Энциклопедия жизни

      Мой отец, которого я никогда в жизни не видел, был из категории «мне нужен перерыв». Именно эту фразу он сказал моей матери, когда узнал, что та беременна. Отец вывернул всё так, словно он жертва — устал от отношений, надо сделать небольшую паузу. А потом, как говорится, ушёл за хлебом и не вернулся. Откуда я это знаю? Мать как-то проговорилась в порыве очередной истерики. Она говорила, что во всём виноват только я, её сын.       Мама, судя по всему, отца любила. Я не знаю историю их знакомства, признания в любви и начала отношений. Отец не был готов к ответственности в виде ребенка, и я до сих пор не понимаю почему мать не сделала аборт, хотя срок ещё позволял.       Когда я не заплакал и не закричал после рождения, мама уже начала беспокоиться и ходить по врачам. Многие говорили, что это временно и со временем буду, как все, а другие говорили, что я просто ребенок спокойный. Но я не плакал, даже когда хотел в туалет или покушать, лишь кряхтел. Тогда один доктор сказал, что, наверное, это никуда не денется и это у меня какое-то отклонение. Это заявление подтолкнуло мать на падение в недолгую депрессию.              Сколько я себя помню, то всегда хоть чем-то да отличался, если не считать своей «особенности» — полная безэмоциональность. Пока другие дети во дворе бегали, жрали песок и торговались листьями да палками, я сидел на земле и тупо наблюдал за какими-то букашками на траве. Меня избегали, считали жутким из-за пустых глаз и угрюмой мины на лице. А если и кто-нибудь из детей не боялся, подходил с целью подружиться, то их мамы быстро отводили их за ручку, шепча что-то, смотря на меня, как на какую-то бродячую собаку.       Хотя, порой, такое настороженное отношение по отношению ко мне, ребенку, казалось странным. Выглядел я вроде опрятно, прилично, не был измазан в говне. Иногда вещи, конечно, могли быть немного поношенными из-за того, что мать часто отказывалась покупать мне новые, хотя денег у нас было вполне достаточно. Мы не были бедными, но и миллиардерами не назвать.              В средней школе было хуже. Если в начальной меня только обсуждали, публично смеялись и ставили подножки, то в средней я был не просто изгоем, а объектом издевательств. Меня вечно задирала какая-то компания подростков, у которых, видимо, начался переходный возраст. Меня даже иногда зажимали в углах и били в те места, где не будет видно синяков.       Я не знал, чем именно я им не понравился. «Наверное, нелюдимых не любят», — подумал я однажды, сидя под лестницей. И тогда я впервые задумался, а возможно ли стать другим? Можно ли ему быть, как другие, чтобы те же другие приняли его?       С тех пор я начал наблюдать. Смотреть в лицо, в глаза одноклассникам, улавливая различные эмоции. Впитывал в себя чужую мимику, даже иногда гадая «А это выражение лица у Тиё значит задумчивость или непонимание?». Дома, в ванной перед зеркалом каждый день тренировался изобразить то или иное выражение, которое запомнил. Улыбаться у меня выходило криво.       Я с трудом различал похожие друг на друга эмоции. Радость и веселье, грусть и тоска, злость и ненависть. Всё это казалось таким далеким и таким сложным, но я продолжал, желая узнать, что из этого выйдет.       К концу средней школы и началу старшей, у меня уже что-то вырисовывалось, какая-никакая мимика базовых эмоций. Один раз на пробу улыбнулся матери, когда та вернулась с работы. Полная чистейшего шока чужая физиономия была лучше всяких похвал.       Я и сейчас, в университете, презираю, когда люди гнобят тех, кто отличается. Но это не исправишь. Если бы я тогда не начал учиться изображать чувства, то в обществе пришлось бы очень туго. Меня бы попросту не приняли, и я бы остался без ничего. Поэтому таким людям, как я, надо выживать и не быть самими собой.                     В первые дни учебы в старшей школе он произвел хорошее впечатление, был дружелюбен и всякое. Теперь так непривычно, когда с тобой здороваются, спрашивают как дела и даже пытаются завести будничный диалог. Было в какой-то степени приятно.       Подпирает кулаком щёку, свободной рукой в очередной раз махая громоздкому однокласснику, который очень энергичен — его, вроде, Итто зовут.       В общем, дела шли как нельзя лучше. Спустя пару месяцев учебу он стал аж немного популярен у девушек и нашел пару приятелей мужского пола, это ему, хоть и слегка, но льстило. Мотивация дальше развивать навыки мимики тоже значительно поднялась.       Скарамучча в один из таких уже не самых ужасных дней спокойно сидел за партой, мельком наблюдая за веселыми разговорами одноклассников, что столпились, в основном, у одной парты неподалеку. Пара человек попрощались и отошли, дав ему возможность разглядеть сидящего за столом человека. Ах да.       Сиканоин Хэйдзо — номер один по популярности у девушек, и, бывало, у парней. И это вполне себе обоснованно. Всегда готов помочь, отзывчивый, добрый, честный, ответственный, очень справедливый, приятный на внешность, да прям ангелочек, а не человек.       Скарамучча долгое время наблюдал именно за ним, за его повадками, движениями, мимикой, выразительностью эмоций — и они не выглядели подделкой, всё было так искренне, что он аж удивился, как у парня щёки не болят улыбаться целыми днями.       У толпы ребят, видимо, закончились новости или вопросы, поэтому они начали рассасываться, и класс почти опустел. Хэйдзо помахал на прощание последнему зеваке, обворожительно улыбаясь, а затем внезапно обратил внимание на Скарамуччу. Тот сперва теряется, думая куда себя деть, а после неловко склоняет голову в немом вопросе.       Растерянно вздрагивает от того, что Сиканоин резко встал со своего стула и стремительно идет в его сторону. Парень присаживается на корточки, укладывая локти на чужую парту, подпирая ладонью щеку, и растягивает губы в широкой, ослепляющей улыбке. — Скарамучча, верно? — невинно спрашивает тот, хлопая изумрудными глазками. — Угу, — заторможенно кивает темноволосый, обнаружив, что слегка загипнотизирован чужими глазами. — А ты Хэйдзо? Приятно познакомиться, — улыбается краешками губ. Вспомнил, что они говорили только пару раз, и то диалоги были дежурными, деловыми. — Какая очаровательная улыбка, — мелодично тянет одноклассник, голос был мягок и тягуч, словно мед. Он протягивает свободную руку, поддевая указательным пальцем чужой подбородок, оглядывая чужое лицо цепким взглядом. — И красотой не обделен.       Скарамучча приоткрывает рот в немом шоке, а в груди будто очнулось второе дыхание. Никогда не слышал комплиментов в лицо. Девушки, конечно, шептались между собой о его внешности, но это не то же самое. Он в неверии моргает, не смея разорвать зрительный контакт.              Дверь в богом забытую кладовую комнату звонко захлопывается за их спинами, тишина пыльного помещения прерывается лишь шумным дыханием двух персон. Спина ударяется об холодную стену, из-за резких движений стоящие в углу метёлки попадали на пол с характерным стуком дерева. Его яростно вжимают в вертикальную поверхность, жадно сминая разгоряченные губы. Чужие руки скользят по позвонкам, исследуя отзывчиво выгибающееся тело через одежду.       Скарамучча зарывает руку в малиновые волосы, глухо мыча в поцелуй, когда чувствует, что губу слегка прикусили. Он жмурится, плавится от ощущений, слишком горячо и душно. Хотелось больше.       Тяжело дышит, мелко дрожа, когда Хэйдзо отстранился только для того, чтобы прижаться губами к линии челюсти, медленно сползая к шее. Тихо стонет, сжимая чужое плечо чуть сильнее, хмурясь. Чувство, словно он сейчас потеряет сознание. Сиканоина было слишком много, что Скарамучча уже едва понимал, где бродят его руки, а где чужие, но также парня было очень мало, что хотелось затянуть того в ещё более развратный поцелуй, никак это не прекращая. И, пожалуй, он это и сделает.             Стучит Хэйдзо по плечу указательным пальцем, и когда он отлип от шеи, недоуменно глядя на Скарамуччу в темноте, тот подается вперед, настойчиво смыкая влажные губы друг с другом. Парень долго не тормозит и быстро отвечает, оглаживая чужие бедра в школьных брюках круговыми движениями.       Поцелуи распаляют, тела прижимаются ещё ближе друг к другу, и всё это невообразимо сладкое удовольствие бежит по венам горячей страстью, скручиваясь внизу живота. Но их прерывает звонок на урок.       В общем, с Хэйдзо я узнал о своём пристрастии к мужскому полу. И не только. Одноклассник научил меня целоваться, почти не насмехаясь над отсутствием опыта, и ещё много всего… Нет, у нас не было отношений, любви и прочего. Это, скорее, из серии «Друзья с привилегиями». А друзьями мы стали и впрямь неплохими, хоть и обжимались временами в кладовой.       Почему мы вообще это начали? Ну, во-первых, мы оба считали друг друга идеалами красоты, во-вторых, обоим хотелось попробовать что-то новенькое. Для Хэйдзо «новое» — это отношения без обязательств с парнем. А для меня «новое» — в принципе всё, связанное с взаимодействием с людьми.       Мы, если что, не набросились на друг друга, как койоты. Сперва завязали общение, стали приятелями, друзьями, а после пошло поехало.       Конечно, чуть позже, в тех же старших классах, я попробовал с девушкой. Но что-то не завязалось, мне не понравилось, и вот, открыл в себе познание, что я не традиционной ориентации. Славно, не так ли? Очередное отличие от норм общества кидаем в копилку.       Уже к концу старших классов я более обширно открыл понятие секса. Приятное дело, скажу. И на тот момент мне это дело казалось очень кстати, ведь у меня начались навязчивые мысли, которые появляются когда захотят, а половая связь отвлекала. Забивала голову одним лишь жаром.       На протяжении всей старшей школы мои отношения с матерью каким-то образом начали теплеть. Но только с её стороны, очевидно. Я её прощать не собирался и не собираюсь.       Должно быть, дело в том, что я начал имитировать эмоции, поэтому она сразу подобрела, думает, мол, «Ой, неужели мой сыночек стал нормальным».       Началось всё с того, что она перестала кидать на меня укоризненные взгляды. Начала потихоньку пытаться завязать со мной, хоть и дежурный, но разговор, используя фразы, такие как: Как дела в школе? Было весело с друзьями?       Я ей подыгрывал, отвечал, изображал из себя прилежного сына. А в глубине души находился в смятении — «Мне надо было только раз улыбнуться, чтобы она ко мне так относилась?» Было тошно.       Закрывает дверь на ключ, чувствуя себя ужасно вымотанным. Сегодня у них была работа группой, лицо болит улыбаться и изображать заинтересованность, задумчивость.       Слышит копошение со стороны кухни и мигом напрягается. Почему мать дома? Она ещё должна быть на работе. Дыхание сперло — она последний человек с кем он хочет встретиться сейчас.       Он пытается тихо и незаметно, как ниндзя, юркнуть себе в комнату без лишних разговоров, но как только преодолел половину пути, почувствовал на себе столь знакомый взор ярко-фиолетовых глаз, очень похожие на его собственные. Хоть и холода в этих глазах поубавилось, но он был, и Скарамучча ощутимо почувствовал, как мурашки прошлись по спине, поэтому послушно останавливается на месте, прогибаясь под давлением тяжелого взгляда. — Есть будешь? — Я не голоден, — бормочет он, сжимая руки в кулаки. Живот скрутило от напряжения. — Правда? А я заказала твоё любимое Унаги тядзукэ, — разочарованным тоном тянет она, после замолкая. Это означало, что он может идти.       Он двигает окаменелые ноги, заходит и закрывает дверь в комнату. Сильно хмурится, соскальзывая вниз по деревянной поверхности. Его бесило её поведение. То, как она якобы расстраивается, когда он отказывается с ней есть, словно это не она раньше пропадала днями на работе, оставляя ребенка одного дома на произвол судьбы. Ему приходилось самому учиться готовить из редкой, но хотя бы съедобной еды. Получалось совершенно невкусно, но главное, что оно переваривалось и ненадолго утоляло голод.       Стряпня этой старухи, которую она изредка готовит, когда приходит с работы, пока он делает уроки — отвратительна на вкус. Она готовит хуже, чем готовил он, когда был ребенком.       Конечно, может, это были просто детские обиды и у него сейчас есть шанс наладить отношения. Но смысл? У него нет ни одной причины позже продолжать общаться с этой женщиной, которую мамой он уже зовёт еле как, потому что это слово уже желчью отзывается на языке.       Он встает на ноги, плетясь к окну. Смотрит на цветущую неподалеку сакуру, а потом фокусирует зрение на стекле, видит своё отражение и морщится. Ему отвратителен факт, что они с матерью так похожи. От отца словно только фамилия и осталась.       Такая же бледная, фарфоровая кожа, яркие, страшные глаза, которые введут в ступор любого; неряшливые волосы цвета индиго, вечно сухие и слегка тонкие губы, только недавно научившиеся улыбаться. В каком-то смысле ему приходится смотреть на себя в зеркало через силу, но надо, для тренировок.       Он начал получать гораздо больше комплиментов, когда расширил свой репертуар эмоций. Это ощущалось так странно, до сих пор. Люди странные. Чтобы получить желаемую похвалу, быть любимым окружающими, нужно так мало. Быть привлекательным и уметь подминать под себя людей красноречивой речью. А на то, что у тебя внутри и какой ты на самом деле — им плевать.       Касается подушечками худощавых пальцев щеки, наблюдая, как отражение сделало то же самое. Всматривается в свои же глаза, ища там что-то живое, что есть у других, но нет у него.       Сердце — это эмоции, а эмоции — это жизнь. Он завидует тем, кто может выражать эмоции автоматически, а не постоянно контролировать каждую мышцу, беспрерывно следя за своим выражением лица. И ещё противнее становится от понимания, что даже у матери есть эта возможность, но не у него, хотя как человек она намного хуже. Несправедливо. А знаете… Он не имеет права судить, не имея сердца. Трупы не говорят.       Отшатывается от стекла, когда на секунду ему померещилось, что за другой стороной стоит его мать, а не повторяющее каждое его движения отражение. Руки похолодели.

***

      Скарамучча крупно вздрагивает от внезапной тяжести на плече, отвлекаясь от глубоких-глубоких и не самых приятных мыслей. С презрением во взгляде скользит глазами по блокноту, на бумаге которого был нарисован портрет матери по плечи, изуродованный толстым, чёрным грифелем карандаша. Все штрихи были резкими, острыми, непонятными, будто сделанными в порыве истерики, поэтому с первого взгляда едва ли можно понять, что на рисунке изображен человек, а не просто клякса.       Поднимает усталые глаза на пришедшего в чужую комнату соседа, положившего руку на плечо Сёки но Ками. — Есть будешь? Моя очередь готовить, — спокойным тоном спросил светловолосый, но во взгляде читается настороженность, наверное, из-за того, что Скарамучча сидел над этим корявым рисунком два часа, который всё равно потом выкинет или сожжет. — Да, спасибо, — заторможенно отвечает, щипая себя за переносицу. — Задницу свою поднимай, будешь рядом сидеть, чтобы мне не скучно не было.       Удары сердца от чего-то участились. — Так, почему ты ненавидишь мясо? — тихо мурчит он с приподнятыми краешками губ и блаженно прикрытыми глазами, будучи разморенный домашней атмосферой. — Мм… Ну, не прям ненавижу. Просто не нравится из-за плотности, я им легко объедаюсь, — пожимает плечами Альбедо, вытаскивая из шкафчика муку, после остервенело что-то ища. — А тебе что не нравится? — он решил поддерживать диалог.       Почему? Да просто…после того, как пришел домой с покупками, заметил, что Скарамучча ведет себя странно. Исподтишка глядел на соседа и пытался понять причину столь задумчивого и даже мрачного поведения. Не понял, но решил такой настрой развеять. Не нравится ему напряженная обстановка. — Приторные сладости, — отвечает Скарамучча, и Альбедо от чего-то пропускает сквозь зубы смешок, который сменяется раздраженным рычанием. — Да Санта-Мария! Куда ты картошку запихнул, или у тебя её вообще нет? — возмущается светловолосый и Сёки но Ками лениво встает с места, подходит, открывает нижний шкафчик, едва ли не залезая туда полностью, достает из глубин ящичек с картошкой. — Санта-Мария? — фыркает тот, обратно присаживаясь и, как кот, разваливаясь на столешницы барной стойки. — Забавно, у меня наоборот, люблю сладкое, — игнорирует чужую насмешку о выражении «Санта-Мария». Хорошее выражение. Всяко лучше, чем «Рыбьи головешки», как любит ругаться его дальний родственник Варка. — А… когда у тебя день рождения? — Скарамучча внезапно вспоминает, чуть ободряясь. — Читал письмо? — легко догадывается, но говорит без упреков. Ему от того я факта, что сосед прочёл письмо, ни горячо, ни холодно. — Тринадцатого. — Уже завтра? — удивляется, чуть хмурясь. И Альбедо совсем не радуется? Хотя, не ему говорить, сам же своё день рождения ненавидит. — Забыл про него? — Не буду врать, да, — неловко улыбается Рэйндоттир, очистив картошки, начиная резать их на большие куски.       Светловолосый отворачивается и тотчас хмурится. Он понятия не имеет, как Скарамучча относится к дням рождения, но рад, что тот молчит и не пытается навязать свою точку зрения. Обычно, когда люди узнают, что он часто забывает про свой же день рождения, то сразу начинают причитать, удивляться «Как же так? Этот день же такой важный», а потом в ход идут часовые лекции о том, что надо обязательно праздновать. В его стране люди, просто, очень любят дни рождения, поэтому относятся так…серьезно.       Но лично Альбедо не видит в этом дне ничего интересного. Что хорошего в том, что ты на один год ближе к смерти? Конечно, такому молодому человеку, как он, рано ещё о таком думать, но всё же…       Он готов так «грандиозно» праздновать свой день рождения только в Мондштадте, в кругу семьи и близких друзей, больше нигде и никогда. Здесь, в чужой стране, в чужом городе, он готов праздновать только Новый Год, разве что. И то скромно.       Никогда не понимал весь этот пафос на праздниках, ведь это только день или два, смысл? Зачем тратить так много времени и усилий только ради красивого вида? К примеру, те самые дни рождения у всяких блогеров или знаменитостей, — зачем столько шаров, тонны макияжа на лице, двухметровых тортов?       Боюсь, он этого и не поймёт, предпочитая всё более скромно, по-домашнему. Небольшой пирог, члены семьи и дорогие друзья под боком, все дома, все вместе — вот, что идеально. — А что ты готовишь? — — Я слишком рано —       Оба начинают говорить в унисон, затыкаются, смотрят на друг друга пару секунд, после чего кратко посмеиваются. Альбедо чувствует себя до жути неловко, а Скарамучче, по-видимому, вполне нормально. Или так только кажется. — Я… — медленно начинает Рэйндоттир, боясь, что его перебьют. Но, видимо, Сёки но Ками покорно отдал главенство говорить своему соседу. — …слишком рано тебя пригласил, тут ещё надо часа полтора или больше ждать. — Всё нормально, мне всё равно нечего делать, а тут хотя бы, вон, какая прекрасная компания, — подлизывается темноволосый, утыкаясь носом в изгиб своего локтя, скрывая довольную улыбку. — А готовлю я картофельные оладушки, — не сдерживает улыбку тот, вспоминая, как часто его мама готовила ему их. Так вкусно было. И это, пожалуй, единственное, что он умеет готовить почти в совершенстве. — На ужин? Прекрасный выбор, — вроде без сарказма соглашается сосед.       И вот, Альбедо закончил и оставил все куски картошки вариться, чтобы позже сделать пюре. Осталось только ждать минут двадцать или двадцать пять. На кухне повисла неловкая для него тишина.       Вы не подумайте, он любит тишину, обожает. Но когда ты наедине с кем-то малознакомым, эта тишина становится хуже любой пытки.       Он опирается поясницей на край столешницы, нервно постукивая кончиком пальца по деревянной поверхности поварешки, которой он иногда, от скуки, тычет картофель.       Переводит прищуренный взгляд на лежащего на барной стойке Скарамуччу, кто подозрительно молчит. Уснул что ли? Альбедо осторожно подходит ближе, чтобы разглядеть, а то ни черта без очков или линз не видит. А, нет. Темноволосый, вероятно, задумался. Смотрит пустым взором куда-то в сторону, и Рэйндоттир невольно замечает, что чужие глаза сильно густеют с каждой прошедшей секундой, словно тот думает не о самых позитивных вещах.       Альбедо ему, конечно, не мамочка. Но… Просто… От привычек старшего брата он ещё не избавился. — Эй! — недовольно окликает соседа студент, сильно тыча пальцем в темную макушку. Скарамучча мелко вздрагивает и поднимает осознанные глаза на нарушившего его покой человека. — Ты вообще можешь хотя бы минуту не думать? — с навеянным презрением и вызовом в голосе фыркает художник, морща нос.       Сёки но Ками растерянно моргает пару раз. Вот, просто, блять, кот. А затем на потрескавшиеся от холодного ветра губы лезет благодарная, — или Альбедо придумывает, — улыбка. — А ты научишь? — вот зараза. На секунду Альбедо тот показался даже немного милым, но нет, надо всё испортить своей нахальной рожей с этой чёртовой хитрой ухмылкой.       Рэйндоттир застывает. Что он только что подумал? — — А может и научу, — решительно выбирает забыть о том, что мимолетно подумал. Склонился ниже, ближе к этому чёртенку, осклабившись. — Например, вот этой поварешкой ударю тебя хорошенько, чтоб неповадно было.       По кухне разносится чуть сиплый, легкий, как облачко, смех. — Хах… Альбедо, ты первый, кто заставляет меня смеяться так часто, — сквозь непрекращающиеся смешки лепечет он на одном дыхании, смахивая мигом появившиеся на уголках глаз слезинки. — А я не шутил, это была угроза, — гордо задирает подбородок светловолосый, словно он какой-то граф, еле сдерживая глупую улыбку.       Первый, кто заставляет смеяться так часто? В каком смысле? До слёз или просто? Первый, кто заставил смеяться — это вообще как? Конечно, он и до этого замечал, что Скарамучча редко смеется и всё такое…а если и смеется, то, в основном, это звучит наигранно. Неискренность почти неразличима, Альбедо сам только недавно научился смотреть сквозь всю эту натянутость.       Вчера, в пятницу, и сегодня вечером, всё в присутствии Альбедо. Те два раза, когда Скарамучча смеялся. И выглядело это, и звучало, вот совсем не наигранно.       Вопросы, которые мучали его, когда он лежал на кровати с новеньким матрасом и постельным бельем, будучи сытым. Оладушки, кстати, получились очень славными. Он собой гордится.       Особенно, чувствовался вкус победы, когда он невозмутимо поставил перед Скарамуччей порцию, где все оладушки были покрыты сладким вареньем, которое светловолосый где-то достал. Видеть чужой запредельный шок — искусство.       Ладно, потом Альбедо, под негодующие возгласы «Ну как так можно над человеком издеваться!», забрал эту тарелку себе, дав соседу тарелку где картофельные оладушки без ничего. На всякий случай рядом положил сметану, которой всё-таки воспользовались.       Оладушки были просто божественные, и Скарамучча не смел этого отрицать и скрывать своё наслаждение. Довольно мурчал, хрустя золотистой корочкой. Оладья, кстати, не просто из картофельного пюре, а ещё и с панировкой из сухарей, поэтому хрустят так вкусно, звонко, прям как шишки! Настоящие — Мондштадские оладушки.       Все его мечты о еде и тревожащие его вопросы о том, что Скарамучча имел ввиду, крутились в голове до того момента, пока внезапно не прозвучал звон мобильника. Альбедо подрывается на кровати, растерянно оглядываясь по сторонам в поисках телефона. Так, Сёки но Ками вроде уже спит, но спит крепко.       Художник берет телефон, отвечая на такой долгожданный звонок. — Алло?