Бал у Берии

      В то время, как предавалась давно забытому ощущению любви счастливая воссоединившаяся пара, были и ещё двое, кто оставался в эту бесконечно долгую ночь на Лубянке, в подвальном помещении, где тускло горели сейчас установленные в канделябр свечи и располагалась ещё огромная кровать с взбитой периной. Нельзя было сказать, что в этом месте и между этой парой царили те самые любовь и счастье, но что-то всё же было в этой ночи и в окружающей атмосфере мистическое. На этой самой кровати в подвальном помещении Лубянки, освещённом слабым светом, в расслабленной позе возлежал один из сильнейших князей Ада, воплощённый в человеческое обличие, он же комиссар НКВД Анатолий Николаевич Ховрин. Впрочем, как нам уже известно, всяческий официоз, коего ему за пару-тройку тысяч лет пришлось натерпеться, вочеловеченный лорд Белиал не переносил на дух, поэтому рекомендовал называть его коротко и ясно — Толей. Парадный комиссарский мундир, ему изрядно досадивший, был убран в дальний ящик, и остались на комиссаре таким образом одни галифе. В объятиях Толи, устроив голову на его плече, устроился Илья, всё ещё в чёрном дамском платье, несколько уставший после того, как на балу начудесил аж несколько раз. Теперь же он вёл себя преспокойным образом, зачарованно водил пальцем по наколке с сигилом Белиала на крепкой комиссарской груди и говорил при этом тихонько, словно бы самому себе: — Ради возвращения своего создал ты Велиала — ангела вражды, все его владения находятся во тьме, и цель его — сеять вокруг зло и грех. Все духи подвластны ему, ничто иное как ангел разрушения… — Это из «Свитков мёртвого моря», да? — чуть приподняв уголки губ в полуулыбке, прервал его Толя. — Да, оттуда, — Илья прижался к нему теснее, — «Война Сынов Света против Сынов Тьмы». — Ты знаешь их наизусть? — Только то, что касается тебя, — почти шёпотом ответил Илья, мягко коснулся чужой щеки накрашенными губами и уже совсем тихо сказал: — Мой тёмный князь… — Мой мальчик, — так же тихо отозвался Толя, пропуская между пальцами пышные рыжие локоны. — Прости меня за сегодня, — неожиданно сказал Илья, снова провёл пальцами по татуировке с сигилом. — Знаешь же, как я ненавижу… — Не продолжай, — прервал Толя и поморщился от неприятных воспоминаний. — Я не хочу даже вспоминать сегодняшний бал. — Хочешь забыться? — понимающе спросил Илья, уловил утвердительный жест в ответ и добавил: — А знаешь, я тоже. — Давай обнюхаемся кокаином, — неожиданно для себя предложил Толя, — вместе. Илья молча выскользнул из его объятий, взял со стола небольшую баночку, нож и зеркало, высыпал на зеркальную поверхность небольшую кучку кокаина, расчертил на двоих ровные дороги. Толя смотрел всё это время на его обтянутую чёрным бархатом спину, открытые белые плечи, движения изящных рук, на которых уже не было перчаток, любовался каждым движением, знакомой дрожью пальцев. Опомнившись в один момент от тяжёлых мыслей, он вытянул из кармана брюк долларовую купюру, скрутил, протянул Илье, но тот отрицательно тряхнул головой в ответ: — Давай сначала ты… Порошок с непривычки щипал нос, и ощущение у Толи создавалось, как будто кокаин разъедает изнутри. Он прижал к ноздрям тыльную сторону ладони, сделал глубокий нервный вдох и откинулся обратно на кровать, чувствуя через буквально долю секунды, как Илья снова ложится на его плечо, обволакивает холодом тела. Толя взял его руку в свою, поднёс к губам, осторожно поцеловал. Ткань бархатного платья касалась тела, раздражала, казалась неуместной. Хотелось касаться голой кожи, получать будто электрические разряды в кончики пальцев от приятного напряжения, ласкать везде, где достанут руки, гладить, целовать обнажённые плечи, быть ближе без всякой физиологии. — Мне не нравится, когда ты так одет, — почти шёпотом, касаясь губами нежной мочки чужого уха. — Сними это… — Хорошо, — так же тихо ответил Илья, сел на кровати, попросил: — Помоги расстегнуть… Толя подцепил пальцами молнию на его платье, медленно потянул вниз, заворожённо наблюдая, как неспешно оголяется обтянутый бледной кожей выпирающий позвоночник, осторожно потянул ткань вниз. Чёрный бархат соскользнул ниже, уступая место белизне и нежности гибкого, стройного, вечно юного тела. Илья чуть приподнялся, легко сбросил платье совсем, стянул чулки и откинул в сторону. — Другое дело, — тихо сказал Толя, укладывая руки на холодную хрупкую талию и притягивая вампира к себе. — Иди сюда. — Зачем я тебе? — внезапно спросил Илья, поудобнее устроившись на чужом тёплом плече. — Неужели и впрямь так нужен? Чары и вся прочая хрень вряд ли действует на тебя так сильно… Толя не знал ответа, говорить ничего не стал, просто молча коснулся губами виска Ильи. Тот прижался сильнее, уткнулся носом в каштановые пряди, продолжил: — Я правда не знаю, зачем тебе это всё нужно. Ты ведь почти сильнейший в этом мире, у тебя столько влияния и власти, что ты мог бы овладеть любой женщиной, как и мессир, завести детей и тем самым совершить деяние на благо ада… А ты уже пару веков спишь со мной. Что я есть в плотском обличии? Герр Мюльгаут ведь, по сути, прав — шлюха. Красивая и мужского пола, но шлюха. Я ведь не принесу тебе ничего, кроме… Он осёкся и замолчал, Толя посмотрел на него долго, внимательно и задумчиво и сказал: — Да нет, я полагаю, если ты начал, то уж заканчивай. — Ты же ведь чувствуешь, — Илья снова запнулся, но всё-таки договорил, хотя уже тише, — боль? — Чувствую, — смысла скрывать не было, да и возможности тоже, потому что кокаин развязывал язык совершенно непозволительно. — Не физическую, само собой, а… — Не продолжай, — горько прошептал Илья. — Если тебе и правда больно из-за меня, почему ты не можешь просто меня оставить? Забыть меня? — Это легче, чем забыть, — какое-то время подумав, подытожил наконец Толя. — Наслаждаться этой болью. — Зачем? — одними губами проговорил Илья. — Ты ведь можешь действительно уйти… — Не знаю. Люблю тебя любить… Хотя и понимаю наверняка — я для тебя никто. И что я вообще могу изменить? — Любить? — Илья чуть отстранился, изумлённо хлопнул длинными тёмными ресницами. — Хотя да, пожалуй… Знаешь, зачем я употребляю? — Хотел бы знать, — как можно ровнее попытался сказать Толя. — Когда я под кокаином, — проговорил Илья, опустив взгляд, — мне кажется, что мы и впрямь любим друг друга. — Сейчас мне тоже так кажется, — и снова перехватил бледную кисть, осторожно целуя пальцы. — Плевал я на всех, на Левия Матвея, на этого Мюльгаута, на самого мессира, на всё человечество и весь ад. Мне никто не указ… Кроме тебя, милый мой, маленький, моя любовь… Илья прижал руку к его губам, провёл самыми кончиками пальцев, скользнул на колючие от щетины щёки, заглянул в глаза и прошептал одними губами: — И кто из нас больной, если ты всё ещё со мной? — Какой же ты глупый, — Толя не мог остановиться, совладать с собой, всё продолжал ласкать его запястья, плечи, растрёпанные локоны. — Я так люблю тебя, Илюша… Без тебя я бы даже бессмертным сдох, честное слово. — Ничего больше не говори, — и после этих слов Илья впился в чужие губы порывисто, резко, рвано и жарко, целовал, вкладывая всё бешенство эмоций и чувств, но больше всего на этот раз было любви и обыкновенно ненавидимой обоими нежности. — Ты странный, — сказал Толя с лёгкой усмешкой, отрываясь от поцелуя и стирая с ледяных губ любовника остатки помады. — Я думал, что между нами вообще ничего… Что любить для тебя как минимум бредово. — Даже об этом чувстве думать для меня вообще бредово и невыносимо, — признался Илья. — Да ещё и испытывать что-то именно к тебе. Я всё-таки думаю, что это кокаин. Знаешь, любовь моя всегда выходила мне боком. — Что это значит? — Толя нежнее прижал его к себе и снова взял за руку, перебирая нежные холодные пальцы. — Милый, если вдруг я в чём-то виноват перед тобой… — Нет, ты не виноват, — Илья лишь отрицательно встряхнул локонами. — Виноват я сам, пожалуй. Я внушал тебе всё это время какую-то полную чушь, будто ты испытываешь ко мне влечение, потом интереса ради начал внушать любовь… А когда я прекратил это, сразу понял, что ты действительно полюбил меня. Но что ещё хуже, так это то, что я, похоже, внушил любовь ещё и себе. — Давай забудем об этом разговоре, — выдавил из себя Толя. — Давай забудемся в эту ночь, — окончание фразы потонуло в поцелуе, таком страстном, но при этом будто бесчувственном. Словно этого разговора действительно не было. Словно слова ничего не значили. Словно значение имело только чувство, промелькнувшее в последних словах. Оно било по сознанию ярче и резче остальных. Можно, наверное, было сказать, что это чувство острой тоски по утраченному счастью. Разве что сознание того, что они сейчас рядом, и это реальность, а остальное — иллюзия, давало некоторое ощущение кратковременного, как эффект от кокаина, счастья. Да и близость Ильи была такая же — ядовитая, недолговечная. Толя скользнул ладонями по его гибкой упругой талии, будто боясь, что он растворится, как видение. Будто это была игра тьмы с тенью, а потом появилось что-то новое и настоящее, похожее на ночь — то, что с каждой секундой становилось все явственней. Илья изгибался, подставлял тело под ласки тёплых грубоватых рук, кусал губы, язык, будто без слов умолял действовать скорее. Толя знал его постоянные провокации и не поддавался, желая дольше наслаждаться близостью с ним, ласково гладил холодную нежную талию, острые бёдра, скользил пальцами по впалому животу, распаляя ещё сильнее. Илья всем существом просил быть ещё ближе, тянулся, словно ждал более решительных действий. Всё было как раньше… Почти. Как и век, и полтора века назад. Илья так же ластился, выпрашивал, манящим холодом обволакивал тело, скользил пальцами по разгорячённой коже. Всё было как раньше — ледяные руки под тканью брюк, умелые и нежные касания, восковой привкус помады на губах и дрожь в изящной фигуре. Всё было как раньше, — но теперь сознание было помутнено кокаином и выжигали рассудок собственничество и нежность. — Сиди смирно, — хрипло проговорил Толя, отстраняясь. Хотелось сделать с Ильёй что-то такое, чего ещё никогда не было между ними. Всё было как раньше, и это вызывало табун мурашек. В расширенных от кокаина зрачках Ильи заплясали огоньки, но он послушно сел на кровати, свёл худые колени. Грех было не воспользоваться положением, и Толя беззвучно вытянул из кобуры на поясе браунинг. Кокаин совершенно расплавил остатки осмысленности, и теперь ему казалось, что он чувствует всё то же, что и Илья. Чувствует, как и без того вечно холодную кожу спины обожгло холодом. Он не осознавал, что ощущения эти принадлежат не ему. «Лезвия? Как банально…» — пронеслось в голове, а в следующую секунду раздался мягкий щелчок холостого выстрела. — Везунчик, — Толя не узнал свой собственный голос, словно это говорил не он. Илья растянул губы в безумной улыбке, беззвучно хохоча. Руки тряслись от кокаина и перевозбуждения, нервно подрагивали покрытые тушью ресницы. Наконец что-то новенькое? Толя уже переставал понимать его, себя самого и происходящее. — Сиди смирно, — медленно, чеканя каждое слово, произнёс он. Это был приказ, невыполнение которого грозило чем-то похуже смерти. Дуло пистолета, горячее после выстрела, провело дорожку по спине, по шее, остановилось у подбородка. Илья откинулся назад, прижался спиной, игнорируя то, что не должен был двигаться. — Открой рот, — ещё один приказ. Металл грузом упал на язык, палец несильно надавил на курок — теперь Толя будто бы чувствовал за обоих. Ярко-зелёные горящие глаза напротив широко раскрылись, время замедлилось. Нежные губы с остатками помады влажно обхватили затвор браунинга, продвинулись чуть дальше. Русская рулетка — вроде той, что устроили на балу дети, но в иной интерпретации. Илья беззаботно, страстно, со странным удовольствием играл языком и губами с оружием, снятым с предохранителя. С тем, что призвано нести людям смерть, но для него лишь невинная игрушка. Он знал, что рука не дрогнет, и Толя в любую минуту сможет нажать на курок, но не боялся. В этом и была прелесть его бессмертия, однако от этого терялась прелесть другая — романтика грани между жизнью и бездной. Толя пытался отмахнуться от мыслей о том, чтобы спустить курок немедленно. «Он доверяет тебе, — билось в мыслях. — Он уязвим. Это даёт тебе право делать с ним всё, что ты хочешь. Выстрели — ему не будет больно. Он не пострадает. Просто нажми на курок». Сознание раскололось на две половины; другая словно кричала о том, что он не должен этого делать. Всё равно тот разговор не выходил из головы. Те слова — «мне кажется, что мы и впрямь любим друг друга». — Хватит, — снова тем самым чужим голосом сказал он, вытянул браунинг из обхвата холодных губ. — Ты знаешь, чего я хочу. Илья бросил быстрый взгляд через плечо, чуть усмехнулся: — Нет, не знаю. Ты не говорил. — Знаешь, — задумчиво сказал Толя, проводя браунингом по чужой скуле. — Я давно мечтаю завести кошку. Маленькую, конечно. Котёнка. — Всегда поражался твоему блестящему французскому, — всё с той же кривой ухмылкой отозвался Илья. — Хорошо же, котёнок тебе обеспечен, обещаю. Он слез с кровати, опустился перед Толей на колени, пристально посмотрел в глаза. Широкие кокаиновые зрачки словно насквозь смотрели, напоминали две бездонных чёрных луны. Толя протянул ладонь, провёл пальцами по нежной коже щеки, а потом резко отвёл руку и хлестнул по лицу, оставляя бледный красный след. Илья вздрогнул, закусил губу, взялся обеими сведёнными кокаиновой судорогой руками за ремень Толи и медленно, превозмогая дрожь, потянул вниз. Толя запустил руку в рыжие локоны, осторожно сжал пальцами, ощущая прохладу губ, проникновенную игривую ласку. Один Илья умел так, настолько головокружительно, безумно, с невероятной страстью, одновременно покорно и дерзко. Хотелось, однако, большего, чтобы он выложился на полную, превзошёл самого себя. Рука сама собой вцепилась в рукоять уже отброшенного в сторону браунинга. Толя снова снял с предохранителя, взвёл курок, приставил вплотную к виску Ильи холодное дуло. — Так не пойдёт. Я знаю, что ты можешь лучше. Да, Илья мог лучше даже под прицелом браунинга, под угрозой выстрела в упор. Ещё больше шло ему быть таким, как будто бы застрявшим на грани бытия и небытия, иллюзорно смертным и уязвимым. Время замедлилось в обволакивающей прохладе губ и пальцев, в дрожи своих и чужих рук, в непривычной тяжести оружия. Мгновение сходило за век, минута — за тысячелетие. Никого и ничего больше не было, кроме Ильи, его манящих кошачьих взглядов снизу вверх, ласковых касаний. Кроме подрагивающего дула браунинга у его виска. Сознание не возвращалось даже после, когда Толя отбросил револьвер, вцепляясь уже обеими руками в чужие пышные кудри, чувствуя разрядку, потом бережно помог Илье подняться с колен, сразу втянул в нежный и глубокий поцелуй. — Нужен ещё кокаин, — прошелестел Илья ему в губы. — Хочешь? Толя хотел. Хотел именно этого — забыться в кокаиновом безумии. — Да. Я хочу забыть обо всём… Кроме тебя. Илья тяжело поднялся, разгибая затёкшие колени, обогнул Толю, ища стол расплывчатым взглядом и аккуратно пересёк комнату, явно опасаясь споткнуться. Заветная солонка оказалась наконец в его руках. Илья только хотел было высыпать содержимое на стол, но Толя внезапно очутился рядом, выхватил солонку из его рук, перехватил за талию, опрокидывая на кровать. — Не дёргайся, — и, стараясь не обращать внимание на жгучий взгляд зелёных глаз, осторожно высыпал практически всё, что оставалось в баночке, на его живот, расчертил лезвием, намеренно царапая. Белый порошок слился с белой кожей, снова обжёг сотней маленьких острых игл. Илья добил остатки с острия ножа, улёгся на алые шёлковые простыни, снова прижимаясь к плечу своего комиссара. — Et pourtant je t'aime, — еле слышно сказал Толя, не понимая, зачем снова возвращается к этой теме. — Je ne veux pas revenir sur mes propos. — Vous vouliez vous-même faire comme si cette conversation n’avait pas eu lieu, — отозвался Илья, изгибая губы в усмешке. — Je n'allais rien abandonner. — Désolé, — небрежно бросил Толя, осторожно укладывая руку на его живот. — Permettez-moi de m'excuser avec plus que de simples mots. — Je ne veux pas coucher avec toi, — обиженно фыркнул Илья. — Ne fais pas de moi une pute qui est avec toi juste pour l'intimité. — Que voulez-vous alors? — стараясь говорить сухо и холодно, спросил Толя. — As-tu vraiment besoin de quelque chose de plus de ma part? — Oui besoin, — подтвердил Илья и отвернулся от него. — Pensez-vous vraiment que mes intérêts se limitent aux plaisirs charnels? — Dis-moi juste ce que tu veux maintenant, — Толя силой развернул его лицом к себе. — Je ferai tout pour que tu te sentes bien avec moi. Илья задумался на долю секунды и наконец сказал: — Nous parlons très peu de sujets abstraits et ne nous connaissons pas bien. Les conversations normales me manquent. — De quoi veux-tu parler? — усмехнулся Толя, принимаясь осторожно поглаживать его живот и постепенно опускаясь ниже. — Je ne me souviens pas que vous ayez lu au moins un livre au cours des cent prochaines années. — Arrêtez immédiatement! — Илья легонько ударил его по руке, но взгляд у него был злой. — Pourquoi est-il nécessaire de discuter de littérature? Il y a d'autres sujets à aborder. — Je suis désolé, — хмыкнул Толя, но руки не убрал. — Je suis un idiot complet. — Нет, — резко перейдя на русский, начал Илья, при этом говорил очень нервно, сумбурно, — ты не идиот. Ты всё прекрасно понимаешь. Просто так относишься ко мне. Сколько раз ты говорил, что меня любишь? Что я нужен тебе? Раз пять или от силы шесть… За сто пятьдесят лет. Сколько раз мы разговаривали о чём-то отвлечённом? Наверное, раза три за это же время. Что я о тебе знаю? Практически ничего, помимо того, конечно, что известно многим другим. Каким ты считаешь меня? Как и все остальные, глуповатым и повёрнутым на наркотиках, сексе, убийствах и наверняка чём-то там ещё — всего не припомнишь. Толь, пойми, пожалуйста, раз и навсегда, что я не твоя jouet vivant. Я тоже, как и ты, чувствую. Я тоже могу хотеть чего-то или же, напротив, не хотеть. Я тоже могу испытывать моральную боль. Мне мерзко, понимаешь? Мерзко от осознания того, что ты видишь во мне только красивое тело, но не видишь содержимое, которое скрывается за оболочкой. Ты даже не хочешь знать, что я на самом деле люблю тебя, Толя, и фактически не даёшь мне выбора. Почему? Не хочешь всё усложнять? — Ты сам себя так ставишь, — жалея, что они снова начали этот разговор, ответил Толя. — Мне казалось, что усложнять не хочешь именно ты. Чего ты хотел? Каких-то особых отношений? Если бы можно было, мы бы уже давно расписались, Илюша. Просто мне кажется, что я даю тебе то, чего ты хочешь. — Тебе кажется, — почти шёпотом проговорил Илья. — Ты требуешь от меня многого, ревнуешь, а сам при этом ничего мне не даёшь. Я просто хочу, чтобы хоть кто-нибудь увидел во мне личность, а не шлюху, а ты… Он снова отвернулся, прикрыл лицо волосами. Толя не знал, что с ним делать, осторожно навис над ним, провёл рукой по мягким локонам, отодвинул в сторону. По мертвенно бледным щекам Ильи текли тёмно-красные струйки — он беззвучно плакал, чуть подрагивая от рыданий. — Успокойся, — Толя коснулся его плеча одними кончиками пальцев, прижал к себе. — Тише, тише, родной. Прости меня. — Не надо меня так называть, — Илья попытался огрызнуться, но получилось у него плохо. — Зачем ты это делаешь? Как будто бы швыряешь мне какие-то подачки. Брось ломать комедию, Толя. Давай не будем играть в любовь. Просто поступим как обычно — я лягу под тебя, как последняя блядь, а ты этим воспользуешься и после, как чаще всего это бывает, уйдёшь. Прекрати это всё. Не нужно. — Нет, — резко ответил Толя. — Этого не будет. Сейчас ты успокоишься, мы ляжем рядом и поговорим обо всём, о чём ты пожелаешь. — Правда? — их взгляды встретились, и видно стало, как сияют надеждой ярко-зелёные глаза Ильи. — Мне весьма приятно это слышать. Он придвинулся ближе, так трогательно и нежно прижался щекой к чужому плечу, что у Толи аж защемило что-то. Это было крайне непривычно, настолько, что захотелось даже сознаться ему, такому сейчас близкому и родному, в чём-то очень личном, сокровенном, в том, что веками не выходило из памяти, так и не рассказанное, не доверенное никому. — Милый, — тихо сказал Толя, убирая с лица Ильи мешающие пряди, — мне нужно признаться тебе кое в чём. — Говори, — требовательно отозвался Илья. — Я хочу знать о тебе всё. — У меня был сын, — говорить было сложно, кокаин нещадно плавил сознание, но Толя пытался подбирать нужные слова. — Точнее, у нас с Ниной… Когда-то очень давно. Она тогда была служанкой Мариам, а я звался Иудой из Кириафа. Почти две тысячи лет назад, в ночь на седьмое января по новому стилю, у Мариам родился сын. Мы сразу заметили, что у него сильная предрасположенность к магии, но суть не в этом. Он рос нам на радость, мы любили его так, как разве что могли, хотели, чтобы он вырос и стал сильнейшим колдуном, толковали ему, что он избранный. Наверное, в этом и крылась наша ошибка. Он рос, и всё чаще мы начали замечать, что он отвергает нас, высказывает странные идеи, связанные со своей избранностью. Наконец настал тот момент, когда наш сын предал нас и пошёл по миру распространять ложные учения. Начитался, видишь ли, чёрт знает чего, наслушался и толковал, что он-де сын выдуманного иудеями Яхве, отрёкся от нас и заклеймил тёмной силой, очернил в глазах народа… Его звали Иешуа, в народе же его прозвали Га-Ноцри. — Иешуа Га-Ноцри был… — Илья смотрел удивлённо, ловил взглядом каждую перемену в спокойном на вид лице любовника. — Был твоим сыном? — Да, всё именно так. Моим сыном и сыном Лилит. Через какое-то время после того, как я поспособствовал распятию собственного сына, мы с ней расстались, а потом они с мессиром поженились и… — Постой, — перебил его Илья и крепко взял за обе руки. — А как же апостолы? А тридцать сребреников? Это всё тоже ложь? — Не было никаких апостолов и сребреников, — устало сказал Толя, осторожно поцеловал его прикрытые ресницы, надеясь найти утешение хотя бы в нём. — Было другое, ещё хуже. Сын, предавший своих родителей. — А ведь говорят, что Иешуа — сын божий, — прошептал Илья, мучимый новыми догадками. — Так, выходит, тот, кого называют богом… Это ты?.. — Нет, мой мальчик, я не бог, — печально усмехнулся Толя. — Ты же слышал, что бог и дьявол едины. Что ты представляешь, когда слышишь слово «бог»? Бородатого деда на облаке? Нет, милый, и тут церковники нагло врут. Бог — женщина. Бог — Лилит. — Ты любил её? — совершенно не к месту спросил Илья, чуть отодвинулся, но снова оказался прижатым вплотную. — Не знаю, — голос Толи звучал как-то отчуждённо. — Наверное, нет. Да что такое любовь? Я любил за все тысячелетия разве что нашего сына, Иешуа. Это была слепая отцовская привязанность. Она и привела меня к тому, что я убил его своими же руками. Я ведь разрушаю всё, к чему прикасаюсь… А потом, наверное, полюбил тебя. — Наверное, — повторил Илья одними губами, и его ресницы чуть дрогнули. — Наверное… — Одно время мне казалось, что всю любовь я растратил на предавшего меня сына, — хрипло сказал Толя и отвёл взгляд. — Поэтому я и ушёл от Лилит. Если тебе, конечно, это интересно. — Я не хочу слушать, как ты был с кем-то другим, — отозвался Илья с грустью в голосе. — Мне не даёт покоя мысль, что церковники так обманывают людей. Выходит, не было никакой девы Марии и святого духа. Не было продажи Христа за тридцать сребреников. Не было тайной вечери, про которую ты травил анекдоты… — Да, — подтвердил Толя, — это всё досужий вымысел. Всё было куда проще и куда страшнее. Я был вместо святого духа, я был Иудой, я же даровал Иешуа силу и я же убил своего сына за предательство. Это въелось в мою память на долгие века. Знаешь, около ста лет назад, точно уже и не вспомню, когда, я общался с одним великим русским писателем. Меня тронули его мысли, и я рассказал ему один интереснейший сюжет. Он воплотил его в жизнь, не зная, что это моя видоизменённая биография. Да, оттуда пошла фраза «Я тебя породил — я тебя и убью». — Почему они обеляют одних, при этом обмазывая других грязью? — спросил Илья, будто обращаясь не к нему, а к некой абстрактной пустоте, и совсем уже на срыве добавил: — Почему тебя предал Иешуа?.. — Не знаю и не хочу знать, — с нотками холода сказал Толя. — Честно, я не понимаю, зачем я про него вообще вспомнил. — Я никогда не поступлю с тобой так, — заглядывая ему в глаза, пообещал Илья. — Я не предам тебя. — Ты и так предавал меня не раз. Но знаешь, что самое интересное? Тебе я сотни раз прощал то, чего не простил собственному сыну. — Значит, ты всё-таки… — начал Илья, но осёкся. — Я прощал тебе даже измены и обман, — уклончиво ответил Толя — ему не хотелось лишний раз признаваться в любви и думать при этом, что это лишь кокаиновый бред. — Это действительно что-то значит, пожалуй. — Я так счастлив, что ты всё ещё доверяешь мне, — прошептал Илья и снова прильнул в порывистом поцелуе, цепляясь пальцами Толе за плечи. В общем, все это походило на чудо, такое хорошее и романтическое, что все тайное стало явным. Толю охватило неописуемое облегчение — он словно сбросил с плеч тяжелый груз, раскрыв свое прошлое хотя бы частично. Да и поведение Ильи после откровений несколько изменилось — он уже не сопротивлялся осторожным прикосновениям к животу, пока ещё ненавязчивым ласкам, не обещающим намного большего. Толя чувствовал, что он уже растаял, но не хотел лишний раз подкреплять его сомнения насчёт того, что якобы видит в нём лишь игрушку для собственного удовлетворения, поэтому старался быть как мог мягче и ласковее, не давить, не торопиться. Ему пришлось даже признать про себя, что так приятно ещё никогда не было, как и не было именно такой близости с Ильёй, нежной, несмелой, томительной. Толя как будто впервые касался его, изучал пальцами его тонкое тело, каждый изгиб его, каждую клеточку, целовал прохладные губы и терялся при этом в обволакивающем, пряном и чуть древесном аромате тяжёлого парфюма. «Он отравляет, как героин, — пронеслось у него в мыслях. — Каждый день вдыхал бы не кокаин, а дозу его духов». Они не спешили, оба при этом не желая какой-то иной близости именно в данный момент. Руки Толи скользили медленно, бережно, ласково, неспешно, аккуратно опускались по животу чуть ниже, поглаживали острые бедренные косточки, играли, сжимались, обхватывали. От контакта с чужой ледяной кожей казалось, что пальцы покалывает сотнями крошечных иголочек, что окончательно придавало волшебства моменту. Весь мир поплыл и растворился, и остались в его бескрайнем океане пространств лишь они двое, действительно начавшие забываться в остатке чудесной бальной ночи.