Энциклопедия жизни

      Наконец, выходные. Два дня, когда можно более-менее расслабиться, но относительно скоро уже будет сессия, и в идеале уже лучше начать понемногу готовиться. Тяжело вздыхает, понимая, что сегодня он толком не отдохнет.       Прощается с Альбедо, на минут пятнадцать уходящего в магазин за продуктами, и идет в ванную комнату. Хочется принять освежающий душ.       Обычно напряженные мышцы и вечно болящая спина быстро расслабляются под тёплыми струями воды. Намыливает волосы, почесывая и размеренно массируя кожу головы. Сильно зажмуривает глаза, когда приходит пора смывать пенное месиво на макушке, чтобы мыльная вода не попала в них. Это не помогает и он с раздражением начинает тереть неприятно щипающие глаза, наверняка покрасневшие из-за едкого для слизистой глаз шампуня. Смаргивает влагу с ресниц, так и не избавившись от ощущения, что его глаза нещадно жгутся. Хах, по ощущениям напоминает о подступающих слезах.       Смывает с тела остатки пены, и вдруг замирает. Сердцебиение отдается в ушах, а запоздалое на несколько дней осознание медленно начало достигать его, одаривая животным ужасом и чистейшей тревогой, сжимающей душу, перехватывающей дыхание и перекрывающей доступ к кислороду. Рассеянно моргает пару раз, озадаченно сводит брови к переносице, касаясь собственной щеки. Он знает, как ощущаются подступающие слёзы, потому что плакал. Рыдал. Рыдал перед Альбедо.       Ни разу в детстве, когда его жестоко избивали кулаками, царапали длинными ногтями и намеренно прижигали окурок сигареты о кожу. Ни разу в подростковом возрасте, когда его открыто поливали всевозможными оскорблениями, толкая туда-сюда. Ни разу в самые худшие моменты, когда была острая необходимость причинить себе вред, чтобы почувствовать что угодно кроме всепоглощающей пустоты. Ни разу в период, когда он не мог пошевелиться, ведь попросту не было сил и желания жить. Ни разу, когда ночами думал о том, что всем будет лучше, если бы его не существовало.       Но смог заплакать, когда просто перенервничал? Когда накручивал себя, опасаясь чужой реакции? Когда весь день был на иголках, боясь зрительного контакта, боясь разговоров? Когда винил себя, что проговорился? Или когда его приняли?       Практически за двадцать лет своей жизни — заплакать для него достижение. Он был уверен, что не может, что не умеет, что не способен. А теперь его убеждения с треском развалились, да ещё и так поздно.       Руки начали подрагивать, льющаяся вода уже не ощущалась манной небесной, она вообще не ощущалась. Стало холодно.       Почему он осознал это так поздно, прибывая в глупом умиротворенном спокойствии аж несколько дней?! Уму непостижимо, это же…просто непростительно. Всё слишком быстро происходит.       Ему сейчас стало страшно. Страшно от таких изменений, от таких резких перемен, которые он, вроде как, заметил, но на тот момент не осознал. Он не готов. Зная себя, он очень негативно относится к любым изменениям из-за сильного привыкания к серой рутине, к постоянному дню сурка, поэтому когда что-то шло наперекосяк, он обычно закрывался от мира сего, пытаясь убрать изменение из своей скудной жизни. И только сейчас это начало проявляться.       Только сейчас началась тревога, а эти изменения начались аж пару месяцев назад, когда Альбедо приехал. Слишком многое произошло. Почему он не понимал и не среагировал на это раньше? Почемупочемупочемупочему…       Паника в чистом виде начала овладевать разумом. Навязчивые мысли, его верные спутники, резво проснулись от длительной спячки, вызванной непонятно чем. Альбедо… Альбедо, Альбедо, Альбедо.       Те же мысли продолжали орать ему в уши хаотичную, даже бессвязную чушь, от которой повышалось артериальное давление и виски начинали нещадно болеть. Они то обвиняют Альбедо в том, что он причина нежеланных ими изменений, то стыдят его, что в кои-то веки он начал проявлять себя, как-то развиваться, становиться чуть-чуть лучше. А потом вообще взвизгивают и начинают насмехаться, мол, что он будет делать — уберет причину внезапных перемен, как он делает обычно, или оставит всё как есть?       Второй вариант им был не по нраву, поэтому сразу после развилки в виде выбора они начали утверждать, что если оставить Альбедо, то всё в любом случае пойдет по пизде и вообще ему никогда не стать тем, кем он хочет быть. Говорят, что он застрял в своём дерьме и лучше бы ему там остаться, не показываясь на свет, чтобы людям глаза не мозолить. Говорят, что ему стоит вернуться к прежнему серому, бессмысленно-наигранному образу жизни.       Дыхание начало сокращаться, а глаза перестали видеть четко. Тело ощущалось не своим. Он схватился за голову, горло саднило от сильного желания закричать, молить о помощи у тишины пустой квартиры. В глубине подсознания он понимал, что эти мысли не правы, Альбедо желает только хорошего, и с ним у Скарамуччи всё наконец начало налаживаться. Но боль в груди не угасает, она колит, щипается, будто бы намекая, что он сейчас схватит инфаркт из-за перенапряжения и тела, и души.       Появилось острое желание вернуться в реальность, заглушить навязчивый голос в голове, который четко продолжает орать, что ему никогда не выкарабкаться со дна, где он был рожден и находится по сей день. Рвано выключает воду, выходит с душевой кабины и бросается к раковине, резко открывая всевозможные ящики. Не видит себя в отражении зеркала из-за мыльной пелены паники перед глазами, но уверен, что выглядит ужасно.       Роется в деревянных выдвижных ящиках, временно отвлекаясь на поиск, что способствовало недолгому молчанию гвалта голосов. Больше нащупывает что-то маленькое, плоское, и блестящее на холодном свету ванной. Порывисто проводит подушечкой пальца по углу непонятного предмета и резко втягивает в себя воздух, когда ощущает острую и отрезвляющую боль в пальце, наконец чувствует, что может дышать. С каждым надрезом по пальцам тяжесть на душе становилась всё ощутимее, но тревога и мысли отступали, а это главное.       Наконец может разглядеть предмет-помощник. Лезвие от бритвы. Странно, бритвой он вообще не пользуется, а лезвие уже до находки было как-то вытащено из остальной конструкции.       Он ненавидит изменения, но готов научиться их принимать, лишь бы не слышать шума в голове. Всё, что угодно, лишь бы научиться не имитировать эмоции, а по-настоящему выражать их, как любой нормальный человек. Готов терпеть, готов заглушать сомнения таким образом, как поступил только что. И всё же считает, что лучше бы он вскрылся прямо сейчас, тогда бы не доставил столько хлопот Альбедо, проявляющему к нему заботу, которой он не заслуживает.       Он ненавидит себя и не готов менять этот факт, не верит, что может изменить мнение о себе. Он ценит Альбедо и, похоже, привязался, отчего становится тошно. Опять возникает желание отдалиться ото всех, опять делает порез на костяшке пальца. Опять на душе становится во много раз тяжелее от грешного груза, но опять чувствует странную легкость в голове и это успокаивает. Это помогает.       Надо привести себя в порядок перед чужим приходом. Надеюсь, кровная раковина отмоется за минуту.       Оставшийся день чувствует себя опустошенным. Сидит на диване, так же обняв колени руками, смотря на стеклянный стол пустым взглядом. Его пальцы почти целиком покрыты пластырями. Тяжело было придумывать отмазку, чтобы Альбедо не сильно переживал. И это отмазке явно не поверили.       Знает, что в идеале, лучше бы он притворялся, что всё хорошо. Потому что сейчас Альбедо сидит на другом краю угловатого дивана и смотрит на него нечитаемым, задумчивым и даже каким-то хмурым взглядом. Вдруг начинает чувствовать вину за то, что наверняка подействовал на чужое настроение. И вдруг становится тоскливо, ведь во взгляде нет нежности, которой ему катастрофически не хватает. Ощущает себя зависимым, как от самого сильного наркотика. Какой же беспомощны- — Я что говорил уже двадцать раз? — возмущенно слышится сзади, и на макушку опускается чужая теплая рука. Скарамучча пропустил момент, когда Альбедо встал с дивана.       Темноволосый медленно поворачивается к соседу, бездушно прожигая дыру в лазурных глазах, где на дне плещется жуткое беспокойство. Он хочет убрать неспокойное выражение с утонченного лица, хочет подняться на ноги, хочет вновь чувствовать себя живым, относительно энергичным, чтобы сил хватало хотя бы на поесть. Но сейчас совершенно не может вспомнить, что же он делал для этого и откуда брал силы…       Не отвечает на вопрос, потому что попросту забывает, что его вообще о чём-то спрашивали. — Скарамучча, — серьезный тон заставил немного проморгаться, чтобы убрать тёмную пелену с глаз. — Всё разве не…становилось лучше?       Сперва он не понимает о каком «всё» говорит сосед, но когда до него постепенно доходит смысл сказанного, то вдруг раздражается на себя от того факта, что Альбедо видит его болезненный вид, что видит настоящего Скарамуччу. А потом бесится, потому что Альбедо думает, что знает становится ли ему лучше или нет. Злится, ведь художник, наверное, построил себе там свои догадки и теперь думает, скорее всего, что знает его на все сто процентов. А потом резко становится откровенно плевать.       Чёртовы перемены настроения. — Что ты подразумеваешь под «лучше»? — с усталой усмешкой спрашивает, слегка приободряясь. Веки перестают казаться столь тяжелыми. Чужая рука почему-то продолжает тихо лежать на макушке и это убирает сонливость. — Я…беспокоюсь, — неопределенно признается Альбедо в чём-то очевидном. Скарамучча знал об этом, ведь прочитал в чужих глазах, но это каким-то образом всё равно пробуждает в нём чувства. Странные и непонятные чувства.       Он, удивительно даже для себя, ластится к тёплой руке, неосознанно копируя поведение котов. Чувствует как чужие ловкие пальцы наконец двигаются, расчесывая слегка запутанные волоски, как поглаживают затылок. Обращаются так бережно, что хочется продлить этот момент до вечности. Сразу забывает о вчерашнем.       Но приятные и аккуратные касания к волосам вдруг прекращаются и он едва сдерживает разочарованный выдох от мигом накрывшего его холода. Альбедо медленно убирает руку, задумываясь над чем-то. — Точно! Мне тут не давала покоя одна вещь, и я не мог понять какая, — переводит тему художник и Скарамучча заинтересованно вслушивается. — Ты последние дни не ходил в университет с той красной подводкой, и стало немного непривычно. — Так привык к этому образу? — Только в стенах университета, а в квартире я привык к тебе только с заколотой челкой, сонным лицом и сутулой спиной, — мягко говорит он, начиная идти в сторону ванной комнаты. — Поэтому я подумал, могу ли я попробовать нарисовать подводкой что-то у тебя на лице? — Экстравагантный макияж глаз? — Скарамучча задумывается совсем ненадолго, ведь ему абсолютно всё равно, лишь бы отвлекаться от тоски ещё дольше. — Конечно.       Покусывает внутреннюю сторону щеки, когда Альбедо скрывается за дверью ванной комнаты, чтобы достать из какого-то выдвижного ящика красную подводку, внешне похожую на фломастер. От скуки начинает рассматривать свои пластыри на пальцах без единой мысли. А когда краем глаза видит наконец пришедшего Альбедо, то хочет слегка развернуться на диване, чтобы было удобней, но его опережают сразу на несколько шагов вперед. Рэйндоттир с невозмутимым и даже миловидным, невинным лицом садится Скарамучче на колени.       От такого неочевидного действия у него брови изумленно подлетают вверх, руки также вскидываются, и он замирает, боясь пошевелиться. Озадаченно и с сомнением поднимает ультрафиолетовые глаза на соседа, как бы спрашивая какого чёрта происходит.       Художник умело игнорирует взгляд с вопросом, убирая колпачок с подводки, неловко пододвигается чуть ближе, не замечая, что Скарамучча не дышит. Приближается к чужому лицу с «фломастером» в руке, явно настроившись на работу, поэтому и молчит, как партизан.       Сёки но Ками старательно смотрит куда-то в сторону. Продолжает держать руки в воздухе, ведь понятия не имеет куда их деть. Дышит мелко-мелко. А щекочущее ощущение влажного кончика кисточки у глаз вовсе заставляло чуть щуриться, что вызывало недовольство у Альбедо. — На меня смотри, — из-за положения взгляда темноволосого он не может нормально прокрасить внутренний уголок. Свободной рукой хватает чужой подбородок, чуть сжимая для фиксации головы. Скарамучча заторможенно, но выполняет просьбу, осторожно глядя Рэйндоттиру в глаза, находящиеся в опасной близости. Кадык дернулся от глотания вязкой слюны. — Чего нервничаешь так? — даже это от цепких глаз не укрылось. — Просто…близко, — честно признается он, сдерживаясь, чтобы не отвести взгляд. — Я могу…? — неопределенно спрашивает, призрачно касаясь ладонями чужих колен, которые находились у него примерно на уровне поясницы.       Альбедо на секунду отрывается от работы, нечитаемо глядя вниз, на бледные подрагивающие руки у своих ног. — Если тебе так удобно, а то я заметил, что ты не знаешь куда их девать, — безразлично пожимает плечами художник, возвращаясь к занятию. — Посмотри вниз, — Скарамучча в этот раз быстрее выполняет просьбу, и по веку тут же прошлось прохладное ощущение от подводки.       Он зацепляется глазами за то, как собственные руки выглядели на согнутых коленях в домашних штанах. Прожигает взглядом, прислушивается к ощущениям. На пробу, мелко скользит двумя руками слегка выше. Яркой реакции не обнаруживает, но не уверен какое у соседа выражение лица, ведь послушно продолжает смотреть вниз.       Он слегка дергается, когда прохлада подводки одолела скулу. Мимолетно поднимает виноватые глаза, и встречается с чужими. Холодными, словно лёд, цепкими, такими, когда Альбедо создает своё искусство на холсте и очень сосредоточен на поставленной задаче.       Скарамучча невольно сглатывает вновь, опуская глаза.       Кончик влажной подводки скользит неторопливо, аккуратно выводя непонятные Сёки но Ками узоры и завитки, где-то подкрашивая, а где-то стирая пальцем. Чужие пальцы, обвитые вокруг собственного подбородка. Обвитые не просто так, а с высшей степенью осторожности, мягкости, словно темноволосый сделан из тончайшего стекла и от любого нажатия может рассыпаться.       А когда от художника вновь послышалась просьба посмотреть на него, Скарамучча тает. Дыхание сбивается, а мир переворачивается с ног на голову. Лазурные глаза перестали быть столь сосредоточенными, как в начале, и он смог прочитать плещущуюся в них нежность и такое необъяснимое словами обожание, словно он самый главный экспонат в музее; чувство, от которого у него сносило крышу. Нежность, мягкость, трепетная осторожность по отношению к нему. Внимание. Всё это кружило голову, заставляя целиком и полностью погрязнуть в своих низменных ощущениях.       С каждой прошедшей секундой, пока Альбедо спокойно дорисовывал, а Сёки но Ками всё сильнее утопал в чужих глазах, руки в пластырях постепенно начали двигаться всё выше и выше, при чём неосознанно.       Рэйндоттир, похоже, слишком увлечен работой, чтобы заметить что-то подобное, и он даже двигается на чужих коленях чуть ближе, чтобы было удобней разглядеть другой глаз. Но когда ощущает, что руки Скарамуччи уже давно не на коленях, а сейчас настойчиво сжимают его таз, призывая не двигаться, то лишь скользит по этой картине лазурными глазами, чувствуя, как внутри случайно разгорается игривость. Останавливает руку с «фломастером» в воздухе, задерживаясь на чужих глазах, которые беспрерывно глядели куда-то сквозь него, густея и темнея сильнее с каждым прошедшим мигом. — Закрой глаза, — голос вышел непроизвольно хриплым.       Скарамучча на миг очнулся, покорно выполняя просьбу. Теперь он примерно осознает, что его руки находятся далеко в не самом правильном месте соседа. Но раз уж Альбедо молчит по этому поводу, то всё должно быть нормально. Потому что чужие бедра так прекрасно подходили под всю поверхность ладоней, словно его руки и создавались, чтобы держать именно бедра Альбедо. А когда неосознанно сжимает, то ощущает чужие тазовые косточки под большими пальцами.       Альбедо дорисовывает последние детали на веках слегка подергивающимися руками. С того самого момента, как он необдуманно сел на чужие колени, его уши слегка горели, он уверен, приобретая розоватый оттенок. Благо, он перед всем этим решил распустить волосы, поэтому почти всегда собранные пряди прикрывали настоящее смущение, выставляя его невозмутимым. А сейчас, по ощущениям, горит всё лицо.       Борется против чего-то в голове, очень надеется, что не красный, как помидор, непроизвольно сипит, что он закончил со своим художеством. Видя, как крупно дрогнуло тело под ним, чувствует себя удовлетворенным. Слезает с соседа, дав ему подышать полной грудью и пойти в ванную, к зеркалу.       Огонька в глазах и слабой улыбки с кратким «Красиво» хватало с головой. А вот синяков в виде ладоней на бедрах он увидеть не ожидал.              На следующий день. Альбедо плюхается на кровать, едва не издав измученный рык. Вчера он задумал эту затею с подводкой, лишь чтобы поднять Скарамучче настроение и вывести из полумёртвого состояния. А сейчас всё вернулось, будто ничего и не было. В университете ведет себя отстраненно, постоянно задумчивый и рассеянный, отвечает на будничные вопросы односложно, согласно или отрицательно мычит, кивает, мотает головой и всё. Даже слегка обидно было, когда сосед его весь день кормил холодом, а когда тот Сяо увидел, то сразу живой блеск в глазах появился, а на губах оказалась, хоть и натянутая, но улыбка.       Художнику правда очень хочется понять, помочь Скарамучче, но он понятия не имеет, что именно делать. Он не может сложить пазл из всех тех странных моментов. Цепкий, подмечающий детали взгляд ему помогает замечать наигранность в чужой мимике, но не может читать мысли, а так было бы намного проще.       Слова о том, что Альбедо первый, кто заставил Сёки но Ками смеяться. О том, что впервые заплакал. О том, что темноволосого с самого детства боялись кошки…и некоторые дети. Всё это являлось кусочками пазла, который Рэйндоттиру не под силами собрать.       Он не понимает, как помочь, не понимает сможет ли помочь, не понимает почему хочет помочь, не понимает нужна ли соседу помощь вообще! Всё это наверняка выглядит глупо. Тщетные, неловкие и мелкие попытки подбодрить Скарамуччу заканчивались чужим игнором и стыдом со стороны художника.       Но все любые другие чувства уходят на второй план, когда лазурные глаза из раза в раз цеплялись за нездоровую бледность у Сёки но Ками, полностью покрытые пластырями пальцы, усталые и пустые глаза, жуткая отрешенность от мира сего, забывчивость, рассеянность, часовые сидения на диване без единого движения; когда Альбедо всё чаще начал замечать, как вкусные завтраки его уже не приветствовали, и он не имел права жаловаться, ведь никто соседа не просил готовить, когда видел, что Скарамучча почти не ест, когда случайно увидел, как тот принимает какие-то таблетки перед сном, когда их взаимоотношения снова оказались в самом начале. Напряженная атмосфера в квартире, неловкое для него молчание, словно дни стали более серыми.       Было ужасно непривычно видеть Сёки но Ками таким…безжизненным. Он частично привык к чужим странностям в виде наигранных эмоций и так далее, но к столь депрессивному состоянию он не был готов.       Он устал испытывать постоянное беспокойство и переживание за чужое состояние, но ничего поделать не может. Эта боль при виде столь унылого темноволосого ощущалась практически на физическом уровне.       Если бы он только мог… Если бы он не был столь неопытным в области сложных ситуаций, решении проблем. Да что уж там, он со своими еле разобрался, а тут ещё чужие. Ну как…он почти никогда не решает собственные проблемы, ведь боится совершить ошибку, которая повлечет за собой ещё более трудную ситуацию, поэтому убивает тревогу рисованием, после чего просит совета у Сяо, например. О, точно.       Лениво поднимается с мягкой кровати, чуть больно падает задницей на твердый стул, берет в руку чёрный, первый попавшийся карандаш. Пролистывает желтоватые страницы блокнота, слегка задерживаясь на собственных набросках. Кли, простенький пейзаж, Моднштадт, недоделанная перерисовка того странного сна, и где-то две страницы, занятые неуверенными и неудачными портретами Скарамуччи. Резко и с хлестком бумаги переворачивает на новую, нетронутую страницу. Ему надо отвлечься от размышлений о соседе и сложившийся между ними ситуации, а не наоборот.       Рваными и порывистыми движениями резал по блокноту от внезапной вспышки раздражения. Рисует по наитию, без точной задумки. Смахивает ребром ладони появившиеся из-за острых штрихов крошки карандаша, продолжая уже более спокойно. Острый подбородок, причудливая и слегка неряшливая прическа, прямые брови, хмурое выражение лица и тёмные-тёмные глаза, словно густая и бездонная бездна.       Когда смотрит осознанными глазами на своё творение, то невольно отпадает челюсть. Опять рисунок Скарамуччи. Только какой-то…жуткий и мрачный. Озадаченно хмурит светлые брови. Он никогда прежде не рисовал таким образом: неаккуратно, резко и пронзительно, что бумага с другой стороны аж стала слегка выпуклой из-за сильного нажатия на чёрный карандаш. Обычно его работы всегда отличались поразительной мягкостью, передачей приятной и умиротворенной атмосферы. Сейчас же этот рисунок выглядел до неузнаваемого странно, если сравнивать. Прям так и веяло холодком и плохим настроением.       Захлопывает блокнот, зарываясь руками в волосы. Привычный темп жизни каким-то магическим образом начался крутиться вокруг его соседа. Это бесило. Но плечи устало опустились, напряжение в теле ушло, ощущает себя выжатым, как лимон. Очень хочется помочь, поговорить со Скарамуччей об этом, но боится, что окажется, что он просто вновь накрутил себя, напридумывал всякого и никаких проблем у темноволосого нет, быть может только выгорание, и выставит себя посмешищем в чужих глазах. Он уже пытался начать диалог по душам вопросительной фразой «Всё разве не становилось лучше?», когда заметил, что Сёки но Ками снова начал отстраняться, и сосед ловко увильнул от вопроса.