Бал у Берии

      На закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве, здания, построенного около полутораста лет назад, находились двое: Берия и Илья, его несносный рыжий прислужник. Их было не видно снизу, с улицы, так как их закрывала от ненужных взоров балюстрада с гипсовыми вазами и гипсовыми цветами. Но им город был виден почти до самых краёв. Берия важно восседал в старинном кресле с бархатной обивкой, облачённый в парадную форму наркома НКВД СССР. Свою шпагу он воткнул в пол, между двумя рассёкшимися плитами, и теперь она представляла подобие солнечных часов. Тень её неуклонно удлинялась, приближаясь к чёрным сапогам образца Наркомиссариата на ногах сатаны. Вальяжно раскинувшись в кресле, Берия смотрел на необъятное сборище дворцов, гигантских домов и маленьких, обречённых на слом лачуг. Илья, более признающий естественную свою красоту и в силу этого по обыкновению обнажённый, сидел на полу у него в ногах, подтянув к подбородку острые колени. Взгляд его был устремлён туда же, на город, и имел весьма ошалелое и восторженное выражение. — Чудесный город Москва, не правда ли? — заговорил Берия и тем самым прервал затянувшуюся тишину. — О да, мессир! — отозвался Илья с почтением, но восторженно. — Право же, мне необыкновенно нравится, что сделалось с Москвою с приходом большевиков! Какая прекрасная стала жизнь в Союзе! Это просто чудо, что за город, мессир! Нет, я нигде не видал больше таких городов! Берия взглянул на слугу с тенью улыбки и спросил, впрочем, при том заранее зная ответ: — Ты рад, что мы остаёмся здесь на некоторое время? — Безусловно, мой господин! — счастливо ответил Илья и аж засиял. — Я просто в восторге от вашего решения! — Что ж, я доволен, что угодил по крайней мере тебе, — с удовлетворением сказал Берия и взъерошил пышные рыжие кудри своего слуги. Через некоторое время опять раздался его голос: — Что за дым там, на бульваре? — Это горит ресторация, — определил Илья. — Надо полагать, что это дело рук твоего неугомонного любовника и его питомца? — недовольно сказал Берия. — Я сотни раз говорил ему, что негоже творцу коммунизма поджигать государственную собственность! Вы опять не поладили? — Простите, мессир, — виновато прошелестел Илья и потупил глаза. — Я, право, забыл, что из-за моей неверности он каждый раз непременно что-то поджигает. — Не преувеличивай, — хмыкнул Берия. — Если бы он сжигал каждый раз, он уже сжёг бы весь Союз, рыжий ты блудник! Илья чуть обиженно фыркнул и показательно отвернулся от повелителя. Снова воцарилось молчание, и на террасу пали лучи изломанного ослепительного солнца. Закат подсветил и без того ярко-рыжие кудри Ильи, так что они теперь выглядели золотыми, зажёг тем же золотом и глаз Берии, хотя он и был спиною к закату.       Впрочем, наслаждаться закатными лучами и тишиной долго не приходилось. Послышались шаги в подъезде и оживлённые голоса, и перед Берией и совершенно обалдевшим от зрелища Ильёй предстала неугомонная парочка, представленная Толей и Барсиком. Примуса при коте теперь не было, зато были другие предметы. Так, под мышкой у него находилась огромная картина, через лапу был перекинут кусок обгорелой портьеры, а в другой руке он держал целого лосося с хвостом и авоську крупного чеснока. Толя выглядел не лучше — его белая рубашка совсем уже не была белой, волосы слиплись и подобно сосулькам спадали на щёки, а обыкновенно сияющие замечательные сапоги пришли в плачевное состояние. От Ховрина и Барсика несло гарью, водкой и огуречным рассолом, физиономия Барсика была ещё в саже, на одежду Толи и густую шерсть кота обильно налипло подобие кондитерского крема вперемешку с кусками бисквита. У Толи такой кусок повис ещё в волосах. — Салют, мессир! — прокричала неугомонная парочка, и Барсик замахал авоськой и лососем. — Очень хороши, — сказал Берия. — Милый, ты в порядке? — пискнул Илья, обращаясь, что очевидно, к Толе, но был гордо проигнорирован. — Вообразите, мессир, — радостно и возбуждённо проорал Барсик, — меня приняли за мародёра! — Судя по предметам в твоих руках, — ответил Берия, разглядывая картину, — ты и есть мародёр. — О нет! — воспротестовал кот. — Я всего лишь спас ценные вещи! Вы только полюбуйтесь! Илья неприязненно посмотрел на авоську с чесноком и спросил: — Что это? Зачем? — О, милый, — ехидно улыбаясь, сказал Толя, — это величайшая ценность из спасённого Барсиком! То самое непревзойдённо волшебное средство, что я непременно засуну тебе в одно интересное место, если ты ещё раз… — Отставить! — прикрикнул Берия, так и не дав Толе договорить, куда и при каких условиях попадёт Илье чеснок. — Не хватало ещё слушать ваши амурные разборки! Вы двое скажите лучше, отчего загорелось здание! Оба, и Толя, и Барсик, развели руками и подняли глаза к небу, а Барсик ещё и вскричал: — Не постигаю! Я мирно сидел и закусывал, пока Толя производил обыск у одного негодяя… — И вдруг, — подхватил Толя, — портьера в зале взяла и загорелась! Ни с того ни с сего и прямо рядом с Барсиком! А это всё, наверное, швейцар, негодяй! У него в стойке такая похабщина была — вы б видели, мессир! — Натурально он поджёг! — вступил Барсик. — Он, наверное, опасный диверсант! — И от этой портьеры, выходит, здание сгорело дотла? — иронически сказал Берия. — Дотла! — горестно подтвердил Толя. — То есть буквально, мессир, дотла. Одни головёшки остались! — Я устремился, — рассказывал Барсик, — в зал, мессир, рассчитывая вытащить что-нибудь ценное. Ах, мессир, моя жена, если б только она у меня была, двадцать раз рисковала остаться вдовой! Но, по счастью, мессир, я не женат, и скажу вам прямо — счастлив, что не женат. Ах, мессир, можно ли променять холостую свободу на тягостное ярмо! — Опять началась какая-то чушь, — заметил Берия. — Слушаю и продолжаю, — ответил кот, — да-с, вот картина. Превосходная картина, мессир! Более ничего невозможно было унести из зала, пламя ударило мне в лицо. Я побежал в кладовку, спас лосося и чеснок. Я побежал снова в зал, спас портьеру, но она, увы, успела обгореть! Я считаю, мессир, что я сделал все, что мог, и не понимаю, чем объясняется скептическое выражение на вашем лице. — А что делал Толя в то время, когда ты мародёрствовал? — спросил Берия. — Я помогал пожарным, мессир, — ответил Толя, указывая на разорванную штанину. — Давал им ценные указания. — Ах, если так, то, конечно, придется строить новое здание. А почему у тебя разорваны штаны? — Оно будет построено, мессир, — отозвался Толя, — смею уверить вас в этом. А за мои штаны не переживайте — это я пытался задержать за поджог негодного швейцара, и он, представляете, на меня напал! Пришлось даже вступать с ним в драку. — Ну что ж, остаётся пожелать, чтобы здание было лучше прежнего, — заметил Берия. — Так и будет, мессир, — сказал Толя. — Надеюсь, там хотя бы не расположится очередное гнездовье буржуазной пошлости. О, знали бы вы, мессир, какую буржуазную гадость мне пришлось повидать! — Какую же? — полюбопытствовал Берия. — О, мессир! — Толя понизил голос. — Там были обнажённые женщины! — Именно это я и ожидал услышать, — сказал Берия и сморщился. — Но насчёт здания я всё ещё сомневаюсь. — В лучшем виде, мессир! — заверил Толя. — Уж вы мне верьте, — добавил кот, — я форменный пророк. — Во всяком случае, мы явились, мессир, — докладывал Толя, — признаём себя ослами и ждём ваших распоряжений. — Я такой же осёл, как и вы, комиссар! — претенциозно воскликнул Берия, но потом смягчился и добавил: — А из распоряжений для вас разве что помыться и пока что идти отдыхать. Помощнички выискались, чтоб вас обоих! — А мне что делать? — робко спросил Илья. Он явно опасался получить от мессира нагоняй. — А тебе, — Берия задумчиво посмотрел на него, — тебе сейчас же выстирать Толе одежду, отмыть кота, приготовить лосось, да так, чтобы пальчики оближешь, и потом носа ко мне не казать! — А его-то за что? — вклинился кот. — Последнее вас двоих тоже касается! Ну, пошли отсюда!       Барсика и Илью сразу как ветром сдуло, однако Толя приказание не выполнил и даже приблизился к креслу своего повелителя на пару шагов. Берия прищурился, взглянул на него недовольно, но с интересом, и спросил с оттенком иронии: — Чего же ты хочешь от меня, неограниченный и беззаконный? — Я хотел поговорить с вами, — отозвался Ховрин с оттенком некоторой гордости, что несколько не увязывалась с его нынешним изрядно потрёпанным видом. — Что ж, излагай, — сказал Берия с усмешкой, заранее, впрочем, зная, в чём будет заключаться суть слов подчинённого. — Мессир, я понял, что мне сложно находиться среди людей… — Молчи, — прервал его Берия. — Я понял, к чему ты говоришь это. Успокойся. Ты приравниваешь свою страсть к человеческому чувству, что называется любовью, верно? Но это не так. Это просто чары твоего незабвенного демона похоти. Не сравнивай себя с Мюльгаутом. Он человек, а ты… Разве можешь любить ты, не знающий жалости? — Смею не согласиться с вами, мессир. Любовь и жалость не едины, а совершенно взаимоисключающи. Разве Мюльгаут жалеет свою Саломею? О нет! Это совершенно противоположное чувство. — Ты много начал смыслить в человеческих чувствах? Я не узнаю тебя. Ты можешь всё, на что неспособны люди, но при этом сокрушаешься о неспособности чувствовать? Слишком вжился в человеческую личину? О, это всего маска! Пройдёт лет двадцать, и ты обзаведёшься новою уже на другом конце света и тогда забудешь о том, что говоришь сейчас. — Так вы хотите сказать, что демон неспособен любить? — Демон обязан таковым быть, ведь любовь делает слабым и уязвимым. Ты — оружие в облике человека, ты способен уничтожить землю одним лишь щелчком пальцев, тебе ли следует при том быть любящим? — Мессир… Я способен на всё, способен, как вы выразились, уничтожить землю, но я не могу сделать того, чего хотел бы больше всего. — Так что же это? — с прищуром спросил Берия, и глаза его засверкали. — Стать человеком, мессир. Насладиться обычной жизнью в отведённые мне годы и спокойно закончить свой век, познав человеческие чувства. — Ты стал чересчур сентиментален после бесед с Мюльгаутом… Впрочем, мне следует кое-что тебе показать. В руках Берии тут же оказался глобус, что так заинтересовал перед балом Бориса. Кусок земли, омываемой сбоку океаном, всё ещё горел огнём. — Узнаёшь эту вещицу? — спросил Берия, и Ховрин молча кивнул. — А теперь подойди поближе. Смотри. Ховрин приблизился к креслу и склонился над глобусом. Тёмные пряди упали ему на глаза, и он смахнул их покрытой татуировками рукой, беспрепятственно теперь наблюдая. Теперь он видел перед собою картину, что ужаснула бы любого человека — на увеличенном квадратике глобуса помещалось множество трупов, что были разбросаны по долине реки в хаотичном порядке. Далеко не все тела были в целом состоянии — тут и там мелькали разорванные взрывами клочья обгорелого мяса, отделённые от тел руки, ноги и головы. Кое-где посреди мёртвого поля рыскали, разыскивая что-то мало-мальски ценное, осторожные мародёры. Один из них, очевидно, наступил на что-то, на поле тут же вздыбился до самых небес чёрный столп земли и огня, и ещё одно разорванное на куски тело, брызнув на миг кровью и внутренностями, пало на опалённую злым солнцем землю. Возможно, демону это и казалось, но в ноздри отчётливо ударил запах пороха, горелой плоти и крови, а по барабанным перепонкам отчётливо ударил звук взрыва. — Ты ЭТИМ хочешь стать? — сурово спросил Берия, и глобус из его рук тотчас исчез. — Этим жестоким существом, которое переписывает мораль, свои же якобы вечные устои каждые полвека? Которое этими святыми устоями считает архаику двухтысячелетней давности? Нет, я вижу островки того, что называют человечностью, но то ли мы ею называем? — Но я ведь получаюсь в таком случае хуже, мессир. Ведь в них хотя бы есть эти означенные вами островки, но не во мне! — Пусть ты абсолютное первозданное зло, но ведь фактически не скрываешь своей сути. Люди же порой творят самые ужасные вещи и прикрываются при том добродетелью. Разве же ты не убедился в этом, работая в НКВД? Разве не видел, как люди истребляют себе подобных во имя народа и благих идей? — А разве я не убивал под маской людской добродетели? — вспыхнул Ховрин. — Разве мне не приходилось этого делать? К тому же, разве не мы с вами прикладываем руки к бесконечным людским войнам? Не я ли иногда способствую с вашей подачи их разжиганию? Именно мы, хочу напомнить, развязали Гражданскую. Не мы ли толкаем на преступления, опираясь на их устои, о которых вы только что говорили? — Ты ведь знаешь, что у каждого своё предназначение. И ты можешь предстать в каком угодно обличии, но сущность твоя не поменяется никогда. — Моя сущность — нести зло, вечно бродить неприкаянным по свету, меняя личины, и при том ничего не чувствовать?! Ах, как ловко придумано, мессир! Так лучше же и правда быть жалким смертным человечишкой! Они хотя бы не столь однозначны, как я! — Они говорят о добре и о зле. Второе пытаются искоренять во имя первого, а выходит только хуже. Один пытался с этим поспорить, доказывая моему знакомому, что зло необходимо. Только спор тот был неразрешим, потому что тот один был глуп. Я услышал этот спор и передаю его тебе. Всё отбрасывает тень: ты, я, моя шпага. Если всё это исчезнет, останется голый свет. Только голый свет - это застой, жир благополучия и леность ума. Никто не будет ценить этот мир. — Что-то знакомое… — Ещё бы! Ты говоришь, что любовь может сделать из кого угодно человека. Всё дело в том, что так же, как и все стихии, эмоции и чувства при определённых условиях служат для моих целей, так и все эти религиозные учения содержат то, что мне необходимо. От них меня бросает в смех: они накопили бомбы, вилы, ядовитый хлор ради добра и света! Мир, дружба, ленты! На фоне дохнущие от хлора чёрные лица, но это мелочи! — Хлор?! — возмущённо воскликнул Ховрин. — Да при чём тут хлор и любовь, мессир? Как вы сумели вообще это увязать? Берия не слушал его и продолжал: — Ну а любовь… Любовь чудовищно двойственна. Посмотрите на Мюльгаута. В годы Гражданской войны любовь подняла его на ноги, дала стремление к жизни, а как только пришла мирная жизнь и надежда на лучшее, мгновенно изранила похлеще белогвардейских штыков! Орудием послужили люди, чьё оружие — десяток коротких правил, уже устаревших безнадёжно. В своих проповедях они призывают людей любить друг друга, подразумевая, что любовь — это прерогатива Светлых сил. Но любовь — это и мой излюбленный инструмент воздействия на людей. Любовь дарит блаженство и счастье, но и калечит и убивает. Сколько преступлений было совершено из-за любви! Сколько было убийств и самоубийств! Не говоря уже о предательствах, изменах и банальной лжи… Хотя зачем я говорю — тебе ли не знать об изменах и предательствах, верно? — А вы жестоки, мессир. Ваши слова режут без ножа. — Поверь, я жесток не более самих людей… Ты говорил пару минут назад, что несёшь лишь зло? Нет, лорд Белиал, спешу тебя переубедить. В твоих руках распоряжение чинами и привилегиями для высших — не ты ли избавил Россию от царского гнёта, направив революцию в верное русло? Ты способен даровать благосклонность врагов и друзей, если в смертном найдётся смелости обратиться к тебе — разве это зло? Ты, наконец, можешь исцелять и возвращать к жизни — не ты ли вернул Мюльгауту Ангелину? Я лишь дал добро, но действовал исключительно ты! И пусть ты берёшь за это высокую плату в виде бессмертной души, но и таким образом от тебя всё равно выходит больше пользы! Душа — на что она человеку? Он ведь даже не задумывается о её благополучии и предпочитает вечным благам земные!.. А ведь помимо этого ты ещё и справедлив, при чём куда более справедлив, чем всепрощающий человеческий бог. В раю одни разбойники — для достойных людей там нет места… То, что люди называют злыми силами, вмещают не одно их понимание зла, но и понимание добра. Смертные же в силу своей ограниченности делят мир на чёрное и белое. Помнишь ты, например, ту женщину, ведьму, что привела на бал Ангелину и её дочь? Люди считают её злою силой — тогда как она даже после смерти не утеряла своей заботы о других, пускай и мёртвых. Чего стоит один приют для неупокоенных младенцев… Впрочем, это всё лирика. То, что даже ты, абсолютное зло, по земным меркам человечнее многих людей, мы уже выяснили. Мы с тобою говорили о любви и о том, сколь она двойственна. «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит…» Так говорит об этом Библия, верно? Но ведь люди столь прогнившие существа, что смогли извратить и сделать жестоким и коварным даже то, что считается в почитаемой ими религии высшей добродетелью! Теперь любовь жестока, несправедлива и порою бывает даже убийственна. А как же излюбленная людишками фраза «Бог есть любовь»? Ведь мы уже выяснили, что их бог есть существо жутко несправедливое и вероломное. Подумай ещё раз, действительно ли лучше быть жалким червяком, чем великим демоном. — Но мессир! — попытался возразить Ховрин, однако Берия проигнорировал и продолжал: — И ещё. Положим, что и ты, и твой любовник были бы всё же людьми — ты же ведь завёл этот разговор именно из-за него, не так ли? Но ты не хуже меня знаешь, что люди смертны, лорд Белиал. И представь же себе, что ты бы очутился в таком же положении, что и Мюльгаут. Твой прелестный возлюбленный приказал бы долго жить, и ты остался бы один. Что бы ты делал тогда? — Достал бы его с того света, мессир! — пламенно воскликнул Толя. — Ты не смог бы сделать этого, будучи человеком, — осадил его Берия. — Мюльгауту просто повезло оказаться для нас подходящим. Так не лучше ли, если смотреть с твоей стороны, провести бесконечность без любви и верности, но зато рядом с ним? — Право, не знаю… Но почему вы утверждаете, что мы отчего-то не можем полюбить друг друга, не будучи людьми? Вы находите любовь привилегией смертных? — Ты всерьёз полагаешь, что демон осквернения и демон разврата способны испытывать высокие чувства? Порой любовь именуют сердечной привязанностью, так могут ли чувствовать её те, у кого даже в прямом смысле отсутствует сердце? — А что, если вы ошибаетесь? Если я всё же люблю его, мессир? — Противно даже тебя слушать… В таком случае скажу одно. Да, это может прозвучать весьма грубо, поэтому я даже разрешаю тебе после что-нибудь сжечь. Но любить его всё равно, что человеку любить дешёвую уличную шлюху, которой эта любовь не нужна — у неё на уме один срам. — Зачем вы так говорите, мессир? Это же слишком… Не знаю даже, как! — Что ж, возможно, кое-чем человеческим ты от Мюльгаута всё же заразился. Обыкновенно так говорят те самые влюблённые люди. Мюльгаут в своё время так же защищал свою Ангелину от нападок тех, что считали её последней распутницей и блудницей, но это было для него, впрочем, оправдано — ведь он человек, и ему быть влюблённым не запрещено. Ты же даже начинаешь меня утомлять, потому что говоришь и делаешь глупости. — Не знаю, как вы, но я не считаю глупостью стремление хоть раз познать чувство, ради которого, говорят, многие люди живут на свете. — Я, право, не понимаю, чего ради сейчас ты говоришь мне это всё. Ты бессмертен и имеешь власть, власть не только над смертными, но и над другими бессмертными. Из этого следует то, что ты силён и совершенно свободен! Свободен от всего — от смерти, от людских терзаний и мирских властей, наконец, от ярма упомянутых тобою чувств. Так чего же тебе не хватает, лорд? — Знаете, мессир… Вы так часто говорили мне на протяжении веков, что бессмертие и власть дают свободу. Но разве свободен я? Ведь я не имею право даже на обыкновенную любовь. Вы говорите про силу… Но есть ли на самом деле во мне эта сила? Тот же Мюльгаут, простой смертный человек, оказался сильнее меня. Да, он уязвим и смертен, но какая в нём сила духа! И именно этой силою он способен сломать меня, подобно ничтожной тростинке. Ведь он не поддаётся на искушение, не позволяет никому собою завладеть… А что я? Я лишь ваш покорный слуга, мессир, и выполняю вашу волю — своей мне иметь не полагается. Но я не только ваш слуга, но и раб, при том раб самому себе и своим страстям, и раб ЕМУ, моему прекрасному демону… Быть рабом для того, кто по положению ниже тебя — не унизительно ли? И тем не менее я не в силах противиться его воле так же, как и вашей! Выходит, я совершенно не имею ни свободы, ни силы… А ведь наверняка, будь я человеком, я смог бы иметь и то, и другое! — Не обольщайся на этот счёт. Я разве недостаточно рассказал тебе о сути всего человеческого? Или же тебе просто захотелось поразглагольствовать о несбыточном? — Мессир, мне всего лишь хотелось бы познать… Берия не дал ему и слова больше сказать: — Не продолжай. Я знаю, что ты хочешь сказать. Я тебя уверяю, ты не понимаешь ещё сам, что обманываешь себя. Ты ведь не хочешь любить. Ты не хочешь, чтобы любили тебя. Ты хочешь, чтобы тебе принадлежали. Подчинялись. Чтобы тебя боготворили. Как и любое бессмертное существо, ты эгоистичен и стремишься подчинить других, будь то люди или нечисть. Ты занимаешь высокую иерархию, люди слагают о тебе легенды — и в них есть зерно правды: ты властен, горд и безжалостен. Ты деспот, тиран, тебе нужно, чтобы все покорялись тебе и падали ниц к твоим ногам. Такова твоя суть, лорд Белиал, и ты это прекрасно понимаешь. А ведь истинная любовь всепрощающая и не терпит власти одной из сторон — оба должны быть покорны друг другу… Ты демон-осквернитель, убийца, оружие, как я уже говорил. Так готов ли ты покориться кому-либо в той же степени, в какой покорятся тебе, и пасть ниц к его ногам? Ответ на это ясен — нет. А теперь изволь ответить на вопрос: теперь ты всё ещё думаешь, что любишь его? — Я уже давно покорился. Не случись этого, я бы вовсе не смотрел в его сторону. Я сдался в тот раз, когда впервые… Впрочем, вам известно и то, о чём я не говорю, мессир. Поэтому я всего лишь жду от него ответного подчинения. — Отделяй зёрна от плевел. Насмотревшись на людей, ты принимаешь за любовь вожделение и желание обладать. Не будь он красив воплощённым в человека, ты не испытал бы к нему интереса. — Но ведь я… — начал Толя и в который раз был нагло Берией перебит: — Не нужно больше ничего говорить. Ответь мне на мой последний вопрос в этой совершенно бестолковой демагогии. Вспомни последний бал. Так вот: если бы ты его любил, стал бы ты принуждать его отдаться тебе прилюдно, зная при этом, что после твоего действия его непременно попользуют и другие? — … — Ховрин желал что-то сказать, взвешивал в мыслях аргументы, но не смог вымолвить ни слова и застыл в полном замешательстве. Берия посмотрел на него иронически и несколько раздражённо сказал: — Я знаю, что тебе нечего сказать. Теперь иди к нему и делай с ним всё, что тебе вздумается. Разбирайтесь сами — мне противны беседы о вашем романе, да и в подобных вопросах я тебе плохой советчик. Ты в самом деле изрядно меня утомил. Иди, ты на сегодня свободен. Когда ты будешь мне нужен, я сам тебя позову. — Слушаюсь, мессир, — покорно ответил Толя и вышел с террасы. Покинув Берию, он остановился за дверью, сплюнул себе под ноги, ожесточённо выдрал из волос прилипший кусок торта и вальяжной походкой проследовал по коридору.       Рыжий упырь обнаружился в большой тёмной спальне. Вместо того, чтобы выполнять поручения мессира, он восседал за небольшим столиком напротив зеркала, поджав под себя ногу, и раскладывал пасьянс. Поскольку зеркало его не отражало, казалось, будто карты летают по воздуху и ложатся в нужном порядке сами собой. Вообще атмосфера царила совершенно колдовская, поскольку по правую руку от себя Илья установил колоссального размера канделябр с зажжёнными чёрными и красными свечами. Мистификации в его облик вносил и дым от длинной тонкой сигары, что была зажата меж пальцев его свободной от карт бледной руки, а также череп на том же столе, используемый в роли пепельницы. Толя подобрался к нему сзади, положил руку на холодное плечо, и тут же на него устремился снизу взгляд сияющих в полумраке зелёных глаз. Впрочем, Ховрин этого взгляда избежал и уставился в стол. При ближайшем рассмотрении карты на столе являли не пасьянс, а аккуратно разложенные в подобие креста пять карт из колоды таро Манара. — Странный расклад, — тихо сказал Илья и потушил сигару об череп. — Необыкновенно странный… Несовместимые, совершенно несовместимые карты! Только вообрази — сначала, — он указал тонким пальцем на одну из карт, — выпадает Повешенный и, — показал уже на другую, — Паж Земли! Это выходит, что я, понимаешь ли, тебя мучаю, обманываю, а ты потому ревнуешь и чуть ли не убить готов кого угодно! Последнее весьма очевидно, но где же, уволь, я тебя мучаю? Такое невозможно даже вообразить! Дальше, — он снова передвинул палец, — идёт Дьявол! И в таком случае из этой милейшей картины выходит, что ты мною натурально одержим! Нет, конечно, есть и те, кого я свожу с ума даже в самом прямом смысле, но вот уж совсем не думал, что это ты! А дальше так и вообще хоть стой, хоть падай! Он примолк, обречённо махнул изящной рукой, взял из серебряного с рубинами портсигара ещё одну сигару и закурил. — Ну и что дальше? — нетерпеливо спросил Толя, рассматривая при том карты и искренне не понимая, как вообще по ним получается что-то такое узнать. — А дальше по карте Страшного Суда, — с полной обречённостью продолжил Илья и показал на карту, что располагалась посередине и выше всех прочих, — следуют какие-то изменения в чувствах. Но какие, собственно, ко всем чертям, чувства?! Впрочем, больше всего поражает последнее, — он взял в руки карту, что лежала в последнем ряду как раз против Страшного Суда, и потряс ею в воздухе. — Солнце! Какое ещё, к дьяволам, Солнце?! Романтика! Какая может быть нахрен романтика?! Пропади она, эта романтика, пропадом! Я пришёл к выводу, что чёртовы карты брешут! Нет, я просто возмущён! Это разве может быть, чтобы так?! Не может! Романтика! Катись к чёртовой бабке эта романтика вместе с картами! В расстроенных чувствах Илья одним движением руки смешал карты и обречённо уставился в зеркало, где из них двоих отражался только Толя. Несчастный вампир! Он ещё не знал, что своими махинациями с таро и последующей истерикой сам подвёл себя к полнейшему краху всех своих убеждений. —Скажи мне, как ты думаешь, — заговорил довольный весьма подходящим началом Толя, придавая голосу сахарно-медовый тон, — может ли у нечисти случиться такое, что люди называют любовью? — Чушь! — заявил Илья и передёрнул плечами. — Её не случается даже у людей. Любовь — выдумка, есть чистая физиология… — Нет, нет! Спешу тебя заверить, ты ошибаешься! Вспомни короля нашего бала. Он же ведь любит ту женщину! — Любит? — протянул Илья с выражением задумчивости. — Ну не знаю. Вся эта их любовь основывается на обыкновенной потребности. Так разве же она может существовать? — Поверь, она существует у людей! — заверил Толя и между тем довольно ненавязчиво привлёк Илью к себе за плечи. — Я и сам в это не верил, пока не увидел своими глазами. Но ведь мы же выше людей! Почему бы не любить и мне? Вот хотя бы, к примеру, тебя… Илья машинально прижался к нему спиной, посмотрел с необычайным удивлением в глазах и без особой уверенности сказал: — Меня? Вздор! Странно даже такое слышать от тебя! Забыл, что твоё истинное имя — Белиал, что означает «не имеющий жалости»? К чему сантименты? Или же ты нахватался от людей? — Какая разница! Я бы всё отдал, чтобы стать человеком! О, как бы я хотел поменяться местами с этим Борисом… Он счастливец, счастливец! Любить человека так, чтобы достать на том свете! — Прекрати, это полная глупость. Где это видано — демону надоело быть демоном! Тебе власть дана, сила, так неужели бы ты это променял на жалкую возможность, как ты выразился, любить? — Возможно, — вдумчиво сказал Толя. — Но нет, впрочем… Не променял бы. Будь я человеком, я бы не смог быть с тобой вечно. Но, с другой стороны, будь мы оба людьми, так это наверняка было бы лучше, ты мог бы быть только моим… Клянусь, я бы любил тебя так же, как Мюльгаут свою Ангелину! Илья даже его руку с плеча скинул, вскочил со стула и начал возмущённо: — Что с тобой такое сегодня? Прошу тебя, прекрати! Такие разговоры мне совсем не нравятся! Разве можно говорить о том, чего быть не может? — Отчего же не может? Вот я тебе сейчас скажу… — Нет, не скажешь! — перебил Илья. — Даже если и скажешь, то всё равно быть не может! Нет никакой любви, а вот похоть зато стара как мир! — Да? Говорят, что именно ты в своём истинном обличии демона обучил ей людей, — заметил Толя. — Конечно, давайте всё валить на меня! — воскликнул Илья и обиженно надулся. — А до меня люди были чище, духовнее и находили детей в капусте? А потом появился я, научил их греховно сношаться, и дальше капуста исчезла с лица земли? А так как она исчезла, людям пришлось продолжить греховно сношаться, чтобы появлялись дети? Так и живём, хоть капусту давно культивировали! Так ты себе это воображаешь? Вздор! — Плевал я на детей и капусту, — сказал Толя. — Я вот сейчас разговаривал с мессиром как раз на тему чувств… — Ах, я даже знаю, что было дальше! Ты окончательно досадил ему своей болтовнёй, и он тебя выгнал! А ты вместо того, чтобы успокоиться наконец, явился третировать меня какими-то глупостями! Вот я тебя сейчас тоже выгоню! — Выгоняй, — разрешил Толя. — Но в таком случае я снова пойду к мессиру и расскажу ему, что ты вместо того, чтобы выполнять его поручения, совершенно наглым образом прохлаждаешься. — Подлец! — взвизгнул Илья. — Шантажист! — Ты не оставляешь мне выбора. Выслушай меня, и я уйду, если ты, конечно, захочешь. Иначе я и впрямь пойду к мессиру и… — Сию секунду убирайся! Вот после этого я тебя вовсе видеть не желаю! — И не подумаю! Ежели хочешь, чтобы я ушёл, так выстави меня силой. Илья тут же оказался около него и даже попытался не то влепить пощёчину, не то ещё чего. Впрочем, Толя ему этого не позволил, крепко схватил за запястья и усадил силой обратно на стул. — Ты что такое делаешь! — запротестовал Илья и попытался вырваться. — Чего такого важного ты желал мне сказать, чтобы применять ко мне такие меры? Может, хотел рассказать, зачем поджёг комиссионный магазин и ресторацию? Это ты можешь мессиру чего угодно наплести, а я даже не стану изображать, словно тебе поверил! — А вот и расскажу! — разозлился Толя. — Всё потому, что ты, паскудник, ни во что меня не ставишь! Я хочу, чтобы ты со мной одним был, а ты… Илья тоже оскорбился: — Ах, я ни во что тебя не ставлю?! А я скажу, что это ты, пожалуй, меня ни во что не ставишь! Требуешь от меня чего-то невозможного, а теперь ещё даже хватаешь! Немедленно выпусти мои руки! У меня могут остаться синяки, а это совершенно некрасиво по эстетическим соображениям! — И пускай останутся! Может, если я тебе синяков наделаю, тебя больше никто не станет трогать! — Эгоист проклятый! — возмутился Илья, вырвал руки из хватки и вдруг со всей дури кинул черепом-пепельницей в зеркало. — Видеть тебя не желаю! Зеркало такого ужасного обращения не потерпело, разбилось вдребезги и осыпалось осколками на стол. — Это ещё кто эгоист! — не менее возмутился Толя. — Я вот хотел… — Ах, он хотел! — снова перебил Илья. — Он хотел! А что, если я не хочу слушать твои глупости? Что, если я в этот весь бред про чувства не верю? Ни от кого бы не поверил, а от тебя уж подавно? А это ведь, между прочим, так и есть! — Значит, вот ты как?! — совсем рассердился Толя и сделался по обыкновению необычайно деятельным. — И что же ты мне предлагаешь делать? Колени тебе целовать? — А вот и целуй! — А вот и буду! — заявил Толя, уселся на пол и посягнул было на означенные колени. Однако Илья снова начал протестовать: — Немедленно прекрати делать глупости! Я уже тебе сотни раз сказал, что думаю на весь этот счёт! Перестань! Сию же секунду перестань! Отправляйся к бесу с этой своей… Как там её… Романтикой! — К бесу? — задумчиво протянул Толя. — Это можно. Это мы сейчас устроим. Дальнейшие его действия были весьма и весьма предсказуемы. Он и впрямь припал губами к холодным и острым вампирским коленям, принялся покрывать бледную кожу столь нежными поцелуями, на какие разве что был способен в своей нечистой натуре. — Да что же ты такое творишь! — плачущим голосом сказал Илья. — Так никто никогда не делал! Это попросту не положено! Я и так с тобой разные немыслимые вещи вытворял, а теперь ещё… — Ещё как положено, — заявил Толя, на секунду прервавшись. — А я тебе всё-таки скажу: ты, конечно, ужасная паскуда, но я тебя люблю! — Да ну тебя к чёртовой матери! — голос Ильи принял ещё более скорбное выражение. — Развёл сопли! Сентиментальность взыграла! Устроил неизвестно что… Страшно подумать! Я для вас тут как прислуга, а ты… Ты… — какое-то время он думал, как выразиться, и наконец совершенно неожиданно подытожил: — Содомит ты проклятый! И ещё более неожиданно натурально зарыдал. Как, конечно, упырю и подобает, кровью, но сам факт его рыданий Толю до невозможности поразил. — Прекрати уже всё это, — приговаривал Илья сквозь свои кровавые слёзы. — Немедленно прекрати! Я сам уже ничего не понимаю. И отчего ты мне вообще нужен?! Зачем я сейчас это всё слушаю? Нет, ну зачем?.. И так снова по кругу. — Хватит, — сказал Толя, оставив злосчастные колени в покое, и подобрался к нему поближе. — С чего тебе разводить тут слёзы? И так в этом доме жуткая плесень. — Уходи, — прошелестел Илья и вытер с лица багровые слёзы, но они всё равно от этого не прекратились. — Я не уйду. Никогда и никуда, понял? — Нет, уходи, уходи! — совсем уже жалко попросил Илья и окончательно сорвался в тихую истерику. — Это невозможно! У меня весь мир с ног на голову. Я уже, право, начинаю думать, что ошибался… Ошибался с самого сотворения мира. Подумать только! Действительно… Ты все мои убеждения сейчас разрушил. Зачем? Я ведь действительно думал, что всё то, что названо у людей чувствами, объясняется иначе… Толя, Толечка, скажи мне наконец, выходит, что я тоже могу?.. Нет, лучше не говори, молчи, молчи! Ничего не говори больше! Лучше уйди, пожалуйста, прошу тебя, уйди! Не надо… Давай ты просто уйдёшь, и мы совсем забудем про этот разговор. — Я же сказал тебе, что я не собираюсь уходить, — строго заметил Толя. — И правда, лучше не уходи… Мне хочется, чтобы ты здесь был, со мной… Почему, почему так?.. Нет, знаешь, ты ведь первый мужчина, с кем я… Да знаешь, конечно! Я тебя тогда просто так, из интереса соблазнил. Бабы наскучили. Но я же ведь не знал, что так… Так выйдет… Нет, всё! Не могу больше думать… Хочешь, отдамся тебе прямо сейчас? — Прямо сейчас не следует, — рассудил Толя. — От меня жутко несёт рассолом, водкой и горелым. Да и торт ещё этот хренов… (Надо подметить, что Толе уже изрядно надоел этот сумбурный поток бреда, но он стоически его выслушивал.) — Плевать мне на твой рассол, — печально сказал Илья и шмыгнул носом. — Я просто думать больше не хочу. Но ведь думаю же, сука, думаю! Ничего хорошего надумать не могу. Я так, чего доброго, скоро тоже страдать начну, отчего я не человек… Любить тебя буду, привяжусь. А может, уже, а? И останется нам разве что надежда, что, возможно, в какой-нибудь вечности, в одном из бесконечных многомерных миров я смогу быть только твоим… К чёрту такие мысли! От этих самых мыслей, а может, и оттого, что он это всё сказал, его и впрямь даже затрясло. Толя тяжело вздохнул, поднялся с пола, подхватил содрогающегося от столь ужасных идей вампира под колени и поднял в воздух. Тот показался ему лёгким, словно пёрышко, потому Толя не удержался и так и закружил его по всей комнате, держа на руках. — Пусти! — подавленно заверещал Илья, давясь при том своими кровавыми слезами, и даже попытался вонзиться в руку Ховрина острыми клычками. — Пусти немедленно! Что ты делаешь? Прекрати! Отпусти меня! Изыди, нечистая сила!.. Да твою мать, почему не сработало?! Я ведь тебя сейчас и правда укушу! — Укусишь — я тебя уроню, — невозмутимо ответил Толя. — А если ты сию же секунду не заткнёшься — я тебя поцелую, понял? — Да пошёл ты к чёрту! — впрочем, уже слабо возмутился Илья. — Целуй уже… Учитывая деятельную натуру Толи, можно было сразу понять, что это была отнюдь не пустая угроза, поэтому догадаться о том, что происходило дальше между ним и Ильёй, ещё легче. Оказалось только, что второму и впрямь плевать на запахи рассола, водки и гари и даже на застрявшие у Толи в волосах куски торта. Запачканной же его рубашке, порванным галифе и совершенно непотребным сапогам так и пришлось оставаться в ужасном виде.       Более примечательно, нежели такое обычное дело, пожалуй, было другое событие, что разворачивалось сейчас на кухне. Оголодавший Барсик, этакий обжора, явился туда с целью перекусить и, что естественно, не обнаружил там обещанного готового лосося. Пораскинув в своей кошачьей голове, что к чему, Барсик понял, что прислуга у них совершенно обнаглела, и что ежели лосось ещё не готов, так это значит, что он находится где-то неподалёку в сыром виде. Решив проверить этот факт, он и впрямь нашёл рыбу, и тогда ему в голову пришла очередная блестящая мысль. Сырой рыбы он категорически не хотел, так отчего бы, собственно, ему было этого лосося не пожарить?.. Так этот знаменательный день едва не увенчался четвёртым пожаром, а Барсик едва не лишился ушей и хвоста и на недолгое время попал в опалу.