Бал у Берии

      Иуда из города Кириафа, или по-простому Иуда Искариот, перед этим пиром претерпел много лишений, но пылкая любовь к царской служанке Мариам притупляла всю боль и страдания. Ну и деньги. Ему обещали щедрую оплату, и слово своё обещали сдержать, даже с учётом его высокого статуса писаря. В последнее время с делами по ремеслу было совсем дурно, гол как сокол. И вот на днях к нему пришла милая Мариам, она угощала его финиками, брынзой и виноградом, рассказывала о чем-то своём, девичьем, кокетничала и смеялась. А потом, когда его глаза стали закрываться, она заговорила о несчастьях своих господ и о своем горе. Тогда он поцеловал её в самую щёчку, согласился помочь и договорился о встрече на следующий день, вечером, ближе к ночи. Она пришла и предложила немыслимое — следить за сборищем аскетов в пустыне недалеко от города! А в качестве вознаграждения — тут она скосила на него блестящие маслины глаз и облизнулась, — а в вознаграждение обещала остаться с ним до конца жизни! Но для этого он должен был притвориться, что присоединиться к их сборищу. Она пообещала хорошо заплатить, потому что аскеты очень опасны и страшно искусны в искусстве истязать человеческую плоть. Но он ответил, чтобы она непременно принесла бумагу с подписью заказчика. После этого она долго смеялась, а потом вдруг притихла и сказала, что это, напротив, лишает дело всякой секретности. Ему стало стыдно за свою глупость, и она огрела его по голове своей босоножкой. Это решило всё. Он быстро оделся, собрал сумку и вместе с Мариам отправился к владельцу загона с верблюдами. Не пришлось объясняться, зачем и куда им нужен верблюд. Хозяин молча принял оплату и предоставил им крепкого верблюда с сильными ногами, способного тянуть груз. Они сели на верблюдов и вскоре свернули с дороги на хорошо известную им тропинку, которая долго вела в гору. Сначала пустыня была безмолвна, и только изредка попадались кусты и камни, за которыми пряталась пара жёлтых ящериц. Потом начало смеркаться. Тропинка стала круто спускаться в глубину, становилось прохладно. Слышно стало, как поскрипывают под верблюжьими ногами камни. Через некоторое время через заросли стала проникать вечерняя прохлада, поползли тени, сгустилась тьма. На небе появились первые звёзды. Наконец они остановились на небольшой поляне, окружённой колючими кустами. Место было живописное: на противоположном краю поляны темнел частокол из толстых каменных столбов, пересечённых сверху донизу глубокими трещинами. Вокруг стояли гигантские пальмы, похожие на исполинские арбалеты, их ветви колыхались на лёгком ветру. Чуть дальше белели тихие шатры. — Так, Иуда, — шёпот Мариам подхватил лёгкий пустынный ветер. — С меня десять. Вторую долю получишь после пира. Пока следи за этим придурком, можешь даже его последователем прикинуться. — Всё ради тебя, моё солнце, — Иуда принял деньги и заключил Мариам в объятия. — Жди меня, я в тебя верю. — А я этого придурка не верю, несёт всякий бред... И она уехала. Иуда долго провожал её взглядом, пока её крошечная чёрная фигурка на верблюде не исчезла. Потом огляделся: шатры, бедные, почти нищенские. Он полагал, что аскеты живут под открытым небом, а оно вот как. «Хитрые такие, – думал Иуда. — Сами говорят, что нужно умерщвлять плоть отсутствием удобств, а сами... Дрыхнут под рваной тканью!» Он усмехнулся и устроился чуть подальше от шатров, в тени огромной пальмы. Под плащ забивался песок, да и в целом спать неудобно. Еле-еле он пристроил голову на камнях, даже задремать не удалось. Скоро стало совсем темно, появилась луна, пролила свой бледный свет на пустыню. Эти ложбины, эти трещины и деревья, окружающие оазис, навели Иуду на неприятные мысли. Плохая идея, зря он согласился следить – так думал он, наконец выключаясь. Утром его встретил дикий распев каких-то песен, где ясно и чётко слышалось имя Яхве, имя, которым древние евреи обозначали власть, дарованную им богом. Солнце нещадно жарило, от песка и пыли болели глаза, хотелось пить. Иуда сквозь сон прикрикнул: — Дайте поспать, уроды... Дайте поспать, уроды! Меня нельзя будить, ДАЙТЕ УЖЕ ПОСПАТЬ! — и еле слышно застонал. Голоса стихли. Сейчас, после жаркого сна, лежать в тишине на нагретых солнцем камнях было тяжело. После своих окриков он продрал глаза и увидел, что над ним склонилось нечто немытое, обросшее и дикоглазое. Иуда хотел перепугаться, да не успел, невидимая сила сбила его с ног и поволокла в сторону шатра. Он закричал, взбрыкнул, принялся лягаться и бить руками по чему попало, но чем больше шумел, тем сильнее был рывок и тем дальше его уносило.   — Куда-а-а! — закричал он. — Отпусти, гадина! И вдруг понял: его тащат в шатёр и не собираются выпускать из него живым. Затащили в шатёр и кинули на землю. Иуда потёр ушибленное бедро, обернулся и увидел человека в длинной чёрной рубахе, с лицом и руками в чёрных пятнах. — Ты кто? — спросил Иуда. Человек не ответил, но вдруг стал медленно приближаться к нему и вытянул руки перед собой ладонями вверх. Что ещё за шуточки...   — Я не знаю, кто ты такой, — сказал Иуда. Он был в смятении и даже немного напуган: этот человек казался ему чем-то вроде духа пустыни или демона из древних сказаний о богах. — Но я не буду тебе мешать, я просто хотел посмотреть на это место, — Иуда вспомнил, что нужно следить за ними, желательно даже заводить знакомство, но не стал этого делать, а просто сел на песок. Человек подошёл к нему и заговорил: — Я вижу тебя в первый раз. Ты из Ершалаима? — Да, — ответил Иуда. Он не хотел лгать о себе: ведь если он скажет «нет», этот человек его убьёт и даже сможет сделать это в присутствии других аскетов. — Я много слышал о вашей общине. Только я ещё не встречал никого из вас в пустыне. У нас здесь слишком много народу. Очень трудно… Я слышал, будто здесь часто устраивают такие праздники, устраивают якобы встречи всех жителей Ершалаима с богом. Но когда? Тут одна пустыня кругом. Правда, это так, к слову. Я простой ремесленник, пришёл сюда для того, чтобы посмотреть и подумать. Даже не ожидал, видно, встретить вас здесь, — Иуда нервно поскрёб затылок, шмыгнул носом, кашлянул. Глядя на человека, он старался угадать, кем же тот может быть. Неизвестность раздражала.       Его вывели из шатра на улицу, где уже собрались такие же немытые бродяги. Иуда еле сдержал отвращение. Губы у него спеклись от жажды, и язык походил на сухой пергамент. Кое-как он улыбнулся и сделал вид, будто внимательно осматривает толпу. А ведь он не так уж и одинок здесь. Наверняка существуют ещё сотни и тысячи подобных, то есть аскетических общин, есть даже обширные районы и округа, которые так или иначе подчинены только духовной власти. Бред... Первым делом Иуда спросил их, есть ли у них вода. Они ответили, что питаются росой с пальм после дождя, и Иуда остолбенел. Хорошо, что из города он прихватил флягу, чтобы пить тайком. Это так от жажды умереть недолго! Спросил он, отчего так, и они ответили, что росу на пальмы им посылает Господь. Видно, у этих людей всё продумано до мелочей. Совсем ничего не поделаешь. Пить хотелось Иуде так сильно, так невыносимо. И придётся теперь выискивать мгновение, чтобы глотнуть. Он спросил, чем они занимаются — ему ответили, что укрепляют связь с Господом и внимают голосу Его. Иуда почувствовал, насколько глупо выглядит, если торчит здесь посреди толпы. «Наверное, я буду самым странным из здешних аскетов», — подумал он и побледнел от одной только мысли, каким ничтожеством предстанет перед этим чудным Богом, который даже лишнего глотка воды не даст. Вдруг среди шатров возник человек в верблюжьей шкуре, кажется, ещё более измождённый, чем его видел Иуда на той проповеди в городе, только глаза его горели ещё ярче прежнего. Йоханан га-Матбиль оглядел всех своих сподвижников и Иуду, сидящего на песке, остановился на нём и с достоинством произнёс: — Ты тоже решил отречься от мирских соблазнов? А, Иуда?   Зато у всех остальных лица светились радостью и предвкушением чего-то великого. Иуде стало страшно. Спасения не было. Его в одно мгновение растерзают на части. Захотелось кричать и бежать куда глаза глядят. Но он сдержался, загнал вспышку трусости куда подальше, и ответил с достоинством: — Да! Меня грызёт зависть, когда я смотрю на виновозлияния царей и прокураторов, меня грызёт гнев, когда я вижу нищих, просящих подаяние! Я наполняюсь похотью, когда вижу блудниц на улицах! Мне нужен покой, о Йоханан! Он и только он!   Иуда с интересом следил за тем, какие картины хаоса и распада рисует в воображении Йоханана его новая ересь, питаемая лживой духовной жаждой. Когда же он заметил, какое смятение вызвали эти слова у окружающих, совсем успокоился. — Тебя искушали всё это время, — ответил га-Матбиль. — Это всё, о чём ты мечтал? Или есть ещё какие-нибудь желания? Возможно, они тоже окажутся тщетными. Идём со мной, я очищу тебя водой от мирских соблазнов... Дальше всё прошло, как в тумане. Иуда выцепил только, что шли они по пустыне, к реке Иордан, но уже не помнил, как раздетым оказался в воде. От свежести воды и чувство жажды пропало само собой, на душе стало легко и покойно, словно все горести остались позади. «Как он там говорил? Глас вопиющего в пустыне... Ну дела», – мысли его перетекали так же спокойно, как и вода в реке. Только от ритуала очищения у Иуды жгло всё тело, но он не показал вида и ни словом не обмолвился. И возникло ощущение, словно в его рассудке что-то запечатали, закрыли.       Жить в отшельничестве оказалось тяжелее, чем Иуда полагал на первый взгляд. Аскеты питались диким мёдом и саранчой, говорили исключительно о грехах и пороках богатых, об очищении бедностью и нищетой. Но всё чаще в их речи закрадывались страшные слова о восстании! Они говорили, что стоит свергнуть погрязшую в грехах власть, предложить людям спасение, и люди сами за ними пойдут, ведь тоже устали от тирании. Йоханан га-Матбиль говорил: «Всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть!», и Иуда внутри давился гневом: на свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиберия! Но продолжал слушать его речи и речи его людей, добавляя и свои лживые жаркие мысли. Восстание планировали в самый разгар пира во дворце Ирода Великого, а перед тем га-Матбиль собирался сказать проповедь в городе, на площади, вечером. Иуда сразу вызвался вместе с несколькими сподвижниками сопровождать его, хоть тело его терзали голод и жажда из-за скудной пищи, а кожа и волосы не знали воды с тех пор, как он прибыл сюда. Он бился в догадках: неужели этот аскет в верблюжьей шкуре так уверен в силе своих слов, в своём воздействии на людей? Его речи, как вытяжка из мака, пьянили и дурманили, притупляли рассудок, вызывали в душе почти маниакальное желание подчиниться всему, о чём он говорит. Разумом Иуда понимал, конечно, что этот аскет не может ничего, но животный страх начинал грызть изнутри, перед глазами вспыхивали кровавые круги, заныли поясница и ноги, вздулись вены на руках. «И не спасут тебя ни ремень, наложенный на чресла твои, Иуда, — думал он, чувствуя, насколько ослабел, исчерпал жизненную силу, которую могут дать подобные учения, если они вообще чем-то спасают, — ни слово, раздающееся из уст твоих. Ты уже попал в мерзость греха, да и всю жизнь сегодня губил ни в чем неповинных. Так задумай лучше спасти себя!». Не на шутку испугавшись, он решил ничего не предпринимать. Жизнь принадлежала ему, оставалось только ждать. В городе людей собралось куда больше, чем прежде. Улицы переполнены, народу полно — словно идут семьями, целыми деревнями. На главной площади возвышается большой обелиск, к которому и стекаются люди из окрестных деревень. Сюда пригоняют рабов, всё время их бьют, смотрят с ненавистью. Говорят, те и другие — новообращенные иудеи. Иуда шёл рядом с га-Матбилем и прикидывал момент, как бы получше удрать, пока есть возможность. Доложить, предупредить! Только га-Матбиль всё время держал его около себя, не отпускал. Толпа всё росла и росла, люди будто набухали по ходу движения, давили друг на друга, кричали, пели и сквернословили. Наконец они достигли площади, и люди вокруг кричали что-то о пророке, несущем высшую волю, по которой уже назначено начать восстание. Га-Матбиля даже пустили к центру площади. Как бы невзначай, га-Матбиль взял Иуду за руку, они сцепились взглядами. — Народ, услышь меня! — пылко заговорил он. — Да прославится наш владыка, цезарь Ирод! Праведные, многая лета ему! Да сгорит огнём и изведётся злобой душа его и будет он ввержен в пропасть преисподнюю! Нет для него места на земле, потому как не дозволено ему войти в неё, разве что в качестве раба. То же, кто не исполнит повеления моего, будет ввергнут в геенну огненную. Но это уже не я, это высшая воля наша, посланная нам! Иуда поражался, с каким вниманием люди слушали его, и сам невольно чувствовал себя опьянённым маковой настойкой. Горло саднило от непомерного количества съеденных саранчи и мёда, ноги ослабли от стояния на горячих камнях, зубы выбивали мелкую дробь. Над площадью то и дело пролетала туча мух, мучивших хуже всех. Га-Матбиль же продолжал: — Свергнем погрязшую в грехах власть, не способную услышать свой народ! Любое царство, власть — всё есть зло. Рим, согретый солнцем, тоже царство зла. А царство Солнца — истина, царствие небесное, рай. Да будет так, чтобы даже в глубине преисподней не могло подняться против нас зло! Возрадуемся! После каждого сна мы станем приходить к свету и славить Господа, отвергшего грешников и выступившего за правоверных! Одолим своих врагов! Свергнем власть! Иуда уже еле слышал его слова сквозь дурман: — Завтра у него будет пир, будут там все блудницы ершалаимские, фарисеи и книжники! Завтра объявим о восстании, встав на рассвете! И да будет воля Господа на нашей стороне, пошли она нам завтра хорошую погоду! Покажем всем этим святошам, получающим с нас вдвое больше! Они пришли к нам из тьмы, из Вавилона, соблазнившись её соблазнами, сели на царство над нами! А чем мы лучше их? Мы — сыновья Авраама, мы потомки царя Давида! Мы чтим закон Моисея, нам милее любовь к Богу, нежели закон римлян! Толпа не то что бы внимательно слушала его — она ликовала, орала. Орала, пьянея и приходя в дикую ярость. И, глядя на эти безумные лица, на пену на их губах, Иуда представил, будто день жизни уже пришёл, стоит только крикнуть изо всех сил, ворваться в этот гудящий улей, выхватить из рядов огромную булыжину — и разнести во все стороны это гудящее сборище. Потом он с раскаянием вспомнил, где он и что за люди окружают его. Он слаб, измучен, волосы давно нечёсаны, а по щекам катятся пьяные слёзы. И не предупредить никак. Толпа уже рассеивалась. Многие расходились, унося с собой гневные речи о власти и грешниках. О тех, кого больше всего любили — евреев или римлян. Hесколько человек остались, остальные побрели по улице, исчезая в тёмных переулках. К ним присоединялись новые, толпа, все увеличиваясь, текла к окраине города. Каждый теперь считал, что он — особенный, «избранник» Господа. Га-Матбиль и Иуда уходили из ворот, а вместе с ними уходила и возможность предупредить о бунте. Иуду грызло изнутри, но у страха было множество иных причин. Солнце уже село, стало темно. Мрак наползал с гор, докатывался сюда — в такую даль, куда даже ветер не залетал. Городские улицы опустели, в окнах уже горел свет. Если и вспыхивали там всполохи закатного солнца, то были слабы и бледны. Они казались как звёзды, свет которых сперва по очереди тонули в море тьмы. Только последние, уже багровые, звёзды ещё отражали в себе то самое солнце, которое завтра должно было осветить всё вокруг. Страх казался чем-то вроде пыли, которую сдуло с дороги ветра, — но только на секунду, одну-единственную — а потом эта пыль ворвалась в душу Иуды и началась самая настоящая битва.       Всю оставшуюся ночь и следующее утро аскеты неустанно молились, призывая Господа вновь открыть им свою волю. Они подолгу простаивали на коленях у каменных плит, облокачиваясь на них локтями, так, что обнажались смуглые тела с острыми чёрными линиями шрамов. Иуда совершенно истощился, кости его ныли, зато га-Матбилю, как и прежде, совершенно не было страшно. Окончательно прекратив молиться, он стал ходить по оазису, после чего приказал всем молиться по очереди, на коленях добираясь до каменной плиты с бусами в руках, упрашивая благого вседержителя. Иуда стал на колени меж двух рядов молящихся аскетов и вдруг с изумлением увидел, насколько его легко подчинили себе эти люди. Он двинулся к каменному алтарю, бездумно перебирая бусы из стекла и бормоча бессмысленно: — Во имя Господа нашего Яхве, да будет он вечен, да будет так до скончанья времён. Прошение о спасении, рабское распятие... После вознесения прошения, братья, подумайте о боли рабов, прибитых к крестам, — Иуда остановился, чуть не доходя до камня. Солнце жгло голую голову, губы спеклись. — Оставленных висеть до самой смерти. Подумайте об их истерзанных телах, о крови, текущей по рукам. О корчах при каждом ударе молотка... Сам вздрогнул, представив на миг, как ему в руки забивают гвозди, хотя никаких гвоздей в камне не увидел. Наконец подполз к каменной плите и, опершись о неё руками, поднял голову к небу. Стиснул зубы и сразу вспомнил про Мариам. Будто пронзила наискось — такая нестерпимая печаль наполнила его душу, и он поднял глаза к небу: — И всё это ради спасения! Ради спасения... — вслед воздел руки и еле слышно забормотал: — Матерь-богиня, святейшая и прекрасная, будешь благословенна ты среди женщин. Теперь он видел вокруг себя толпу, собравшуюся на казнь. Та ликовала, потому что, убивая бунтовщиков, изгоняли из города проказу. То же происходило и в других городах. А иудеи здесь были избранным народом, им было всё прощено. С площади доносилась музыка, разухабистые песни фарисеев. Мальчишки, стреляя из лука, изображали сражение. — Отче наш, молись за нас! — прокричал Иуда еле слышно, сквозь дурман видения. Среди толпы он видел смуглую женщину в белом платье, которая в совершенном исступлении кричала: «Прости грехи наши! Прости грехи!», и чёрные волосы её метал ветер, а платье разлеталось, как парус в бурю. Вдруг она сделала короткое движение в его сторону, словно призывно махала рукой, потом замерла на месте, уставившись прямо перед собой. Вместо её бронзового лица Иуда увидел надменное лицо с сероватой кожей и огненными тёмными глазами. Вздрогнув, он спрятал лицо в ладони. Женщина же не уходила, напротив, вытянула руку и поманила к себе. Иуда чувствовал, как сходит с креста, как руки его проходят сквозь гвозди, хоть и кровоточат, шёл к ней, к её телу, облачённому в одежды ангелов. Его откровенно трясло, шею и челюсть сводило судорогой. Приблизился он к ней на изломанных ногах, и она поцеловала ему рану на руке. «О проклятье, лишь бы отогнать видение, – подумал Иуда и с силой ударил себя кулаком с бусами в лоб. — Нет, никак...» Мариам же, теперь такая незнакомая, приподнялась на носочки и запечатала его окровавленные губы поцелуем, от которого у него потемнело в глазах и всё в нём мучительно сжалось. Он уже почти решился на последнее усилие, чтобы отвязаться от неё, но лишь пробормотал: — Отче небесный, помоги мне! Мариам же опустилась на колени, медленно-медленно, приложилась головой к ране от копья на боку и осторожно принялась собирать с неё кровь мягкими прикосновениями губ и языка. От этого у Иуды затряслись ноги, по телу прошла волна дрожи. Потом всё стало будто гореть, в голове зашумело, раздался чей-то голос, опять призывающий к молитве, но он уже не мог ничего ответить, только сильнее стучал себя по лбу, каждый раз с новой силой. Когда ему показалось, что по его телу уже растекается лужа крови и скоро заполнит всё его существо, то Мариам увлекла его за собой, на землю, по пути совлекая с него немногочисленные одежды, какие остались после суда, обнажив перед ним своё прекрасное тело, и сильно прижала его к земле своим горячим телом. Иуда уже не мог держаться, горячее жжение наполнило его всего, рассудок был вырван из тела, плывя по огненному морю, отдался какой-то безумной сладостной игре, чувствуя лишь сумасшедшее биение её сердца. И они не слышали больше криков, рыданий, стонов. Их тела содрогались от чего-то неземного, неземной же свет озарял их лица, которых они уже никогда не увидят. Он чувствовал горячие губы на своих ранах, закрывал глаза руками, дрожал и бормотал что-то, сам не понимая, о чём. Он чувствовал свою плоть внутри неё, видел кровь на её руках и ногах. Слышал шум в ушах, дыхание, стук крови в висках. Она стала быстро и горячо биться, приговаривая: «Ну что ты, милый, ну что же ты...». Сейчас он готов был отдать всё, лишь бы не вынырнуть из этого сладкого тумана, не почувствовать страшную боль, внезапно постигшую его. Сильнее стискивал он бусы, до этой самой боли, почти до потери сознания сжимая их в кулаке. Свет вокруг стал ярче, будто мир вокруг накренился, из ниоткуда пришла радость. Вселенная распахнулась, он стал её частью, увидел, сколько в ней прекрасных вещей, услышал музыку и различил голоса певцов. Бездна стала ему ближе. И вдруг ощутил, как руки стали совсем горячие... Иуда наконец очнулся и увидел на них кровь. Одна ладонь совсем продавлена большой бусиной до самого мяса, вторая, наоборот, покрыта рубцами. Он еле поднял голову, всё тело дрожало, как в припадке, взгляд размыт, казалось, внутри поселился кто-то другой, тяжёлый и странный, мешающий разуму управлять происходящим. Голова болела нестерпимо, резкая боль в левом ухе казалась немой речью других, тоже глубоких и непонятных миров. Иуда силился что-то сказать, но только развернулся боком к камню и упал на грудь. Слышал он лишь, как вокруг него столпились аскеты, оттянули ему чёрные от бессонницы веки: — Благодать божия сошла... «Не мечтал, даже не думал, что работа — это ка-а-а-а-а-айф! Очень вовремя сюда пришлось то самое словечко, означающее высшую степень наслаждения. Мир стал совсем другим. Даже боль теперь ощущалась как ласка и что в следующую секунду всё должно было кончиться, обещая близость высшего блаженства,» – думал он, но и мысли о непременном конце его не покидали. Предстояло принять окончательное решение, расписаться в собственном бессилии. А рука уже болела. Иуда перекатился на спину, в глаза ему ударило солнце. Он слышал, как аскетов отправили в город для наблюдения за подготовкой к восстанию, и увидел, как рядом сел сам га-Матбиль. С пониманием взглянул на изуродованную ладонь, замычал и помахал обожжённой рукой в воздухе. — Что же видел ты? — спросил он, улыбаясь, вытирая со лба пот. — Ничего, — измождённо выдохнул Иуда, растирая по лицу кровь из рассечённой губы и только сильнее вымазывая лицо в крови из-за изувеченных рук. — Ничего? — голос га-Матбиля потонул в головном звоне, который нарастал всё сильнее, тревожил и отвлекал. — Нет, подожди, видел... — еле шевеля окровавленными губами, он плёл какую-то ерунду о мессии, которого распнут на кресте за грехи людей, потому что он единственный способен их искупить. Га-Матбилю, похоже, эта версия нравилась, судя по тому, какая широкая и счастливая улыбка расползлась по измученному морщинами лицу. Когда Иуда умолк, га-Матбиль сразу сказал: — Ты видишь больше, чем я. Интересно, —и ушёл куда-то в сторону от оазиса. Иуда же переборол обморок и осторожно смочил раны водой из фляги, оторвал от, пока ещё чистой, рубашки рукав, разорвал его надвое и перемотал себе обе ладони. Пока бинтовал, посмеивался: наплёл этому дурню какой-то бред, а он взял и поверил! Только уйти из пустыни Иуда снова не смог, поскольку га-Матбиль вернулся и надолго приковал к своей персоне пылкими речами.       Вечером же стало совсем не до проповедей. Вернулись лазутчики из города, сообщили, что люди взялись за оружие, и Иуда понял, что совсем замешкался. Вдобавок кто-то обнаружил его верблюда, который щипал траву недалеко от оазиса. «Дела плохи, – задумался Иуда. — Как он сюда забрёл? Нужно бежать, пока не поздно!» Пока га-Матбиль беседовал со своей шайкой, Иуда осторожно, бесшумно спустился по склону и побежал в пустыню, надеясь выбраться на дорогу или, по крайней мере, хотя бы вскочить на верблюда. Добрался он до него, вскочил на животное и начал быстро, перебираясь из стороны в строну, удаляться от оазиса. Едва вдали показался город, как Иуда прибавил ходу. Уже у загона он вернул верблюда и собирался идти скорее во дворец, как на одной из улиц, ведущих к нему, увидел аскета с вилами. «Неужели не вернулся? Этого только не хватало, – судорожно думал он, с нарастающим беспокойством. — Египетская сила! Увидит же и прознает всё!» Иуда, прячась в тень, присел на корточки и поднял лицо к небу, зажмурившись, зашептал: «Матерь мира, помоги мне», и вдруг, словно волна воздуха прошла по его телу, пришла уверенность в себе и избавление от непонятного ужаса. Вскочив, он пошарил рукой по земле и быстро подобрал выпавшую из кармана монету. Дождавшись, пока аскет уйдёт, со всех ног Иуда побежал во дворец, чувствуя, как опережает разъярённых людей с вилами на долю часа. Уже около дома он понял, что тот аскет его откровенно преследует, ворвался внутрь, где его встретила взъерошенная и перепуганная Мариам. Крикнул он ей, задыхаясь: — Святейшая, спрячь меня! Она тут же укрыла его какими-то вуалями, платками и усадила за стол. Он очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал, будто глухо так застукал в двери дома его. «Враг, — подумал он, — там стучится в двери дома моего. Враг — и больше ничего». Аскет кричал, требуя выдачи его, кричал, требуя имени его. Кричал — и больше ничего. Мариам еле отговорилась, что только она дома вместе со своей набожной сестрой. Едва аскет исчез, Мариам осторожно обожгла Иуду поцелуем и отдала ему сумку писаря. Он накинул плащ и стремительно выбежал на улицу. — Беги, нельзя терять ни минуты! Я побегу за тобой! А Ершалаим действительно полыхал: в окнах горел свет, улицы запружены толпой людей с факелами, издалека раздаются крики и собачий лай. Иуда и Мариам едва успевали прятаться, а когда восставших начали хватать внезапные римские солдаты, Иуда даже воодушевился, но люди всё равно наплывали бешеным потоком в сторону дворца. Едва достигли ворот они и были пропущены стражей, как Иуда со всех ног понёсся в главный зал. Мариам же исчезла где-то в коридорах. Горели лампы, было душно и жарко, слышалось неразборчивое бормотание и тихие стоны женщин. Иуда ломился прямиком в зал и застал удивительную картину вакханалии: нагие тела патрициев и матрон, разлитое вино, полуголые статуи, играющие музыканты. При виде Иуды все замерли на секунду, почти никто не узнал в нём, оборванном, окровавленном мужчине, писаря. — Повелитель, повелитель! — крикнул он человеку в роскошных одеждах, в котором признавал царя Иудейского Ирода Антипу. — Что? — проговорил Антипа, чуть задыхаясь, поскольку не отпускал от себя черноволосую римскую матрону. — Га-Матбиль, — Иуда уже откровенно задыхался, цеплялся сведёнными судорогой руками за колонны, почти сползал на пол. С одежды его сыпался песок. — Фух, он схвачен! Кентурия хватает восставших! Хватает! — Да ты что, — выговорил Антипа удивлённо и поинтересовался: — Кто ты, отважный юноша? — Не время! — пылко ответил Иуда. — Он схвачен, вам ничего не угрожает. Только за одним меня послали: выпиши приговор, повелитель... Вот тебе перо и бумага, я передам Синедриону, — протянул всё перечисленное Ироду Антипе, но тот только мягко сказал: — Подожди, писарь. Мне нужно подумать. Пока иди, выпей, повеселись с нами, отведай угощений царских, — обвёл рукой зал, содрогающийся в любовном экстазе. — Я в стороночке постою, — переминаясь с ноги на ногу, с широко раскрывшимися глазами ответил Иуда и поспешил удалиться. Смерил зал ещё раз, пробормотал сипло: — Е... гипетская сила, — и поспешно кинулся прочь из дворца. Он решил отдохнуть у стен крепости, вытянуть ноги, забиться в тень кипарисов. Почти дремал и видел сон, размытый и непонятный, только блестели в нём бесполые зелёные глаза. Неужели всё случилось... Ради всего этого он пробыл несколько дней в пустыне, похудел, осунулся, еле передвигался и был измучен. Так пусть скажут, дано ль ему свыше там, у Галаадских гор, обрести бальзам от муки? Скажут: никогда. Руки болели особенно сильно, голова тяжела от ужаса и страха... Он увидел, как стража прям от города ведёт сюда скованного по рукам и ногам га-Матбиля. Иуда спрятался за тень пальм, лишь бы тот его не заметил, закусил губы до крови. Снова погрузился в непонятную бредовую дремоту, полную страшных, щемящих душу видений. Вдруг услышал он еле различимый звук рассекаемого воздуха и напряжённо огляделся. Над головой собиралась гроза, то и дело небо рассекали ослепительно яркие, сверкающие до рези в глазах молнии. Иуда накинул капюшон на голову и побежал прочь от дворца, чувствуя, как погода стремительно портится. Словно предчувствовал, что с га-Матбилем что-то случилось, да и не только с ним одним — он отчётливо осознал, сколько сейчас могут погибнуть людей, если совершит непоправимое, придётся погибнуть и самому. Но оставаться здесь означало погибнуть самому, и он бежал без оглядки. Где-то вдалеке раздался странный и тревожный шум, несколько раз сверкнула молния. Сбегая вниз по тропинке, Иуда заметил скачущего в его сторону человека в железном ошейнике, замыкавшем его шею. Только сдвинуться с места тот не мог — его держала стража. Иуда узнал того аскета, что ломился к нему в дом, пытаясь убить его сегодня ночью. Выкуси, дрянь! Хотелось дать ему по морде, метнуть в него камень или хотя бы пнуть сапогом, — но Иуда сдержался. Он остался, провожая процессию из стражи и пленника взглядом. Его вели не во дворец, а куда-то за город, в сторону тюрьмы. Нутро Иуды переполняло странное торжество, в груди словно пел величественный латинский хор, исполняя странный древний гимн. И в какой-то момент до его слуха долетел шум надвигающейся грозы, словно гигантская рука богов вершила свой судьбоносный выбор в бесчисленных дома и садах Иудеи. Иуда воздел руки, пошёл вниз к городу и подхватил хор внутри себя, выпуская его наружу; голос его креп, но не перекрывал шума грозы, плащ трепал ветер, дождь вымочил светлые волосы, но ему было плевать. С хладнокровным старанием распарывал он себя до лопаток, вырывая из отмеченного великой силой тела все огненные токи возможностей, призывая все бури мира на этот город, на этих людей и на весь мир, тот самый мир и эту судьбу, которых ненавидит, знает, о которых тоскует. Уходя от стен крепости, он уже знал, кто он и что ему предстоит сделать. Пусть сделают из него козла отпущения — может быть, это будет не то, чего он хотел, зато он совершил это здесь, среди этих мест. Всё в мире циклично, все пройдёт, и дождь прольётся!       Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла город чёрной пеленой. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды... Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете. Всё пожрала тьма, напугавшая всё живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло с моря к концу дня! Она вливалась в окошки и гнала с кривых улиц людей в дома. Она не спешила отдавать свою влагу и отдавала только свет. Лишь только дымное черное варево распарывал огонь, из кромешной тьмы взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покрытием. Но он угасал во мгновение, и храм погружался в тёмную бездну. Несколько раз он выскакивал из нее и опять проваливался, и каждый раз этот провал сопровождался грохотом катастрофы. Падали свержённые молнием пальмы, падали на ступени храма, роняя листья. Ливень хлынул неожиданно, и тогда гроза перешла в ураган. С ударом, похожим на пушечный, как трость переломило кипарис. Вместе с водяной пылью и градом на балкон под колонны несло сорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок. Иуда уже не слышал собственных заклинаний, до слуха долетело только: — Сохрани... — и глубокий распев, похожий на хор. Другие трепетные мерцания вызывали из бездны противостоящий храму на западном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотые статуи взлетали к чёрному небу, простирая к нему руки. Но опять прятался небесный огонь, и тяжёлые удары грома загоняли золотых идолов во тьму. Иуда шёл и шёл, невзирая на то, что плащ его терзал ураган, а ноги скользили в луже, зачерпывая босыми пятками холодную воду. Дождь струился по его лбу, а отяжелевшие волосы прилипли к вискам и подбородку. Надел капюшон, не прерывая заклятий, уже ничего не видя вокруг, кроме наплывающей на него массы тьмы. Теперь поток таинственных звуков стал ещё сильнее, латинский хор гремел голосом почти женским, глубокий бас звучал как бы издалека, но приближался. Тьма вокруг стала ещё плотнее. Голоса становились всё пронзительней и жёстче, уже слышалось гудение, словно где-то рядом рычал смерч, быстро набирающий силу, пока с треском не разорвал на куски висевшее над Ершалаимом густое облако. Иуда в последний раз взглянул на крепость, темнота вокруг осветилась на миг. На тропе появилась женщина в длинном чёрном плаще, в которой он узнавал Мариам. Она не шла, а почти бежала по направлению к Иуде, из-под капюшона летели на ветру длинные чёрные волосы. Подошвы её сандалий уже проваливались в темноте. Женщина начала ускорять шаг, стало слышно её хриплое дыхание. Подойдя, она откинула капюшон. Огромные янтарные глаза горели на пустом лице. Иуда прервал заклинание и посильнее натянул капюшон. Чувствовал, как лицо его преображается: нос вытягивается и ломается, а брови выгибаются углом. Волосы вмиг стали гуще и даже словно не помещались в капюшон. — Ну здравствуй, Лилит, — прохрипел он, смеряя женщину злым взглядом. — Рада видеть, Белиал, — оскалилась женщина.