Британский фольклор, фея-предвестница смерти.
Стены церкви, расписные мотивы, встретили Сонхва холодом и снедающей пустотой. Его естество изнывало в отвергающей само себя муке — он не чувствовал, что вправе здесь находиться. То было святотатство. Рассветный луч солнца, который Сонхва впустил вместе со своей чёрной тенью, померк за громогласно закрывшимися дверями. Ледяными пальцами, трясущейся ладонью, слева направо — крест на самом себе. Раньше вид на соборный неф на пороге откликался в Сонхва трепетом предвкушения грядущей службы. Он бросил взгляд на два ряда деревянных скамей, уходящих вглубь помещения, теряющихся в сумраке раннего часа. Пятая с конца — его изувеченные колени помнили твердь её генофлектория во время каждой молитвы, помнили её дрожь от экстаза человеческих тел в неуёмном благоговении перед Богом. Сонхва отдал ему всю свою сознательную жизнь. О Иисус милосердный; Искупитель человеческого рода, милостиво воззри на нас, к престолу Твоему с глубоким смирением припадающих. Мы — Твои, и хотим быть Твоими. Сонхва более был ничей. Синеющие языки пламени на лебединой шее жгли под высоким воротом рубахи — клеймо, раскалённым железом по гортани, стянувшийся терновый венец; слова почитания, взывания к Творцу казались ему теперь непростительным грехом. Неприкаянная душа, обречённая и обрекающая на гибель. — Пак Сонхва. Мужчина в чёрной рясе показался из складского помещения. Сонхва скупо улыбнулся — так, как хватило сил — и поклонился. Снисходительный, просветлённый взгляд, коим его удостоили, вызывал тошноту. — Ты рановато для утренней молитвы. И без родственников? — Я пришёл исповедаться, — не поднимал с пола свои тусклые глаза. — Вот как. Священник не сводил с него глаз. Сонхва думалось, что он видел его насквозь. В нервном жесте он заломил руки — в тишине церкви суставы его пальцев оглушительно прохрустели. — Идём. Каждый шаг Сонхва тяжкий — словно был он обутый в ботинки, залитые свинцом. Деревянные половицы скрипели под его ногами, протестующие взвывали, гнали прочь. Оконные витражи тускнели, вялые неразличимые сюжеты — красота, ничтожная, покуда погружённая во тьму. Место, роднее дома, ставшее чужим. Сонхва был инородным телом, нечистый дух, проникший в святыню. Он не хотел её осквернять — не хотел! Он бы поклялся… Распятый Христос над мраморным алтарём следил за каждым его движением. Исповедальня была слишком близко к его смиренной фигуре. Сонхва хотел сбежать отсюда — то были почти физические страдания. Резьба по кабине, в которой уже устроился священник, причудливое барочное сплетение пропиленных в дереве рисунков слагало притчи о грехах человечества — Сонхва сковало грудину, и ковал мастер своими мозолистыми руками невыносимою виной, удушливой правдой, истинной природой. Сонхва отворил дверь исповедальни. Раньше она была другой, с грязно-малиновой шторой на позолоченных кольцах, не оставляющая шанса на полную приватность — из-под ткани виднелись ноги, через щель под правильным углом — весь человек. Неуютно, как в примерочной, где оголённого тебя и чужие липкие зрачки разделяет недостаточно широкое тряпьё на карнизе. «Да кому ты нужен?», твердила недовольная мать, стоя на стороже примеряющего вещи Сонхва. В магазине, может, действительно никому и не нужен, со своими кривыми волнами рёбер, обтянутыми мелом кожи, худыми длинными руками. Вытянутое и несуразное создание. Глаза церкви — совсем другие. На грешников в конфессионалах то и дело поглядывали, как на нашкодивших детей. Жалостливо, презренно, с любопытством. Особенно на женский род. Сонхва помнил случай двумя годами ранее, когда услышал судорожное девичье рыдание за шторой. Ребёнок, наивный, он заглянул в исповедальню. Совсем юная девушка содрогалась над крошечным бездыханным телом в своих руках. Замкнутое пространство кабины обуяло Сонхва, стоило ему присесть на табурет. Копчик упёрся в холодившую, кажется, животным страхом, стену. Он пытался держать осанку, как его всегда учили — грудью, сердцем ввысь, к Богу, но плечи капканом закрывались, зубьями механизма вгрызаясь, оставляя шрамы и заволакивая ноющую душу, пеленая ни в чем не повинное внутреннее дитя. Обычно он быстро опустошал свою голову, и слова исповеди лились с его уст, как выпущенный гной из заражённой раны. Он ощутил шевеление за стенкой — священник ждал. Сонхва так не хотел его разочаровывать. Столько лет — и ради чего? — Благословите меня, Отче, ибо я грешен. Сонхва унял просквозившую в голосе дрожь, закусив губу, терзая ее, и поднял голову. Глаза широко открыты, два переполненных блюдца. Ещё пару секунд и слезливых речей, как натянется поверхность и лопнет, пуская серебряные ручьи по впалым щекам. Ему было боязно видеть в профиле священника за решётчатым оконцем намёк на утечку бесстрастности, но ещё сильнее ему было тошно от себя и ситуации, в которую его как слепого котёнка за шкирку поместили. — Будет легче, если скажешь, что ты сделал. Сонхва практически задохнулся, шея судорожно сжалась, натягивая кожу над венами и гортанью. Первая слезинка всё же рассекла его щёку — невысказанный страх плоскогубцами сжимал в районе сердца. Сонхва несколько раз согнул и разогнул пальцы, унимая дрожь в обречённой попытке вернуть контроль хотя бы над своим телом. Шёпот, тише колыхания свечей, приговором сорвался с его губ: — Я что-то привёл в этот мир.***
Сонхва никогда не видел калифорнийских пляжей. Его одноклассники любили обсуждать проведённые на берегу Тихого океана выходные: забавные туристы, мексиканские беженцы, холодная, бликующая в солнечном свете вода, песочные замки и девочки в бикини. Сонхва от такого кривился — вопиющая вульгарность. Наставнический голос отца в голове выражал резкий протест подобной беспечной трате времени. Подумаешь, пляж — никуда он не денется, станешь человеком, так съездишь. У Сонхва с самого детства были дела поважнее. Ясное летнее небо над головой ему заменяли сводчатые церковные потолки, подростковые сплетни — молитвы. В то время, как его ровесники сходили с ума по супергероям из комиксов и кино, подрастающий Сонхва возвёл в кумиры Бога, хоть это и противоречило заповедям, одновременно противореча и самой сути веры. Он не был идеален, но учился, страстно желал быть хорошим сыном божьим — и мирским тоже. Семья Пак перебралась в Штаты тремя поколениями ранее по необъявленным ему, Сонхва, причинам. Примерно в то же время его прапрадедушки и бабушки отреклись от всего, что связывало их с родной страной — культуры, быта, религии — и ударились в богобоязненную веру, да до такой степени, что жившие по соседству миряне поговаривали — тех черти изводят, не дают покоя. Одни говорили о проклятии рода, другие — о том, что корейские новоприбывшие страдали от неизлечимого психического недуга, одного на всех, если таковым было уместно называть исключительную набожность. Дети сменяли отцов, но служба Господу прочно вошла в парадигму их семьи — каждый из Паков рано или поздно ступал на порог церкви в надежде на спасение. Сонхва готовили к этому с такого раннего возраста, в котором он себя даже не помнил, но родители до последнего сохраняли за ним право выбора, или, по крайней мере, его иллюзию. Он принял крещение в десять лет, гордый за себя и своё будущее — оно виделось ему определённым, полным и правильным. Поначалу так и было. В доме Сонхва не было установлено строгих правил, как в более аскетичных общинах верующих, хотя атмосфера всё равно не располагала к беспечности и ребячеству. Он был серьёзен в своём намерении посвятить жизнь служению Богу, очистить свою душу и не быть бременем, несущим в мир очерняющие его пороки. Его связь с внешним миром ограничивалась новостными передачами по телевизору и газетами-буклетами епархии. Свой первый телефон, простенький и старомодный, Сонхва получил в тринадцать, но едва ли пользовался им так, как сверстники — мэссенджеры, игры и приложения с короткими видео не пробуждали в нём совершенно никакого интереса. Стоит также отметить, что семья Сонхва не богата — если вернее не будет сказать, что она была бедна. Взросление, сопряжённое с переходом в бунтарскую по своей природе подростковость, ознаменовало для Сонхва тяжёлый период и осознание вещей о себе в ключе, в котором он предпочёл бы избегать их по крайней мере до совершеннолетия. Для человека, во многом отрёкшегося от собственной воли во имя безвозмездной службы в церкви, он стал слишком много думать о себе. То были мимолётные, слепящие всполохи мыслей — не поймать, не вырвать на корню — во время редких вылазок на центральные улицы севера Сан-Диего, взгляды, что кидали в его сторону, вещи, которые Сонхва замечал на застеклённых витринах, в каталогах на телеэкранах и в руках у людей. И людей в руках других людей. Родители Сонхва позаботились о том, чтобы светская жизнь не была ему чужда — они знали, насколько тяжело бывает социализироваться, когда имеешь прочную связь с одной лишь Церковью. Он посещал самую обычную начальную и среднюю школы, не имеющие отношения к его дальнейшей катехизации, знакомился и даже (около того) дружил, но лишь в пределах школьных стен. Он, в общем и целом, понимал, как работают человеческие взаимоотношения и проблем с общением не испытывал. Но многое из того, о чём говорили одноклассники, было ему не до конца ясно. Сонхва слышал по радио бесчисленное множество песен о любви, но ни одна из них не откликалась в нём, как в других, чтобы посвящать их кому-то, напевать навязчивый ритм, ассоциировать себя с лирическим героем музыкальной истории. За обедом его товарищи по парте вдавались в пикантные обсуждения, которые Сонхва вбирал вполуха, медленно пережёвывая еду, лишь бы рот был занят и его не вынудили подключиться к разговору. Мальчиков его возраста уже начинали волновать девочки. Сонхва было всё равно. Когда он поделился этим с мамой, та лишь пожала плечами — мол, это слишком пустяково, чтобы переживать сейчас, она сама сошлась с отцом Сонхва, своим первым молодым человеком, аж в двадцать с копейками. Говорила, может, такими темпами его пубертатный период не будет таким же катастрофическим, как обычно бывает у других мальчишек. Сонхва был удовлетворён этим — он не станет проблемой, его помыслы чисты. Не то, чтобы его задирали из-за веры. Скорее сторонились, поглядывали искоса, перешёптывались за его спиной. Даже в компаниях, куда его со снисхождением принимали, он оставался блеклым и незаметным, худым тихоней со странностями, а те самые «друзья» при наличии у них выбора собеседника не отдавали предпочтение его обществу. Это кололо, но было терпимо — Сонхва всё равно понятия не имел, что с ними обсудить в масштабах нескольких часов времяпрепровождения. Он мог почувствовать себя услышанным лишь стоя на коленях во время молитв, выворачивая душу наизнанку, не произнося ни слова окромя прошения покровительства и выражения глубочайшей, чистой любви — её идеальной, одухотворённой формы. Но временами что-то в его голове не сходилось. Было странно появляться на пороге класса после утренней службы и встречать не улыбчивого старичка-преподавателя у меловой доски, а дерзнувшего развалиться в учительском кресле одноклассника. Праведное возмущение охватывало Сонхва в такие моменты, но почему-то меркло под надменным взглядом нарушителя — он гвоздил его к земле, даже если Сонхва возвышался над ним. Жар совершенно иного рода опалял его щёки, и он не находился, чем возразить — с опущенной головой под фырканье и хихиканье следовал к своему месту, прячась вплоть до прилизанной макушки в поношенные учебники и тетради. Бог с ним — всё равно ему достанется. Но такие мальчишки каждый раз выходили сухими из воды, как бы Сонхва ни надеялся, что они понесут наказание. Их вседозволенность и наглость, нескрываемое пренебрежение чужим покоем помимо того, что обескураживало его, но также совершенно необъяснимым образом завораживало… Даже искушало. Такие мысли сбивали его с толку. Было ли дело в выраженной подобной формой сопротивлении свободе, или в иных вещах, которыми Сонхва не обладал — деньги, статус, полноценная личность — всё это было порочно. В ужасе от самого себя, он раз за разом просил прощения за злые помыслы, за свой гнев и за треклятую, разоружающую зависть — ею Сонхва обозвал всю ту противоречивую эмоциональную смесь от одного взгляда на их пропащие лица. Святой отец говорил ему, что вера, несмотря на её светлую природу — это ноша, которая не всегда оказывается посильна человеку, бренному и охочему до земных удовольствий созданию. Каждому воздастся по его вере. Сонхва всегда был честен с собой. Оступаясь, он признавался в этом. Делал успехи — делился ими, без гордыни, тешась родительским поощрением. Не выучил на зубок текст новой молитвы — смиренно молчал, дабы не поругать таинство своим невежеством. Он не чувствовал, что должен быть наказан, даже в самые тяжёлые периоды помутнения рассудка, присущие подрастающему юноше. Ему было четырнадцать, когда он проснулся со стойким ощущением — что-то не так. Высунув нос из-под одеяла навстречу холоду собственной спальни, Сонхва забегал глазами по помещению — те же обшарпанные обои, отслойки под потолком тут и там, тот же старенький тёмно-коричневый письменный стол в углу, подготовленная с вечера, выглаженная одежда на вешалке, полупрозрачные занавески, толстобокая Библия на прикроватной тумбочке. Всё было на своих местах — за исключением его потревоженной души. В полусонном смятении Сонхва свесил ноги со скрипнувшей постели, надевая клетчатые тапочки, и поплёлся в ванную. Сонное тело зябло. Щёлкнула клавиша выключателя. Тёплый свет голой лампочки после секундного мерцания озарил комнату, вокруг сетка тусклой холодящей плитки. Передвигаясь наобум, растирая костяшками неприятно слипшиеся во сне темные ресницы, Сонхва опустился над раковиной. Первая струя — ледяная, но ему нужно было проснуться; подставив худые ладони, он зачерпнул воду и плеснул на лицо, покрываясь мурашками от стёкших вдоль рук капель некомфортной температуры. Повторил ритуал несколько раз и, удовлетворённый, перекрыл кран. Чёлка намокла — небрежным движением пятерни он откинул её назад, пригладив к макушке, и выпрямился, встречаясь со своим взглядом в отражении зеркала. Сонхва моргнул. Вдавил кулаки в глазницы, отчаянно жмурясь, и вгляделся ещё раз, промаргиваясь от запестривших перед взором фейерверков. Мутная зеркальная гладь насмехалась — не переменилась. У Сонхва перехватило дыхание — комната словно бы накренилась. Он остервенело схватил себя за глотку, короткими ногтями растирая кожу докрасна. Это какая-то шутка? — Что… — Сонхва насилу отвёл вмиг похолодевшие ладони, замерев оленем в свете фар, глядя на самого себя. — Что это такое… Его шею кольцом оплела вязь голубых языков пламени — под болезненный цвет вен на бледной коже запястий. Полный рисунок терялся под воротом пижамы, в тени, что отбрасывал его подбородок; Сонхва несмело приподнял голову. Кадык волной прошёлся по голубому рисунку. Под ложечкой засосало. Сонхва отвёл взгляд, гипнотизируя плиточный скол на стене у душевой кабины. Мысли путались, одна тревожнее другой — он потерял счёт времени, впустую расходуя электричество. Лучше бы глаза его этого не видели. Лучше бы он не просыпался. Лучше бы его разум остался навсегда застрявшим в ночи. Здесь, в маленькой ванной комнате, в доме на северной окраине Сан-Диего, мир Сонхва рушился. Метка — богохульство, предательство Церкви; человек, оскорблённый её явлением, предатель Господа по своей природе, ибо душа его достаточно черна, чтобы на неё позарился нечистый дух. Духопокровительство — относительно новое слово в человеческой истории, неспособное, однако, охватить весь масштаб самого явления. О нём рассказывали по-разному: в школе — как об эпидемии, по новостям — как о мировом заговоре, в Церкви — как о Божьей каре. Духопокровительство изучали, создавая институты и проводя эксперименты над людьми, подвергшихся вмешательству высших сил извне. Это было дико и в новинку несколько десятилетий назад — сейчас же, когда ситуацию удалось взять под сравнительный контроль, человечество будто… смирилось. Каждый просто надеялся, что его это обойдёт. Ведь проще быть обычным. Ещё в юношеских годах родителей Сонхва — а может, и раньше — на телах людей стали появляться отметины, похожие на татуировки, которых у них доселе никогда не было. За этим следовали странности: одни открывали в себе дивные сверхъестественные способности, вторые начинали понимать язык животных, третьи своими руками взращивали растения на самой бесплодной почве. Во снах им являлись силуэты, природу которых им не удавалось определить. Иногда метки нестерпимо жгло — до такой степени, что человек буквально испепелялся изнутри. Это обрекло на смерть тысячи первых «сосудов», столкнувшихся с неизвестностью. «Сосудами» прозвали тех, кто был избран к покровительству духом. Фраза «знания — сила» доселе никогда не понималась настолько буквально, как сейчас. Главным Институтом Духопокровительства, учреждённым близ Ватикана, а впоследствии открывшим филиалы по всему миру, было установлено, что связь с сошедшим духом тем сильнее, чем больше «сосуд» его изучил и исправно служил ему. Служение напрямую зависело от сущности, каковой представлялся конкретный дух. И это было тем, что полностью перевернуло картину мира. Религии и мифы, различные в каждой культуре, сплелись в одно целое — все они сосуществовали, нависая над избранными, не являя своей воли, но паразитируя на людях. Никто не знал, почему это происходит — это было невозможно объяснить в привычных категориях логики и рацио, это противоречило сотням лет стремительного научного прогресса, на которое так уповали люди. Сонхва слышал, что отцу его одноклассницы покровительствует некто Нгаи, и каждое своё служение в сезон дождей он покидает дом, уходит в открытое поле и принимает в себя столько ударов молний, сколько потребует древнее божество. По телевизору он видел новостные сводки о «сосудах» Марса и Тота. Ходили слухи, что действующий Папа Римский — «сосуд» самого Христа. В сущности — это было безумие. Общественность сошлась на том, что нельзя отождествлять «сосуд» со своим покровителем. «Сосуд» Дьявола — не есть Дьявол». Многие из тех, кто подвергся духопокровительству, скрывают свою истинную сущность в надежде на спокойную жизнь. Поначалу это было проблемой — когда Институт собирал любую информацию и настаивал на том, чтобы все «сосуды» отмечались в реестре; сейчас же, казалось, обилие сошедших духов оставляет лазейку для того, чтобы затеряться. Хоть и забавно было думать, что «сосуды» верховных богов десятка пантеонов не найдут способ найти человека, если им того захочется. Ощущение жизни под постоянным надзором усиливалось по мере проявления духов в телах высокопоставленных лиц. Семье Сонхва удавалось абстрагироваться — их выручала вера, защита единственного настоящего Бога. В семье Пак не было ни одного «сосуда». Сонхва никогда не имел с ними дел тет-а-тет и был тому рад, страшился, не представляя, во что мог превратиться человек, которому покровительствует какой-нибудь древний монстр. Это дикость, унижение, насмешка мироздания — стать безвольной фигурой в когтистых лапах чужеродного существа. Сонхва схватился за раковину, пошатнувшись — мысль о том, кто и, главное, зачем купился на его душу, парализовывала липким страхом. Он не хотел знать. Голова беспомощно опустилась — он согнулся, прячась от своего отражения, острые лопатки отростками, словно некогда бывших крыльями, натянули хлопковую ткань ночной рубашки. Казалось, в эти минуты он пережил всё, что мог вынести живой человек из плоти и крови, оставаясь сколько-то в здравом рассудке: паника, отчаяние, грехопадение, зияющая пасть духовной погибели. — Сонхва, милый, всё хорошо? Мама. Сонхва стиснул зубы и утёр мокрое лицо. Что сказать? Как признаться? Признаваться ли? — Сынок, тебе не здоровится? — Д-да… — это не было ложью. — Всё нормально, мам, я сейчас… Сонхва потянулся к полке и как назло опрокинул стакан с зубными щётками. Судорожный выдох — единственная реакция. Сонхва боялся каждого своего движения, словно над его телом в любой момент может взять верх что-то пришлое. — Сонхва, так не пойдёт, что такое… До того, как ему удалось осознать произошедшее, озабоченное материнское лицо уже мелькнуло в зеркальном отражении. Метания были ни к чему — теперь уже поздно. Но Сонхва до последней секундочки, до первого ошарашенного вздоха делал всё, чтобы не показывать маме настигший его позор; он закрылся, обвив себя за шею, и медленно, как опадающий, умирающий кленовый лист оседал на пол — к белоснежным женским ногам, поджатым в страхе пальцам крохотных ступней, не видя ничего, кроме них. Рыдания душили — своими же руками он не давал ходу собственному дыханию, клокочущей в груди истерике; звон в ушах оглушал его, материнский лепет смешался с гадкими звуками его, Сонхва, плача, вперемешку с мольбой о прощении. Хрупкие ладони накрыли его лицо, насилу подняли к свету; как израненный, измученный зверь, Сонхва задёргался, стремясь уйти от ласки, но мама притянула его к себе, уложив щекой на грудь — как же неистово билось её сердце. Она тоже проливала слёзы, понял Сонхва. Он стиснул блекло-розовую ткань ночного платья, позволил материнским рукам на время укрыть его от всего мира, от взгляда Господа, похолодевшего к своему дитя — Сонхва его предал. Сонхва впредь был обречён. — Милый, — с нежностью, на которую способна лишь познавшая материнство женщина, страждущая по судьбе своего ребёнка, она гладила Сонхва по голове, — ангел мой, мой дорогой мальчик… Сонхва всхлипнул. Глухо и гнусаво, из-под ткани чужих одежд: — М-мама… Я… — Тише, — она покачала головой, елейно провела носом по мокрой щеке сына. Её тихий голос, самый родной, колыбелью для души Сонхва, раздался над самым его ухом — молитва, разделённая на них двоих. — О, Иисус, ты благоволил принять страдания и раны ради нашего спасения. В моих страданиях я подчас теряю мужество и даже не решаюсь сказать Отцу Небесному: «Да будет воля Твоя». Но, уповая на Твое милосердие и Твою помощь, я обращаюсь к Тебе… Молю Тебя, Господи, чтобы мои страдания не были бессмысленны, но принесли духовную пользу мне и через меня другим людям — тем, кто еще не знает Тебя, а также тем, кто трудится и страдает для Тебя… Окружение меркло с каждым произнесённым словом. Едва встретив утро, Сонхва уже исчерпал все свои силы — небытие тянуло к нему свои длинные лапы, утягивая во мрак бессилия. Сон овладел им быстрее, чем под бабушкиной микстурой. Он не помнил, как оказался в постели, проспав все следующие сутки. Конечно, о произошедшем узнали все. Когда Сонхва очнулся, измождённый и помятый, всё семейство — родители и бабушка с дедушкой — окружило его, как безнадежно больного в больничной палате. Сонхва и не надеялся, что всё окажется сном, лихорадочным кошмаром — слишком явственно он ощущал в себе неотвратимые перемены. Как если бы он стал сильнее, но отдал за это слишком много, чтобы прочувствовать новообретённую энергию сполна. Приподнявшись на подушках, глядя на родственников исподлобья, Сонхва молчал, не находясь со словами — правильными достаточно, чтобы не презирать его. Бабушкина морщинистая рука окрестила его — в уголках старческих глаз собралась такая вселенская скорбь, что Сонхва враз сделалось ещё больнее. Мама выглядела неважно. Видно, не находила себе места в беспокойстве за сына. Отец… Сонхва пришлось спрятать глаза, чтобы жалко не расплакаться вновь. Его отец был болен. Кистозный фиброз — проблемы с дыханием и пищеварением. Диагноз был поставлен в слишком позднем возрасте, чтобы оставался хоть какой-то шанс на медикаментозное облегчение симптомов и… увеличение срока жизни. Едва ли тот подавал вид, как ему тяжело, но его одутловатое лицо в этот самый момент для Сонхва — открытая книга. Упрёк: «Я на тебя рассчитывал». Быть может, отец Сонхва нёс наказание за своего же сына. Быть может, на то была Божья воля. Проклятый род, чья погибель была предрешена десятилетия назад. — Что же теперь будет… — дедушка со вздохом грузно опустился на кровать у самых ног Сонхва, погладив мальчишескую щиколотку сквозь толстый слой одеяла. — Жить-то дальше надо. — И мы будем, — мама Сонхва выступила вперёд, упрямо сжав кулаки. Обычно покорная и робкая, она с вызовом встретила общий скепсис. — Неисповедимы пути Господни. Все ниспосланные нам испытания обернутся благодатью в райской обители. Что мы можем, кроме как жить и молиться о спасении? Когда вопрос был поставлен таким образом, Сонхва сделалось совсем дурно. Раздражение, сгустившийся отросток смертельной усталости, защекотало его внутренности. Он не хотел жить пресмыкающимся псом. Сонхва хотел любить и чтить Господа, а не бояться и бесконечно просить, как обездоленный нищий. Какая-то частичка его души взвилась в негодовании от того, как всё сложилось — нечестно. Горько, тоскливо, просто до младенческих воплей обидно. Неужели Богу и правда не ведомо сострадание? Весь следующий год он существовал, имитируя жизнь, как и наказала мать. Средняя школа подходила к своему закономерному концу, дыша в затылок выпускным празднеством; Сонхва продолжал посещать церковь вопреки неразрешённому внутреннему конфликту о допустимости оного, покрывая метку на шее всеми возможными способами, повязками, шарфами и высокими воротами — знакомые с детства священники в перерывах от месс подшучивали, что Сонхва выглядит точь-в-точь как один из них. Вечерами мама сопровождала его в небольшую библиотеку на территории школы, где они вдвоём искали информацию о покровителе Сонхва — но всё было тщетно, ибо они понятия не имели, с чего им следовало начать. Дух, отметивший его, молчал и долгое время никак его не тревожил. Это вселяло в Сонхва призрачную, но надежду — быть может, тот покинет его, сгорит в нечистом пламени на его коже — может, ещё есть шанс на спасение. Однако неизвестность пугала. Каждый раз они уходили домой, опаздывая на ужин, ни с чем помимо тяжёлых сердец, и оба понимали — на самом деле, это лишь вопрос времени, когда потустороннее ворвётся в его жизнь. Четырнадцать лет для становления «сосудом» — это поздний срок. Неудивительно, что никакие силы ещё не добрались до энергетических струн души Сонхва. Случившееся изменило его. Задушило присущую детскости в неведении наивность. Сонхва всегда был тихим — теперь же он стал осторожен, вечно ожидает подвоха, цепляется за малейшие перемены в окружающей его обстановке, как за знак. Кажется, он становился параноиком. Сонхва, неожиданно для всех, даже получил приглашение на выпускной вечер — от серой мышки-одноклассницы, голубоглазой американки с кудрявой чёлкой, ниже его на целую голову. Едва ли они с ней общались, так, лишь парой фраз перекидывались день ото дня, но Сонхва питал к этой особе исключительную симпатию. Она была умна, скромна и — Бог свидетель — очаровательна в своей невинной красоте, краснеющая под удивлённым взглядом Сонхва. Не долго думая, он согласился составить ей компанию — так или иначе, его бы никто больше не пригласил, а порадовать девушку ему только в радость, хотя природа её интереса не была до конца ему понятна. Он находил себя привлекательным в той же степени, в каковой оценивал утончённые материнские черты и непримечательную блеклость отцовского лица. Ни то, ни сё. У мужчин в их роду были угольные, вьющиеся волосы, но Сонхва всегда был коротко стрижен и строго причёсан. Для азиата его глаза были больше, чем обычно, круглые и выразительные — так говорила мама; по мнению же Сонхва, его взгляд был каким-то глуповатым. Свою улыбку он не любил — досталась от отца. Он не знал, как её охарактеризовать, она просто была для него странной, широкой и зубастой, вытягивала к тонкой верхней губе его и без того длинный нос, портила итак достаточно средненькую картину. Зато он был высоким, уже в свои без полутора месяца пятнадцать возвышаясь над многими ровесниками, но худой и продолговатый, как вытянутая капля. Знакомые в школе также говорили, что он «блаженный». Эту характеристику Сонхва тоже не понимал, как и то, к чему конкретно в его персоне она имеет отношение. Несмотря на собственные мрачные прогнозы, казалось, что всё шло не так уж плохо. Сонхва как бы между делом интересовался у одноклассников о «сосудах», не слыша ничего крамольного в ответ — только сухие факты и слухи, о которых он итак был осведомлён. До поры до времени он усмирил свои самоистязающие порывы, позволив себе мизерный покой. То было затишье перед бурей. В экзаменационную июньскую пору он впервые начал ощущать чьё-то присутствие. Сначала — дуновением холодного ветра, на который Сонхва оборачивался с чувством, словно кто-то проскользнул мимо него, в миллиметре, и исчез без следа. Тревога нарастала с каждым таким разом — плетясь домой с дневных дополнительных занятий, он застывал, оглядываясь по сторонам, пока одноклассники не приводили его в чувство похлопыванием по плечу. Затем оно стало являться ему безобразными видениями, бесформенными и дезориентирующими, застилающими взор, казалось, на долгие минуты, но в реальности то были доли секунды. Вместе с ними пришли мигрени: на молитвах, переменах, за обеденным столом с домашними; иногда такие сильные, что черепная коробка не выдерживала тошнотворных пульсаций, болезненных до тихих стонов, до затруднённого дыхания. Мама перебрала всю их скудную аптечку, перепробовала все обезболивающие средства, от слабых до самых сильнодействующих — ничего не помогало. Всемогущий вечный Боже, вечное спасение верующих! Услышь молитвы наши о больных и яви им милосердие и помощь Твою, чтобы они, обретя вновь здоровье, благодарным сердцем радовались Тебе, Источнику жизни. Через Христа, Господа нашего. Аминь. Аминь. В роковую ночь гремела страшная гроза. Ураган за окном обращался с вековыми деревьями, как с вениками — их ветки хлестали окна и кроны друг друга, свистящий ветер, дополняя эту какофонию, пронизывал до костей даже Сонхва, сидящего на коленях в гостиной. Приглушённый свет — жёлтый, мерзкий — то пропадал, то зажигался вновь, потревоженный разбушевавшейся стихией. Он был один — вся его семья собралась этажом выше у постели его отца. С проявлением проклятого духа тому сделалось совсем худо, с каждым днём он всё больше терял себя в невыносимых приступах кашля — и в пучине проклюнувшегося безумия. Тело Сонхва горело. Совсем как отца, его лихорадило и трясло; зубы стучали друг о друга с такой силой, что он уже несколько раз ненароком кусал себя за язык — его кончик кровило. Он чувствовал, как алая жидкость затёсывалась между его зубов, стекала к глотке, отвратно сладкая, металлическая. Колени болели. Он сидел перед семейным алтарём, смиренно склонив голову. Он снова молился. Дух словно заигрывал с ним, потешался над никудышным «сосудом», изводил и глумился, примерял его тело, чтобы завладеть им. Раньше это было терпимо. Сейчас — сейчас он и вовсе сходил с ума. Алтарь возвышался над ним, как исполинский храм, отбрасывал тень, грозный и устрашающий, подсвеченный оранжевым. У его подножья Сонхва шептал все известные ему молитвы и воззвания, все, которым его научили бабушка с матерью. Он держал руки над своей опущенной головой, сжимая в них старые чётки, подаренные в пятнадцатый день его рождения — деревянные бусины впивались в кожу, а крест ходил ходуном от того, как дрожало всё его тело. Он не мог закрыть глаза. Уже потом он привык к этому чувству — но тогда он испытал почти хтонический ужас. Это был первый раз, когда он ослеп. Глаза заволокло белоснежной пеленой; зрачок посерел, а радужка затерялась в белках. На щеках не успевали высыхать текущие неконтролируемым потоком слёзы. Он видел целую жизнь — первый младенческий крик, первые шаги, первый класс; видел себя, и всё его тело прошибало спазмом. Это было больно, но он не переставал молиться. Чужая — родная жизнь проносилась перед его глазами, и что-то паскудное, что-то первородное и чёрное кричало — она близилась к концу, и он не мог это остановить. Таков был его покровитель. Он принёс в их дом саму Смерть. Сонхва не представлял, сколько длилась эта агония. Голубой огонь удушил его плотным кольцом, обездвиживая, оставляя на растерзание примитивнейшему страху перед гибелью. Злость, отчаяние, безрассудный голод по тому, как ощущалась жизнь терзали его, пока его слабое тело не сдалось под натиском силы его духа. Когда он очнулся, то слышал лишь рыдания, сетования и богохульная брань — никогда ещё в их доме не звучало столько проклятий. Он обрёл зрение, но уже никогда не смог бы смотреть на мир по-прежнему. Бога с ним больше не было.***
— Святой отец, — Сонхва чуть не рассмеялся от плачевности своего положения. Он пришёл сюда, ведомый неясным порывом, не ясно, зачем, как будто ему ещё было дело до отпущения грехов, как будто впредь его сердце не зачерствело, обуглилось дочерна; пришёл, оставив убитую горем мать упрашивать за отца своего ребёнка, за своего любимого мужа перед Богом в одиночестве. — Что мне теперь делать, святой отец? Едва ли это по-прежнему была исповедь. Сонхва пришёл за помощью — где ему ещё, утратившему всякую веру, было её искать? Священник молчал. Молчал так долго, что Сонхва был готов с трусливо поджатыми плечами подняться и покинуть церковь — навсегда. Но он оставался на месте, пригвождённый, если не распятый, пока наконец не раздался его приговор: — Тебе больше не место здесь, — слабый, печальный голос коснулся Сонхва. С ним заговорил не духовный наставник, но старый друг. — Беги, сынок. Делай, что хочешь — ищи себя в любом другом месте, но в Божьем доме тебе отныне не будут рады. Беги и забирай это с собой. Мне жаль, что всё так вышло. Сонхва опустил голову. Он ждал этих слов — боялся, как его душа отзовётся на них, но та оказалась на удивление покорна. Смирение было на вкус как поражение. Чем-то напомнило кровь с кончика языка. — Ты всего лишь ребёнок. У тебя всё сложится, — было на вкус как ложь. И Сонхва бежал. Он не обернулся напоследок — знал, как будет скрести на сердце, как захочется вернуться в иллюзию, питавшую его белые годы и улечься у порога, веря, что только здесь ему и было место. Дома его ждало привидение матери, истончавшаяся оболочка, глядящая на него дикими, животными глазами. Она не ненавидела Сонхва — в ней не было столько тьмы, чтобы отречься от своего ребёнка, но она более не хотела видеть его рядом с собой из-за того, что нависло над ним. Она думала, что это забрало её мужа. Сонхва вторил её взгляду, печально и раскаянно. По правде говоря, он не был такого мнения — не он рассек свистом косы воздух, чувствовал, что не убил. Но для покалеченного естества это не имело значения. Это была его последняя ночь в стенах родного дома, траурная и мрачная. Оставить все на своих местах и делать вид, словно ничего не произошло, было глупо и уже настолько невыносимо. Непонятно, насколько трудно дались последующие решения, но процесс уже был запущен. Мама собрала в папку для документов почти все сбережения, заработанные трудом отца, чтобы Сонхва мог прокормиться первое время. Они уже обсуждали это ранее — возможность сдаться Институту Духопокровительства. Если раньше вариант привычной обыденности и вопрос «а может…?» был желаннее, то сейчас каждому чудился чужой силуэт в фигуре Сонхва, и с этим было уже ничего не поделать. В этой ситуации нет виноватых, сплошные жертвы обстоятельств. Отправить сына под чуткие взгляды преподавателей казалось самым правильным и безопасным вариантом — лучше, чем стыдливо обрекать его на жалкое существование где-то в тени от благородных ветвей кроны семейного древа. Сонхва пустыми глазами, небрежным комом свалил все свои вещи в один потёртый чемодан. Чётки — негнущимися пальцами на шею петлёй. Судьбоносно, его уже ждали крепостные стены Академии при Институте Духопокровительства — особого учебного заведения для таких, как он, «сосудов», изучающих свою природу. Дорога в другой штат должна была занять один с лишним день… может, меньше, или больше — Сонхва не представлял. Через десятки заправок, ни на одной из которых он и не надеялся заговорить со своей мамой. Его хрупкие гипсовые плечи ощущали атлантову ношу. Он так и не написал той девочке из класса, что пригласила его на выпускной, что он не сможет вести её под руку в церемониальном одеянии — забыл. На выезде из Сан-Диего Сонхва впервые увидел пляж — и далёкое, синее полотно моря.