Бал у Берии

      Проспав до обеда, трое новообретённых Давыдовых чувствовали себя совершенно окрепшими, и только одно давало знать о недавних приключениях. У всех троих немного ныл левый висок, и они деликатно об этом упоминали: Анна осторожно намекала, что ей нужно выпить обезболивающее, Борис трепал её по голове и убеждал, что боль пройдёт, а Ангелина же держалась за голову и бормотала, что боль терпима. Как сказать, проспали до субботнего заката... Кровать Борис уступил Ангелине, сам же устроился на диване, а Анну отправил спать на квартиру к Гоцману, что закономерно опустела после бала. Борис полагал, что со стороны же психики изменения во всех них произошли очень большие, как убедился бы всякий, кто мог бы подслушать разговор в их квартире. Но подслушать было решительно некому, соседи спят, Гоцман где-то пропадает... С каждым днём всё сильнее зеленеющие липы и ветла за окном источали весенний аромат, и начинающийся ветерок заносил его в открытые окна. И этой нежной весной Ангелина и Аннушка никак не могли надышаться, держались так близко к подоконнику, что могли выпасть, но устроились так, что совершенно этому не способствовали, можно сказать, поддерживали друг друга, точно так же, наверное, пауки поддерживают друг дружку, держась лапками. За обедом Борис читал им газеты, а сам попутно возмущался западной пропаганде: — Читал я эти западные газеты, у контры изъял. Свободы слова у нас нет, свободы искусства! Знаете, как я эту свободу называю? Кто в лес, кто по дрова! Свобода у них, — и деликатно глотал подступавшие к горлу ругательства. Все последующие выходные после бала Борис пробыл наедине с женой и дочерью, показывая им своё скромное холостяцкое жилище и разъясняя, что к чему, чётко очерчивал свои границы, которые им было нежелательно переступать. Но этого не понадобилось: обе они сами не отличались смертельным любопытством и поэтому его кабинет их не заинтересовал, он им больше напомнил библиотеку. Так вот, совсем без интереса посмотрев на огромное собрание книг, им собранных, они так на него посмотрели, будто это он создал весь этот антиквариат. Борис усмехнулся: нужно же коротать досуг! А уходя на работу, он всегда оставлял им ключи. После обеда, от которого Ангелина и Анна из-за своей потусторонней природы отказались, Анна вдруг заинтересовалась гитарой, стоявшей у Бориса в комнате. Да, этим инструментом он хорошо владел ещё с Гражданки! Борис сел на кровати и устроил гитару на коленях, Ангелина же пристроилась рядом, а Анна села на пол, подложив пару подушек с дивана. В комнате царил мягкий полумрак, разбавленный ослепительной полосой света меж тёмных занавесок, было тихо и уютно, создавалась идиллическая картина: сидят двое у окна, слушают музыку и друг другу улыбаются, положив руки на колени. — Что вам наиграть? — спросил Борис, пристраивая пальцы на струнах, разминая их, прислушиваясь к инструменту и собираясь с мыслями. — А что сейчас играют? — спросила Анна. На лицо её упал вертикальный луч света, вспоровший тень, похожую на плотную вуаль. Нет, эта девушка, его дочь определённо была странной. — Всякое, на самом деле, — ответил Борис. — Сейчас что-нибудь подберу. Кхм... — прокашлялся и затянул сильным баритоном: — Помнишь, осенней порой я там встречался с тобой? Ты мне сказала «прости», лишним стоял на пути! Сердце разбила моё, счастья тобой не дано! — совсем распелся, вложил в голос всю бурю чувств, что владели им все эти дни: — Голубые глаза, вы пленили меня, среди ночной тишины ярким блеском маня! Голубые глаза, в вас так много огня! Вы влечёте к себе, голубые глаза, страсть и нежность тая! — а под конец куплета рассмеялся, прикрыв ладонью рот. Ангелина мягко положила голову ему на плечо, а Анна переместилась на подушках, легла на живот и подперла руками голову, болтая ногами в воздухе. Борис прокашлялся снова: — А теперь авторское... Кхм... Сочинённое на работе, за текст туфлями не бить, — пристроил руку на струнах и выбил суровую мелодию, вполне соответствовавшую тексту: — Труповоз, не очистить крови от колёс, даже если духами облить, всё равно продолжает разить! Ах, чекист, должен быть закалён и плечист, ах, чекист, заклинатель контры! Анна между тем подпела очень даже бодро, а Ангелина только жестоко улыбалась. Борис и сам коварно улыбнулся, убирая гитару. «Как знал, что за такую работу они меня не осудят! — подумал он. — И плевать, что кровищи за десять лет я пролил чуть больше, чем дохрена!» Ангелина же поправила на коленях новое платье из ателье, пошитое по старой моде — этакое прямоугольное нечто с бахромой, расшитое блёстками. — Хорошо, что этих песен не слышал Карамазов, — пробормотала Анна, глядя куда-то в потолок. — Кто таков? — спросил Борис, убирая гитару. — Был такой, нам с мамой докучал, особо традиционный был. Примерно моих лет субъект, так он пытался меня убедить, что я просто ужасно воспитана! И всё время на своего отца ссылался, мол, я не могу пойти к тётке Кикиморе по грибы, мне папка запрещает! Знал бы ты этого Карамазова в лицо, — процедила Анна сердито. — Не человек, а изделие номер два! — проглотила она очевидное ругательство. — Да, дрянь та ещё, — пробормотал Борис задумчиво. — Особенно если с крестиком. И запомни, доча, изделие номер два — временный разовый контрацептив. А кондом — постоянная черта характера, на всю жизнь. Посидели ещё, помолчали, как вдруг Анна решила поглядеться на себя в зеркало. Пошла в прихожую, покрутилась, пышная юбка так и летала. «А ведь она вся в мать фактически, от меня ничего не взяла! — подумал Борис, глядя на её отражение в зеркале. — Даже не знаю, что и подумать!» — Знаешь, пап, — крикнула Анна из прихожей, — хоть я и ношу такие странные для московской моды платья, но я не считаю себя кисейной, «духовно богатой» барышней! Если будет нужно, я непременно переоденусь. — Всегда эти кисейные барышни нас с твоей мамой подбешивали, — ответил Борис и обратился к жене: — Лина, помнишь, как ты от пушкинской Татьяны рвала волосы? — О да! — воскликнула она горячо. — От её постоянной томности меня аж в сон клонило! — А это выпячивание своей романтичности, мам! — подхватила Анна. — Отрешённость от мира — неразвитость и пустота! Я от таких аж плевалась! Борис поглядел на них: обе сонные, растрёпанные, но смертельно бледные, в свете солнца их кожа отливала чем-то серым, а черноватые вены только подчёркивали эту бледность. Казалось, утро для них — не обычный час света и жизни, как рассвет или сумерки, приближение дня или ранняя ночь, а своего рода переход в другой, тёмный, подземный мир, где они когда-то жили. Борису казалось, если он попробует их обнять, то они мгновенно обратятся в прах, но все сомнения развеялись, стоило только это сделать. Едва проснувшись этим днём и собравшись в гостиной, Ангелина и Анна слабо дёрнули конечностями и с несвойственной им энергией приступили к осторожной утренней гимнастике — приседаниям, наклонам, разведённым в стороны рукам и вообще к любым упражнениям, благодаря которым тело набиралось сил. А платьев, кроме тех, что на них были надеты на балу, у них больше и не было, но Борис сразу же на следующий день после бала твёрдо разобрался с гардеробным вопросом жены и дочери, даже заскочил в ателье. Только рассудок заняла другая мысль: не могут же они вечно быть такими смертельно бледными, любой в них опознает вылезших из могилы... И сейчас, пока они любовались золотисто-розовым небом в окне, Борис осторожно спросил: — Я, конечно, всё понимаю, но как вернуть вам прежний облик? Аннабелла, что мне сделать, чтобы вы снова были такими же красивыми? Сверкнули синие глаза, но не той теплотой, что сияла шестнадцать лет назад, то был скорее холод моря. Ангелина выдержала его пристальный взгляд, потом сказала:   — Кровь. Из наших тел её выкачали. У нас её отняли, и только с ней мы можем снова разрумяниться. Но я не знаю, как нам это сделать! Борис прошептал одними губами: — Возьмите мою. Вы же понимаете, я люблю вас обеих! А что я без вас? Что я и зачем? Зачем? — и замолчал, поняв бессмысленность своих слов, которые казались уже и сказанными, лишившись особой силы и смысла. Вместо этого он крепче прижал жену и дочь к себе. — Возьмите мою. После чего он направился в кухню, где достал из шкафчика большую пузатую банку и вернулся к жене с дочерью.   — Что ты делаешь? — спросила Анна, когда он поставил банку на стол перед ней. Ангелина стояла рядом. Борис лишь взял в руки кухонный нож и сел за стол, чтобы удобнее было резать. — Я хочу вернуть вам кровь, — твёрдо сказал он и закатал рукав. «Так страшно, аж мороз по коже. Так страшно видеть эти жуткие шрамы на руках, а на них живого места не осталось». Узловатые следы от уколов перекрывались продольными длинными рубцами, а поверх рубцов виднелись ещё бесчисленные шрамы от всего, чем только можно порезаться: от ключей до бритвы. А прежняя храбрость как пропала: Борис не решался надрезать кожу, даже по какому-то из старых шрамов, но всё же сделал это и, не глядя на жену и дочь, так как боялся увидеть в их глазах то выражение ужаса или отвращения, полоснул ножом по предплечью. Кровь потекла тонкой струйкой — сначала медленно-медленно; потом она стала быстрее: Борис понял наконец смысл фразы «кровь бьёт ключом». От этого его пробрал холод, в голове помутнело, он чувствовал, как кровь заливает его руку, и это было так страшно! Быстро положил руку на край банки, чтобы кровь стекала внутрь, а сам откровенно дрожащим ножом прорезал ещё глубже, хоть и был близок к обмороку. Вдруг он почувствовал, как кто-то из милых держит его за другую руку, с ножом. Огляделся: Ангелина, бледная и решительная. — Ты аж позеленел от ужаса, — сказала она. Ей, впрочем, вовсе не нужно было ничего говорить ему, она, похоже, почувствовала его состояние, потому что улыбка вновь стала уверенной, полной лёгкой жизни. Борис чувствовал, как в глазах у него темнеет, а по коже бежит кровавый и немой озноб, хотя на столе вокруг была уже лишь кровь. Он видел кровь на полу, на полке, один раз даже в стакане. От напряжения он несколько раз глубоко вдохнул воздух, успокаивая дыхание. Как вдруг Анна, находившаяся всё это время в спальне, вбежала в кухню: — Па, я что-то слышу! Топот, крики! ЭТО К НАМ! — вскричала она, испуганная до безумия. Борису вмиг стало жутко от этих огромных синих глаз на белом лице, но он спросил осторожно: — Что такое, лапушка? Анна же стала совсем бледна, хотя куда ей было бледнеть дальше, и прошептала одними губами: — Я слышу ладан! Борис аж нож отложил, вскинул голову и прислушался к звукам на нижних этажах. Там стоял шум и гам — но ещё страшнее было то, до чего можно было дойти с этим шумом — до панических криков, слившихся в один жуткий вопль, несущийся отовсюду, заполняющий весь дом и даже проникший сквозь стены. «Ладан! Ладан, ладан... — в ярости думал он. — Откуда здесь столько сектантской контры? Или это у меня второе дыхание открылось?» Ангелина тоже содрогнулась и крепче сжала его руку, Анна же кинулась в спальню и вернулась оттуда со своим арбалетом, явно приготовившись к стрельбе. Вскоре они услышали звуки погони — чуть приглушённые дверью, они, однако, ясно доносились. Кто-то бежал впереди, топая огромными каблуками, словно лошадь, шумел лаковый сапог.       Наконец дверь распахнулась, и в коридор высыпала толпа очень странных граждан: все, как на подбор, обвешанные крестами и иконами, вдобавок вооружённые ружьями, наганами и обрезами. Вид у них был уже довольно потрёпанный и очень разъярённый. В составе выживших попов, совершивших столь дерзкий налёт на квартиру №50 на Садовой, был и сам инициатор, гражданин Кобылкин. После налёта их осталось где-то человек сорок, и трое из которых показались у кухни квартиры №77. Всего в квартиру их набилось человек двадцать, остальные же дежурили под окнами или ушли пополнять запасы оружия и боеприпасов. — Интересное кино, — Борис внимательным взглядом обвёл вошедших, пробормотал: — Надо было дверь запереть. Кхм... Вам кто разрешил вламываться в чужую квартиру? МАНДАТ НА ОБЫСК! — рявкнул на всю кухню. Вошедшие стояли ни живы ни мертвы, лишь глаза их горели лихорадочным блеском. Борис понял, что так жутко они смотрели именно на банку, куда сочилась кровь из его разрезанной руки, и вздохнул: — Банка, да. Я донор, сдаю кровь. Верно, девочки? — Ангелина и Анна дружно кивнули, хоть и были очень перепуганы, особенно Анна, которая уже готовилась запаниковать. — Донор, ага! Нечисть, они пьют кровь! — прошипела одна из вошедших. — Господь видит всё! — Кровь очень полезна для здоровья, — Борис закрыл банку и замотал кровящую руку бинтом, благо, кровь уже почти не шла. — Очень лицо румянит, знаете ли. Так, я отвлёкся. Мандат на обыск где? Если не покажете, я вызову милицию. Неслыханно: ко мне вломились несколько граждан контрреволюционной наружности! — Нечисть! Они пьют кровь живых! — заверещала в коридор какая-то гражданка в платке, вооружённая наганом. — Изгнать демонов, изгнать! Нечисть! Нечисть! Они пьют кровь! «Бля, без вас бы не догадались...» — подумал Борис и спросил строго: — Какие демоны, граждане контрреволюционеры? Мы обыкновенные советские люди. Вы ошиблись адресом. Если вы белены дружно обожрались, марш в психиатрическую. Хотя... Не думаю, что такие, как вы, ошибаются адресом. Такие, как бараны, идут напролом. — Довольно разговоров! — рявкнул слишком очевидный по внешности поп. — Изгоним же демонов во имя отца и сына и святаго духа! Борис отпил из кружки и процедил, совершенно не стесняясь присутствия жены и дочери: — А не пойти ли вам, сударь, нахуй? Анна же прижалась к матери: — Мама, я помню их! Они же нас убили! Из-за них мы мертвы! — обратилась к Борису нетерпеливо: — Убей этих людей! — Тише-тише, они нам ничего не сделают, — успокоила её Ангелина, поглаживая по волосам. — Не бойся, мы с тобой. — Последнее советское предупреждение, — отчеканил Борис, поднимаясь из-за стола и запахивая на груди халат, — или вы уходите немедленно по верному адресу, или я вызываю милицию. Прогремели выстрелы, пули разбили окно и посекли стены. Трое Давыдовых едва успели лечь на пол и спрятаться. Вошедшие вмиг забормотали молитвы, зудом въевшиеся в слух, кто-то заорал, что нечисть испугалась серебряных пуль. — Бандиты! — прохрипел Борис, выглянув из-под стола и зорко разглядев у многих из вошедших оружие. — Убирайтесь вон! Немедленно! Борис выбрался, схватил со стола браунинг и наставил на толпу: — Я совершенно не принимаю столь резкого обращения со мной и моей семьёй! ВОН, ИЛИ Я ВЫСТРЕЛЮ! Слово своё он сдержал и нажал на спусковой крючок. Пуля прошила сердце одному из вошедших, и он грузно повалился на пол. Под ним растеклась лужа крови, а остальные пришедшие заверещали, будто их резали живьём. — Анна, звони в НКВД! Немедленно! — скомандовал Борис, и Анна подхватила арбалет, мигом ломанулась к окошку, ведущему из кухни в ванную, пролезла в него и вполне постижимым образом выскочила в коридор. Вошедшие разразились громким криком: «Колдунья! Стреляйте в колдунью!» — Хватайте отродье дьявола! — верещала гражданка с наганом. — Держите её! — подхватил кто-то. Анна под сокрушительный залп выстрелов в её сторону проскочила к телефону, набрала уже номер, но поп из толпы выстрелил в аппарат и тем самым оборвал звонок. Борис и Ангелина, воспользовавшись наведённой дочерью суматохой, тоже выбрались в коридор через ванную и кинулись врассыпную по квартире, отстреливаясь на ходу. Как и следовало ожидать, перестрелка не обещала быть лёгкой, но Борис твёрдо решил, что напоит своих милых кровью этих богомольцев сполна, какую бы цену за это ни пришлось заплатить. Он резко выстрелил из-за стены, и на полу уже корчилась в агонии пожилая гражданочка с пищащим в руках наганишкой. «И как-то абсолютно похуй, каков их резус-фактор, да и думают они только костным мозгом!» Бориса всё сильнее накрывала та самая эйфория от ощущения расправы, всё сильнее ему хотелось убивать этих крестящихся мразей. «О да, товарищ Мюльгаут задаст жару! Для каждой падшей твари мои открыты двери!» Стрелял он уже без остановки, едва успевая то прятаться за перевёрнутый диван, то за открытую дверь. — Кобылкин! Ты как из дурки сбежал? — бешено процедил Борис, выцепив взглядом особо наглого попа с наганом. — Тебе бы следовало вышку вкатить за все твои дела. И я вкачу её прямо сейчас! — своему слову верен, как всегда. Выстрелил, и поп грузной тушей осел на полу. На него вмиг наставили свои обрезы нападавшие, только Борис ничуть не испугался: теперь он был, что называется, в своей тарелке и встал перед ними со своим верным браунингом: — Да, в меня вселились бесы, изгнав святого духа, сейчас вам будет развлекуха! — охрипло расхохотался и принялся безумно их расстреливать. «Ах, бордовый, красный, алый — любимая палитра! Элитная микстура, bevanda dell'élite!» — Дрожите перед партией, зажравшиеся твари! — раздался страшный голос Ангелины. — Блажен почётный донор нашей кровавой бани! Борис заметил, как она со всей дури кромсает какого-то гражданина на кухне, вооружившись ножами, взятыми со стены. По квартире пополз смрад крови и гнили, в коридоре валялись трупы. Борис, отстреливаясь, побежал в гостиную, где спрятался за диваном, выжидая, пока попы погонятся за ним. В гостиной прогремели выстрелы, и он быстро выскочил из-за дивана, после чего выстрелил. А преследователи всё прибывали, несколько раз выстрелили по люстре, вдребезги разбив плафон, кинулись к окну, чтобы стрелять с другой стороны, но Борис оказался быстрее, всадив пулю в лоб одному, перебив другому стрелку горло. «Не добил я вас. А тут вы сами ко мне в руки попали! Ну держитесь, птицы божьи! Мало не покажется!» А нападавшие всё верещали: — Стреляйте в них! Плещите водой! Во имя отца и сына...       Тем временем на столе новоиспечённого народного комиссара внутренних дел Лаврентия Павловича Берии зазвонил телефон. Он взял трубку, внимательно выслушал, изредка похмыкивая, и скомандовал: — Три группы на выезд! Тверская, 12, квартира №77 подала признаки жизни! С Лубянки выехали два чёрных воронка, подъехали к Тверской и въехали во двор. Старушки у подъезда очень переволновались, а стоявшая под окнами группа попов из десяти человек вмиг наставила на чекистов оружие, за что поплатилась мгновенным расстрелом.       В квартире №77 же, пока воронки ехали к Тверской, продолжалась ожесточённая перестрелка, где силы были, очевидно, не равны. Только Борис, Ангелина и Анна оказались в некотором преимуществе: они теперь сами окружили нападавших, атакуя из разных комнат. Борис едва успевал перезаряжаться, а в квартире к тому времени случился полнейший погром: стены были исцарапаны, потолки разбиты, диван перевёрнут в качестве баррикады. На кухне кто-то в бешенстве расстрелял из браунинга всю посуду, в коридоре на полу валялось несколько трупов, но уцелевшие захватчики сдаваться не собирались. Впрочем, похоже, они уже поняли, что сопротивление бессмысленно, да и сил у них осталось только на то, чтобы, пригибаясь, метаться по разгромленной квартире. При этом стреляли они откровенно плохо, всё, что им удалось сделать — только поцарапать своими пулями, а от отдачи они порою роняли оружие, которое выплёскивалось из их рук и падало на пол. Ангелине удалось ранить двух или трёх врагов, потом один из них схватил её за руки и повалил на диван, придерживая у её горла нож, и резко полоснул её по животу сквозь платье, отчего она вскрикнула. Двое других, которые оказались ближе всего к Борису, повалили его на спину. Анна же отбивалась одним арбалетом, который пытались у неё из рук, — на её платье появились длинные кровавые пятна. Через окно в спальне она перебралась на балкон, с балкона залезла на кухню, где супругов Давыдовых вовсю обезоруживали, и угрожающе навела арбалет: — Потанцуем? — и выстрелила. Только ликование её не продлилось долго, так как один из попов наотмашь ударил её кулаком по лицу и выбил арбалет из её рук. Она попыталась освободить мать от женщины, прижимавшей её лицом к полу, но женщина с наганом только отпихнула её, отчего Анна упала грудью на пол и тут же была насильно поднята на ноги. Однако она не растерялась и что есть сил врезала каблуком по причинному месту своего похитителя. Борис, изо всех сил прижимаемый щекой к полу, чувствовавший, как по скуле у него стекает кровь, пробормотал: — Анютик, это запрещённый приём! Бесполезно было стрелять дальше, попы взяли откровенной численностью, их было раз в пять больше, как минимум. Анну держал, заложив ей руки за спину, здоровый гражданин с ружьём, которого она не преминула обругать: — Отпусти, христолюбивый урод! От тебя ладаном разит! Оставшиеся в живых нападавшие расставили у окна стулья, силой усадили на них Давыдовых и принялись разматывать верёвку, которая им не поддавалась в квартире №50, а в квартире №77 теперь была, словно змея в руках фокусника. — Товарищ! Товарищ... — обратился к Борису один из напавших, пока второй гражданин привязывал его к стулу. Но только дело сложилось так, что он привязал ещё и первого фанатика, отчего тот заворчал: — Что ж ты меня-то привязал к нему? Разматывай! — и снова обратился к Борису заискивающе: — Товарищ, нам стало известно, что вы напрямую приказываете товарищу Мюльгауту расстреливать и пытать нас. Проявите милосердие, сбавьте обороты! — Ага, щ-щас! — отрезал Борис, не обращая внимания на своё стеснённое положение. — Вас нужно выжигать и вытравливать, и со своей задачей он справляется превосходно. — Разматывай, дубина! Ногу мою! — вскричал первый поп, вытащил ногу из мотков верёвки, надел упавший с ноги ботинок и прикрикнул на Бориса: — Говори, где эта тварь из десятого! — Да если бы он жил со мной в одной квартире, я бы и то его не выдал, — Борис не мог сдержать зловещей улыбки. — Да, я ему не только приказы отдаю, мы вообще с ним очень, — облизнул губы, — близки. Кто-то из гражданок с иконами бешено заверещал что-то про содомию. — Эй, контра! С вашим рвением бы мстить тому, кто вас по дуркам и тюрьмам рассадил! — сказал Борис насмешливо. — Знали бы мы, где можно найти товарища Мюльгаута, непременно бы свершилась над ним кара божия! — второй поп, хвала партии, произнёс фамилию без запинки. — Так вы его не найдёте, — ответил Борис, после чего рявкнул: — КТО ВАМ ВООБЩЕ ДАЛ МОЙ АДРЕС? Окно попы плотно закрыли, после чего послали одного куда-то вниз, и он вернулся с огромным кадилом. Давыдовы дружно закатили глаза: обряд отчитки, здрасьте, прилетели! Но Анна совсем запаниковала: сидела и дрожала, кусала губы и едва не плакала. Вскоре по квартире пополз удушливый смрад ладана, и попы затянули какую-то монотонную молитву, идущую как бы сразу из нескольких уст. Постепенно у Давыдовых начала кружиться голова — видимо, подействовал ладан, вокруг витал тонкий, еле заметный, совершенно обязательный для церкви дух суеверия, предназначенный для того, чтоб не дать даже самому близкому человеку по-настоящему уйти в небытие. Когда они в очередной раз оказались в подвешенном состоянии между небом и землёй, Анна закашлялась от удушливого ладана, начала задыхаться, задёргалась всем телом и даже позвать на помощь не могла. У Бориса сжалось сердце, и он воскликнул сквозь туман головокружения: — Прекратите! Моя дочь задыхается, остановитесь! — Бес из неё выходит... — нараспев прогудел поп. — А вместе с ним и жизнь! — выпалила Ангелина. — Сдохни, проклятый безбожник! — рявкнула гражданка с наганом. И тут со двора послышался шум мотора, крики и бряцанье оружия. «Наши», — подумал Борис с облегчением. Из-за двери послышалось: — Всех жильцов эвакуировать и увезти в безопасное место! Стрелять на поражение! — Интернационал ЗАПЕ-Е-Е-ЕВАЙ! — ВСТАВАЙ, ПРОКЛЯТЬЕМ ЗАКЛЕЙМЁННЫЙ... Распахнулись двери, послышался топот сапог, и кто-то из чекистов шумно прокашлялся, как будто готов был вытошнить себе лёгкие. — Что тут, блять, за курильня? Кхе-е-е, вашу Маркс! В квартиру ворвались те самые три группы на выезд во главе с командиром товарищем Сидоровым, которого Борис хорошо знал и который пришёл на помощь в трудную минуту. Товарищ Сидоров ещё в прихожей рявкнул на всю квартиру: — ВСЕМ СТОЯТЬ! ОРУЖИЕ НА ПОЛ! РАБОТАЮТ СОТРУДНИКИ НКВД! Что прикажете с ними делать, товарищ старлей? Борис крикнул из кухни: — РАССТРЕЛЯТЬ! Попы мгновенно развернулись и наставили на чекистов оружие, те же не растерялись и тоже вскинули свои маузеры. Снова загремела оглушительная стрельба, почти без перерыва, так что в ушах Бориса звенело и резало. Он между тем пытался освободиться от пут, крепко прикрутивших его к спине стула, да только верёвку контра взяла крепкую, узлы были накрепко затянуты. Анна что есть силы лягалась ногами, пытаясь вырваться, но силы её покинули. Ангелина же просто сидела связанная, и Борис сквозь туман ладана заметил, что её платье на животе зияет странным пятном. Кто-то из товарищей выстрелил в ближайшего попа у двери на кухню, тот упал и больше не шевелился. Несколько нападавших уже лежали на полу в лужах крови, расстрелянные чекистами, а остальные попятились и наконец затихли. В квартире ненадолго наступила тишина. Потом товарищ Сидоров сказал: — Ну что, никого больше нет? Хорошо сработали. Товарищи вокруг одобрительно загалдели, один из них присел на корточки перед телом расстрелянного попа и перевернул его. Чекист показал его товарищу: тот несколько раз моргнул, поглядел на товарища и сказал удивлённо:   — Товарищ командир, это же Аким Морковников! Ну точно! Что он тут делает? Сидоров только отмахнулся и с первой группой кинулся на кухню. Борис выдохнул, когда увидел знакомые лица и штаны с красным кантом. Свои... Сидоров вооружился финским ножом и принялся резать путы, попутно спросив: — Товарищ заместитель, это что же происходит! — Это я у вас спросить хочу, — ответил Борис сурово. — Выкроишь себе выходной, захочешь с женой и дочкой повидаться, а тут к тебе контра недобитая лезет! НИКАКОГО ПОКОЯ! — сорвался на крик. — Товарищи, трупы унесите. Ух, славная тут бойня, товарищ Давыдов! — смахнул с лица испарину Сидоров. — Самооборона, да? — Ещё какая! — согласился Борис, встал со стула и размял затёкшие мускулы. — Мама... Я всё... Мама, я всё! — сонно пробормотала Анна, всё ещё привязанная. — Мама, я настрелялась... Мама! Но едва её освободили, как она пришла в себя и помогла развязать Ангелину. Борис же оглядел квартиру. «Да-а, полнейший погром! Ничего, и не такое бывало!» Он осторожно поднял Ангелину на ноги, чуть приобнимая. Анна тут же всполошилась, спросила, не ранен ли он. — Я не ранен, спокойно, девочки, только локти немного ободрал. Дайте-ка лучше бинтов и налейте воды. Фух, блять, я аж вспотел...       Едва Анна ушла объясняться с чекистами, как Борис и Ангелина остались наедине и ушли в спальню, которая осталась даже относительно целой. Нужно было обработать рану, но каким-то чудом чекисты не заметили, что пятно на платье Ангелины было не красным, а чёрным. У нежити чёрная кровь, неужели... Ангелина осторожно легла на кровать, и зияющая рана раскрылась меж разрезанной ткани, и от этого у Бориса свело горло: фанатик полоснул её ножом чётко по животу, тонкой полосой расчертил кожу. На мгновение Борису показалось, будто у него темнеет в глазах от этой кожи с тонкой чёрной полосой крови. В том, что эта кровь холодная, он ни капли не сомневался. — Как неудачно полоснул, — простонала Ангелина, но тут же словно поймала его помутневший взгляд: — Ага, очень даже удачно... — У меня где-то лежала аптечка. Ложись, я сейчас всё сделаю, — Борис вышел из спальни, с развороченной после перестрелки кухни взял аптечку и вернулся. Ангелина между тем уже сбросила порванное платье, оставшись в раздельной комбинации, которую порез ножом никак не задел. От этого вида у Бориса на мгновение поплыл рассудок. «Перевязка ран наверняка перерастёт во что-то большее». Ничего не мог с собою сделать, ничего не мог с собою сделать! Он в такие моменты буквально сходил с ума, шёл у пристрастия на поводу, хоть и не смел его прежде реализовать на других женщинах, даже на той красотке в чёрных чулках и белой шляпке, перевоплощающейся в дивную звезду экрана, но мог теперь быть с той, от взгляда которой сжималось сердце. И всё же, в первую очередь надо было быстро и аккуратно обработывать рану. Борис осторожно придвинулся к Ангелине, осмотрел порез: очень уж бесстыдно он зиял, да ещё в таком месте, которое ему так будоражит кровь, если вообще не лишает рассудка. Сделал вердикт: — Как полоснул-то! Подожди, остановим кровь, — и осторожно приблизил лицо к ране, провёл по ней языком, ощущая странный привкус крови, незнакомый, горький, как сожжённый дизель. Потом он чуть-чуть поцеловал рану — от чего Ангелину бросило в дрожь, однако она послушно подалась навстречу, сильнее обнажая живот, изгибая тело. Ему совсем не хотелось, чтобы товарищи по работе застали его в супружеской спальне в обществе мёртвой женщины. Ангелина от его прикосновений чуть дёрнулась: — Не щекочись... Ай... — совсем тихо простонала она, но не отстранилась, позволила дальше заживлять рану, если можно было так сказать. Борис ещё несколько раз провёл по ранке, собирая с неё ртом горькую кровь, потом оторвался от неё и посмотрел в лицо. Ангелина лежала на спине, глаза у неё были широко открыты, серые ресницы бросали на щёки серую тень. Глядя в эти глаза, Борис вдруг понял, чего он хочет сейчас, больше всего на свете, прямо сейчас, и вместе с тем понял и то, насколько это будет чудовищно, хотя и совершенно нормально: возлежать с фактически мёртвой женщиной, не чувствуя при этом никакого стыда. Лиловые и чёрные пятна под комбинацией менялись с каждым движением губ, ресницы трепетали, открывались трупно-лиловые тонкие губы, обведённые бесцветным карандашом; ясно видны были подрагивающие капельки чёрной крови на теле, на белой подкладке комбинации. Можно было целовать эти губы долго, страстно, нежно, можно — но он предпочёл начать сразу с пристрастия, лаская живот и рану на нём, но пока к ямке не подбирался и не понимал, как выразиться. «Это на десерт — звучит пошло, на сладкое — ещё хуже, — подумал он, наконец осторожно обводя языком впадинку пупка — сразу же после этого Ангелина хрипло вздохнула, застонала, выгнулась — насколько позволяло лежание на кровати. Борис отстранился от неё и перебрался выше, к её губам и шее, пахнущей духами и кровью. Затем он поцеловал совсем чуть, едва коснувшись губами кончика её носа, приподнял за подбородок её лицо — Ангелина изогнулась, словно раненая кобра, хотела что-то сказать, неразборчиво прошептала, посмотрела на него, подалась вперёд, поймала губами его губы и ответила на поцелуй, сперва осторожно и нежно — как бы проверяя, получится ли у неживого человека возбудить живого. «Чего тут проверять! — подумал Борис. — И в прошлый раз она меня довела до конца, и сейчас точно доведёт!» Внезапно он услышал стук в дверь спальни, хотел уже свернуть все утехи и прикинуться, будто действительно обрабатывает рану, как услышал за дверью голос Анны: — Товарищи, оставьте моих родителей в покое часика на два. Они давно не виделись, а все показания я сейчас дам сама. Борис аж испарину со лба смахнул и от всей души поблагодарил Ангелину за то, что она подарила им обоим такую дочь, отблагодарил её крепким поцелуем, подумал с удивлением: «А как же я раньше не замечал, до чего она привлекательна?» — и снова поцеловал в висок. — Как хорошо... — простонала она, поворачивая к нему искажённое гримасой страсти лицо, прошептала: — У нас впереди такой долгий и интересный вечер. Будь со мной, весь вечер и всю ночь, ведь даже смерть не разлучит нас. Кровь стыла в жилах и тут же вскипала, мрак и страсть играли с оголёнными проводами нервов, контроль сознания рушился, терять было нечего, уже хотелось чего-то неизведанного, безумного, безрассудного. После войны Борис сам не раз признавался себе, сколько раз он желал смерти, представлял её в самых разных образах, мог практически всё. Он снова приблизился к Ангелине, чуть прикусил ей губы. Но она не вскрикнула, только глотала смешавшуюся кровь, стонала и поглаживала его грудь и руки, всё время спрашивая хриплым шёпотом: «Скоро?» Борис наконец решился и стал аккуратно снимать с её тела сначала комбинацию, затем чулки — после каждой части белья он задерживался губами и языком на коже жены, мягко и трепетно проводил по шее, по ключицам, размазывая капли крови. Она между тем потянулась к лампе на ночном столике, выключила её, подкрутила абажур. От мрака в комнате стало совсем хорошо. Борис кинул взгляд в зеркало на столе, смотревшее прямо на них: её лицо больше было похоже на маску, его черты разгладились, посуровели. Ангелина же в зеркале была особенно прекрасна, её глаза сияли, в них застыло умиротворение и нега. Мысли о её красоте и скромности туманили мозг, щекотали нервы. Сам Борис снова видел в зеркале не себя — всё того же, безумного, ненасытного в своей жестокости человека, идущего навстречу смерти — и мягко поласкал пальцами грудь Ангелины, чуть пощипывая, переместился ниже, к животу, отчего она совсем затряслась и стиснула ноги, словно внутри у неё полыхал пожар, а между ног проскочила судорога. Борис дразнил её, гладил пальцами живот, чуть щекоча, водил по кругу, давая коже привыкнуть, поджидая момента, когда пора будет перейти к главному. Если б он знал тогда, чему именно настанет время, вряд ли смог бы сопротивляться. «И всё же. Чёрная кровь. Это так необычно! — подумал Борис, но тут же одёрнул себя. — Не более, чем сношение детей в публичном доме». От этой мысли Борис содрогнулся, ведь много наслушался об этих ужасных местах, мол, туда и монашки детей сплавляли. Хоть найдёнышей, хоть своих — всем известно, что эти лицемерки сластолюбивы, как крольчихи. На бывшей Хитровке Борис краем глаза заглядывал в дом красных фонарей, но тут же ужасался и убегал прочь. Он продолжал гладить и целовать тело жены, постепенно доводя её до сладострастных судорог, и сам не понимал: хочет ли он, чтобы она вслух сказала, что ей нужно, или же чтобы он пошёл ей навстречу без напоминаний? Нежный живот её чуть прогнулся, как навес на подпорках бедренных костей, и Борис не смог больше испытывать своё терпение и терпение жены на прочность — скользнул пальцем в пупок, чуть надавил, обвёл внутри, и Ангелину как током прошило. — Хитёр ты! За самое слабое взял! — рассмеялась она, попутно содрогаясь от возбуждения. — Я становлюсь предсказуемым, — Борис сам не мог понять, констатирует ли он факт или сокрушается. — И до сих пор не пойму, как мы с тобой так сошлись. Только Пушкина не цитирую, он мне уже поперёк горла. — Тогда Маяковского? — предложила Ангелина, всё выгибаясь под его руками. — Любовная лирика товарища Маяковского — физкультурник в балетной пачке, — ответил Борис мрачно. И не понять, считается ли этот акт труположеством. Если это так, то Борис его совершил дважды. Мюльгаут бы поаплодировал: в пьесе сам сколько раз предавался этому акту с погибшей женой, вытаскивая её из могилы, и осуждать его казалось Борису лицемерием. Нет, скорее нет. Если бы она совсем не двигалась, в теле её не билась бы чёрная кровь, это считалось бы труположеством. Вдруг он услышал из-за двери странную песенку, напеваемую голоском Анны: — Обмякшими телами наш путь до ада устлан... Меня не ругает мама, и это правда вкусно! Обмякшими телами наш путь до ада устлан... Меня не ругает мама, и это правда вкусно! Обмякшими телами наш путь до ада устлан... Меня не ругает мама, и это правда вкусно! «Уборку затеяла, молодец, — похвалил её Борис. — Ремонт за счёт государства нам обеспечен!» Что ж, сегодня обошлось даже без секса как такового. А ремонтировать квартиру нужно, хоть убей.