More than enough (2 be loved)

Спустя минут десять или полчаса, Юнги не сказал бы наверняка, к нему в ванную приходит не Чонгук и не Хосок, даже не Намджун, а по странному стечению обстоятельств Сокджин. — Ты заебал, я уже говорил? — тихо жалуется Юнги с пушистого мягкого коврика, на котором сидит. Откуда из эпицентра собственного локального взрыва он слепо и без мыслей пялится в матово-серую плитку на стене. — О, это был не я, — легко отзывается Сокджин и опускается рядом. — Скажи спасибо своему «работодателю». — Он не платил мне за ночь, это было по обоюдному согласию, — бурчит Юнги. — Так что захлопнись. Или ты пришел, чтоб добить? Ну так бей. Но я еще встану, будь уверен. Дай мне только минутку… — Юнги, чтобы ты понимал: если мне нужно, то я могу и буду бить до тех пор, пока из нас двоих не останется лишь один. Но сейчас я здесь не за этим. Я пришел сказать, что, пожалуй, не против, если вы попробуете то, что предложил Намджун. Мне почему-то кажется, что на аргументы остальных ты будешь дольше сомневаться и думать, что нам не нужно, а на мой — нет. — Какое самомнение… — Но оно себя оправдывает, разве не так? Юнги ловит себя на мысли, что все это странный сон. А значит, нечего бояться, нужно соглашаться, брать и задавать вопросы. Причем чем быстрее, тем больше получишь. Главное — не забыть бы наутро, что обрел. И не сдохнуть в процессе, говорят, после такого не просыпаются. — Зачем это тебе, Сокджин-щи? — Просто принять, что дают, не судьба? Обязательно надо объяснять? — В смысле, просто принять? А вдруг там яд? — Как плохо ты обо мне думаешь, я польщен, — фыркает Сокджин, а продолжает не сразу и с неохотой. — Ну-у… Вот у тебя есть Хосок. Фактически я исполняю ту же роль для Джуна. В том смысле, что знаю, где хранятся все его черновики и бэкапы, над которыми он порой в ночи молча сидит, думая, что я не знаю. После университета он почти не прикасался к ним всерьез, не было времени, возможности, никто бы этого не понял и не одобрил. И я чувствую, как они тяготят его. Как вместо того, чтобы делать его счастливым, они превращаются в его раны. Я многим готов поступиться в нашей жизни, но не его настоящей любовью… — Ты его настоящая любовь, — говорит Юнги. — Ведь музыку он бросил, потому что было нельзя, а тебя — нет. — Эй! — шлепает его Сокджин так, что Юнги от неожиданности чуть не прикусывает язык. Пока он трет плечо, боль в котором, к слову, немного выводит его из прострации, Сокджин продолжает с решительным видом: — Короче, Юнги. Что-то мне подсказывает, что если не ради вас с Куки, то ради себя Джун вряд ли когда-нибудь вернется к этому вопросу. Дай мне шанс сделать это для него, раз я пока не могу решить другие наши проблемы. И дай ему этот шанс, раз уж все несется хрен знает куда. — Как ты можешь доверить его в мои руки, если совсем меня не знаешь? — Мне и не нужно знать тебя. Я доверяю Джуну. Не Куки, который втянул нас в это и, скорее всего, сам не понимает, во что именно. А Джуну, моему единственному важному человеку. Если он считает, что вместе вы сможете провернуть это, и если ваша затея может дать ему то, в чем он так долго нуждался, то мне этого достаточно. Ты понимаешь, о чем я? — Хосок, между прочим, тоже с музыкального, — рассеянно замечает Юнги. — А Чонгук что-то говорил про свой вокал… — Ага, давайте еще в бойз-бенд переквалифицируемся, это точно будет всем скандалам скандал. А еще… — поворачивается Сокджин, — хочу, чтобы ты заранее был готов: если из-за всех ваших дел Джун будет ночевать не дома, то я буду ночевать не дома вместе с ним. Привыкай к этой мысли, потому что ты ничего не сможешь с этим сделать. — Знаешь, в студиях обычно бывают такие звуконепроницаемые комнаты. Так что, думаю, я как-нибудь справлюсь. — Ну и все тогда. Сокджин откидывается головой на бортик ванной и молча разглядывает стену, которую до это сверлил глазами Юнги, и на которой — все еще ровной, без рисунка, матово-серой — будто видит какие-то свои занимательные сюжеты. Юнги думает, что они еще недостаточно отошли от топора войны, который и зарыли-то не слишком старательно, поэтому он решает не уточнять у Сокджина, что тот сейчас представляет, а вместо этого произносит: — Так и что выходит, Сокджин-щи? Собираешься собственноручно сподвигнуть будущего мужа на бунт? Сокджин снова поворачивает к нему лицо, разглядывает внимательно, словно видит в первый раз и знакомится заново. — Можно и без «щи», раз такое дело. Или просто Джин-хён, — говорит он и отворачивается как ни в чем не бывало, потрясающей устойчивости человек. — Ты знаешь, а неплохо звучит — будущий муж. Гораздо лучше, чем просто какой-то однофамилец. Стоит входной двери умиротворяюще щелкнуть вслед за отбывшими гостями, отрезая один маленький замкнутый мир от всего остального, Чонгук находит Юнги у того самого панорамного окна в гостиной. Юнги снова сидит на полу, откинувшись на диван за спиной, и смотрит сквозь стекло: с такого ракурса самого города почти не видно, лишь пару ближайших высоток и много неба, но в этом и цель — в голове Юнги и так слишком тесно от лишнего, что мешает ему даже дышать ровно. — Хён, — тихо зовет Чонгук. — М? Быть может, Чонгук еще недостаточно зрелый и продуманный — зеленый и глупый, как раздраженно рубит сплеча Сокджин, — свой недостаток опыта он с успехом заменяет эмпатией и звериным чутьем. Как иначе объяснить то, что сейчас он не налетает на Юнги с нахальной бравадой и в лоб, как огромный любвеобильный пес и как уже бывало не раз прежде, а сперва уточняет: — Хочешь поговорить, или дать тебе побыть одному? Юнги поднимает на него глаза снизу вверх и снова прячет в свои сцепленные на коленях руки — ярко. — Посиди со мной, говорить не обязательно. — А обниматься можно? — устраивается Чонгук сбоку, а еще сгребает с дивана, прямо на пол, подушки, чтобы обложиться ими, и на всякий случай тянет поближе плед, как если бы уже приметил, как зябко на любой сквозняк Юнги ведет плечами. — Еще пару часов назад тебе не требовалось никаких разрешений, чтобы делать вещи и похуже, — ворчит Юнги и все же с готовностью проскальзывает в предложенные объятия, прижимаясь щекой к подставленному плечу, через которое можно расслышать мерные удары сердца в чужой груди. — С каких это пор у тебя появились манеры? — Вообще-то они всегда у меня были, — улыбается Чонгук ему в волосы. Когда вопрос об оплате каждого такого прикосновения больше не встает между ними и не сквозит в подстрочном регистре, обниматься с Чонгуком намного вкуснее, чувственнее, желаннее, и от одного столкновения с его телом Юнги мгновенно ощущает, как по его собственному прокатывается жаркая скручивающая внутренности волна, даже если сам Юнги не готов сейчас ни к чему большему. Разве что… Чонгук поднимает его лицо за подбородок и претворяет в жизнь мысль, что не успела даже до конца оформиться — целует Юнги бережно, тщательно, не торопясь и попутно обтираясь всей своей нежностью о нос и щеки. — Просто я сейчас страшно боюсь навредить, — бормочет Чонгук, прижимаясь к Юнги лбом. — Потому что ты мне нравишься и теперь совершенно точно важен. А я втянул тебя… уже сам не понимаю, во что. Ну кроме своих собственных сумбурных чувств… И ты не обязан делать то, что не хочешь или боишься. Предложение Джун-хёна может остаться просто предложением. Мы всегда можем сбежать, пойти рыбаками, официантами в маленький курортный городок, выгуливать собак, развозить пиццу, вдвоем против всего мира… — Нет, Куки, — говорит Юнги мягко, но настойчиво. — Я не хочу больше бежать. Быть рыбаком, официантом и любым другим случайным кем-то. Если у меня есть шанс что-то сделать, то я хочу использовать его. Мне теперь тоже есть, что терять, если ты не заметил. — Я уверен, что твоя музыка заслуживает всего. — К тебе это вообще-то тоже относится, — возмущается Юнги. — А ты все еще делаешь из меня какого-то любителя поживиться за… — Не правда, я охренеть как этому рад и ценю, — останавливает его Чонгук, утыкаясь в губы. — И по-прежнему страх как одержим твоим кошачьим ворчанием. Мяу? — шепчет он на ухо. — Пофырчишь для меня? — Куки, я взрослый человек, почему ты продолжаешь… В этот момент Чонгук скользит под футболкой Юнги кончиками пальцев вокруг пупка, и Юнги с разочарованием мычит сквозь сжатые зубы. В целом, это уже более чем похоже за недовольное кошачье ворчание, даже немного обидно. — А если я очень попрошу? — целует Чонгук его губы одну за другой и томно, немного издевательски скользит языком от уголка к уголку. — Блядский манипулятор, — скрипит Юнги. Он выворачивается, прихватывает покрепче в чужих волосах и тащит к себе, чтобы кое-кто его не дразнил, а дал свой смеющийся наглый рот нормально. Они сталкиваются губами уже не так аккуратно и осторожно. Чонгук с охотой поддается и подхватывает, крепко сжимает, мнет. И вместе с тем опускает Юнги на ковер, придавливая собой сверху. — Я просто всегда получаю то, что хочу, — напоминает он шепотом. — Но ты всегда получаешь что-то в ответ, правда же? — А если я не хочу того, что получаю, а, к примеру, хочу чего-то другого? — Спрашивает у меня этот «взрослый человек»… — дразнит Чон ужасный паршивец Чонгук. — В таком случае ты можешь поступить так же, как в и любом другом: просто сказать мне, что я должен сделать, и я сделаю это. — И все? — И все. — Тогда… — Юнги облизывает слегка саднящие губы и упирается Чонгуку в плечи, подталкивая его вниз. — Вперед, дерзай. Или мне прям словами обязательно сказать? — Только не говорите мне, что котёнок-хён стесняется слова «сосать»? — хихикает Чонгук, но послушно сползает, кусая по ходу выпирающую подвздошную косточку и широким мазком языка оставляя след на поджавшемся бледном животе. Юнги хочет ответить ему, правда, хочет, но забывает, что именно, застигнутый врасплох видом того, как Чонгук деликатно тянет с него мягкую фланель, подныривает плечом под колено и немедленно прижимается там губами к тонкой коже на внутренней стороне бедра. Юнги встречает взгляд поднятых на него глаз прямо и уже не стесняясь и выдыхает горящими легкими в предвкушении и с ожиданием. — Говори мне все, что ты захочешь, — бормочет Чонгук не совсем внятно, потому что так и не отодвигается, а продолжает прокладывать томительную, слишком медленную и нежную дорожку влажных следов вверх к своей цели. — Я хочу, чтобы ты не издевался, — цедит Юнги. — Уверен? — Чонгук зарывается всем лицом в нежную паховую складку, горячо выдыхая, отчего Юнги встает на лопатки и шарит вокруг себя руками по полу, потому что это в очередной раз слишком, и как у него еще сердце не порвалось с этим мальчиком-тренажером на прочность. — Кажется, я передумал, — выдавливает он, — вернись обратно. Чонгук фыркает и, разумеется, поступает по-своему. Небо в глазах Юнги ему в помощь переворачивается с ног на голову.

* послесловие *

Уже много после за общим столом, к которому впоследствии сядут еще Чимин и, волей случая, тот самый Тэ-все-таки-хён, они с, конечно же, смехом будут вспоминать, предаваясь ностальгии, как днями прикидывались собой прежними, скучными и послушными для семьи и мира, а по ночам жили в студиях, воевали между собой и с обстоятельствами, спали от усталости вповалку, бывало, на полу и коленях друг у друга, много смеялись и нередко плакали. Как Чонгук устраивал скандалы Юнги, что почти не видит его и что тот все же решил себя угробить. Как Юнги устраивал ему ответки за то, что тот отказывается петь написанные лично под него вокальные партии. Как с остервенением врывался в студию Намджун и, на ходу стягивая галстук через голову, бросал тот прямо на пол. Чтобы без глотка воды с дороги сразу открыть новый материал или незаконченный старый, и после этого они с Юнги и Хосоком на многие часы превращались в три божества, медитирующие на свои пресвятые реверберации. Как следом за Намджуном неизменно появлялся Сокджин, кому надо — раздавал вдохновляющие поджопники, кому не надо — подкладывал подушку и ставил будильник на завтра. Лишь его стараниями они все тогда не умерли с голоду и не поубивали друг друга. А еще Юнги совсем (почти) не удивился, когда где-то между пятым или шестым месяцем поиска дополнительных вокалистов вдруг выяснил, подслушав, как Сокджин мычит над завариванием раменов, что он вообще-то среди них, возможно, главная звезда. Которая поначалу упрется всеми лучами против и на уговоры, угрозы и шантаж будет остроумно слать нахер. После чего вздохнет, как с заебавшими детьми, и всем так подсветит, что над первой демкой Намджун вообще плачет, как в последний раз. И вряд ли когда-нибудь сможет себе простить, что едва не проворонил айдола всей своей жизни в собственной же любви всей его жизни. Когда нашумевший в прессе «самородок» Agust D впервые поднимется на сцену (на которой уже успели отметиться Намджун и остальные), чтобы получить свою собственную первую из предстоящего множества наград, он будет в пиджаке и шортах, к огромному недовольству сидящего в зале Чонгука. Но Юнги в тот момент так тянет надругаться над скучным брючным дресс-кодом и вместе с тем отдать дать уважения факту, что их совершенно немыслимая история удалась, а чертовы колени сыграли в ней далеко не последнюю роль… Что они с Чонгуком на драконовских условиях, но договорятся. Юнги наклонится к микрофону, и волосы на секунду милосердно прикроют его поплывший взгляд. Хотя уже через секунду Юнги стряхнет их с фирменной ухмылкой и скажет: «Я хочу посвятить эту награду своей настоящей семье и поблагодарить их за любовь». Сразу после церемонии их с Чонгуком будет ждать гробоподобный серебристый Роллс-Ройс и знакомство с теми самыми родителями. Конечно же, они по-прежнему будут против какого-то музыканта и их с Чонгуком отношений, нарочно игнорируя тот факт, что этим отношениям уже два года, за которые Чонгука то лишали наследства, то пытались сплавить в Америку, то женить, то завалить работой до нервного истощения — то есть стабильно казнили и миловали пару раз в сезон. А Чонгук скрипел зубами, сопротивлялся, терпел, выдерживал и все равно тайком уезжал к Юнги через полгорода или пол-Кореи, даже к работающему или просто спящему, чтобы обернуться вокруг него, пока можно и пока не будут отдирать с мясом. Юнги посвятит ему огромное количество песен, которые будет петь, будто мантры, весь мир. И сам Юнги, разумеется, лично Чонгуку на ухо, подмурлыкивая хриплым шепотом, как тот любит.