Бал у Берии

      Едва дверь захлопнулась, как Борис перевёл дух. «Наконец-то всё кончилось! — подумал он, еле-еле сняв с себя проклятый обруч с бахромой и с силой бросил его на пол, после чего приложил ко лбу руку, и пальцы окрасились красным. — Ничего, это пройдёт!» Борис украдкой оглядел комнату: повсюду в ней царил густой мрак, на окне и стенах цвели кровавые розы, разбросанные тут и там. Не комната, а апофеоз мрака и похоти — чёрные стены, чёрный пол и красная постель. И это очень перекликалось с его внутренним и отчасти внешним состоянием — Мюльгаут весь кровоточил под фраком, истекая отчаянием на окружающее пространство, его рассудок страдал от раскаяния и боли. Капли красного вина, бьющие ручейками из ран осуждённых сгустки крови — он есть один непрекращающийся крик, заключённый в красное на чёрном. Ангелина же в своём чёрном платье без единой алости сливалась с мраком стен, и только лилово-белое лицо и руки напоминали о её присутствии, словно лилия в полночь. Борис в глубине души желал, чтобы повторилась сцена кресла — он так мерзко обожал её! — Милый, этот фрак тебя душит, — пробормотала Ангелина и принялась осторожно снимать его с плеч Бориса. Сам он тоже был рад наконец-то расправиться с этим буржуазным нарядом и лишь острее чувствовал, как цепи впиваются ему в кожу, поэтому, разобравшись с жилетом, расстегнул рубашку. Ангелина ахнула: — Ты весь в крови! О Леда! — и провела пальцами по ключице, отчего её ногти окрасились в красный. — Помоги мне, — Борис повернулся спиной, пронзительно гремя цепями, и указал на застёжку на спине. Он чувствовал, как Ангелина осторожно берётся за края цепи, стараясь не задевать ран, — они были неглубокими, но довольно опасными. С облегчением услышав громовой звон упавших о пол цепей, он повернулся к Ангелине и поцеловал её. Она вздрогнула, отдёрнула лицо, но тут же прижалась и опять подняла глаза. Борис почувствовал на её губах странный металлический привкус и снова поцеловал её — осторожно, нежно, еле касаясь кожи, — прижал к себе, чувствуя голой кожей расшитую блёстками ткань платья, сбившегося в складках на талии. Она не изменилась, нет. Не подурнела, не обозлилась. Стала, как хорошее вино, с годами только краше. — Подожди, я сейчас. Раны нужно обработать, — она отстранилась, убрала ему за ухо выбившуюся прядь и выбежала из комнаты. Борис чувствовал, как беспощадно течёт кровь по коже, слышал шаги по мраморному полу — и просто стоял, наслаждаясь мгновением близости, глядя в чёрное ночное небо над горизонтом. Кровь текла по спине, груди, плечам, собиралась в капли, змеилась по животу, пропитывала, казалось, каждую клетку кожи, но это его не тревожило и даже не огорчало. Все его телесные муки куда-то отступили, рассеялись в чёрном тумане сна. Виски и лоб тоже были окровавлены, однако почему-то совсем не ощущалось боли, ни малейшей, словно её и не было никогда. Ангелина вернулась с каким-то едва остывшим ковшом, от которого разило серой, и Борис мгновенно узнал мазь, которой Лаврентий Павлович натирал свой ревматизм перед балом. Ангелина поставила ковш на стол, попросила сесть и, зачерпнув немного, первым делом смазала лоб и виски, а потом принялась за плечи и грудь. От её холодных прикосновений Бориса замутило, вмиг заболели раны, а перед глазами поплыли красные круги. — Не больно, милый? — чуть сипловатый голос ласково обволакивал слух, вынуждал вынырнуть из прострации и перевести затуманенный взор с хрустальных капель люстры на синие глаза напротив, отчего сердце оглушительно колотилось где-то в горле. «Будто падаю с обрыва в ледяную воду», — пришла в голову чужая мысль, отзываясь жутким холодом, Борис чувствовал, как раны затягивались, но холодные капли всё текли вниз, по животу. Что-то внутри дрожало, испарялось, оставляя лишь страх перед тем, что, может быть, это последняя капля его жизни. К нему вернулось сознание, он увидел склонившееся над ним бледное лицо Ангелины и беззвучно проговорил: «Нет». Она осторожно перебралась на другой край кровати, — алое одеяло сбилось в складках под её белыми ногами, словно кровавое море — и занялась спиной. Её пальцы действовали с какой-то невообразимой быстротой, её прикосновения не вызывали боли — да и особой боли не чувствовалось, но от их холода рассудок туманился, накатывал проспиртованный душок камфоры, перед которым меркли все угрозы жизни и смерти. Чувство времени и пространства тоже терялось, балансируя на тонкой грани между бесконечностью и краткостью. Она снова перешла на живот, смазала особенно капризную рану, которая всё сочилась, и второй раз в жизни Бориса нахлынул ледяной холод, убивающий волю и парализующий. Он еле выдохнул: — Какая ты холодная, — голос и охрип, и взлетел до инфернально высокого, почти ультразвукового тембра. — А у тебя горячая кровь, милый, очень горячая, просто кипяток, — долетело откуда-то из-за спины, перелилось через край и исчезло, сменившись следующей фразой: — Теплее не будет. Ты же знаешь. «Согреть неживую, — подумал он. — Да, быть может, тепла моего хватило бы на нас обоих, она перестала бы походить на кладбищенскую статую, сделается наконец живой». Он чувствовал в её руках и ногах чёрные жилы, видел в полумраке мертвецки-белую кожу, на которой чернели её яркие губы, холодные синие глаза. Зимой на её ресницах наверняка застывал иней. Эта упругость и чернота казались ему продолжением того извечного льда, из которого возникает всё живое. Но сейчас всё было иначе, совершенно иначе. Ничего этого не могло быть наяву, только во сне, во внезапно обрушившемся озарении. Она осторожно гладила его смуглое плечо, оглаживала пальцами грудь, проводила по ключицам, и отвлечься бы, сосредоточиться на том, что это именно она, а не та страшная женщина под триколором. Украдкой Борис кинул взгляд в зеркало — оба такие неживые, мифические, потусторонне красивые, — ответил на её прикосновения, разворачиваясь и ложась на спину. Она целовала нежно и нетерпеливо, потом наступила его очередь, движение, вызывающее чуть ли не головокружение, кончающееся такой же торопливо-отчаянной вспышкой нежности. Борис перебрался к изголовью, устроился полусидя, заметил — с платья Ангелины сползла тонкая бретель, обнажив белую шею и плечо. Но ему всё было равно, смотрел он только на неё. Она была потусторонне красива со своими густо подведёнными глазами, лицо бледней мела, губы полураскрыты, длинные ресницы оттеняют влажную свежесть. И смутные воспоминания... Борис тянул к ней руку, увлёк за собой, впился в неё поцелуем — долго, неистово. Сладостное сумасшествие, полное невыразимых загадок, наполняющее каждую минуту мраком, упоение, предвкушение чего-то невыразимо прекрасного и непредсказуемого — он испытывал всё, о чём мог лишь мечтать. Да, он определённо сошёл с ума. — Несчастная, ты везде замёрзла… Не беспокойся, я согрею тебя, — прошептал он хрипло, рублено, пробираясь рукой под вторую бретель, к её груди, осторожно сжал. У него дрожали пальцы, он сам чувствовал это, вспыхнула короткая дрожь. Он убрал руку от выреза и принялся осторожно растирать ей ладони, как если бы она пришла с холодной улицы без перчаток, слышал только её дрожащий и прерывистый стон. Борис растирал ей спину под платьем, руки, плечи до тех пор, пока кожа на них не наливалась теплом, после чего прижал её к себе и поцеловал в висок, как вдруг почувствовал, что где-то на рёбрах его щекочет кисть, взглянул — Ангелина вооружилась неизвестно откуда взявшейся кистью для макияжа, не очень толстой, но и не крошечной, такой, которой удобно наносить тени. — Ты что? — спросил он с удивлением, и кисть тут же скользнула ниже. От накатившей щекотки Борис тут же закусил губы. Лучше уж было молчать. — Сегодня я командую, — она провела кисточкой по рёбрам, с коварной улыбкой подмигнула. Борис совсем устроился в полусидячем положении, ясно ведь было, к чему всё идёт. Кисть снова скользнула по рёбрам, минула намазанную мазью и особенно глубокую рану, Борис тихо застонал, и Ангелина неспешно провела кончиком кисти по его груди. Где-то глубоко внутри поднимался тихий ропот: да что ж ты делаешь? Сглотнув и уже не пытаясь что-то говорить, обеими руками он облокотился о матрас, уже совсем сидел. Ангелина заметила, усмехнулась:   — Ты так устал. А пристрастие не ждёт. Я сама, — и кисть устремилась к животу, теперь быстро и неотвратимо. Что-то сдавило грудь и отпускать никак не хотело, наоборот, ещё сильнее сдавливало, грозило разорвать горло. А Ангелине всё было нипочём, она провела по ямке пупка, сжатой в тонкую линию, провела по самому краю — и у Бориса окончательно вскипела кровь, он едва сдержал вскрик. Совсем рассудок помутился. «Нет! Только не живот! Не стоит, она же знает! Знает о моей боли, знает, что не надо дёргать лишний раз, но всё обводит и обводит». Борис изо всех сил сгибал спину, лишь бы кисть не смогла добраться до живота, от щекотки закусывал губы так сильно, что наконец почувствовал на них кровь. Ангелина ласково провела по волосам, убирая со лба налипшие пряди, и мягко поцеловала, окрасив себе губы в красный. — Всё хорошо? Если что-то не то, я немедленно прекращу. Ты снова вспоминаешь её, да? Ту женщину? — и кисть отложила. — Эта белая тварь давно лежит в могиле, — прохрипел Борис, уверенный в этом как никто другой, ибо сам же и свернул ей шею. — Но отделаться я от неё не могу, — взял остывшие руки в свои, снова растёр до потепления, чувствуя: рассудок уплывает. Настойчиво слышался душок камфоры, а руки Ангелины снова оледенели. «Нет! — успокаивал он себя. — Это не та женщина, это моя любимая, вечная!» Он дал ей снова водить по себе кистью, задевать стиснутую в линию ямку, от щекотки сжимал зубы и подёргивался всем телом. Она будто бы чувствовала его волнение, покрывала его лицо и грудь нежными прикосновениями, исчезая в темноте и появляясь вновь. То напоминало нежный туман, растекающийся над глазами, живот был напряжён, по мускулам скользила испарина, комната медленно качалась в такт биению сердца, и пытка кистью невыносимо долго и невыносимо сладостно тянулась, никогда прежде он не испытывал ничего подобного. И больно было Борису, и приятно, хотелось то кричать, то молчать, то плакать, желая только одного — навсегда остаться с ней и никогда не отпускать. А она всё ласкать, водила, чуть дразнила, пытаясь пробиться и щекотнуть внутри, и оттого ещё хлеще, словно мазь от ревматизма ещё и как средство для повышения чувствительности сработала. Кончик кисти снова пробежал по груди, спустился к пряжке ремня и замер. Ангелина словно издевалась, её синие глаза опасно блестели во мраке, терзали душу. Снова на Бориса накатило: камфора, холод, голый живот под изорванной в клочья рубашкой. Кисть настойчиво добиралась до пупка, скользила по рубцам, слёзы против воли подступали к глазам, избавиться от боли уже было почти невозможно, больно и сладко одновременно. Даже бежать хотелось куда угодно, только не к ней, в пропасть на край света, глубже, чем сама смерть. Не в силах терпеть, Борис замер, зажмурился, приоткрыл рот, готовый сделать вдох, глубоко вздохнул. Тихо зашуршало алое одеяло — синие глаза требовательно блестели в сумраке. — Ты в порядке? Ты издёргался совсем, — она осторожно поцеловала его в шею. — Мне остановиться? — Не надо, продолжай, — совсем охрип, взгляд размыт. — Я вижу, тебе дурно. Поверь, это не она. Прикажи остановиться, и я остановлюсь. — Нет! Изведи меня, истерзай меня! — Борис потянул её руку с кистью. — Я знаю! — Я остановлюсь. Я не она, милый, — она сделалась строга и ещё больше прекрасна в своей строгости. — Я остановлюсь, я не раззадорюсь на твои просьбы прекратить. Я отпущу. Ангелина перестала щекотать, подобралась ближе, целовала в губы и в виски, и оттого чувство ужаса отступало. — Не отпускай! — Борис сорвался на высокий голос. — Не отпускай меня! Я не для того терпел этот бал, чтобы тебя отпустить! Я мог бы жить без тебя дальше, но я выбираю жить с тобой! Он отстранился от неё, чуть разогнулся и тут же поплатился — Ангелина, скользнув кистью в пупок, щекотнула уже внутри, и одного этого хватило, чтобы всё же захлебнуться коротким криком и сорванным смехом. Она щекотала внутри, обводила, чуть тянула. «Всё! — признал Борис. — Твоя взяла, милая!» Снова он чувствовал кровь на искусанных от напряжения губах, но уже не зацикливался на ней. Снова подкатило, бешено заколотилось сердце, снова хотелось бежать, ведь запахло камфорой. Взгляд размылся, Борис ловил лишь красный крест, но это не тот! Не тот, другой, лживый, фальшивый. — Это не она! — он расслышал её крик и почувствовал хлопки по щекам. — Ты до сих пор её помнишь. Она хотела сделать тебе больно, а я... Тише. Её сейчас вообще больше нет, она наверняка мучается в Аду за всё, что сделала с тобой! — Как накатывает... — от очередного прикосновения он еле сдержал смех и крик. — Гелька... А-а... Она отложила кисть и легла рядом, убирая со лба скопившуюся испарину, что смочила ему виски, грудь и рубцы от сабель. Постепенно его дыхание выравнивалось, боль на время уходила, сердце замедляло свой отсчёт. Всё ещё теплилась в нём бодрость, хоть и было её немного — ровно столько, сколько требовалось, чтобы довести ночь до конца. Ангелина, по-прежнему с голыми плечами, снова смазывала открывшиеся раны от цепей, лоб и виски, гладила его по волосам, утешая, как умела. Длинные пальцы его клеймёной правой руки медленно двигались по её шее, пускались в длинное осторожное путешествие, неслось хриплое дыхание. Нет, внутри у него всё понемногу начинало жечь, требуя выхода. Быть с ней, быть внутри — ради этого они оба лежали здесь полуобнажённые. Только Ангелина вдруг заговорила с зыбкой ностальгией: — Лаврентий Павлович так добр ко мне. Он все эти годы покровительствовал мне, ведь помнил тот танец с вуалями, как если бы он случился вчера. — Ты была с ним? — Борис всполошился — неужели и она была ему неверна? Но она вмиг пресекла все возмущения: — Нет, это было чисто платоническое восхищение моим талантом. Он говорил, что искусство вечно, что не может оно быть запретным или непотребным. Между нами ничего не было, но я его вдохновляла. Всё строго платонически. — А как же госпожа Берия? — он всё не мог поверить. — Она знала и не препятствовала. Не обязательно Лилит и Сатане быть верными друг другу. Он говорил, что всякие святоши везде видят разврат, ведь сами избегают его. Для них даже открытый взгляд равен полной наготе. Впрочем, это ты знаешь и без меня. Я была верна тебе и буду верна всегда, — с этими словами она запечатала ему губы поцелуем. Во рту появился гадкий привкус от крови, а в груди стало невыносимо темно и горячо, будто внутрь вставили раскалённый штык. Пропитанная тёмной красотой улыбка, мертвенно бледное лицо, чёрные круги вокруг глаз. Король в восхищении, как говорил Ховрин раз тысячу за этот вечер. Стены из чёрного гранита, алость одеяла под белизной тела, цветы в углах комнаты — всё виднелось как сквозь мутное в мелких трещинах стекло. Не яркий образ, не ясные обрывки. Головокружение доводило до исступления. Борис целовал Ангелину пылко, жёг её прикосновениями к плечам и шее, гладил спину и руки, а тонкие пальцы, обнимавшие его, сжимал в своих ладонях, и всё равно она оставалась жутко холодной, страшно далёкой. На губах всё ещё был привкус металла, в мозгу, как назло, отчаянная, злая в своей рациональности мысль: «Не дело, что кровь, осевшая на твоём языке, принадлежит тебе; в тебя достойны проникать лишь соки чужой боли». И ему не привыкать было, стольких перестрелял. Осторожно, не выпуская её руки из своих, он целовал её в шею — одно быстрое прикосновение, но какое же сильное, еле удерживаешься на ногах, — затем двинулся вниз, к животу, где уже наверняка нарастала волнующая тяжесть. Ей всё ещё было холодно. «Ледяная, как статуя. Нет, нельзя так!» — подумал Борис и перебрался на край кровати, усадил Ангелину к себе на колени. Платье уже порядком истрепалось, истратило блеск, а кое-где даже надорвалось. Совершенно, видимо, не годилась новая мода для активной жизни, если платья шить из заграничной ткани. При чём платье-то деликатно так надорвалось — пупок обнажило. Пристрастие сегодня, кажется, занимало ничуть не большую часть ночи, чем всё остальное. Да и плевать было Борису на это! Сегодня он был с ней, и оба имели право творить что хотят! Ангелина устроилась поудобнее и раскинула ноги — издевалась, похоже, и хорошо, что юбка была просторная. Её Ангелина задрала аж до середины бедра, отчего Борис выпал в осадок: «А может, к чёрту это платье уже, а?» Она словно угадала его мысль и принялась остервенело из него выкарабкиваться, надрывая на животе и пытаясь разделить на лиф и юбку. — Сорви с меня этот заграничный ширпотреб, а... Пожалуйста! — Ангелина отчаянно разбиралась с платьем, уже высвободила руку из бретели. — Тебе и так холодно, — Борис тут же осёкся. Он сам мог согреть, согреть лучше всякого тонкого платья. К чёртовой матери, чего уж там, решил он и осторожно пробрался под подол, пока ещё единый с платьем, под её молчаливое согласие коснулся внутренней стороны бедра, чуть подался пальцами ещё дальше — уже некуда было, она была полностью в его власти, даже зубы от нетерпения стиснуть не могла, закрыла глаза и дала покорно ласкать себя под платьем, запрокинувшись назад, положив голову затылком ему на плечо, отчего чёрные кудри щекотнули ключицу, спутались с его тёмными волосами. Потом она шевельнула рукой, поправив юбку, разгладила складку, позволяя чуть-чуть проникать сквозь ткань белья, совсем раскраснелась, негромко стонала от его движений, иногда дёргая ногой, чтобы ему было чуть удобнее. Сам Борис внутри уже горел адским пламенем, всё настойчивее добираясь до желанного, щекоча её под юбкой и слыша в ответ слабые стоны и просьбы не останавливаться. Он отнял руку и помог опустить лиф платья — бюстгальтер при её нулевом бюсте совсем был не нужен, вот и не носила. Ангелина ахнула, когда он чуть стиснул ей грудь, зажав меж пальцами кожу, чуть растёр до покраснения. У него всё пошло к чертям. Всё-всё в нём ответило на её движения, до остатка и до капли — его охватило единственное желание, о существовании которого в последние дни и ночи он даже не догадывался. — Проклятье, ты такая красивая! — прошептал он хрипло, стискивая зубы, словно боясь сделать что-то, за что он потом не сможет себя простить. — Ты сводишь меня с ума. Ангелинино лицо выражало непередаваемое удовольствие, удовольствие от собственной силы, от потрясающего бесстыдства. Её кожа на груди и под юбкой уже кипела и плавилась, во рту чувствовался вкус крови, её глаза, точно сапфиры, сверкали в полутьме. Она протянула руку к его лицу, поцеловала губы, — красные от крови, тёплые, приоткрытые, — и на секунду посмотрела ему в глаза с пугающей глубиной. В них не было ничего, кроме призывной бесконечной тьмы. Тьма в её зрачках пугала своей первозданностью, своей чёрной непознаваемостью. Чёрная вода вечности. Мгновение — глубокое, давящее, печальное, исполненное боли, ужаса и блаженства одновременно — почти непреодолимое. — Мы здесь надолго, да, — прошептала она и снова застонала от его рук. — Пользуемся гостеприимством самого Князя Тьмы, — Борис убрал руки из-под платья и зажал ей кожу на животе двумя пальцами, чуть пощипывая. «Пусть она только вспомнит, — взмолился он, — вспомнит дикое пристрастие, которое я берёг все эти годы, не рассказывая никому! Без неё я считал себя сумасшедшим, больным, раз позволял себе на эту часть тела засматриваться, а уж закрытая советская мода вовсе заглушила всякие нелепые порывы! С ней же... Она понимает, она разделяет все мои больные заскоки. Пощади, не своди с ума так скоро!» Он дал ей дойти до конца, до пика, ведь хотел ещё кое-чего, поднялся с кровати, перевёл дух. Волосы на затылке взмокли и прилипли к шее. Ангелина раскинулась на кровати, стиснув ноги и растирая их друг о друга — неужели хочет сама? Дело её, но... Взгляд упал на кем-то позабытый браунинг на прикроватном столике. Борис потянулся к нему, как сказочная красавица к чёрному веретену, только каким-то шестым чувством узнал его — браунинг лёг в бронзовую руку как влитой. — Тот самый, — Борис зажал пистолет в руке, направив дуло в потолок. — Помнишь, я его купил, чтобы защищать тебя? Из него же я расстреливал всех, кто попадал в мои руки. Мне говорили: товарищ Мюльгаут, берите маузер. Но я был верен нам обоим. — Как ты сказал? Товарищ Мюльгаут? Как звучно! — Знакомься, — Борис хищно оскалил зубы. Да, пусть она знает, что муж на почве психоза завёл себе паспорт на вымышленное немецкое имя! И кстати, подумалось, не даёт ли ей этот факт право носить ту же фамилию? Нет, бред какой-то. Мюльгаут безумно скалился в зеркале напротив, коварный, психованный и жестокий. «Хватит! — решил он. — Все маски сброшены, лживая доброта сожжена в костре инквизиции! Ночь черна, и мы черны вместе с ней!» Браунинг холодил ладонь. Слишком холодно стало, как будто Лубянке обрубили к чертям собачьим отопление. «Нет, так не пойдёт!» — решил Борис и снял пистолет с предохранителя, подмечая, что Ангелина не сводит с дула глаз, что она застыла, пробравшись рукой под платье. — Подожди, — как само сорвалось у него с языка. — Успеешь. А она уже вся была на взводе, испарина покрыла лоб, ноги судорожно подёргивались, словно сейчас всё случится. И живот в прорехе чёрного блестящего платья дрожал, корчился; Борис едва успевал выцепить аккуратную впадинку, как она пряталась под тканью. Внутри уже разгорался блядский пожар. Он взвёл курок, и Ангелину совсем понесло. «Неужели она успела набраться новых пристрастий? Какой сюрприз!» — Странная реакция, — протянул Борис задумчиво. — Надо разогреть. И со всей силы он выстрелил в стену, но выстрел оказался холостым. — Уже не заряжено! — процедил с досадой. Борис всегда держал оружие полным и теперь недоумевал, в чём дело. Ангелина сама поднялась с кровати, совершенно распалённая, в глазах блеск хтонической тьмы. Брови вверх, залом во лбу — её швырнули на тот свет, чтобы муж выдернул её обратно. Она покосилась размытым взглядом на дуло: — Осторожно, милый, каждый мученик мечтает возрасти до палача, — а платье всё одёргивала, рука её была сведена судорогой, грудь и живот обнажены. Не пошло — исключительно чувственно. — Каждый из нас носит в себе и мученика, и палача, — Борис приставил горячее дуло к её шее, под самый подбородок, пробежался по груди другой рукой, совсем её раззадорив. Очень к месту он ругнулся по-немецки, бормотнув хрипло «Teufelsweib». Она же понимала, что он не заряжен! Ангелина уже перешла на шёпот от вожделения, коснулась шеи мягким поцелуем: — Ты у меня очень опасный, — потому что, понял он, перед ним стоит женщина, ради которой стоит убивать. Нет, в такую женщину точно стрелять холостыми, ведь она не мёртвая, да и не живая толком. Борис пару раз щёлкнул её по груди: краснеющая от возбуждения, горячая кожа лежала под его ладонью, сердце стучало, билось, словно вот-вот выскочит. Ангелина совсем была изведена, уже закинула ему на шею руки, словно умоляющая мученица, но в ней не было ни капли того, что называют мученичеством церковники, — Борис обжёг ей дулом шею, и оттого в глазах её загорелось откровенное желание, а внизу, был уверен, уже тоже всё пламенело, растекаясь по обнажённому телу. Их обоих уже трясло от безумия, обволакивающего и тело, и разум густым дымом, струящимся из глубин ада, ада их отсутствующих душ. Борис осторожно водил нагретым дулом по шее, обвёл острые ключицы, чуть обжигая, провёл по груди, спустился к животу. Ангелина совсем вошла в раж, глаза её горели лихорадочным блеском, а от прикосновения дула к лунке пупка она чуть пошатнулась вперёд и обожглась ещё сильнее. От ожога она не вскрикнула, только сильнее распалилась. Как там говорится — «Жаль, пропал наш парабеллум — продолжаем Интербеллум!» «Войти в неё, войти, жадно вжимать в алость одеяла, в готический мрак спальни, пока сознание не окатится кровью и тьмой; пока я не начну падать в бездну, во второй круг Ада, и душа моя будет биться о скалы; пока не перестанет жадными глотками выхватывать из мира грёз собственные собственнические стоны — «Аннабелла». А затем эта тьма раскроет все свои объятия, уведёт в бесконечную ночь, позволив телу кричать в яростном восхищении, наслаждаясь невообразимым восторгом существования, чувствуя, каждым движением набирая этот бесконечно высокий темп, ещё и ещё, убыстряясь и ублажаясь самим наслаждением». Только она оказалась куда более ловкой — всё подбираясь к нему, уже почти пламенея от желания, она осторожно извлекла браунинг из его пальцев. Чёрные тени вокруг глаз растеклись густым мраком, и Борис на миг ощутил, как мрак покрыл ему зрачки. Он, не в силах противиться искушения, ловил лишь белую кожу, звон браслетов, треск ткани. Борис лежал на широкой постели — неподвижный, с отхлынувшей от конечностей и лица кровью. Гладкая ткань одеяла приятно щекотала спину до волн мурашек. Он понимал — смертельно бледный, с почти чёрными, разметавшимися по подушке густыми волосами и колдовским блеском в глазах, он так и влечёт её к себе, и хоть изуродован, изранен, всё равно ей хочется его тепла. Ангелина пристроилась над ним, — одно колено втиснуто меж его обоих — окольцевала блёкло-бронзовые венозные запястья своими белыми и тонкими. Борис осязал её холодные пальцы на своей шее, она ловко бежала кончиками ногтей по подбородку и очерчивала скулы, вмиг оказывалась внизу и щекотала живот. В блаженстве он откинул голову назад, осознавая, что не сможет свести ноги, разделённые её коленом. Ангелина скользила влажными поцелуями по его шее, покусывала ключицы, коснулась языком яремной впадины и резко отстранилась с горящим взором. Борис непонимающе глядел на неё, этакую мрачную любовницу, и в тот же миг едва не вскрикнул от страха, чувствуя, что потерял контроль над своим телом и теперь его алчно засасывают многочисленные пасти чёрных волн. Из последних сил он потянулся к ней, но уже не чувствовал тела. Буквально мгновение, и она уселась сверху, даже улеглась на него грудью. Борис кинул взгляд в потолок, как назло, зеркальный — её белая спина поверх его бронзового тела, а всё самое деликатное накрыто её юбкой, и сам он совершенно безумный в лице. «О проклятье!» Трепеща от ужаса, он позволил ей сделать всё, и она начала осторожно двигаться на нём, прикидывая угол и скорость, то останавливаясь, чтобы приласкать пальцами его виски, будто прося у него прощения, или, наоборот, яростно опускаться на него, издавая стоны наслаждения. У Бориса перехватило дыхание, накатывала лихорадка, внизу всё пульсировало и билось, плоть о плоть, мрак о мрак, стон в стон, совершенство о совершенство, чудо о чудо, благодать и ужасная, первобытная, ни с чем не сравнимая греховность — но Ангелину, кажется, это не очень заботило. Она не отрывала глаз от его лица и дышала так же тяжело, исступлённо, страстно. «Всё глубже, глубже, — билось в сознании Бориса. — Быть с ней, быть в ней, ощутить себя внутри неё!» Она словно раскачивалась, медленно, плавно, буквально скользила, стоя на корточках, склонилась над ним, и упала с ключиц роза на чёрном жемчуге. Борис не упустил шанса немного отомстить и ущипнул её за живот до красноты. Он чувствовал: мягко распустилась её плоть под юбкой, и не впору ей самой было её обнажать. Сколько она рассказывала баек из публичного дома о своих товарках! Их Ангелина перевидела столько, что своё уже было безразлично. Борис не раз спрашивал её: почему живот? Ведь женская vagin — источник всех бед, если верить сверхнабожным родителям. Она отвечала, что это наскучило, потому что интересует всех, именно vagin есть прежний источник заработка, и к данному месту она относится как к кассе. Внезапно Борис ощутил холод у виска, скосил глаз и обнаружил, что в висок упирался браунинг. — Ты правда думаешь, что меня можно напугать? — он оскалился в жестокой улыбке, на секунду кинул взгляд в гладь потолка — жесток и безумен, беспощаден и страшен был в этот миг. «Как она прекрасна в своём безумии! И как синяя бездна течёт из её взгляда, изливаясь, постепенно заполняя его целиком, грозя поглотить навсегда!» Прежде он был быстр и никелево-груб, но тут же покрыл ласковым: — Милая, убери пушку. Я понимаю, обычный секс снизу тебе наскучил, но ты же не рыжий придурок Селигеров. — Как знаешь. Да, это опасно, — Ангелина покрутила пистолет в руках, чуть покачнулась вдруг: — Чуть повыше... А... — застонала сладостно, и браунинг тяжело стукнулся о пол. И она снова ритмично двигалась, позволяя себя гладить и целовать. Экстатически, со смаком. Мягко, трепетно. Остальное, что он видел в буржуазных фильмах — вроде лизания груди языком или ублажения им же, — та ещё пошлость, на неё даже смотреть отвратительно и унизительно. Борис снова гладил ей живот, обводил и щекотал, и вспомнилась ему та игра Ховрина и его рыжего упыря. Здесь он хотя бы пытался делать это красиво, ласкать её с чувством, а эта парочка нечисти делала это максимально пошло. И пронеслось невольно: «Ты живёшь в моём сознании и приходишь в страшных снах! Прячешься в моих ладонях и живёшь в чужих чертах! Поцелованный апрелем и дарованный судьбой! Ты в меня совсем не веришь, хоть стою передо тобой!» Он запрокинул голову, пытаясь хоть немного втянуть воздух. «Только ночь, только ночь. Всего одна, судьбой она была дана! — Борис, задыхаясь, поднял глаза на зеркальный потолок и увидел в отражении не себя — Мюльгаута. Чёрные волосы разметались, лицо белело светлее выцветшей бронзы, глаза бешено горели, рот приоткрывался в экстатическом выражении. — Эту ночь даровал сам сатана, так пусть всё случится! И кто, блять, придумал эти зеркальные потолки!» — Да, да! — бормотала Ангелина, впиваясь губами ему в шею. — Видела бы меня мамаша! — зашлась в хриплом смехе от того, как он исступлённо щекочет ей пупок. — Последняя блудница! Блудница, которую имеют до потери пульса! Не останавливайся, ещё... А она! Благочестивая, целомудренная, безгрешная! А я… Да… Да! Сейчас! — она была совсем уже красна, задыхалась, волосы налипли на лоб. — Растлила девство своё им назло, потому что достали! Матушка моя богобоязненная! Молилась за всех! В рай, наверное, хотела. Мать… Мать! МА-А-А-А-АТЬ! — сорвалась на осипший крик, содрогаясь в судорогах наслаждения, упала ему на грудь, тряслась. И его самого потряхивало от бури ощущений. Только он предпочёл её довести до конца, а не себя, при чём сам уже еле держался, вместе с ней перекатился, на бок, чтобы покинуть её, и кинулся в примыкавшую ванную. Напряжение вмиг спало, отступило. Оставалось только вымыться. Ледяная вода порядком остудила пылающую голову. Борис вернулся, помог и ей дойти до ванны. Ангелина дрожала, подёргивалась, ноги её подкашивались, но в ванну она всё же забралась. Борис застегнулся и осторожно пристроился рядом на полу. Ангелина дрожащими руками поливала себя из душа, и её потянуло на разговоры: — Как же ты прожил без меня все эти годы? — она взглянула на него пронзительно, и Борис ответил, всё ещё охрипший после бурных движений: — К тем, кто любил меня, я всегда был щедрым, — и облокотился о бортик, согнулся в спине, отчего волосы кончиками коснулись чёрной эмали, закрыли лицо. — Не было боли, в которой я не мог отказать. Не было предательства, на которое я не мог пойти. И когда я сжёг сердца всех тех, кто любил меня, мне сказали: Что бы ты ни делал, ты прощён. Народ открыл глаза, а в его глазах даже ты будешь любим. Уже заворачивая её в полотенце, Борис вдруг сказал: — Мне кажется, хороший секс не должен концентрироваться на местах ниже пряжки ремня. — Согласна!— ответила Ангелина. — Скучно. Есть же и другие части тела. А они всё об одном толкуют, и секс мгновенно надоедает. — И превращается в... — Борис выдержал многозначительную паузу, и оба подхватили в один голос: — Буржуазную пошлость! И впрямь было над чем порассуждать. Буржуазная пошлость — как много таилось в этих словах! Ангелина раскинулась на постели, совершенно обнажённая, словно белый труп в кровавом море, а Борис застегнулся, накинул окровавленную рубашку поверх ран, вытянулся рядом, снова протянул руку к её животу, осторожно провёл по нему ладонью. Так вот, буржуазная пошлость — как много таилось в этих словах! К ним можно было отнести пресловутое ублажение ртом, похожее на акт орального сношения; мужеложство, которым так гордились Ховрин и его упырь; пошлейшие голливудские фильмы, крутящиеся из-под полы. С этим вообще было смешно: Голливуд даже не показывал кровать в кадре, чтобы особо набожные не подумали, что на ней могут вытворять главные герои, а пытки и убийства — на здоровье! Нет, буржуазная вообще всех случаев пошлости не упустит, но только совместит их в себе, суммируя, классифицируя и складывая в парадоксальной связи. «Годы назад, когда я был моложе, полюбил ту, которую знал. Она была моей и была любима». То тогда, подумалось Борису, а сейчас это правда! Подумать только, влюбиться почти в сказку. Любить, даже если больно! И плевать, если он сойдёт с ума! Проклятья не избежать! И Борис продолжал ласкать жену, она чуть шевелилась на алости одеяла, сминая его в складках, и блаженно улыбалась. — Помню я, как меня на мощи разделывали, — вдруг улыбнулась она особенно жестоко, почти оскалилась. — Одна нога здесь, другая там. Свет церковный мне глаза выжег, вместо слёз как дёготь! И не вскрикнуть, язык припёкся! — А Аннушка? — спросил Борис, зловеще охрипнув. — Её целиком, — умолчала она, словно стыдилась, только стыд в ней умер. — Хотя одна дрянь правый мизинчик ей оттяпала, как мне потом Толя сказал. Мол, на удачу. Каждый двиг — боль, каждый двиг — боль! И не вскрикнуть — вот беда! — воскликнула Ангелина с надрывом. — Бедная, — выдохнул Борис. Какое счастье, подумал он, что с Анной этого больше не случится, ведь теперь они вместе, и даже смерть этой любви не выломает. — Меня собирали по частям, раскиданную по разным церквам, — продолжала Ангелина, подставляясь под его ласкающую ладонь. — Приходили из ОБХСС, вскрывали, забирали. Анну вообще нашли где-то в глуши, не знаю, за кого они её выдали! Меня же выдавали за княгиню Елизавету. Смешно! Борис же чувствовал, как его начинает клонить в сон, чего не испытывал уже давно. Даже с той клетчатой в поезде до Саратова он заснул. Сейчас же, вместе с любимой женой — под ней — он словно вытравил из памяти все свои прежние случайные измены. Ей, его Аннабелле, не было равных на этом свете. Ни в чём. И ему бы вырвать клещами все жуткие воспоминания о тех ночах, которые они провели не вместе. Обладать друг другом безраздельно. Борис осторожно накрыл Ангелину алым одеялом, словно в крови церковников утопил, поцеловал в краешек красных от крови губ. Единственное алое пятно, что расцветило её мертвенную бледность, означало, верно, вовсе не упокоение души, а цвет поражения в борьбе с чувственной неверностью. Он припал к её шее, оставил ещё одно пятно на дрожащей венке, и та слилась с трупными пятнами, растворилась в синеве прилившей крови. Обоих поглотила тьма, пожрала, спряталась в них навсегда. Мрак сомкнулся вокруг их одра, укрыв собою, будто саваном. «Я сдержал обещание, не сказав ничего. Я пошёл на свидание к Князю мира сего! Слепо искала метёлка контур двери в окне. Я, не думая долго, жизнь продал Сатане!» Эти слова решили его судьбу и за него самого — от них перехватывало дух, от близости жены кружило голову, словно и не было страстной ночи, где все вопросы и ответы были учтены заранее. Борис тоже завернулся в одеяло и заключил засыпавшую Ангелину в объятия, а сам словно, как и она, тонул в крови, а от холода её тела содрогнулся. Холода из мёртвой не изгонишь.