Бал у Берии

      Утром Борис и Ангелина, проснувшись, внезапно обнаружили себя не абы где, а на Лубянке, в кабинете, в котором Борис узнал вотчину самого товарища наркома. Вместо кровати с красными простынями тут был теперь обыкновенный кожаный диван, зеркала с потолка пропали, а стены приобрели обыкновенный светлый цвет. — Интересно, сколько я выпил, что аж на работу пришёл? — пробормотал Борис сонно. — Лунатик ты мой! — Ангелина только ткнула его пальцем в кончик носа. — Ещё интереснее другое, — подумал Борис вслух, — где я ванну вчера нашёл? — Кто ищет — тот найдёт. Погоди! Чей это кабинет? — потягиваясь и зевая, спросила Ангелина, но тут же огляделась с чрезвычайным шоком на лице. — Товарища Ежова, — отозвался Борис. — Он сейчас, наверное, дрыхнет. Ты не переживай, мы успеем ещё уйти. Впрочем, стоило лишь ему это сказать, дверь в кабинет широко и совершенно беззвучно распахнулась, и вошёл собственной персоной Лаврентий Павлович Берия. Ангелина вздрогнула и мгновенно укрыла наготу покрывалом от дивана, но тут же вскочила и встала перед Берией обнажённая, а Борис запахнул фрачную рубашку. Берия сразу оценил обстановку, пристально посмотрел на супругов и с интонацией праздного любопытства спросил: — А что это вы делаете в моём кабинете? — Вашем? — недоумевая, переспросил Борис и на всякий случай огляделся по сторонам. — Да будет вам известно, товарищ Давыдов, — с лёгкой усмешкой откликнулся Берия, — что теперь я выполняю функции народного комиссара. И если вы сейчас же застегнёте рубашку и уберётесь, это недоразумение останется между нами. Он демонстративно отвернулся, показывая тем самым, что позволяет Давыдовым спокойно собраться, распахнул окно, впуская свежий воздух, и добавил ещё: — Ах да, товарищ Давыдов, хочу вот вам ещё вот что сказать. Когда соберётесь, вас ждёт товарищ Ховрин в своём кабинете. По поводу жены вашей можете не беспокоиться — её немедленно доставит домой на машине товарищ Барсик! Ангелина между тем торопливо одевалась, пока Берия на неё не смотрел. Борис же проклинал всю сложившуюся ситуацию: как знал же, что произойдёт что-то такое! — Хорошо, — всё ещё растерянно сказал он. — А зачем, позвольте, мне идти к Ховрину? — А вы вместе всякие безобразия расследовать будете, — безапелляционно заявил Берия. — Вот, например, с утра явился полоумный гражданин с такой художественной фамилией и начал, значит, требовать аж самого наркома и рассказывать, что у него жена пропала, и прочие всякие небывальщины. А вы там нужны потому, что этот гражданин какой-то подозрительный. Контра как будто. Вам это понятно? — Понятно, — и Борис хотел ещё что-то сказать, но тут в распахнутое окно впорхнул Илья, потрёпанный и уставший, со следами вчерашнего макияжа на лице, но весьма довольный и сияющий, как начищенный пятак. — С назначением, мессир! — поздравил он Берию. — Позвольте поцеловать вашу руку! Разве что завидев назойливого вампира, Борис, на ходу застёгивая рубашку, кинулся к выходу, таща за собой Ангелину. Сзади до него доносился возмущённый голос Берии: — Оставь эти идеи при себе. Ты что, через дверь войти не мог?       Проводив Ангелину, Борис нехотя отправился в кабинет Ховрина, хотя до сих пор не до конца понимал, что за чертовщина вообще происходит. Когда он вошёл, Толя гордо восседал за своим столом и с совершенно непроницаемым лицом поглощал из огромной белой тарелки какое-то мясо. При ближайшем рассмотрении это была, скорее всего, свинина, украшенная румяными запечёнными яблоками. — Доброе утро, Борис Васильевич, — поздоровался Толя и кивнул, приглашая сесть. — Угоститься не желаете? — Нет, что вы! — отказался Борис. Он мгновенно вспомнил, что на руках его нет перчаток, и заложил правую кисть за спину. — Я не голоден. На самом деле он, конечно, хотел есть, но не желал злоупотреблять гостеприимством Ховрина. Толя понимающе кивнул, тщательно прожевал кусочек свинины и принялся рассказывать. — Я вас вот зачем позвал, товарищ Давыдов, — говорил он, хитро щуря на него болотный глаз. — Пришёл, значится, гражданин, не то Врубель фамилия, не то Репин, не то ещё хрен его знает как. Рвался он, значится, аж до самого товарища наркома, слюнями брызгал, орал, дескать, жену у него не то украли, не то арестовали, не то вообще чёрт знает что. Я про этого субъекта справочки навёл, а он, знаете ли, по всем источникам на Петровке сейчас находится в качестве насильника, — тут лицо Толи сделалось ещё хитрее. — И, что самое интересное, конвойные утверждают, будто этот самый гражданин сейчас у них в МУРе находится, никуда не выходил и выйти попросту не мог. Вот и получается чертовщина — доппельгангер у мужика, видите ли, завёлся! — А меня это каким образом касается? — отчего-то холодея, спросил у него Борис. — А вот вы вспомните ваших монахинь, — ненавязчиво посоветовал Толя. — Ну, тех, которым вы расстрел фальшивый устроили. Вот он, этот мужик, их и… Того. Дельце там, конечно, премилое и, между прочим, опять выводит к этому чёртову Варьете. Видите ли, было там давеча жуткое безобразие — да вы слышали, наверное! Там и мошенничали, и без штанов танцевали, и песни антиреволюционные пели — в общем, тот ещё рассадник контры был. А дед этот полоумный там работал как раз администратором, между прочим. Вот так, товарищ Давыдов. Будем с вами выяснять, что за гусь такой, а там и Илья Александрович, глядишь, подтянется. — А где же наш посетитель? — еле слышно спросил Борис, понимая, что без Селигерова тут не обойдётся, и вместе с тем мучаясь догадками. Между тем он отчего-то вспомнил, что и давний знакомый Корнилий Евграфыч тоже там работает, аж директором. При этом Борис не помнил, чтобы у этого старого одессита бурлила театральная жилка. — А его приведут скоро, — пообещал Толя, наколол вилкой кусок мяса и принялся его резать, напевая при этом нечто странное:

Эх, яблочко, да со свининкою, Была бабой ты — стала свинкою! Стала свинкою — свиньёй останется, Чтобы знать, контре, кому кланяться!

      Наконец двое конвойных привели того самого посетителя, у которого, со слов Ховрина, объявился доппельгангер. Разве что взглянув на него, Борис тотчас же, к великому своему удивлению, узнал своего собственного тестя, Васнецова Аркадия Викторовича, которого ещё буквально вчера едва ли не отлупил, когда бы его не оттащил Толя. Ховрин явно тоже его узнал, сидел и улыбался коварно, однако — о чудо! — Васнецов совершенно очевидно не узнавал их обоих, как будто бы Толю ни разу не видел, а Борис не был его соседом и даже зятем. — Здравствуйте, товарищи, — осторожно сказал Васнецов, с особой опаской покосился на Толю и сел на краешек стула. — Вы ведь поможете? — Пожалуй, поможем, — рассудил Толя и съел ещё мяса. — Вы, гражданин, чего хотели? — А вы мне скажите, — спросил Васнецов и заёрзал, — кто здесь товарищ нарком? — Ну, я нарком, — с совершенно спокойным видом соврал Толя. — А вам чего, собственно, нужно? Только весь допрос перебила внезапно постучавшаяся уборщица: — Товарищ комиссар! Тут такое! В уборной на третьем этаже... Труп! Толя же отмахнулся от неё и сказал, что разберётся с этим позже. Борис же подумал, что труп в уборной наверняка принадлежит барону Майгелю, и от этой мысли покривился. — Нет, вы вот сначала пообещайте, товарищ нарком, — продолжал суетиться Васнецов, — что вы мне точно поможете! — Советская власть всегда поможет, — назидательно сказал Толя и наколол на вилку яблоко. — У меня, товарищи, — начал тогда Васнецов, — жена пропала. — Да что вы говорите! — с притворным расстройством воскликнул Толя. — Расскажите же, как это вообще случилось! — Вы знаете, товарищи, — сказал тесть и понизил голос, — на днях, вот прямо вчера, Фрося всю ночь отсутствовала и принесла домой одну бумагу. Вот сейчас я вам её покажу. Он полез в карман, долго там лазил рукой, щупал, искал, но потом воскликнул: — О Господи! Нет, не может быть! Не может быть! Пропала бумага! — Что за бумага, гражданин Васнецов? — полюбопытствовал Толя и принялся тщательно прожёвывать очередной кусок свинины. — Там говорилось, — заговорщически зашептал тесть, — что моя супруга провела ночь на балу сатаны в качестве этого… как его… И штамп! Штамп! Четыре буквы, — тут он понизил голос: — НКВД! — Вздор, — сказал Толя и облизал пальцы. — Вас обманули. Она наверняка была у любовника. — У какого? — пролепетал растерянный тесть. — Как?.. — Да-да, у любовника, — подтвердил Борис. — У неё совершенно точно был любовник. Она хотела сохранить вашу семью и сокрыть в тайне свои амурные истории. — Но ведь это не всё! — зашептал тесть. — Не далее чем сегодня ночью, как раз когда пропала Фрося, ко мне в окно влетел колдун! — Колдунов в Советском Союзе не бывает, — резонно заметил Толя. — Вас, наверное, просто хотели обокрасть и залезли в форточку. — В том-то и дело! — горячечно заверил тесть. — Окно было закрыто! А он влетел! Он, знаете, был такой рыжий, у него ещё были глаза зелёные, шрам на шее такой… И огромные клыки! — Раз у него были клыки, так значит, это не колдун, а вампир, — задумчиво сказал Толя. — Верно, товарищ Давыдов? — Совершенно верно, — согласился Борис. — Но вампиров в Советском Союзе тоже не бывает. Только у капиталистов. — Это было полное непотребство, товарищи! — не унимался тесть. — Он, представляете, был совершенно голый! Достал из моего шкафа отрезанную голову и стал, значит, танцевать с нею по моей комнате… А потом… О, какой срам! — А зачем вам, позвольте узнать, голова понадобилась в шкафу? — перебил его Толя. — Так там её не было! — убеждал Васнецов. — Никакой головы! Она вообще взялась непонятно откуда! — Вы не мистифицируйте, — строго сказал Борис. — Если у вас головы в шкафу не было, то её там никак не могло из ниоткуда взяться! Верно я говорю, Анатолий Николаевич? — Верно, — поддержал Толя. — Вы, гражданин, нам тут сказки не рассказывайте. Мы, знаете ли, не дураки. — Да ничего не сказки, — залепетал Васнецов. — И этот, как его… Вампир этот такие вещи делал, что вообще стыд! — Помилуйте, — раздражённо сказал Толя, — наяву голые вампиры по квартирам не летают и головы из ниоткуда в шкафу не появляются. Вам это совершенно точно приснилось, гражданин. — Нет! — уверенно заявил тесть. — Я его видел вот точно так же, как вас сейчас! В дверь поскреблись тихонечко, и в проёме показалась буйная рыжая головушка майора Селигерова, что спросил чуточку подобострастно: — Позвольте войти, товарищ комиссар? — Входи, — позволил Толя. А у тестя тут чуть приступ не сделался: только завидел Илью, так замахал своими руками, будто взлететь пытался, и заорал исступлённо: — Он! Он! Он! — Товарищ, с вами всё в порядке? — вежливо спросил Илья, хлопнул зелёными глазками и ещё потёр шрам на шее. — Да вот, — сказал Толя, — гражданин утверждает, будто вы, товарищ майор, сегодня ночью в обличии вампира влетели в его окно совершенно голым и даже поцеловали или ещё что стыдное с ним сотворили. — Вздор! — заявил Илья и передёрнул плечами. — Какой неприятный гражданин! Его непременно следует поместить в психлечебницу! — Уж пожалуй, — пробормотал Борис, мысленно радуясь, что есть шанс сбагрить противного тестя в психиатрическую больницу. В участи его жены он уже даже ничуть не сомневался, вспоминая вчерашний навет Берии про свинину с яблоками. Стоило, однако, ему об этом подумать, а Илье — подойти к телефону с целью вызвать санитаров, как вдруг случилось что-то уж совсем странное и из ряду вон выходящее. — Боже! — вскричал тесть, натурально зарыдал и вдруг упал лицом в тарелку, в которой лежала свинина с яблоками, что ел Толя. — Фрося! Фросенька! Дорогая! Что с тобой сделали?! Моей женой накормили толпу! Боже! — Он испортил мою еду, — трагически сказал Толя. — Илюша, будь ласков, вызови бригаду. — Вы полный негодяй, — сказал Васнецову Илья, набирая при этом на лаковом чёрном телефоне психиатрическую. — Сорвали товарищу комиссару обед! — У него наверняка шизофрения, — заметил Борис, внутренне ликуя. — Он свою жену со свининой путает. — Так ведь это не повод чужой обед портить, — заметил Илья и уже переключился на разговор с персоналом больницы: — Алло, это клиника Стравинского? Вы пришлите бригаду, пожалуйста! Куда? А, на Лубянку, в НКВД! Тут это, шизофрения у гражданина… Что? Да. Свинину с женой перепутал. Вы приезжайте, приезжайте, он у комиссара Ховрина в кабинете сидит. Да, очень опасен. Очень. Он положил трубку и с довольной физиономией уселся на край стола, всем своим видом демонстрируя, что план его, как обычно, удался. Прождали полчаса, пока приехала бригада от Стравинского. За это время Васнецов успел порядком наистерить, полить Бориса, Толю и Илью тремя ушатами грязи, называя их красными палачами, проклятием человечества и вообще чёрт знает кем. Борис лишь поправлял воротник окровавленной фрачной рубашки и курил, глядя в окно. Сигареты ему любезно предложил Толя, который вовсе запер кабинет, чтобы Васнецов из него не сбежал. Борис только краем глаза косился на тестя: как есть доппельгангер! «Зятя собственного не узнаёт, так это и настоящий не узнал бы! Виделись шестнадцать лет назад! — подумал Борис, презрительно усмехаясь. — Оно и к лучшему. Расстрелять его, и дело с концом!» А Васнецов всё вопил и вопил, поминая родословную большевиков, всё посылал Ленина к чёрту и грязно матерился, перемежая свои слова бессмысленными судорожными всхлипами. — И чтобы вас черти взяли, вы, рассадник разврата! — наконец воскликнул он отчаянно. — Чтоб черти взяли? Это можно! — ответил Илья, и тут же в кабинете появился врач. Он сухо осведомился, кого нужно госпитализировать, и истерящего Васнецова скрутили ремнями, привязали к носилкам и унесли. Не прошло и минуты, как в кабинете появился некто, кого конвойные представили как товарища Кандинского. Борис аж сигарету выбросил: ещё один художник! Как выяснилось, товарищ Кандинский тоже был связан с чертовщиной в Варьете. Толя раздражённо закурил и начал расспрашивать, что к чему. Борис в этот момент отвернулся к окну, поскольку дело в Варьете юрисдикции его отделения не принадлежало. Обыкновенный беспредел, хулиганство! — Знаете, я был в этой квартире, — заговорил Кандинский. — И мне стыдно признаться, очень стыдно, товарищ майор… — В чём? — спросил Илья, тряхнув рыжими кудряшками. — Мне кажется, вы были там, — пробормотал, заикаясь, Кандинский. — Только, извините, голый… — О, какая чепуха! — махнул Илья рукой. — Товарищ, вам необходима психиатрическая помощь! Только бригада из психиатрической уже уехала, и товарищ Кандинский заявил, что доберётся до больницы сам. Борис между тем решил, что ему уже пора уходить.       Только товарищ Кандинский своего слова не сдержал: вместо того, чтобы честным путём пойти в сторону лечебницы и попросить там лечение, он направился в ближайший магазин. При этом весь день до этого самого допроса он провёл, запершись в собственной квартире и перерезав себе телефонный провод ножницами. Неизвестно, сколько бы он так просидел, но однажды в дверь ему постучали с воплями: «Откройте! Откройте! Мы из НКВД!», и в этот момент товарищ Кандинский едва не скончался от страха, впав в истерику: ему показалось, что за дверью стоит передовая коммунистическая часть с целью арестовать его за антисоветскую деятельность, так как он якобы являлся агентом буржуазной контрразведки. Кандинский даже не смел открывать дверь, только глубже забивался в угол и лязгал зубами. На шум сбежались соседи, однако ничего ужасного так и не произошло, если не считать, конечно, во-первых, явления представителя власти, а во-вторых, добровольной изоляции самого товарища Кандинского. Наконец дверь чекисты выломали, и в квартиру хлынул свет. Перепуганный Кандинский сидел и так ни жив ни мёртв, а при виде красного канта на брюках вошедших и вовсе впал в очередную истерику, верещал, что не хочет закончить свою жизнь в подвале, что его расстреляют, как вредителя, подрывающего устои советского государства, на что чекист ответил очень просто и по существу: «Вот и помалкивай тогда, товарищ». Теперь же, после этого допроса, товарищ Кандинский шёл по улице, выискивая бешеными глазами магазин, где можно было бы купить сильное успокаивающее средство, которое заставило бы его забыть о пережитом страхе. Он хоть и содрогался от ужаса, но старался идти спокойно, держа руку в кармане и вцепившись в ткань брюк. Но вот он увидел впереди то, к чему так стремился. Свернув к витрине, Кандинский сумел не только рассмотреть содержимое, ему удалось даже прочитать на бутылках: «Пшеничная водка». Дрожащими пальцами он снял с полки три бутылки «Пшеничной», расплатился и вышел из магазина. Пристроившись на ближайшей лавочке, товарищ Кандинский сорвал с горлышка пробку и глотнул прямо из него. Вкуса у водки не было, было только успокаивающее действие – и через несколько секунд Кандинскому удалось взять себя в руки. «Надо идти домой, обязательно домой», – думал он. Вокруг ходили люди, мимо неслись машины, ярко светило солнце, синели высокие небеса. Товарищ Кандинский видел над головой разноцветную вывеску парикмахерской на другой стороне улицы, видел ползущего по водосточной трубе голубя, дворника в белом фартуке, девочку с ранцем и даже папиросный окурок, который медленно опускался вниз. Всё это не имело никакого отношения к нему, оно было просто фоном, без которого невозможно было начать думать. По мере того, как Кандинский всё сильнее напивался, осушивал вторую и третью бутылку, рассудок его всё сильнее смазывался и терял форму, пока в какой-то момент он не оказался совсем без мыслей, один на один со вселенной. Ему захотелось кричать, материться, проклинать советскую власть, страну, весь мир и просить у Господа бога прощения за всё, в чём он виноват. И он закричал и закричал, да так, будто и впрямь был бандитом и вредителем, давно расстрелявшим и расстреливающим всех направо и налево: — Чтоб вас всех! Чтоб тебя, партия пьяная, сволочь жидовская! Будьте вы все прокляты, проклятые гады! Довели честного человека, коммунисты проклятые! Чтобы вы сдохли все, суки проклятые, лопоухие гебешные псы! Естественно, без внимания эти восклицания не остались: кто-то из прохожих вызвал сразу НКВД, сообщив об оскорблении советской власти и антисоветских лозунгах. Два сотрудника в форме уже направлялись к товарищу Кандинскому, когда тот, размахнувшись, швырнул первую бутылку в витрину парикмахера. Бутылка разбилась о стекло и рассыпалась на тысячи сверкающих осколков, осыпавших прохожих. От изумления прохожие остановились и посмотрели на Кандинского, выкрикивавшего оскорбительные слова. Через минуту к месту происшествия примчались работники органов, повязали задержанного и отвезли его обратно на Лубянку.       Тем временем Борис собирался уже уезжать с Лубянки, ведь ни к чему работать в выходной, когда семья дома. Он заложил правую больную после бала руку в карман брюк и уже переступил порог кабинета Ховрина, как услвшал драматические причитания майора Селигерова: — О, почему именно я всё время снюсь гражданам и непременно в непотребном виде! Это ведь уже не первый случай! Почему я, а не, например, вы, товарищ Мюльгаут? Действительно, блять, почему... Наверное, потому, что он не летает по чужим квартирам в этом самом непотребном виде? Хм-м, как ему такое? — Нет, ну таки-отчего? — продолжал театрализировать Илья. — Сложены вы хорошо, есть чем похвастаться! Борис процедил сквозь зубы: «Вот аспид, а...» До дома его довёз товарищ Барсик, причём на въехавший во двор чёрный воронок очень бурно отреагировали старушки у подъезда, а ещё более сильный шок их охватил, когда они увидели Бориса в окровавленной рубашке. Он же спокойно прошёл мимо них, не слушая их охающие и ахающие восклицания, и поднялся к себе в квартиру. Там его уже встретили Ангелина и Анна, которые тут же бросились ему на шею. Анну и чуть позже Ангелину, как выяснилось, не пустили в подъезд старушки-старожилки на лавочке, начали допытываться не хуже чекистов на допросе: кто такие, куда идёте, в какую квартиру, а с какого вы двора? Анна на таком своеобразном допросе не растерялась и сказала, что идёт к знакомому из квартиры №77 в гости. Старушки сразу заохали, запричитали, мол, вот удумал Борис Васильевич к себе таких юных девушек звать! Анна же поправила арбалет за спиной, который назвала реквизитом для исторической реконструкции, и наконец вошла в подъезд. Как она рассказала, на этаже её никто не встретил, но дверь в квартиру оказалась открыта. Борис усмехнулся: нечисть приложила руку! Сам он всегда запирал квартиру, уходя на работу. С Ангелиной же вышло ещё хуже — старушки её вовсе не пропустили, ей пришлось битый час просидеть у подъезда, дождаться, пока старушки уйдут по своим старушечьим делам, и наконец-то добраться до квартиры. Борис, когда слушал эти рассказы, только хрипло посмеивался про себя. «Сколько раз меня эти старушки не пускали домой, если я задерживался допоздна! А однажды я споткнулся о порог, так обо мне разнесли, что я был пьян, а на следующий день вообще шептались, где я с товарищами по работе гоняю самогонку. Вред один от них, да и только». Через несколько дней, утром, уже сидя в кабинете на Лубянке, Борис в качестве заместителя начальника десятого отделения позвонил в психиатрическую, чтобы узнать, можно ли допросить товарища Васнецова, подозреваемого в сектантстве. Как оказалось, гражданину Васнецову ещё хуже сделалось, вот с утра он выскочил из своей палаты в чём мать родила и давай орать: — Он меня соблазнил! Соблазнил! Искусил на грех содомский! Он змей-искуситель! Змей! Враг рода человеческого! Он так прекрасен! Аполлон! Златоволосый Аполлон! Бог! Никого более не желаю! Его изловили, повели в палату, а он знай вопит, что ночью, дескать, к нему в палату явился какой-то рыжий вампир, да ещё и, видите ли, совершенно нагой и искусил его совершить с ним грех содомский, так что всю ночь гражданин Васнецов, по его словам, вышеозначенного вампира сношал. Ему назначили укол, чтобы бредить перестал, так он вырвался, выскочил и бросился нянечек кусать, да ещё и визжал при этом. Его скрутили, связали, сделали-таки укол и поместили в изолятор для буйных. Борис понял, что от тестя ничего не добиться в ближайшее время, положил трубку и снова углубился в пресс-папье. Причём при разговоре с представителем Наркомата внутренних дел персонал клиники деликатно умолчал, что произошло потом, следующей ночью.       А произошло там вот что: товарищ Васнецов, уже порядком напичканный успокоительным после бурного сношения с рыжим упырём, был вообще заперт в карцере и привязан ремнями к койке. Его рассудок был совершенно отравлен страшным видениями, где ему виделись сатана, ангел с чёрными крыльями, собственные дочь с внучкой и свинина с яблоками на блюде, перетекавшие друг в друга жуткой фантасмагорией, порождающей галлюцинации. Но несмотря на то что рассудок его помрачался, он почему-то почти не потерял ясности ума. Более того, постепенно он начинал видеть своих самых близких и родных людей в совершенно ином свете, и всё сильнее ему казалось, будто всё произошедшее связано с тем рыжим упырём! В эти минуты он в своей камере приходил в неописуемую ярость и хохотал, издавая жутковатые рыдающие звуки, от которых коллеги его по несчастью холодели, бросались на свои койки и забивались в угол. Особенно мучительным и необычным представлялось ему то, как его дочь и внучка качались из стороны в сторону на пропастью и падали вниз, словно китайские куклы, перемотанные папиросной бумагой. И думалось ему: «Сгубила нашу Гелю безбожная власть, погубила, окаянная, ни в Христа моя дочь не верит, ни в Бога, хоть и растили её в вере православной! Всё ей равно!» Такие мысли приходили ему в голову, когда он катался по койке и вопил от ужаса — до тех пор, пока в карцере не возникла тёмная тень. Васнецов смотрел на эту тень во все глаза, так, что они у него высохли, и наконец уловил, как тень медленно материализуется в виде голого рыжеволосого упыря. Благо, рот у товарища Васнецова не был заткнут кляпом, поэтому он смог проорать во всё горло: — Это снова ты? СНОВА ТЫ! — при этом всячески бился в своих ремнях, пытаясь освободиться. Только нянечки связали его на совесть! — Уходи! Уходи прочь! Мерзкий поганый ублюдок! Упырь! Кровосос! — Да что сразу упырь? — скорчил обиду Илья, исказив в гримаске миловидное личико. — Да ты сам-то кто? Ты же тоже упырь! — Я?! — изумился Васнецов. – А что я такое сделал, чтобы меня так называть? — А ты вспомни, что ты с твоей дочерью и внучкой сделал! — ответил Илья. — Ты пустил их кровь на причастие, и небось сам её выпил! Хотя я с тобой не разговоры городить пришёл... Ты мне тогда так понравился, что я решил с тобой ещё разок. С этими словами он бесстыдно подполз к нему, выгибаясь всем своим стройным телом, тёрся о смирительную рубашку Васнецова впалой грудью и тощим животом, обнял ногами его тело и, мурлыча, стал приникать губами к его шее, но вместо этого начал перегрызать клыками ремни, сковывавшие его руки и ноги. — У-у, гадина! — закричал Васнецов в ярости, и тут же его тело пронзила боль, как будто в него вонзили тысячи иголок. Он понял: Илья перекусывает ему сухожилия на руках! — У-у... — продолжал он кричать сквозь слёзы боли от укусов вампира, но не из страха перед ним, и тут же заметил, как раны стягиваются. Регенерация! Освободив Васнецова от кожаных пут и дождавшись, пока он встанет, чтобы размяться, Илья сам разлёгся на свежей белой простыне, томно пытаясь ею прикрыться и будто бы стесняясь. Глаза его, впрочем, очень коварно сверкали, и всякие сомнения в его нескромности отпадали тотчас же. Вид у него был настолько вальяжный и жеманный и в такой позе он раскинулся, что кто угодно залюбовался бы, не то что Васнецов, который познал уже утехи с проклятым рыжим содомитом и при всём своём желании не мог бы этого забыть. Дальше рассудок Васнецова был словно в отключке: он видел всё как сквозь густое туманное облако, сквозь которое время от времени пробивался яркий солнечный луч, чувствовал шлепки плоти о плоть, собственные ритмичные толчки, почти разрывавшие на части его собственное тело. Он имел этого рыжего упыря жадно, нетерпеливо, царапая ему спину до крови, отчего раны тут же затягивались, и словно выветривались из головы все убеждения об ужасе содомского греха, делавшие саму мысль об этом кощунственной. Да, ну и сам упырище тоже доставлял Васнецову невыразимое наслаждение, своего рода наркотик, вызывающий несколько странное чувство удовлетворения. Особое удовольствие он испытывал, пронзая своим телом нагое тело выгнувшегося перед ним вампира и выдирая куски его плоти вместе с клочьями волос. Запах крови будил в нём сладострастное предвкушение, какое, наверное, испытывает голодный, примериваясь, в каком из окон трапезной надкушенный кусок мяса окажется пособлазнительнее. Иногда, правда, сознание ненадолго возвращалось, доводя его до бешенства, потому что он опять оказывался в одиночестве и холодном мраке, где единственным доказательством реальности происходящего служила подрагивающая полоса света на полу, а единственным признаком зла — пронзительный вой сирены за окном. Наконец прекратились пошлые шлепки, ощущение своей сдавленной плоти в чужой прекратилось, и Васнецов в бессилии откинулся на койку. — Как ты посмел, негодяй! — сокрушённо глядя на вампира, что уже вроде бы начинал отходить после соития, воскликнул он. — Нет, это совершенно ни в какие ворота не лезет! Ты сначала превратил меня в кровососа, теперь же и вовсе совратил на содомский грех! — Так тебе ж понравилось, — расслабленно заметил Илья, подобрал под себя голые ноги и принялся расчерчивать на тонкие дорожки высыпанный на тумбочку порошок. — Ну уж нет! — вскричал Васнецов ещё более пламенно. — Как могло мне понравиться такое безобразие, нечестивый ты содомит?! Это совершенно аморально и безнравственно! — Да, дела, — задумчиво протянул вампир и продолжил, быстро втянув носом одну из дорожек: — Как там говорил тогда Мюльгаут? Сторонникам морали и нравственности нужно немедленно отрезать хуй, потому что хуй — это безнравственно! И заразительно расхохотался, запрокидывая изувеченную шрамом шею и приговаривая при этом: — Да, да, точно так и говорил! Натурально, так! А эту фамилию Васнецов помнил: пересёкся до своих буйств с монашкой, над которой не так давно надругался. Так она при виде его заистерила, заплакала и воскликнула, что именно из-за него товарищ Мюльгаут их едва не расстрелял. «Немчура, работающая в органах? Чего только нет!» — подумал Васнецов тогда, а сейчас оглянулся, а упыря и след простыл. Только зуд от соития его всё будоражил и будоражил, никак не стихая. А что произошло дальше, не знал никто, кроме персонала больницы. Вот вырезка из архива: «В ночь с ... на... мая 1938 года пациент гр-н Васнецов А.В совершил несколько насильственных надругательств над пациентами обоего пола. Как он покинул изолятор и избавился от ремней, установить не удалось. При этом у гр-на Васнецова снова наблюдался бред и галлюцинации, он всё твердил про рыжего упыря, которого сношал перед случившемся происшествием» С большим трудом санитарам удалось запереть его в изоляторе и скрутить пуще прежнего, а укола он получил два для лучшего эффекта.       Под воздействием успокоительного Васнецов лежал на койке, словно беспомощная кукла, и то и дело проваливался в полусон-полутранс, из которого возвращался на явь, всё время слыша нарастающий с каждой секундой вой сирен. Сигнальные аппараты за окнами работали слишком громко и визгливо, заглушая даже гудки приближающейся санитарной машины, поэтому он решил, несмотря на усыпляющую бдительность, хотя бы ненадолго уснуть и этим хоть как-то отвлечься от монотонного жужжания пульса в ушах. Рассудок был как вязкая вата, которая, кажется, уже впиталась внутрь черепа и заполняла его почти полностью, но Васнецова словно кто-то держал в забытьи — он продолжал видеть кошмары, один страшнее другого, постепенно впадая в странную апатию, благодаря чему неприятные ощущения постепенно ослабевали, сменяясь, как ни странно, сонным равнодушием. Больничной койки ему стало уже мало — куда как больше удовольствия ему доставляли холод и сырость стен, поскрипывание оконных рам и звуки машинного гудка за стеной. Он почти не осознавал, сколько прошло времени — сколько минут или часов. На появившегося в камере проклятого рыжего он даже не косил глаз, видимо, подсознательно побаиваясь новой боли, почти уже исчезнувшей из его памяти. Но стоило Илье положить ему на плечо тонкую ладонь, Васнецов ощутил присутствие вампира в комнате и с заметным испугом попытался сесть на кровати, но не смог. — Тебе в МУРе, видимо, плохо объяснили, что бывает за изнасилование? — спросил его упырь, который с интересом наблюдал за его борьбой с немощью, вызванной успокоительным. — Это ты ещё не знаешь, что с такими делают на Бутырке! Даже учитывая, конечно, твою старость и… твои наклонности. И как тогда можно думать, будто тебе удастся отмазаться от суда? Тебе любой полковник за пять минут всё расскажет про нравы, царящие в Советской России! Упырь ещё немного снюхал дороги белого порошка с тумбочки, и Васнецов уловил, что зрачки его совсем перекрыли колдовскую зелень. В тишине изолятора низкий баритон Ильи прозвучал особенно жутко, напоминая далёкий колокол, в котором гудит эхо. Васнецову захотелось дотянуться до горла упырю и вонзить туда зубы, чтобы хоть на время прекратить этот чудовищный смех, от которого хотелось выть вместе с ним, срывая голос от невыносимого страха. — Раз ты меня совсем не понял, я приготовлю для тебя иное наказание! — вампир подобрался к Васнецову опасно близко и потрогал плоть сквозь смирительную рубашку. Аркадий Викторович задёргался в припадке, замычал, забился в ремнях. От воздействия лекарств вид камеры в голове перемежался белыми вспышками, а прикосновения нежити причиняли боль. Васнецов понимал, чем его сейчас встретит вампир, — Илья наверняка начнёт терзать его тонкими длинными ногтями, которые действительно выглядели довольно похожими на когти. Тот, впрочем, без труда управился с ремнями, освободив Аркадия Викторовича от пут. Потом Илью посетило вдохновение — и он стал сновать от стены к стене, совершая руками странные движения. Даже сквозь боль Васнецову показалось, какой изящный и притягательный у вампира стал вид. Под кожей заиграли мышцы, лицо побледнело, вены выступили на висках, а в движениях появилась ловкость и грация хищного зверя, и упырь снова накинулся на него, стиснул руками плоть. — У тебя прекрасный гость! Хочет съесть тебя небось... — упырь уже откровенно мял его, стискивал, чуть впивался ногтями. — Части тела мягче, твёрже... В тот же миг Васнецов ощутил на себе холодные прикосновения губ и языка, скользящие по всей длине. От этого его словно распирать начало, требуя выхода, и он беспомощно откинулся на подушки. — Ты ешь то, что ты ешь! — страшным голосом вдруг прохрипел Илья, ненадолго освободив себе рот. — И поймёшь то, что это... Упырь взял его себе за щёку, и тут пришла БОЛЬ, такая чудовищная, ослепительная, раздирающая сознание, которую невозможно было вынести, она обрушилась на сознание и смела его — стало ещё темнее, исчезли серебристые искры, мелькавшие перед глазами, они стали просто точками, кружащимися в огромной хороводной воронке. — ЭТО МОЙ ЧЛЕ-Е-Е-ЕН! — заверещал Васнецов истошно, во всё горло, выплёвывая кляп. — НЕТ! МОЙ ЧЛЕ-Е-Е-Е-ЕН! — Ну наконец-то, хоть заговорил нормально! Член! А то всё уд да уд! — пробормотал Илья, выплёвывая откушенную плоть куда-то в угол. — Истекаешь кровью. Надо с обмороком бороться! Достойное вино, мягкий свет свечей! Да я не тороплюсь, культурой наслажусь!