Бал у Берии

      В тот злополучный для свиты Берии и супругов Давыдовых вождя пролетарской революции Владимира Ильича Ленина, по счастливому для него самого совпадению, не оказалось в квартире №50. Он вышел прогуляться по Москве, при этом очень позаботился о своём инкогнито, сменив костюм из мавзолея на простые штаны, рубашку и кепку, которые ему великодушно предложил товарищ Барсик, распотрошив гардероб покойного товарища Хомякова. Усы и бородку Ильич вовсе сбрил, а волосы зачесал набок. Перед уходом он погляделся в зеркало. «Ай да хорош я!» — подумал он с довольной улыбкой и хлопнул дверью. Ленин спустился вниз и вышел во двор Садовой улицы. Некоторое время он стоял, размышляя о превратностях судьбы. Потом достал коробку папирос «Герцоговина Флор», взял одну штуку и с наслаждением задымил. Поглядывая по сторонам, он беспечно зашагал прочь от Садовой, мурлыча про себя революционный марш. Поравнявшись с домом №5 по Большой Бронной, Ленин по многолетней привычке остановился закурить. Как же красива Москва по утрам! Небо в золотисто-розовых тонах поволокой накрывает километры сталинок, как грандиозные волны, и вот уже из-за угла появляется первый троллейбус, так соблазнительно шурша шинами по брусчатке, оставляя за собой шлейф удивительно нежного запаха бензина. Воздух удивительно мягок и свеж, хоть и очень жарок, пахнет раскалённой железной крышей, пылью и асфальтом. А какая вокруг красота! Ленин глубоко вдохнул в себя воздух, подумал и сплюнул. Замечательный свежий московский воздух! Мимо проходили случайные прохожие, которые с ним учтиво здоровались, у всех на устах была революция. Ленин провожал взглядом геометричные платья женщин и их острые кудри, их красные косынки, великолепные ботинки на каблучках и лоснящиеся ремни с тяжёлыми пряжками. Сочные красные губы девушек, глаза, устремлённые на него, тоже говорили о революции, о победе, наконец. А мужчины, товарищи! Все они как на подбор — загорелые, поджарые, красивые, хорошо одетые. Ленин не сдержал улыбки: это всё его, его труд, его старанья! Он опять поглядел на окружавший его город. Приятно пахнущий асфальтовой пылью воздух. Гул невидимых машин, ползущих по Садовому кольцу. Это была Москва, прекрасная и бесконечно роскошная. Казалось, что он жив и здоров, несмотря на ту болезнь в двадцатых. Да и не болел он вовсе, вампиры же не болеют! Но пришлось действовать согласно плану Иосифа Виссарионовича, обстоятельства оказались сильнее. Отсвечивая начищенными сапогами, Ильич дошёл до угла и остановился, увидев особенно красивую одинокую гражданку — на ней было красное платье, плиссированное на талии, которую перехватывал пояс с небольшим плоским бантом. Она заметила его и окликнула: — Товарищ! Он обернулся, и гражданка одарила его белозубой улыбкой, что так контрастировала с её светло-бронзовым лицом, что Ленин на секунду смутился. — Здравствуйте, товарищ! — сказал он и протянул ей руку. Гражданка пожала её. — Как жизнь молодая? — Да ничего, товарищ! Хорошо живём… А вы куда идёте-то в такой ранний час один по Москве гулять? — Да вот, гуляю, — не стал лукавить Ленин. — А вы? — Я на работу иду… — она пошла дальше по улице с гордо поднятой головой, но тут же обернулась: — Забыла... Не дадите ли товарищу прикурить? Ленин полез в карман пиджака, достал зажигалку, галантно поднёс ей: — Товарищ, имя-то у вас есть? — Надежда, — сигарилла зажглась меж губ гражданки, и та выпустила дым. — Вы можете звать меня Надежда. Но для остальных я товарищ Ашкенази. — Ашкенази? — переспросил Ленин. — Ашкенази… Я про вас слышал. Вы, кажется, в Варьете работаете? — Нет-нет! Я из «Астории»! — радостно закивала Надежда и улыбнулась ещё шире, и Ленин подумал: «Вот ведь какая у неё улыбка!» Но товарищ Ашкенази тут же померкла: — Только скандал этот в Варьете очень попортил мне жизнь. Вы не читали о сеансе чёрной магии? — Нет, не читал, — ответил Ленин. — А что там было? — Ну, как вам сказать… — Надежда сделала неопределённый жест рукой. Пока Ленин шёл рядом с ней, никак не решаясь взять её за руку, поскольку не знал, замужем она или нет, он узнал, что на этой неделе некий грузинский князь Бериа дал представление в Варьете, где показал несколько занимательных фокусов с деньгами и платьями, которые потом сам же и разоблачил! На том сеансе товарищ Ашкенази якобы потом ухватила себе пару флаконов духов и пару чулок. Через день она якобы открыла шкаф, собираясь прихорошиться, а обновок в шкафу не обнаружила! Конечно, возмущённая этой пропажей товарищ Ашкенази перерыла весь шкаф, да духов и чулок не нашла. В расстроенных чувствах она отправилась в прокуратуру и подала на князя в суд, обвиняя его в мошенничестве, да только дело замяли, мол, это был только фокус, и всё. Ильич слушал её рассказ и дымил своей «Герцоговиной Флор», обдумывая услышанное. Какая ирония, что именно с этим князем Бериа он и познакомился вчера! Проводив товарища Ашкенази и распрощавшись с нею, Ильич вдруг подумал, что очень сильно хочет искупаться в банях, и свернул с Садовой на Краснопролетарскую улицу. Где-то через полчаса он свернул вправо и оказался у Селезнёвских бань — одноэтажного здания из рыжего кирпича, с белыми окнами.       Уже через несколько минут Владимир Ильич, всё такой же неузнанный, вовсю нежился в горячей воде, впитывая всем телом живительное тепло. Блаженство! Давно уже он так не отдыхал — казалось, кроме него, здесь никого нет. Украдкой Ильич оглядел себя. «Ну и отощал же я! — подумал он с сожалением. — Нужно с этим что-то делать!» Но его одиночество и размышления нарушил какой-то человек в прямоугольных очках. Судя по важному виду — профессор, тщательно, по-актёрски обритый человек лет сорока пяти, с приятными, но очень пронзительными глазами и вежливыми манерами. — Не помешаю? — спросил он, усаживаясь рядом. Ленину показалось, будто тот смотрит на него — так пристально. — Профессор Стравинский, здравствуйте. — Товарищ Куприанов, — вспомнил Ленин первый попавшийся псевдоним и пожал профессору руку. — Спасибо, отлично, прекрасно. Как поживаете, кем работаете? Как выяснилось в дальнейшем, профессор Стравинский работал главврачом в одной из психиатрических клиник, а конкретно, клинике на Волоколамском шоссе. Неделя, как он рассказал, у него выдалась чрезвычайно напряжённая: сначала доставили пару десятков девушек из Ивановского монастыря, подозреваемых в психическом расстройстве и галлюцинациях, а потом весь состав театра Варьете с судорогами и бредом. Девушкам Стравинский якобы выписал полный покой и курс лекарств, а особо буйным из Варьете прописал ванны и снотворное. Только девушки, по словам нянечек, всё равно истерили и плакали, им якобы снилось, что их расстреляли. При этом, по словам Стравинского, они без остановки упоминали какую-то немецкую заковыристую фамилию на «М». Ещё чуть позже в клинику был доставлен дед из того же Варьете, спятивший на почве внезапно пропавшей жены, причём доставили его не абы кто, а чекисты. Профессор только руками развёл. — Причём я, наверное, даже не скажу вам эту фамилию, боюсь язык сломать, — прибавил он растерянно. — Не знаю, что там за немчура их испугала, но отходить они будут долго! Ильич слушал его рассказ и всё больше расслаблялся в парах горячего воздуха и нежной воды. «Интересная нынче немчура развелась, — думал он, но мысли его утекали, как вода сквозь пальцы, — даже девушек пугает...» Дальше беседа с профессором стала какой-то размытой, он рассказывал разные курьёзы из своей практики, но Ильич почти его не слушал. Но на том деде из Варьете он всё же навострил уши: дед, мол, спятил повторно и устроил тотальное бесчинство, надругавшись над несколькими пациентами, до которых дошёл своим непредсказуемым умом. Было в его словах что-то настолько тёмное, непостижимое и страшное, от чего Ленин почувствовал даже нечто вроде суеверного страха, но тут же успокоил себя: обыкновенный сумасшедший, ничего страшного. «Допился, небось, дурак, вот и блудит!» — заключил он и снова погрузился в горячую воду вместе с замолчавшим профессором. Бассейн всё так же затягивался паром, вода была по самое горло, сквозь полупрозрачную горячую дымку Ленин не видел ничего, зато отлично слышал и чувствовал запахи. Душистое мыло, мокрые полотенца и свежее бельё на полу вызывали блаженное томление, какого он не испытывал уже давно. Только внезапно он почувствовал запах крови, смешанной с ладаном, и выругался про себя. «У профессора-то кровь пропахла камфорой и лекарствами, — подумал Ленин, — конечно». Собравшись с духом, он выбрался из бассейна, обмотался полотенцем и вышел в банный зал. Ладаном разило от группы из десяти человек, сидевших у самой стены. Это были остатки поповской банды уже покойного гражданина Кобылкина, выжившие после нападений на квартиры №50 по Садовой и №77 по Тверской. Все они были крайне потрёпаны, выпачканы в саже, пыли и крови, хоть и пытались отмыться. Да и выглядело это крайне комично — все напропалую ругали друг друга чисто за то, что сидели рядом голые, обзывали друг друга блудниками и развратниками. В общем, наводили в банях суету. Ленин бесшумно подобрался к ним и притаился. Мысль о том, чтобы напасть на них прямо здесь и сейчас, вмиг перестала казаться ему такой бредовой, , какой могла показаться в другой обстановке. «В самом деле, чего я боюсь, дурак?» — пронеслось у Ленина в голове, и он решительно шагнул вперёд. Один из лежащих богомольцев поднял голову и уставился на него, так и не поняв, откуда исходит этот звук, взвившийся над разнеженной толпой. Ленин шагнул к нему и неожиданно сильно ударил его в нос раскрытой ладонью, сбив с ног. Из носа того хлынула кровь. На несколько секунд все, кажется, онемели. Остальные тоже. Первым опомнился поп. Он вскочил на ноги и прокричал: «Не сметь! Содомиты! Сатанисты! Как вы посмели здесь? Варвары! Убью!» Ленин же переключился на него и без особого труда опрокинул в бассейн. Поп тут завыл и попытался его ударить. Его сбили с толку брызги воды, летевшие в лицо, да ещё это странное слово «Содом». Ленин ударил ещё раз, после чего впился ему клыками в шею, раздирая кожу, затем дёрнул зубами вверх и тут только почувствовал, какую жидкость он пил из его горла — это была кровь, очень много крови. Ильич глотал и пил, без конца слизывая с губ тёплые алые капли, и краем глаза видел, что остальные банщики ничего не предпринимают, а просто стоят, как вкопанные, и решил этим воспользоваться: — А что делать, товарищи? Я голодный! Он запрокинул голову, оторвался от шеи убитого, перевёл дух и сделал ещё несколько глотков. Вкус у крови был отвратительным, будто он хлебнул какой-то помойки, только крови в ней было куда больше. По телу прошла дрожь отвращения, на лбу выступили бисеринки холодного пота, и Ильич отшвырнул труп, отчего тот поднял столп брызг. Стоявшие вокруг женщины завизжали. Кто-то вскрикнул: «Погубили, погубили!» — и толпа стала откатываться к двери. Остальные богомольцы заверещали что было мочи, махая руками и отчаянно жестикулируя. Увидев это, Ленин кинулся за ними, чувствуя, правда, необычайную лёгкость во всём теле — словно кости внезапно превратились в сталь, мышцы пуленепробиваемы, кровь холодна, нервы отточены, словно иголки, холоден мозг. Ленин накинулся на очередного богомольца, опрокинул его на пол и поймал руками за горло. Тот забился и завизжал, пытаясь высвободиться. Тогда Ленин впился зубами в ту часть шеи, где она переходит в плечо, стискивая её изо всех сил, пока не ощутил под клыком пульсирующее тёплое мясо, упруго встающее на место под действием страшной силы его челюстей. Богомолец зашёлся в крике и стал биться в судорогах, норовя сбросить с себя Ленина, сжимающего челюсти. Но Ленин ещё не насытился кровью, поэтому жевал и жмурился от наслаждения, всё сильнее и сильнее сжимая челюсти на горле несчастного, который всё больше слабел. Наконец, когда пить стало нечего, богомолец затих. И тогда Ленин выпустил его. Тем временем неразлучные друзья-пролетарии Феликс и Владлен, по несчастному стечению обстоятельств оказавшиеся в той же бане в качестве свидетелей этой жуткой, испуганно переглянулись: — Ну чо, в «Комсомолку»? — Ты либо голову намыль, либо штаны надень, Феликс! — выругался Владлен и ещё раз испугался: — Тысяча чертей, это же Ильич! — БЕЖИ-И-И-И-ИМ! — вскричал Феликс не своим голосом, и оба, как были в одних полотенцах, так и кинулись к раздевалке. Ленин же решил не усложнять себе жизнь и продолжил свою трапезу. «Сектантов однозначно нужно есть заживо, по-другому с ними нельзя! — думал он, вгрызаясь в шею очередного богомольца. — Кровь у них мерзость, но что делать?» За богомольцами он теперь откровенно гонялся, иногда настигая их в парилке, куда, подобно живым мертвецам, они попадали, падая в воду. Это добавляло всё большего азарта, тем более что тела у этих мокрых, вымазанных в крови и пыли людей были совершенно не приспособлены для реальной борьбы. Остальные посетители бани предпочли поскорее выбежать в раздевалку и покинуть бани, опасаясь не столько Ленина с его ужасными клыками в человеческом обличии, сколько вообще того факта, что кто-то может пить кровь, не будучи вампиром. При этом Ленин понимал, что они ничего не знают о существовании вампиров в Москве и вообще в Союзе, поскольку те не могли получить информацию обо всём этом ещё из большевистских газет, присылаемых сюда с самого верха, например, из «Правды». Поэтому смерть жертвы доставляла ему настоящее эстетическое наслаждение, напоминавшее чувственный экстаз, испытываемый на вершине блаженства, к которому он постепенно возвращался. Трупы богомолок он ел только по той причине, чтобы их не увидел кто-нибудь из посетивших баню. От них пахло не только ладаном, но и травяными мазями, которыми их наверняка мазали во время субботних молебнов в Троице-Сергиевой лавре. Эти мази пахли странно: вроде как свежей травой, смешанной с можжевельником, с примесью — очень слабой — тимьяна, немного — мяты и лимонной кислоты. Богомольцы уже не сопротивлялись, только молились и крестились, а тот факт, что на них не осталось даже полотенец, совсем довёл их до истерики, заставив забыть о последней возможности спастись — через дверь на выход. Ленин самозабвенно грыз шеи, грудь и бёдра богомольцев, перекусывая артерии, пил бьющую из них кровь, отдавая должное их жирной и сухой плоти, слушал их неразборчивое бормотание, призывы к Иешуа, к которым тот был совершенно глух. «Нет, надо отсюда уходить. За дверью люди, милиция, Феликс Эдмундович», — подумал Ленин, доедая последнего богомольца. В глазах у него потемнело, когда же он открыл их вновь, то понял, к чему привела его «анархия»: он лежал на груде окровавленных тел, изорванных в клочья, у дверей были сложены неподвижные тела, поломанные скамьи и разбросанные всюду полотенца. От прилива живой крови он чувствовал себя настоящим физкультурником, крепким и поджарым, готовым к подвигам и славам, способным не то что прыгать через костёр, но даже брать препятствия — хотя, конечно, понимал всю нелепость своей идеи. «Прыгать через костёл, само собой, можно,» — констатировал он про себя, облизывая рот. Ленин улыбнулся, вытерся насухо простынёй, оглядел своё тело физкультурника с выдающимися мускулами в зеркале, оделся, вышел из бани и двинулся к Большой Садовой, слегка пошатываясь от выпитой крови.       Только у самого дома 302-бис Ленин увидел ужасающую картину: горел пятый этаж, та самая квартира №50. Под окнами гудели пожарные машины, в окнах мелькали испуганные лица — наверху тоже были люди. Разумеется, Ленина не пропустили к квартире, и он некоторое время стоял в стороне и смотрел на пожар, слушая рёв огня, а потом ужаснулся той мысли, что и князь Бериа с семьёй, товарищ Трупогорский, рыжий вампир и товарищ Барсик тоже погибли в огне, в отчаянии кинулся бежать прочь с Садовой, быстро добрался до Патриарших прудов и кинулся к Малой Бронной. «Ну и ладно, никто ничего не узнает», — думал он, спотыкаясь и запинаясь на булыжнике, среди пламенеющих алым новых вывесок и витрин, попадавшихся на пути, изумляя редких прохожих, некоторые из которых смотрели на него с испугом, потому что никогда в жизни Ленин не был так страшен. Вскоре Ленин оказался на Тверском бульваре, где его встретил чудесный летний день с сияющими огнями и тонким запахом духов, похожим на запах духов любимой Надежды Константиновны. «Эх, как она там без меня? — с тоской подумал он. — Небось и не думает обо мне теперь…» Мимо него промчался на велосипеде какой-то юнец в матросском костюме, Ленин проводил его глазами и понял, почему многие люди не хотят верить в существование вампиров — многие, да не все. Потому что если бы они поверили, они тотчас сделались бы вампирами. «Мы все сошли с ума», — подумал Ленин, посмотрел вокруг, увидел брошенную на мостовой газету, подобрал её, разгладил и углубился в чтение. Впрочем, в газете было много интересного, и номер захватил Ильича с головой, почти забыв о заботах дня. Очнулся он от того, что рядом притормозила уже знакомая чёрная машина с выдающимся передом, открылась дверца, из машины высунулся незнакомец с бородкой и поманил его пальцем. С усилием оторвав от газеты взор, похожий на взор мертвеца, выходящего из могилы, Ильич поднял глаза и нехотя сел в машину, понимая, что за свой проступок придётся отвечать перед князем Бериа и его свитой, которых, кстати, могло уже и в живых не быть. Поэтому Ильич спросил первым делом: — Как же так? Я видел пожар на Садовой, горела квартира! — Какая квартира? — спросил шофёр, при этом голос его показался Ильичу смутно знакомым, только он всё не мог припомнить этого человека. — Я тоже видел пожар и знаю о нём всё от самого начала до конца. Вы не волнуйтесь так сильно: те, о ком вы говорите, живы-здоровы! И даже очень хорошо выглядят на фоне этого пожара! — Но как же так? — спросил Ленин. — Я думал, они погибли… Сгорели! Ведь это было такое пламя! И все эти люди вокруг в огне и дыму... А я даже не знал об этом пожаре ничего до самого последнего момента!!! — Вы нам вот что скажите, товарищ вождь, — ответил шофёр с бородкой. — Вы что за кошмар устроили в Селезнёвских? — Я? — удивился Ленин. — Какой кошмар, о чём вы говорите?! Я, напротив, уничтожил опасную оппозицию! От них пахло пылью и ладаном, они вели себя как подлинная контра, ну я ими и позавтракал! — Вы их съели? — удивился товарищ шофёр. Ленин кивнул, и тогда он спросил: — То-то вы поджарый такой, всё себе отрегенерировали! Я вам скажу больше: это те самые люди, из-за которых ваши друзья вынуждены были покинуть квартиру. Ильич от изумления выронил газету. Отодвинувшись к дверце, он недоверчиво покосился на шофёра, потом понял и слегка побледнел. Потом оправился и сказал: — Да, я их съел. Но это были враги народа и контрреволюционеры! Поэтому их нужно было съесть без всякого колебания! Они это заслужили! Почему я должен их щадить? Они убили многих хороших людей, честных людей! Мы боремся с контрреволюцией, только и всего. Это наша единственная задача. — Вы, конечно же, правы. Но я не об этом хотел поговорить с вами… Я хочу сказать вот что: мы очень благодарны вам за то доверие и помощь в борьбе против контрреволюции — но нам кажется странным ваше поведение по отношению к нашим друзьям, вы их элементарно распугали, не дали насладиться отдыхом. — Да я и не собирался их трогать, — сказал Ленин с некоторой обидой. Он с трудом скрывал досаду — всё-таки это произошло по его вине, хотя и совершенно неожиданно. Пробормотав: «Ну как вы можете такое говорить, люди ведь», он отвернулся и снова уткнулся в газету — до него только сейчас дошло, чем так плоха газета с его портретами, которую он всю жизнь читал исключительно для ознакомления. Дальше ехали молча и, как показалось Ильичу, вернулись к Садовому кольцу. Машина остановилась возле одноэтажного особняка из бледно-голубого камня, в свете солнца казавшегося совсем белым, с чуть округлыми окнами, украшенными лепнинными узорами сверху и снизу. Фундамент оказался высок, чуть-чуть не достигал человеческого роста. Не успел Ленин выйти из машины и оглянуться, как чёрный автомобиль с шофёром укатил куда-то прочь. Ленин прошёл по периметру особняка и увидел, что только одна его часть составляет один этаж, что к нему ещё примыкает второй. В поисках входа Ленин оббежал особняк по кругу и увидел наконец вход: две двери из отполированного дуба по обе стороны от выступа дома с балкончиком. «Богато живут, черти!» — весело подумал Владимир Ильич и подошёл к дверям. Они оказались заперты, но не на замок — Ильич повернул ручку и вошёл внутрь. Сразу же за дверью начинался длинный коридор, по бокам которого шли двери с изящными медными ручками, а ещё большая арка, ведущая, судя по всему, в гостиную. — Ну что, товарищ Куприянов? Набегались? — услышал Ленин всё тот же призрачно знакомый голос и направился в гостиную, откуда он доносился. Товарищ шофёр, сидевший в гостиной у камина, был довольно крепким, с заострённой бородкой, с серыми мутными и меланхолическими глазами: в его внешности и манере было что-то мягкое, чувствовалась благовоспитанность и вежливость. Ленин пригляделся, но ничего знакомого в нём не мог разглядеть. — Неужели не узнали? — снова спросил человек, а Ленин совсем всполошился, вскинул клыки и подхватил с тумбы позабытый кем-то маузер. Человек поднялся: — Кажется, что нет! — и тоже вооружился. — Сначала скажите, кто вы такой и зачем привезли меня сюда! — ощетинился Ленин. Вместо ответа завязалась стрельба: Ленин, будучи не совсем в силах управлять своими движениями, беспорядочно палил из своего оружия по странному гостю, и пули то и дело щёлкали по стенам, издавая жалобные трески. Несмотря на свой невысокий рост, человек двигался настолько быстро и ловко, не подпуская Владимира Ильича к себе, делал он это столь стремительно, словно был уже мёртв, — трудно было поверить, чтобы он мог причинить хоть какой-нибудь вред. Дуэль продолжалась довольно долго и закончилась ничьёй — Ленин понял, что противник тоже не совсем человек, раз пули его не берут, и решил сдаться. Сдавшись, он поклонился и замер, ожидая решения своей судьбы. Движения человека, однако, были мягки и дружелюбны — он подошёл совсем близко к Ленину и сказал, наклоняя голову к плечу: — Может быть, выпьем по чашечке чая? Я угощаю. Вы не против? Вы ведь, наверно, устали с дороги? У меня чай, хороший. Пожалуйста. Что вам налить? Или вам вина? Здесь, насколько мне известно, курить не рекомендуется. Спальня прямо по коридору. Ваше имя? Дайте угадаю, Владимир? — засыпал Ильича вопросами незнакомец, отступая к стене. Ильич вспылил: — Так кто же вы наконец? И где мы всё-таки? Это же смешно — вы меня видите впервые в жизни, я не знаю вашего имени, зато вы можете в любой момент отправить меня на тот свет, поскольку я безоружен и сижу здесь один. Немедленно объяснитесь, иначе я буду стрелять снова. — Не узнали? — воскликнул человек и спрятал в лицо ладони. Едва он отнял их, как Ильич ахнул: перед ним стоял... Феликс Эдмундович Дзержинский! Ленин не сразу поверил своим глазам — прошло несколько мгновений, прежде чем он сумел сообразить, что к чему. — Да, это я, товарищ Ленин. У Ильича как от сердца отлегло: старый товарищ! Более того, соратник! Вот чего не хватало ему последние несколько месяцев! Разволновавшись и даже позабыв про все происшествия, Ленин шагнул навстречу Дзержинскому, схватил его за плечи и крепко обнял. Но Дзержинского, видно, такой порыв стал уже утомлять. Он отстранил Ленина и взял его под руку, подводя вглубь большой комнаты с камином, стоявшим в углу, перед которым стояло множество разномастных кресел. — Садитесь, Владимир Ильич. Я вас угощу чаем с лимоном и вареньем из чёрной смородины — это мой любимый сорт... — сказал он, наполняя две чашки из чайника, стоявшего на столике рядом с креслами. Потом сел в одно из них и продолжил: — Сейчас, после вашего столь необычного появления, вы не представляете, на какие трудности мы идём. Мировая революция требует жертв — правда, пока только военных. Ленин сел в кресло напротив Дзержинского и стал пить чай, стараясь не думать о произошедших несчастьях. «Как же так? Почему я его сразу не узнал?» — думал он про себя с тоской, пребывая в полной растерянности и пытаясь найти какой-нибудь общий знаменатель происходящего, чем бы не мешало это постоянное ощущение внутренней бездомности. Наконец он решился спросить: — Уже заметили, что меня нет? — Заметили, — сказал Дзержинский, — и очень обеспокоены. Но это не ваша вина: мы с вами в некотором смысле коллеги по несчастью... Вам нужно вернуться. Народ будет в отчаянии, что вы пропали. — И что же дальше? Я возвращаюсь? — спросил Ленин тревожно. — Возвращаетесь. Систему подачи крови вам починят непременно и сделают даже лучше, — ответил Дзержинский, делая очередной глоток. — Возвращаетесь сегодня же ночью. Вас встретят, вымоют в глицерине, переоденут и уложат спать. Только перед этим нужно исправить кое-что, — показал на лицо Ленина, и он понял: побрился же, а без усов и бородки его попросту не узнают!       План был исполнен безукоризненно: Дзержинский, снова прикинувшийся товарищем шофёром, подвёз Ленина до Охотного ряда и скрылся во мгле, План был исполнен безукоризненно: Дзержинский, снова прикинувшийся товарищем шофёром, подвёз Ленина до Охотного ряда и скрылся во мгле, не попрощавшись. А Ленин, решив, что идти нужно немедленно, быстро проскользнул на Красную площадь, залитую неярким лунным светом, и направился к гранитному титану мавзолея. Уже там его ждал знакомый охранник товарищ Емельянов, стоявший у обновлённого саркофага с крайне недовольным видом, словно восставший из мёртвых Ленин разбудил его своим появлением. — У меня уже просто нервы на пределе! — заговорил охранник горячо и пылко. — Сплю здесь на посту, чтобы никто не украл труп, и тут на тебе! Товарищ вождь, пройдёмте, — успокоился Емельянов и вывел Ленина из основного зала мавзолея. Спустя полчаса вождь пролетарской революции, чистый, вымытый и пахнущий глицерином, сидел на краю саркофага, который ещё не закрыли стеклом, смотрел в маленькое зеркальце и поправлял свою бородку. Через несколько минут подошёл инженерный отряд, исполняющий обязанности охраняющих гробницу; они, по совместительству исполнявшие роль смотрителей, оглядели вождя, приветливо кивнули ему и принялись крепить на саркофаг стеклянное заграждение, пока Ленин поудобнее укладывался на красном покрывале, покрывавшем ложе его смерти. Заснуть труда не составило, и вскоре он погрузился в темноту и забвение. Охранник Емельянов же, за все эти беспокойные дни получивший седые пряди в волосах, вскоре после этого сидел у входа в мавзолей и бездумно поглядывал на линию далёких московских огней, убегавших в ночное небо, и попивал сок из трубочки. Вскоре пить ему надоело, и он достал из-за пазухи крошечную самодельную свирель. Мелодия отчего-то сложилась печальная, тонкая, с высокими переливами звука, но остановиться товарищ Емельянов уже не мог, чувствуя, как эта мелодия что-то в нём надрывает, но надрывает в хорошем смысле, создавая в его душе — даже не в душе, а в голове — одну большую уютную пустоту, которая уходила и пропадала в самой себе, ничего не требуя взамен, кроме покоя. В эту пустоту вплетался треск цикад, доносился далёкий шум проезжающих машин, потом совсем близко, где-то за стеной Кремля. А мелодия всё лилась и лилась, печальная и словно похоронная, рождая в бессмертном сердце какие-то совсем уж непонятные и тревожащие чувства, которые постепенно приводили Емельянова в смятение, так, будто музыка была живым существом, обитающим в каждом из людей, каждого из которых она пробовала на вкус, впиваясь в них частыми и острыми иглами, причиняя боль и заставляя сжиматься сердце в предчувствии беды. Он играл и играл, пока ему не почудилось, будто одинокая свирель превратилась в траурный оркестр, громко заигравший на грани слышимости — и музыка стала дробиться на бесчисленные мелкие звуки, создавая удивительное многоголосие, во всём похожее на стройный хор, начинающийся с одного голоса и постепенно углубляющийся, накатывающий друг на друга, образуя монотонную и печальную мелодию.