закрыл двери обеими руками и пробормотал: — Даже если придётся умереть от рук фанатиков, умрём на пике славы и могущества! Оркестр, музыку! — скомандовал он, и музыканты заиграли снова. Вакханалия продолжилась с прежним рвением, только теперь раздавались выкрики наподобие: «Право, эти аскеты такие смешные... Ах, ещё, ты неподражаема... Юли... Юлия!», и снова стоны, сплетения красивых белых и бронзовых тел, их потрясающее бесстыдство и безудержная страсть. И по этому бесстыдству, по счастливому восторгу, который можно было прочесть в этих криках, чувствовалось — не обошлось здесь без хорошего вина. Иродиада даже заподозрила: не желает ли Антипа сам зажечь всех этих женщин своим вожделением — он был способен на такое, будучи уверенным, будто перед ним души молодых и свежих дев, которым он покажет, как и чем удовлетворяет свою похоть. А у кого, кроме него, была власть и сила?Разумеется, у неё! Саломея же неотрывно наблюдала за вакханалией, грудь её часто-часто вздымалась под шёлковым лифом, лицо пылало, глаза лихорадочно блестели — чувствовалось, она жаждет власти и добычи. О да, страшно хотелось насладиться ею! Всё чаще зал сотрясали полные неистовой похоти крики: — Умрём же прямо на ложе, в объятиях прекрасных женщин! — жарко восклицал голый патриций на балконе. — Умрём! — вторила ему его пышногрудая матрона. — УМРЁМ! — вскричали оба и тут же содрогнулись в судороге пика своей страсти, изливаясь в едином извержении. Сползли с ложа на пол и лежали там недвижимые, без сил, счастливые и разомлевшие. Победила усталость: слишком много вина было выпито, да и лёгкость на сердце, которая принесла с собой эта бешеная вакхическая ночь, тоже давала себя знать. Но вмиг они, прежде такие уставшие, глотнули ещё вина, куда несомненно было подсыпано что-то вроде шпанской мушки или кориандра. Теперь уже бурлил весь дворец, вопли и стоны слились в слаженный хор, каждый стремился выплеснуть из себя переполнявшую его страсть — крики слились во что-то невообразимо жуткое и величественное. Ирод Антипа преспокойно закусывал вино чесноком и устрицей, после чего сам кинулся в гущу вакханалии, ухватив себе двух прекрасных матрон с длинными, полностью распущенными волосами. Понтий Пилат был как призрак среди этой вакханалии — с хмурым видом он пил вино и смотрел на сад за колоннами. К нему подлетел светловолосый патриций с бронзовыми плечами и дёрнул за тогу: — Прокуратор, чего же ты не веселишься? — Я задолжал десять тетрадрахм одной женщине, — пробурчал Пилат, наливая себе ещё вина. — И что с того? — патриций указал на совершенно распалённую Секунду, раскинувшую у колонны прекрасные полные ноги. — Вот эта красавица уже познала меня и хочет познать человека ещё более высокого чина! — Аппетита нет. — хмуро ответил Пилат. Терцию, которую бросили, так как не удовлетворив её ненасытный дух и тело, взял себе другой патриций — а вскоре ему и ещё двоим удалось изловить ещё одну красавицу. Некоторые из приглашённых воспользовались случаем и позабавились с замужними матерями, особенно, если они были молоды и красивы. Были и такие, для кого эти юные женщины давно стали добычей — им приходилось отрываться по полной, если партнёрши уже не возбуждали их сами. Пышнотелая Секунда же, воспользовавшись возможностью, улеглась возле красавицы-матроны Валерии и довела себя до экстаза, словно разъярённая тигрица. Потом она тяжело рухнула на мозаичный пол. К ней и Валерии немедленно кинулись несколько патрициев, на все лады восхваляя её красоту. Иродиада же и не думала присоединяться — под платьем уже сладко пульсировало, стоило ей представить, как прелестная Саломея лежит посреди вакханалии, её голый живот забрызгивается кровью аскета га-Матбиля, окрашиваясь в тяжёлый цвет, и густые капли горячим следом затекают в пупок, подчёркивая совершенство её юного тела. Нет, это нужно держать в себе, пусть пламя горит внутри, пусть палит грудь, пылает лицо, горит всё тело! Иродиада в призрачном блаженстве откинулась на расстеленные подушки, силясь удержать рвущееся из груди сердце. «Чем я хуже тех? — думала она. — Я и так достойна могущества и богатства — и разве любовь не властна сделать невозможное? Она всё может!». Гости между тем сливались уже по четверо, по пятеро, повторяя все позы, какие только позволял им опыт, скуля, стоная и нетерпеливо гладя друг друга, — всё это давно уже было отработано и многократно испробовано, поэтому не вызывало особых трудностей. Расставленные вдоль стен циновки были обильно политы вином, зал почти полностью тонул во мраке, лишь разноцветные свечи, украшавшие стену и горящие на каждом столе, давали слабый свет. Ночь казалась бесконечной. Где-то рядом, совсем рядом, гремел хор музыкантов, то перекрывая, а то и заглушая сладострастный шум, раздававшийся за занавесом. — Умрём во славу Юпитера! Умрём от рук тупых пустынных ослов, которые не могут даже принять ванну! — кричала насаживаемая на своего, неизвестного по счёту, патриция взбалмошная Секунда, волосы её совершенно растрепались, а полная грудь и гибкий живот залиты вином. — Ха-ха! — подхватила с диким смехом Терция, изогнутая в немыслимой позе. — Они ещё и не хотят познавать любовь! — крикнула служанка, терзаемая сразу двумя смуглыми рабами. — Умрём во славу Венеры! — Да! Да! — кричали несколько патрициев зычными голосами. На Иродиаду накатил очередной приступ — её сотрясло, из-под рук повеяло жаром, но это был не огонь, которого она боялась, ей хотелось, чтобы тепло побежало по телу быстрее и выплеснулось наружу, разлилось бы по нему, наполнило бы всё её существо. Грохот в дверях заставил её поднять голову. Она увидела, что сквозь щель между стеной и занавесями пробивается тусклый луч света, приближающийся к столу, на котором блаженно раскинули ненасытную Секунду. Гости замерли, — второй раз за этот вечер! — а Терция аж пролила вино из кубка на грудь своего патриция. — Повелитель, повелитель! — в зале появился какой-то запылённый юноша с овальным лицом, чуть задвинутым к макушке лбом и красноватыми губами. — Что? — проговорил Антипа, чуть задыхаясь, поскольку не отпускал от себя черноволосую римскую матрону. — Га-Матбиль... — юноша уже откровенно задыхался, цеплялся сведёнными судорогой руками за колонны, почти сползал на пол. С одежды его сыпался песок. — Фух, он схвачен! Кентурия хватает восставших! Хватает! — Да ты что, — выговорил Антипа удивлённо и поинтересовался: — Кто ты, отважный юноша? — Не время! — пылко ответил тот. — Он схвачен, вам ничего не угрожает. Только за одним меня послали – выпиши приговор, повелитель. Вот тебе перо и бумага. Я передам Синедриону, — протянул всё перечисленное Ироду Антипе, но он только мягко сказал: — Подожди, писарь. Мне нужно подумать. Пока иди, выпей, повеселись с нами, отведай угощений царских, — обвёл рукой зал, содрогающийся в любовном экстазе. — Я в стороночке постою, — переминаясь с ноги на ногу, с широко раскрывшимися глазами ответил юноша и поспешил удалиться. Ирод Антипа, даже в порядком проспиртованном виде сохранивший величественный вид и ясность ума, тем временем сел в высокое кресло и заговорил громко: — Благородные патриции и прекрасные матроны! Я очень рад, что пир в мою честь приносит вам такое удовольствие, но чисто вашими вакханалиями я обойтись не могу. Мне нужно внести и свою лепту в пир, — обратился к Саломее: — Станцуй для них, дочь моя. Станцуй, порадуй их. О, эта спесивая девочка! Гордо вскинула чернокудрую головку, и зазвенело украшение, обручем схватившее этот белый лоб. — Я не буду танцевать, тетрарх, — твердо произнесла Саломея. Иродиада же ликовала в глубине души – «Это моя девочка, моя милая, шелковистая прелесть!» — Отчего же? — спросил Антипа. — Твоё платье недостаточно красиво для праздника? Может, тебе не нравится аромат этого зала, и тебе хочется благовоний с ароматом египетских роз? Я дам тебе всё, чего пожелает твоя душа: от галилейских маков до половины всей Иудеи. — Я подумаю, пока буду танцевать, тетрарх, — мило улыбнулась Саломея. — Очаровательная маленькая женщина! — воскликнул Антипа. — Вся в свою мать! Саломея между тем удалилась из зала. «Неужели сменить платье? О, какая спесивость! Обыкновенно танцевать нужно в том же платье...» – задумавшись, Иродиада подавила усмешку, слушая похвалы в сторону дочери от патрициев и матрон, наперебой восхвалявших её красоту. Придвинулась между тем к ложу, где всё ещё виднелось трезвое жёлтое лицо Понтия Пилата. Осторожно закинула руку ему на плечо. Поглядела на Антипу: тот ревнует! Разумеется, если царица уходит не абы к кому, а к самому прокуратору Иудеи Понтию Пилату, который потворствует этой вакханалии, но сам к ней не присоединяется. Пилат между тем резко развернул её за плечи и впился ей в губы жгучим поцелуем. Иродиада подалась навстречу, углубляя ласки, не боясь ничего. Её губы мягкие, пухлые и податливые, римским сухарям такие нравятся...       Отстранились они друг от друга, когда в зале появилась необыкновенная фигура, укрытая с головы до ног алой вуалью, расшитой золотыми цветами и птицами. Гости вмиг обратили свои взгляды на неё, совсем захмелевшие на своих подушках. Фигура приподняла руки в изящном жесте, и Иродиада увидела под алой тканью прелестное лицо Саломеи в обрамлении чудесных чёрных волос. Посыпались крики: «Тициан, смотри! Какая красавица!», и Саломея, опустив руки и снова скрыв лицо под вуалью, закружилась в медленном величественном танце, легко касаясь ногами пола. Издалека послышались звуки труб и барабанная дробь. Застучали по мраморному полу кубки, зазвучали благодарственные гимны и песнопения, хвалебные речи и так далее. Алая вуаль кровавым переливами струилась вслед её движениям, её длинная, свободно развевающаяся юбка из тонкой пурпурной шерсти была расшита золотым узором. А она танцевала и улыбалась, поднимая к потолку свои синие глаза под длинными ресницами. Она то пускалась на пол, касаясь руками плеча матери, кресла отца, порой изящно скрещивая ноги в коленях, то поднималась, проводя рукой по невидимому шёлку вокруг своей тонкой талии. Под всплеск раската музыки скинула алую вуаль и закружилась с ней в руках, отчего прозрачная ткань походила на всполохи пламени. Её длинные чёрные волосы, заплетённые в сложные египетские косы, касались пола и опять взлетали вверх, вся она, казалось, была сгустком дикой силы, в вихре теперь уже лиловой вуали, скрывавшей её белые плечи. Она неслась и кружилась, отвечая на возгласы восхищения, словно угадывая и распозная сокровенные мысли тех, кто сейчас смотрел на неё. Обе вуали, перемежаемые её движениями рук, резко и грациозно полетели на пол, тонкой поволокой накрыв плитку. Саломея выгибалась в танце, позволяя себя разглядывать захмелевшим гостям, вдруг не выдержавшим накала страстей. Эти руки, плещущие по воздуху, эти волосы, низвергающиеся на лицо и плечи, были потрясающим и чарующим зрелищем. Под лиловой вуалью пряталась ещё одна алая, только ещё более тонкая и без вышивки, её Саломея придерживала, как юбку, и ею подчёркивала изящество своих движений. Но тут с грохотом рухнула в обморок одна из матрон, сидевшая по правую руку от Ирода, что вызвало новый взрыв восторга и криков, но Саломея не останавливалась. Полетела на пол в вихре и красная вуаль, обнажив теперь её руки и кисти. Дрожащими руками она провела по своей стройной гибкой шее и блестящими синими глазами поглядела на гостей, вложив в свой взгляд весь жгучий яд своей сладострастной игры. Потом подняла руки вверх и словно повисла на невидимых верёвках, окружавших зал. Сняла теперь уже две вуали, из-под которых показалось роскошное пурпурно-алое платье, и с ними в руках начала откровенно заигрывать с отцом, выгибаясь элегантно, обнажая то кончик сандалии, то колено, то бедро в разрезе юбки. Гости, конечно, пришли в восторг, иные даже похватали первые попавшиеся под руки подушки и стали пристраивать на них свои руки. Иродиада ловила на себе жаркие взгляды дочери, обращённые к ней, и цепляла каждый момент, когда под вуалями на миг обнажалась талия, рельефно выступавшая под тонкой тканью, делая платье роскошным и зовущим. Наконец, её тело прикрывала лишь одна вуаль, и в ней одной Саломея пробежала к трону отца, забралась на него, медленно и соблазнительно провела руками по животу, отчего у Иродиады дыхание застряло в горле, закинула ногу на ногу и призывно посмотрела на мать. Коварно кивнула в ответ. Антипа же любовался ею во все глаза, стараясь не замечать на лицах окружающих сладострастия и вожделения. Саломея в беге в сторону отца скинула последнюю вуаль, оставшись в одном платье, и подобострастно опустилась перед ним на колени, только пускала она горячие взгляды в сторону матери, словно свои змеиные ужимки обращала именно к ней. «Бесстыжая девчонка! – думала Иродиада, а внизу всё горело, и рассудок уже отключался. — Словно знает, что чувствует к ней мать, и пользуется этим! А она, как назло, живот не обнажала во время танца, а ведь так хотелось увидеть её наготу, эту очаровательную ямку пупка, одно созерцание которой уже дарило такое блаженство!» Всё замерло в ожидании, все, затаив дыхание, следили за тем, чем завершится эта игра, которой так наслаждались гости. Иродиада уже теряла сознание от вожделения, даже Понтий Пилат, трезво обнимавший её, этот поджарый римский прокуратор, не мог потушить этого пламени! Наконец Саломея повела плечами, будто сбрасывая невидимую тяжесть, решительно поднялась с пола и закинула руки на плечи отца. В глазах Антипы полыхнул отчаянный страх, который он тщетно попытался скрыть под улыбкой. Вот она приблизилась, прильнула губами к его уху и обвила руками его шею. Мягко подобрала под себя ножки, скрыв их под юбкой, и переглянулась с матерью. — Чего же ты хочешь, моя дамасская лилия? — спросил Антипа, перебирая её волосы. Саломея вышла на середину зала, ещё раз страстно выгнулась, погладила живот и вскинулась в уверенной позе: — Голову Йоханана га-Матбиля, о тетрарх! — провозгласила гордо, на весь зал. Гости испустили единый дикий крик, от которого у Иродиады заложило слух. Понтий Пилат смочил ей виски ледяной водой, и она пришла в себя. «Что-что сказала эта девчонка? Голову га-Матбиля, этого аскета в верблюжьей шкуре? Да все здесь только «за»!» – думала Иродиада, а гости словно подхватили её мысли: первой вслух их выразила Терция, прибавив, что с удовольствием бы посмотрела на его казнь, а неудержимая Секунда выразила желание совершить её своими руками.       Патриции и матроны наперебой обсуждали слова Саломеи, выражали полное с ними согласие, пока она, усталая, но гордая, пристроилась спиной у колонны, и египетские косы легли на её голые плечи. Ирод Антипа отдал приказ рабам, чтобы они позвали стражу, и передал им распоряжение привести га-Матбиля сюда, а сам зыбко переглянулся с Понтием Пилатом, словно тот не брал полчаса назад его жену. Что скажет игемона Клавдия, когда узнает! Пилат вдруг вслух заикнулся о своей жене: сказал, что ей всё ещё нездоровится, но после её выздоровления, он непременно разделит с ней ложе. Оно и понятно — царица Иудеи как мимолётная интрижка, а любящая жена... Ах, романтика. Но когда подвели к курильнице окровавленного избитого мужчину в верблюжьей шкуре, Иродиада почувствовала, как желудок встал колом. На мужчине были надеты наручники из толстой цепи, крепящиеся к ошейнику. Гости, напротив, глядели на него насмешливо, свысока, не стеснялись оскорблять и высказывать презрение вслух. Особенно отличились уставшая, но всё же свежая, Секунда и её Тициан, которые не стеснялись говорить перед его лицом. Йоханан га-Матбиль презрительно оглядел гостей, взгляд его очень походил на взор затравленного зверя. Он качнулся в своих цепях и сорвался: — Распутники, презренные язычники... — прошипел он и снова заозирался по сторонам, словно высматривая палача. Но вокруг не было никого, кроме обнажённых патрициев и их матрон, выглядевших ещё более прекрасными и почти всемогущими на контрасте с его худобой и рваной шкурой вместо одежды. — Гиены и ехидны на этом пиру! Язычники и пьяницы! — Да, да! — закричали гости. Иродиада с ликованием поняла: они действительно пьяны и готовы наброситься на этого уродливого в своём аскетизме пленника прямо сейчас. — Мы не только пьяницы и гиены, но ещё хуже! — А ещё языческие жрецы! Мучители младенцев и осквернители храмов! Преступники, оскверняющие мир своими гнусными богами! Устроили здесь балаган, пока народ страдает! Иродиада еле удержалась от смеха: какой народ? Арабы своим положением довольны, иудеи не ропщут, римляне вообще не вмешиваются в дела галилеян. Или под народом он имеет в виду толпу грязных, нечёсаных аскетов, которых сейчас побросали в темницу? Но, может быть...   — Ты прав! — закричали гости. Иродиада увидела на их лицах выражение неподдельного восторга и даже восхищения: они были готовы растерзать этого человека прямо здесь за то только что сказанное им слово «народ». — Мы все преступники, и мы не достойны жить в этом прекрасном мире!   — Вы сами виновники своих бед. И вы ещё будете страдать от них всю свою жизнь. А я буду радоваться за вас! Я знаю это точно! — этот аскет явно не понимает, что такое насмешка. — Вы грешники и распутники! Геенна огненная сожжёт вас, если вы не покаетесь!   — О, как ты прав! — закричали гости. — Мы все грешники и распутники! Но мы не можем раскаиваться, потому что нам нравится жить в этом прекрасном мире.   — Да-да! Именно так! И именно поэтому ты будешь гореть там вместе с нами!!! Ты сам это знаешь! — Ой, а что такое «геенна огненная»? — спросила, невинно хлопая глазами, Терция в объятиях своего Тициана. — Это что, такая печь? — Нет! – ответил Тициан насмешливо. — У нас такой нет, успокойся, Венера милостива к нам сегодня. Иродиада с удивлением увидела, как глаза Секунды сверкнули в темноте и стали похожи на два маленьких зелёных огонька: так она могла смотреть только когда она была в ярости. Пленник тем временем впал в совершенную ярость, вцепился в цепи и завыл. Его рёв многократно отражался от стен дворца и усиливался в каменных галереях; казалось, он в любой момент может обрушиться вниз, перебудить весь дворец и навсегда похоронить эту пьяную и развратную компанию под своей толщей. Иродиада поднялась со своего места, и он заметил её: — Ты! Вавилонская блудница, мать блудницам и мерзостям людским! Вина твоя велика, язык твой без совести, сердце твоё злобно! Мы ныне обличаем тебя перед всем народом, как мы сказали, так и будет! Ты будешь во веки веков гореть в огне, грешница! И все твои враги, будь то иудей или язычник, будут гореть вместе с тобой в том же пламени! — проревел он. Иродиада подняла руку, призывая к тишине. — Тише! — сказала она и улыбнулась пленнику: его лицо было страшно в своём исступлении; он походил на безумного бога войны из древних мифов или древнего пророка-прорицателя. — И что же ты сделаешь? Я среди моих друзей и гостей – ты один и в цепях, и ты не можешь меня убить. Ты говоришь, что я буду гореть в огне? А почему тогда мы все здесь сидим на пиру с вином? — Потому что ты — блудница! Ты и твои развратные мужья, которые не дают тебе жить спокойно. И все ваши боги тоже будут гореть в огне вместе с тобой. Но сначала они сожгут тебя заживо! «Смешной какой, – Иродиада была уверена в своей победе, но ей хотелось посмотреть на реакцию гостей и понять их чувства. — Все они пьяны от восторга или просто не понимют происходящего? Да и какие чувства могут быть у этого шакала, который так искренне верует в свои слова?» — Понимаю, что ты ненавидишь тех, кто может себе позволить вино и женщин. Но восставать против своих господ с оружием — это уже слишком. Понимаю, если весь народ недоволен, тогда власть необходимо сменить, а когда недовольна горстка немытых бродяг, считающих себя избранными, можно сделать вид, будто ты сочувствуешь этим бродягам и надеешься. Такова жизнь, мой друг. Это не власть. А ты хочешь свергнуть царя Иудеи. У тебя ведь нет царя, нет жрецов. Кто ты такой, чтобы что-то требовать? Га-Матбиль молчал, только в его глазах продолжали гореть янтарные огоньки ярости и презрения. Гости же снова продолжали вакханалию, сливаясь в едином экстазе всеобщего ликования. Между тем Иродиада скомандовала: — Отрубить ему голову! Один из стражников мгновенно принял на себя роль палача, прошёл к пленнику мимо беспорядочно обнимавшихся гостей, наблюдавших за приготовлениями к казни. Иродиада же привлекла к себе Саломею и прижала к сердцу, лишь бы та видела исполнение своего желания. Стражник достал из ножен меч, его подручный ударом в живот согнул пленника в спине. Первый замахнулся, и Иродиада придержала Саломею, чтобы та не жмурила глаза. Сверкнула сталь, и брызнула кровь. Немытая вихрастая голова отделилась от тела; оно осталось висеть на железных оковах, мотаясь на цепи. Стражники отпустили труп, и он распластался на полу, густо заливая его кровью. Голову же стражник положил на золотое блюдо, мгновенно покрывшееся багровым из перерубленных артерий, и подал его Саломее с глубоким поклоном. — Счастье вдруг в тишине постучалось, — один из музыкантов затянул странную песенку под арфу. — В двери! Неужель ты ко мне. Верю и не верю... Падал снег, плыл рассвет, буря моросила. Столько лет, столько лет... ГДЕ ТЕБЯ НОСИЛО? — Она выиграла, — свалился в изнеможении на пол Понтий Пилат. — С меня десять тетрадрахм. О, Юпитер, что мне с ней делать? — Остынь, римский сухарь, — Иродиада хлопнула его по плечу. — Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь. Всё мне ясно стало теперь! Сколько лет я спорил с Ванькой ради этой встречи с башкой! — пел во весь голос Антипа. Саломея, в чьих синих глазах плескалось ликование и восторг, приняла блюдо и, подняв его над головой, закричала: «Да здравствует царица Иудейская! Да сгинут все, завидующие ей!». — ТАНЦУЮТ ВСЕ! — прокричал Антипа. Гости подхватили возглас и закружились в стремительном танце, широко раскинув руки в стороны, на который тут же ушло довольно много сил. Та часть веселья, которую могла бы затмить казнь, стоила того, чтоб немного понервничать. Зал захватило безудержное веселье, плясали все. Музыка била в стены и окна, постепенно всё нарастая и набирая обороты, гости в исступлённом экстазном танце обнимались,хлопали друг друга по плечам, громко хохотали. В конце концов этот безудержный и бурлящий пир достиг такой силы, когда слова перестали иметь какой-либо смысл, превратился в взрыв ликующих голосов, трубных звуков и свиста, от которого задрожало даже толстое римское стекло в окнах. — ВДРУГ, КАК В СКАЗКЕ, СКРИПНУЛА ДВЕРЬ, — особенно надрывался громкоголосый Тициан. Особенно по душе пир пришёлся Саломее: она понеслась с блюдом в стремительном танце, кружась и приплясывая посреди пирующих. Тёмная жидкость на блюде ярко сверкала в свете множества факелов, стекала с блюда вниз, пачкала платье и плитку пола, стекала по белым рукам Саломеи, а когда та выгибалась и поднимала блюдо над грудью, капала на живот и обнажившийся пупок. Гости от этого зрелища впали в совершенное безумие, от вида крови снова пришли в дикое возбуждение, снова принялись неистово сношать друг друга, громко хохоча и издавая дикие нечленораздельные звуки, совсем как дикие звери, чья кровь брызжет из растерзанных тел, каждый из которых уверен в абсолютном превосходстве над другим. Так продолжалось несколько минут; а потом Иродиаду сильно затошнило, к горлу подступила желчь. Вдруг, стены дворца, слуги, факелы, блюда — всё закружилось, завертелось, стало надвигаться, росло, наваливаясь на неё, сомкнулось над ней и погрузило во мрак...       Очнулась Иродиада уже в своих покоях от холодных рук Мариам, которая смачивала ей виски водой со льдом. Вместо роскошного платья на ней самой уже была мягкая ночная туника из хлопка, приятно прилегавшая к телу. Мариам пожелала ей спокойной ночи, и сама удалилась из комнаты. Не успела Иродиада заснуть, как услышала стук в дверь и тихий скрип. Она вскочила с постели и воскликнула: — Кто там? Ответь! Вместо ответа в свет свеч проникла, до боли знакомая, стройная фигурка, укутанная в несколько слоёв полупрозрачной ткани. У Иродиады отлегло от сердца: — Боюсь даже представить, что это за чудо в семи вуалях постучалось в мои покои... — Матушка, — послышался голос Саломеи, и она открыла лицо, чуть рыжеватое в свете свеч. — Скажи, это ты подстроила? — Что, мой цветочек? — Иродиада искренне прикинулась, что не поняла вопроса. — Поимку га-Матбиля. У меня ощущение, словно его предали и доставили к нам. — Ну, допустим, это я, — Иродиада сложила руки на груди. — Договорилась с прокуратором, чтобы он в случае непредвиденных обстоятельств держал в городе стражу. — Я не видела, чтобы он приходил, матушка. — Тебе и не следовало. Это тайное свидание, и о нём знаю только я и прокуратор. Помолчали. Иродиада ещё раз смерила взглядом фигуру Саломеи, скрытую вуалями, и в душе её поднялась злоба. Она резко встала и, схватив Саломею поперёк живота, швырнула на ложе, после чего вжала в матрас, придерживая за руки. Вуали предательски облепили тело. — Бесстыжая девчонка, — хрипела она от злобы. — Я не знаю, что ты замышляла, но это было слишком! — Зная тебя, мама, это не может быть слишком, — Саломея не была испугана, словно предвидела такой исход. — Твой танец, — Иродиада чувствовала, как от гнева у неё отливает кровь. — Он явно не предназначался для повелителя! Кем же занято твоё сердце? Ради кого ты не стала обнажаться до конца... — Ради тебя, — твёрдо ответила Саломея и, слегка оттолкнув мать, поднялась с ложа. Её грудь под вуалями вздымалась, на скулах ходили желваки. Саломея осторожно отступила на шаг к стене, остановилась и стала неторопливо двигаться в переливах жемчужных вуалей, чувственно покачивая плечами, от чего складками спадала прозрачная ткань. «Неужели... Вздумала станцевать теперь для неё одной, для матери?» – от таких мыслей кровь теперь жгла живот, Иродиада понимала, с какой опасной быстротой бьётся её сердце, отдаваясь стуком в ушах. А тело, казалось, могло окаменеть, вплоть до самого мозга. Саломея избавлялась от вуалей так же, как и несколько часов назад, только теперь она делала это очень медленно, растягивая время, пока окончательно не открыла тело. Теперь, когда вуали были сброшены, она могла сказать: «Вот и всё, я вся твоя». От её жемчужного нагого тела, от мягких чёрных волос исходили волны благоухания, делая происходящее на кровати неотвратимо возбуждающим.       В углу комнаты, куда не доходил свет луны, тихо мерцал огонёк лампы, скрадывая и сгущая краски. Иродиада поглядела в окно: в небе собирались мрачные тучи. Она сделала шаг вперёд и поцеловала дочь в губы, мягко, нежно, осторожно, опустив руку ей на талию. Глаза Саломеи заблестели от набежавших слёз, потом она отстранилась и слегка повела головой, ожидая новой ласки. Но Иродиада не спешила, пережидая, чтоб её юная девочка успокоилась и вновь расслабилась, затем взяла её за руку, подвела к ложу и уложила на спину. Тонкая линия свечи выделила крошечную грудь, родинку у левого ребра, чувственный изгиб живота и чёткую линию стройных ног. Не спеша, не делая лишних движений, тщательно скрывая волнение, мать подняла руку и провела ею по лицу дочери, легонько касаясь тёплого и нежного бархата кожи. Глубоко вздохнув, снова поцеловала её в нежные губы.   — Я хочу, чтобы ты знала, — прошептала она. Саломея не ответила и только чуть повернула голову к матери в знак того, что слушает её внимательно. — Моя страсть к тебе неудержима, — продолжала Иродиада. — Я хочу тебя, как никогда в жизни. Она снова поцеловала дочь и, не давая ей опомниться от первого лёгкого потрясения, стала покрывать её тело поцелуями, лаская, поглаживая, проводя рукой по ключицам и груди, наслаждаясь тем, какая нежная и тёплая кожа у её дочери. По телу Саломеи прошла лёгкая судорога, а на её лице появилось мечтательное выражение. Охваченная любовным пылом, Иродиада решила не останавливаться на достигнутом. Ей хотелось непременно довести до пика эту непослушную и бесстыжую девочку, сплясавшую сегодня перед отцом такой волнующий танец. О нет! Имела право, имела! Чуть ущипнула её за грудь, немного взбила волосы, повела рукой ниже, ещё ниже — к самому лону, сейчас особенно сладкому, средоточию женского тела. — Ты хочешь этого? — спросила Иродиада, прежде чем коснуться нетронутой плоти. — Если откажешься, я одену тебя и отправлю спать, и мы не вспомним об этой ночи. Ты этого хочешь? Или нет? — Матушка, — глаза Саломеи казались совсем чёрными. — Я уже поняла, что ты ко мне чувствуешь. Ты уже победила, клянусь своей честью! Я твоя и вся целиком! Прошу, сделай со мной это немедленно, до утра! — после её слов пробил гром. Иродиада вздрогнула и осторожно провела пальцами по телу дочери. В это время за окном раздался ещё один оглушительный удар грома; Иродиада снова вздрогнула от неожиданности: неужели гроза? Не глядя обвела нетронутое лоно, коснулась подрагивающей от нетерпения плоти, попробовала ввести внутрь кончик пальца — Саломея вздрогнула, опустила голову на подушку, выдохнула, несколько раз глубоко вдохнула — и томно улыбнулась. Иродиада продолжала ласкать её пальцами, водила по всей её плоти, обводила чуть заметное место, которое могло доставить женщине куда больше удовольствия, чем обычное проникновение. Одной рукой ласкала лоно, нажимала и щекотала крохотную точку, другой — водила по животу. Мучительные колебания девственного тела доставляли ей неизъяснимое наслаждение. Может быть, со стороны это и выглядело жестоко, но Иродиада знала, кто дочь есть на самом деле — сильная и властная женщина. Сильнее сжимала чувствительную плоть лона, чаще щекотала впадинку пупка, отчего Саломея вздрагивала, стонала, быстро облизывая губы, но не шевелилась. Сама же Иродиада уже сгорала внутри от вожделения, дрожащего, страстного, нестерпимого. Никогда ещё за всю свою жизнь она не была так возбуждена. Отпустив живот, Иродиада начала медленно продвигать пальцы внутрь лона всё глубже и глубже, ритмично, грубо, властно, неумолимо, стремясь к исступлению, острому, жгучему, дикому и одновременно нежному, сладчайшему. Её движения становились всё грубее и жёстче, зубы скрипели, сплетение вен на шее напряглось. Наконец она убрала пальцы, вымазанные соками, и ими приласкала живот, обвела пупок, там, где кожа была особенно чувствительной, провела ещё раз по нему, сжала, развела — Саломея вскрикнула, прикрыла глаза, дёрнулась. «Всё-таки живот нравится больше…» — незатейливая мысль легко проскользнула, не давая задуматься над этим глубже, Иродиада же перебралась ближе и переключилась на него сполна, пощекотала пупок. За окнами всё наливалась гроза, крепла с каждой минутой и наконец обрушилась на Ершалаим, смела всё на своём пути – пальмы, кипарисы рухнули, словно подкошенные, порыв ветра подхватил кем-то обронённый шлем на ступенях дворца, и он унёсся прочь, вращаясь в свинцовом небе, которое после небесного перестука было уже почти белым. И любой, кто вышел бы на улицу в эту грозу, смог бы уловить призрачное хоровое пение, мощное и красивое.