еще увидимся

Выходные…Хонджун их даже не заметил, если честно.  Провел два дня, бессмысленно сверля взглядом попеременно то стену, то потолок, то учебники и тетради. Ни домашняя работа, ни книги, ни что-либо еще не было способно отвлечь от единственной мысли, кислотой прожигающей все его существо.  Его обманули, а он повелся. На него поспорили, как на вещь. На его чувства, как на какую-то глупость.  Как мог он поверить в то, что Минги способен полюбить такого, как он? В то, что нужет ему, в то, что тот искренен? Идиот. Чертов кретин. Вот и захлебывайся в подушку от беззвучных рыданий, проливая последние слезы. За свою глупость и ничтожность. За нужду в том, кто ее в тебе никогда не испытывал.  А Минги, между тем, ужасно не хватало. До боли, до ломоты в суставах и рези в пересохших глазах. Но он не хотел его видеть - тот бросал снежки в стекло, наверное, битый час вечером субботы, но Хонджун демонстративно зашторил всегда распахнутое окно. Звонил в домофон, но и его пришлось игнорировать. Ким больше не поведется. Хватит с него. Доигрались оба.  К ночи воскресенья, когда все слезы, казалось, высохли, оставив месте зияющей, звонкой пустоте в груди, Минги попал под дверь. Запущенный одним из соседей, по всей видимости, он стучал негромко, чтобы не напугать, потому что уже знал, что в эти выходные Хонджун ночует один.  Услышал жалобный скрип половиц под крадущимся Кимом, раз негромко начал, не глядя в глазок.  — Хонджуни, — его голос, родной до дрожи, вновь заставил намокнуть глаза и ресницы. — Пожалуйста , выслушай меня. Дай мне все тебе объяснить. Лично.  Пришлось зажать себе рот рукой, чтобы не всхлипывать слишком громко и не взвыть в голос от вновь поднимающейся боли. Хонджун сполз по обратной стороне двери и, обессиленный, сжался в комок прямо под ней. Он слышал, как Минги точно так же уселся с другой стороны, но говорить не продолжил.  — Уходи, — просипел Ким, когда слезы перестали душить. Но слова или остались в квартире, или остались проигнорированы, поэтому он повторил громче, стараясь придать голосу как можно более уверенное звучание. И все равно вышло жалко.  Минги не сдвинулся, так и просидев там до самого рассвета понедельника, пока не пришло время возвращаться с работы родителям. Сначала слушал всхлипы за дверью, как они постепенно стихали, потом понял, что Хонджун задремал прямо там.  Тогда снова чуть постучал. — Твои родители скоро придут, — сказал он, услышав ерзанье. — Возвращайся в кровать.  В понедельник, вторник и среду ни один из них не появился в школе. 

{…}

Все эти дни Хонджун посвящал себя больнице. Заботы помогали забыться, чужие истории, улыбки и разговоры - отвлечься от навязчивых мыслей, а запах таблеток и препаратов - забыть на время его запах на собственной коже. Он приходил очень рано и уходил очень поздно - ел здесь, делал домашнюю работу здесь и иногда даже дремал. Думал, что сможет избегать его вечно, сможет вычеркнуть из своей жизни и забыть.  Пока не увидел снова.  Дверь палаты была приоткрыта, в ней привычно гулял сквозняк и обычно крупный силуэт Минги сгустился в кресле крохотным комком. Койка перед ним была пуста. Застелена белыми, чистыми, накрахмаленными простынями. Нетронута.  Сердце Кима тревожно дрогнуло.  Он, едва дыша, пошел ближе, точно боясь убедиться в очевидной догадке. Минги вскинул голову, когда услышал шаги, поймал раскрасневшимися глазами силуэт и в долю секунды переменился в лице, точно стал несчастнее на одно ножевое. Что-то такое же острое вонзилось Хонджуну в грудь с этим влажным взглядом.  Сон попытался встать, но его, слабого и обмякшего от затопившего горя, Ким легко усадил обратно, придержав ладошкой в грудь. Тот, кажется, успел подумать, что сейчас ему за все отомстят, добьют, как раненного зверя, за всю причиненную боль, но… …Хонджун осторожно садится на широкие бедра, двигается ближе, придержав за ватные дрожащие руки, и обвивает их вокруг себя. Позволяет обнять себя сначала несмело, а потом, когда обнимает за шею сам, то крепче. Как спасательный круг, как глоток воздуха, как самое драгоценное сокровище. И до того правильно он чувствует себя на этом месте.  Минги же, ненадолго получив обратно эту маленькую часть своего разодранного в клочья сердца, совсем себя отпустил. Наверное, он никогда в жизни не плакал так. Так, словно все, что было у него внутри оказалось сровнянно с землей одной горящей вспышкой, осталось ничтожной кучкой пепла и гуляющим ледяным ветром. Так, словно потерял все.  Он цеплялся за тонкое тельце, прятался у него на плече и впитывал в его одежду всю свою боль. От потери любимой бабушки, от потери Хонджуна, от потери Юнхо…От тотального одиночества. У него не осталось никого. В прочем, наверное, заслуженно.  Но только Ким мягко гладил по темным волосам, гладил по шее и плечам, показывая, что он рядом. На глаза его тоже наворачивались слезы, но он лишь смаргивал их и поджимал губы, прижималя щекой к горячему виску. Что бы ни случилось, как бы больно ему ни было, как бы с ним ни поступил Минги…он не смог бы оставить того, кого любит, в такой ситуации. Нет в нем столько жестокости.  И он даже не знает, сколько они так просидели, потому что за окном только стало только темнее, а в больнице - тише. Со временем и у Минги иссякли слезы, высохли болезненные соленые дорожки на щеках, выровнялось тяжелое дыхание. Он лежал на маленькой хонджуновой груди, все еще прижимая его к себе и не желая отпускать. Дышал им, пропитанным запахом медикаментов и хлорки, и находил самым комфортным местом его хрупкие объятия.  Больнее было только то, что он последний из всех на свете, кто мог бы их заслужить.