Мифология Древнего Египта, бог мудрости и знаний, покровитель библиотек и учёных.
Первые шесть-десять поворотов руля были привычным для Сонхва маршрутом. Он не встрепенул в душе ничего, помимо ставших очередной пыльной коробкой на чердаке воспоминаний — о вылазках в центр, сеансов покупок в ближайшем супермаркете раз в несколько месяцев и школьных экскурсий, которыми он искренне наслаждался. То ли горная, то ли пустынная Калифорния не завораживала Сонхва своими видами — искусственно выведенные кусты посреди степной желтеющей почвы, мертвецки сухой особенно сейчас, под нещадно палящим летним солнцем, виделись ему чем-то похожим на нелепые детальки лего, имитирующими экстерьер домов американской мечты, которые постоянно крутили на рекламных щитах по городу. Но в коммерческом видео всё не выглядело настолько жалким и несуразным, таким, как было в реальности Сонхва. Рождественские эпизоды семьи Пак украшались бабушкиными старческими руками, она заставляла обветшалое крыльцо их дома декорациями на праздник, неоднократно сломанными и заклеенными дешёвым серым скотчем фигурками и бутафорскими коробками-подарками, чтобы создать видимость праздника, видимость какой-никакой жизни. Сонхва всегда казалось, что лучше уж никакой, чем такой — но старческое усердие и слабая улыбка сжимали его юное сердце и не позволяли ему сказать и слова против. Щемило невыносимо. Сонхва не знал, будет ли скучать по вечно перегорающей гирлянде, которая пахла как-то по-особенному, и сползшей краске на лице улыбающегося Санты с румяными щеками. Элитные частники проносились перед глазами картинкой с помехами. Час был не ранний, но на улицах не было никого — город будто вымер. На лицо Сонхва то и дело падали тени от ветвей неказистых финиковых пальм; он с готовностью прятался в них от солнечного света, врезающегося в глаза. Они стали более чувствительными — а может, то было самовнушение. Идея о покупке солнцезащитных очков по прибытии загорелась в нём, как в офисном клерке, соображающем, чего бы перекусить в перерыве от оров полного амбиций босса. Сонхва почти скривился от стрельнувшей неприязни к себе — от беспечности к своему состоянию. Море исчезло из виду также быстро, как и появилось — кто-то переключил канал. Задушенное грядой жилых домов и переплётов дорог, оно угадывалось лишь в редких просветах между зданиями и срубленными пальмами, как в дырах на холсте; не столько бескрайний горизонт, сколько провал в пространстве, непропечатанное значение в словаре. Море искусно замаскировалось от глаз людей, привыкших к тому, что оно всегда было здесь. Когда машина развернулась к нему задними колёсами, упрямо продолжая двигаться по пятому роуту, так долго, как никогда до этого — Сонхва наконец начал включаться в реальность. Они действительно уезжали из города. Сонхва никогда не был за его пределами. Женский голос, принадлежащий навигатору в приложении с картой, оповестил, что дальнейшая дорога займёт пятнадцать часов. В салоне пахло дешёвым автопарфюмом. Бутылёк с ароматической жидкостью раскачивался рядом с деревянным крестом на кожаных шнурках под зеркалом заднего вида; на панели комично трясла головой фигурка щекастой собаки, отцовская побрякушка, последняя из его редких прихотей. Спустя несколько часов пути мама внезапно и с досадой схватила игрушку и на ощупь отыскала бардачок — убрать с глаз, не вспоминать лишний раз. Бардачок не закрылся с первого раза — тогда она с силой хлопнула по крышке. Раззёванная пасть отсека, ударившись о защёлку под совершенно неправильным углом, только раскрылась ещё сильнее, вывалив на пассажирское сидение кипу бумажек, штрафов, чеков и пустых конвертов, и так и повисла — сломалась. Сонхва наблюдал за этим искоса, устроив подбородок в изгибе локтя. Как бы они ни старались, всё шло наперекосяк. Сонхва укачивало и сушило — столь долгая дорогая была для него впервой, и слабый организм не справлялся, капризничал из-за калифорнийской жары, вертлявых серпантинов, дыр в асфальте и кочек на дорогах сквозных городов вдоль нескончаемых трасс — те поселения казались ему совершенно заброшенными. Барстоу, Калиенте, Пони Спрингс, Эли, спящий дневной Лас-Вегас, греховный город, в котором он даже проездом не надеялся оказаться; каждые перекати-поле и номера роутов — Сонхва губкой впитывал всё, за что цеплялся взгляд по ту сторону грязных автомобильных стёкол, как если бы он был узником, которого из одной тюрьмы везут в другую, и то был его единственный шанс взглянуть на большой мир. Так близко, но так далеко — так чуждо, до холодеющих ладоней. Он не решался покинуть своё место даже во время остановок на богом забытых заправках — мама, выходя в горячий уличный воздух, с такой силой хлопала дверью, как несчастный бардачок до этого, что Сонхва испуганно вжимал голову в плечи, провожая её фигуру по-настоящему осиротевшим взглядом. Она была раздражена, даже озлоблена на протяжении всей дороги, но особенно в начале — её нервное состояние давило на Сонхва сильнее обстоятельств, вынудивших их отправиться в этот путь. Собственная внезапная зашуганность, отличавшая его ранее в виде чрезмерной осторожности и свойственная ему исключительно в вопросах веры — более не имевшей значения — порядком выводила из себя. Мама вела себя так, будто этой дверцей хотела отомстить ему за все, что он совершил, переломив шею. Но Сонхва ничего не сделал. Может мама и потеряла мужа, но он потерял отца. Он был таким же достойным права на горе. Хоть женщина не отнимала его у него, в этот день Сонхва ни на секунду не смел поставить свои чувства выше материнских. Его учили быть благодарным. Сонхва чувствовал себя ни к месту, ни к событию, к которому они не что не были готовы, но не позволяли себе об этом думать. Он оказался внезапно поставленной точкой на семейном портрете. Просто хотелось раствориться в старой обивке задних сидений автомобиля. Они могли разделить это горе, мать и сын, никогда не бодавшиеся по пустякам, всегда находившие компромисс в рекордно короткие сроки во времена, когда семейные ценности померкли под натиском современных обесценивающих всякие кровные узы нравов. Но Сонхва боялся — боялся сделать ещё больнее, надавить утешительным объятием на переломанные кости, страшился резкости в ответ на свою благодетель, на любовь, не мнимую, всю, что он берёт из недр своего сердца, всегда самую честную. Пусть лучше она запрётся от него в своей комнате, чем выставит на улицу. Пусть лучше Сонхва и дальше будет верить в то, что у них не осталось иного выбора, чем ехать в Академию — чем он оглоушит себя осознанием, пусть и мнимым (он надеялся), что от него действительно хотят избавиться. Немногие фрагменты из поездки отложились в голове. Одна из остановок пришлась на «Мавэрик», крупную заправочную территорию к северу от Лас-Вегаса, неподалёку от пятнадцатого шоссе. Их старушка на колёсах затерялась в джунглях из большегрузных автомобилей и внушительных типично американских пикапов; водители фур и любители дорожных путешествий сновали по станции, как по городскому парку, зацелованные солнцем, со съехавшими в угол рта сигаретами в зубах они громко хрипя смеялись и проводили время как на курорте — Сонхва даже увидел разношёрстную, вряд ли знакомую друг с другом более нескольких часов компанию вокруг портативного барбекю в отдалении от бензоколонок. Жизнь здесь кипела, как в отеле или небольшом спальном районе, где семейки то и дело собираются на пикник, хотя это была просто… заправка. Сонхва смотрел на этих людей — небритых, отлично сложенных мужчин, их детей, резвых и непозволительно для его воспитания громких, на легко одетых женщин, практически полуголых, но его щёки ни на тон не порозовели; может, даже побледнели. Мама, припарковавшись у входа в магазин, всё также молча схватила из сумочки кошелёк и быстрым шагом засеменила внутрь. Сонхва остался один. В боковых зеркалах мелькали силуэты, приглушённые голоса листом пергамента шуршали в ушах; всего становилось слишком много. Нарастающий диссонанс оглушал — как в катафалке, с расстроенным желудком и грозящим разорваться волной истерики сгустком тяжёлых, доселе незнакомых ему эмоций, не имея возможности стать частью этой вопиюще заманчивой жизни снаружи, Сонхва иссякал; хотелось просто затолкать себя в багажник и сжаться эмбрионом, ничего больше не видеть, никуда не идти, ни о чём не думать. Готовность встретить неизбежное, покинуть гнездо напоролась на нечто невзращённое, оставленное и слабое, осевшее под его сердцем — оно мучительно ныло и просило утешения, тянулось к свету и обжигалось, но не прекращало пытаться, лишь бы не исчезнуть насовсем. Сонхва схватился за свисающий на груди крест скорее по привычке, но голова его была пуста, как всеми покинутый храм. Место, в котором никто тебя не услышит, где шаги твои пыльно разлетаются эхом. Стоило ему отпустить Бога, просто, как по щелчку, не иначе как бесовское наваждение, и чернота, физически ощутимая, начала разгоняться по всему телу вместе со сгустившейся кровью — он чувствовал это, ни с чем бы не перепутал; это было что-то новое, необъяснимое на словах, но понятное на уровне простейшей теоремы, естественное, как боль после удара, как кровотечение от укола. Его тело менялось под натиском духа. Разве можно было, единожды оступившись, насовсем отречься от прежнего себя, богоугодного и терпеливого, с улыбкой встречающего каждый скудный ужин, прощающего всякие обиды, исправно молящегося и полного отрадного сострадания ко всему человеческому? Разве может душа стать такой безразличной? Автомобиль просигнализировал об открытии двери — это выдернуло Сонхва из густой пучины. Мама устроилась за рулём и завела руку назад, протягивая юноше сэндвич в брэндированном белом пакете и бутылку воды, холодную и влажную от конденсата. Сонхва тут же приложил её ко лбу. Шепнул благодарность, не надеясь на ответ. Машина тронулась. Навигатор, на который Сонхва периодически нервно косился, показывал, что они не преодолели и половины пути. Тысяча миль звучало как бесконечность — и ощущалось примерно также. Оставленные позади высотки Вегаса уже превратились в воспоминания-миражи в расстелившейся на севере американской полупустыне. Неизменный вид на песок и скалы нагонял ещё бóльшую тоску. Тут и там пейзаж разбавлялся фермерскими маркетами с кричащими красными вывесками и белоснежными флагштоками, тянущимися ввысь, к тяжёлым на вид облакам. Рассыпанные по затхлой дороге камни колотили бампер, тревожили затишье потерявшего сигнал радио. Сонхва, по-прежнему укачанный, отвлекал и развлекал себя разглядыванием причудливых кактусов и узоров на обивке. Невада была бескрайней. Сонхва потерял счёт времени к моменту, когда в глаза наконец забилась насыщенность зелени, когда пустынные колючки сменились вьющимися цветущими кустарниками. Машина въехала в небольшой городок, ознаменовавший ровно половину пути до Бойсе — места нахождения Академии Духопокровительства — и Сонхва ещё никогда не был так счастлив самому обычному газону, даже если тот был ненастоящим. Чем дальше они продвигались, тем выше и темнее, жёстче и могущественней становились горы, обступая дорогу исполинскими стражами; тем выше росли деревья и смелее пускали бугристые корни, тем величавее разверзалась земля — скалистые каньоны привели сердце Сонхва в волнующий трепет. Господство природы в этом месте отдавалось в нём первобытной любовью к её творению. С мостов, поверх ограждений близ обрывов, Сонхва видел петляющие на дне каньонов реки, напоминающие ужей в высокой траве; скрывшееся солнце горячим лучом настойчиво проделало в облаке дыру, осветив поросшие зелёным зубья каменных горных отростков. Он поймал себя на том, что всем корпусом льнёт к окну, с разгорающимся восторгом озирается по сторонам; но стоило его матери метнуть в его сторону непонятный взгляд — Сонхва ощутил его электрическим разрядом промеж лопаток, — как всё его естество стушевалось. Сонхва сполз обратно, весь оставшийся путь удостаивая виды снаружи только тоскливо взвездёнными вверх глазами. Они уже были в Айдахо. До Бойсе оставались считанные часы. Сонхва начало мутить ещё сильнее, уже далеко не от укачивания. Его прошлая жизнь, спокойная и понятная, висела на волоске, которому суждено оборваться у ворот Академии. Он унимал свою тревогу как мог: убеждал себя, что рано или поздно он бы поступил в иногородний университет и точно также покинул семью, перевернул страницу и начал новую главу, точно также запинался бы на первых же словах — самых сложных, самых важных. Его отец всегда мечтал, что Сонхва попадёт если не в престижный, то в хороший вуз, получит высшее образование, достойное четы Паков, позабывшей об академическом успехе ради воспитания нового поколения. Может, он был бы горд за него сейчас — Сонхва будет учиться ещё больше, познавать себя; он окончательно выяснит, удостоверится, есть ли в родительской гибели его вина. Липкий страх незнания не позволял ему насовсем отречься от подобных мыслей. И именно они всё портили. Глупец, дурак — ничего не было в порядке. Он не хотел в эту Академию. Он боялся её, как эшафота, и всех тех, кого там встретит — это обитель зла, таких же монстров, что навис и над ним. От духов не может быть никакого блага. Сонхва был убеждён, что в этом месте он себя возненавидит; что то трепыхающееся и невинное под сердцем будет удавлено чьим-то каблуком. Шум трассы не заглушил внезапно поднявшийся рёв самолётного двигателя. Сонхва повернул голову — и увидел взмывающий в уже ночную высь боинг так близко, как никогда прежде. Дорожные указатели подтвердили его догадку. То был аэропорт Бойсе. Они прибыли в город. Навигатор вынес Сонхва очередной приговор — их было слишком много в последние ненастные дни, — до пункта назначения остались жалкие полчаса.***
Ворота на въезде в Академию — покрывшаяся мхом каменная кладка, освещённая чёрным чугунным фонарём. Что ж, Сонхва не ожидал увидеть чего-то высокотехнологичного в месте, кишащем старомодным смрадом авторитарного академизма. Сонхва подвинулся ближе к водительскому, чтобы в свете фар взглянуть на растущее в конце пути здание через лобовое стекло. Академия, неоготическое здание из тёмного камня, больше напоминало маленький замок или даже церковь — Сонхва мысленно передёрнуло. Луна светила ярко, как прожектор освещая Сонхва сцену, на которой ему предстояло сыграть. На внушительной башне в углу одного из строений несуразно белели часы с римскими цифрами — походило на крохотную городскую ратушу. Отсюда Сонхва видел лишь два крыла Академии — они обнимали, как он предположил, внутренний дворик; чуть поодаль во тьме зеленело футбольное поле, на котором велась увлечённая игра. То были первые признаки жизни… пока что вполне нормальной, если не считать того, что на часах давным-давно за полночь. Машина замедлила ход, свернув на узкий проезд, ведущий прямиком к главному входу Академии, массивным дверям высотой в полтора Сонхва, если не во все два. Вертикальные арки-окна наблюдали за ними рамами-глазницами — как он ни старался, ему так и не удалось увидеть внутреннее убранство по ту сторону; казалось, они даже не пропускали свет, были театральной декорацией. По стенам вился плющ, единственное яркое пятно в мрачном облике Академии; растение ползло неравномерно, похоже, живя собственной жизнью, разветвлялось, подобно линиям жизни на человеческой ладони, пряталось под черепичной крышей — тоже тёмной, то ли чёрной, то ли серой. Под окнами стояли деревянные лавки, в основном пустующие. Только на одной из них, подставив умиротворённое лицо звёздам, дремал ученик, на вид совсем ребёнок, лет двенадцати. «Вы прибыли». Машина затормозила. Остановилась. Мама провернула ключ — гул мотора стих. В грудине оглушительно колотило. Долгую минуту они не двигались и, казалось, даже не дышали. Сделай они этот шаг — и пути назад уже не будет. Сонхва прикрыл глаза и сделал глубокий вдох, после чего быстрее скорости собственных мыслей с щелчком избавился от ремня безопасности и вывалился наружу. Буквально вывалился — мышцы запротестовали после целого дня в сидячем положении, и стоило его ботинкам опуститься на землю Академии, как враз стало ещё хуже. Горло Сонхва тут же пересохло, а кости заныли, как у стариков в преддверии плохой погоды — казалось, что-то вытягивало из него силы, хищником накинувшись на ненароком высунувшего голову грызуна в поле. Он быстро сообразил — это была их энергия. Всех тех, с кем куча детей и преподавательский состав жили под одной крышей, игнорируя всякую потенциальную опасность от сожительства стольких разнородных существ. Может, он утрировал; может, правда, что духи и близко не околоматериальны, что они обитают в совершенно иных материях и в «сосудах» от них лишь крупица силы; но какой, раз её уже достаточно, чтобы захватить человеческое тело. Чтобы сделать его проводником, минуя… пространство. Что бы то ни было. Это по-прежнему было безумием. Сонхва ненавидел, более не сдерживая порочных мыслей, саму идею принадлежности этому всему. Никто не вышел им навстречу, а двери не открылись сами по себе дуновением магического ветра — никаких странностей. Сонхва, держась за так и оставшуюся открытой автомобильную дверцу, пытался прийти в себя после первого наплыва внимания к своей душе. Становилось полегче — может, то был чистый, прохладный ночной воздух, а может призрачные ладони на его шее разомкнулись, потеряв интерес к уже занятому, немощному «сосуду». Парни на футбольном поле вопили наперебой, ни капли не думая о спящих товарищах; какая-то птица, или иное существо стрекотало неподалёку, ритмично и месмерически, утягивало в ночь — ту, что скрыта от глаз, осязаемую одними лишь носителями чужой воли. Такими, как Сонхва. Хриплый материнский голос ворвался в потустороннее, вернул в реальность: — Идём. Ничего не бойся. Сама она была белее мела. В холле Академии необычайно холодно. Кажется, будто сам камень, в стенах и под ногами, источал паранормальную стужу. Сонхва рассчитывал на факелы и роскошную потолочную люстру с настоящими свечами под высоченным потолком, но в действительности их встретило небольшое, уютное помещение, освещённое обыкновенными лампами. В интерьере превалировал красный — ворсистый ковёр под ногами, тянущийся к широкой лестнице прямо напротив входа, лакированное дерево резной, но не вычурной мебели, ленточки и грамоты на широком, во всю левую стену стенде школьных достижений. В голове не укладывалось, что Академия, несмотря на свою специфику, оставалась обыкновенным учебным заведением для старшеклассников. Выбивался один только растянутый над лестницей баннер белого цвета с пышным, до смешного детализированным синим бантом — и полным наименованием Академии рядом. Оно припечатало Сонхва к полу, ткнуло само в себя, едва он переступил порог: «Частная Академия при Институте Духопокровительства штата Айдахо». И приписка мелким шрифтом: «филиал Бойсе». — Доброй ночи. Вместе с мамой Сонхва ощутимо вздрогнул, резко повернувшись в сторону возникшей из тени коридора женщины. Очень высокой, статной женщины. Тёмно-синий костюм второй кожей сидел по её стройной фигуре. На белизне краешка манжетов её наглухо застёгнутой рубашки посверкивали золотые запонки, вторя аккуратной брошке на широком лацкане укороченного пиджака. Сонхва не отдавал себе отчёта, разглядывая чужую фигуру снизу вверх — осознал это он только в тот момент, когда сперва наткнулся на её дружелюбно изогнутые винные губы, а затем — на хищный разрез бездонных чёрных глаз. — Здравствуйте, — мама Сонхва отмерла первой, отвесив женщине неглубокий поклон. — Мы здесь… это мой сын. Высокая дама склонила голову. Уголок её губ вздёрнулся ещё выше — теперь она выглядела угрожающе, если до этого не создавала впечатление могущественной повелительницы вампиров — что, в сущности, было именно так. — Прошу, не тушуйтесь, — женщина сделала шаг в сторону, жестом руки указав им на коридор, откуда она ранее появилась. — Пройдёмте. Поговорим в моём кабинете. Она не стала дожидаться их реакции. Повернувшись к ним спиной — идеальный изгиб, превосходная осанка — она двинулась вдоль длинной галереи, пол которой изрешетили тени окон, что отбрасывал лунный свет. Сонхва поторопился за ней, завороженно уставившись на широкие женские плечи. Сила, исходящая от неё, не имела ничего общего с потусторонним. Сонхва не чувствовал в ней духа… То ли женщина имела способность его маскировать, то ли действительно была «обычной». Она шла не торопясь, почти плыла, несмотря на свой исполинский рост; Сонхва, семеня позади, был вынужден запрокинуть голову, только чтобы подметить аккуратно собранную медно-рыжую причёску. Коридор, похоже, вёл в профессорский блок. На редких аудиторных дверях Сонхва подмечал американские имена со списком должностей, листки с рабочими часами и несерьёзные записки от руки: «без макиато не беспокоить». Потолки здесь всё-таки оказались высокими, сводчатыми; узкое помещение смотрелось вытянутым и отдалённо напоминало Сонхва укромные уголки его родной церкви. Слишком много схожести — Вселенная словно смеялась над ним. Чёрно-белая плитка под ногами рябила и посверкивала в холодном освещении — похоже, мраморная. — Заходите. Женщина проследовала в самый конец коридора, к двустворчатой двери с изогнутыми стилизованными на античный манер Г-образными ручками. Перед тем, как присоединиться к ней в кабинете, Сонхва прочитал имя. — Добро пожаловать, — директриса Академии, миссис Сейдж Янг, вальяжно устроилась за рабочим столом в кожаном кресле, кивнув прибывшим на стулья напротив. — Можете называть меня миссис Янг. Или директриса Янг — как пожелаете. Расскажите о себе. Сонхва переглянулся с мамой в немом обсуждении — кто возьмёт слово. Но не успели они раскрыть ртов, как в кабинет вихрем ворвался мужчина с громогласным: — Милая Сейдж! У нашего порога… — он запнулся, напоровшись на три пары глаз, — машина. Сонхва поморщился. Вот этот человек однозначно был «сосудом». Вместе со своим материальным телом он запустил в комнату волну, вспышку, принёсшую энергию духа — его оттенки показались Сонхва смутно знакомыми, словно нашли отклик у его собственного, до сих пор безымянного покровителя. — Профессор Доу, — директриса развела руками, расплывшись в белозубой улыбке, — присоединяйтесь. Я как раз намеревалась познакомиться с нашими гостями. Мужчина засуетился, в конце-концов опрокинувшись на диван чуть поодаль, рядом с забитым до отказа книжным шкафом. Сонхва, не найдя, на чём сфокусировать внимание, периодически поглядывал на шебутного профессора — он не выглядел строгим, скорее походил на человека мягкого и добродушного, укутанный в вязаный кардиган на размер больше необходимого и с небрежно уложенной чёрной шевелюрой. Сонхва даже показалось, что мистер Доу ободряюще ему улыбнулся. — Моё имя Марселин Пак, — откашлявшись, придав ровность своему голосу, заговорила мама Сонхва. — Мой сын, Сонхва… получил метку год назад. Ему было четырнадцать. Покажи им. Сонхва не сразу сообразил, что обращались к нему. Он потянулся руками назад, отыскав плотный узел, и распустил его, позволив неброскому белому платку соскользнуть по одежде вниз, открывая вид на голубой огонь. Директриса равнодушно кивнула. — Четырнадцать — довольно поздно. Вы определили покровителя? Мама Сонхва опустила голову, всей своей позой демонстрируя материнское раскаяние. — Мы старались, но не знали, как… — Покровитель проявлял себя? — Да. Миссис Янг прищурилась. Сонхва упорно не смотрел ни на одну из женщин напрямую, имитировал заинтересованность витражом в окне напротив. Носок его ботинка был готов пуститься в необузданную дробь. — Совсем недавно. Два дня назад… Когда мой… мой… — материнская речь утонула в предистерическом всхлипе. Сонхва сглотнул шипастый ком в горле. — Два дня назад умер мой отец. Тогда у меня был… приступ. Тело горело, и перед глазами вся жизнь проносилась. Его жизнь. До последнего вздоха. Вот так он проявился. — Хм. Директриса Янг сложила ладони, обеспокоенно глядя на раскрасневшееся мокрое лицо миссис Пак. — Вы хотите, чтобы ваш сын учился в Академии, — утверждение, не вопрос. Разбитая женщина, шмыгнув крошечным носом, мелко закивала, жмурясь и пряча лицо за длинными прядями волос. Сердце Сонхва неустанно обливалось кровью — он не мог видеть своего самого любимого человека в таком состоянии, как и понимать, что причиной эмоционального коллапса был он сам. — Боюсь, есть некоторые нюансы, о которых вы могли не знать, направляясь к нам… — Сейдж Янг поднялась из-за стола, держа скреплённый пальцами замок под грудью. — Институт Духопокровительства установил жёсткий регламент приёма учащихся. Вы знакомы с нашей практикой циклов? Сонхва определённо не был с ней знаком. — Не стану мучить вас методическими подробностями. Смысл в том, что наши ученики обучаются один цикл — пять лет. Никаких классов постарше, классов помладше. Лишь один поток, который распределяется не по возрасту, но по способностям, — тягучий, паточный голос директрисы заполнил кабинет. Сонхва едва понимал, о чём она говорит. — На данный момент бо́льшая часть цикла минула. Осенью начнётся уже четвёртый год. — Н-но послушайте! — челюсть Сонхва сжалась. В мамином голосе слышалось отчаяние перед потенциальным отказом. — Сонхва очень, очень способный мальчик. У него всегда были отличные оценки, можете посмотреть, я привезла его работы… Мой сын вежлив, скромен, благонадёжен и воспитан, Бог свидетель, мы… — Прошу, не волнуйтесь, — две женщины, набожная мать и воспитательница очернённых душ, сцепились взглядами. — Вы можете отложить поступление всего лишь на два года. Мы будем иметь вас в виду. — Нет! Марселин Пак с придыханием осеклась, прикрыв губы ладонью. Взволнованная собственным вскриком, она повернулась к Сонхва, глядя на него стеклянными глазами перепуганной лани. Он… уже не знал, что чувствовать. Хотелось расхохотаться. Его мать была в ужасе от идеи прожить с Сонхва ещё немного. От него действительно отказывались. Похоже, миссис Янг почувствовала их невербальный разлад. Между её аккуратных бровей пролегла тень. — Послушайте… — Друзья, — в разговор вклинился утопающий в мягкости дивана мужчина, привлекая к себе внимание поднятой рукой, — сегодня замечательная ночь, не правда ли? Давайте пойдём друг другу на встречу. Профессор Доу поднялся, разгладил стрелку коричневых брюк и с благосклонной морщинистой улыбкой приблизился к Сонхва. Глядя на него сверху вниз, не столько оценивающе, сколько с наивным любопытством, он заступнически заключил: — Мальчик интересный. Думаю, слепится что-то стоящее. — Боже, вы правы! — мама Сонхва повернулась к мужчине всем телом, горько улыбаясь в молебном жесте. — Мой сын не хлопотный. Позаботьтесь о нём, и он не разочарует вас! — Пак Сонхва, — Сейдж Янг нагнулась, заглядывая ему в глаза. Ресницы Сонхва мягко задрожали. — Скажешь что-нибудь? Что он мог сказать, и что он мог вообще? «Мне невыносимо здесь оставаться». «Не осуждайте мою маму. Она очень, очень боится». «Мне так холодно. Я хочу спать». — Пожалуйста, примите меня в Академию, — дивясь твёрдости собственного тона, Сонхва сжал кулаки. — Я всё наверстаю. Буду стараться. Директриса обронила усталый вздох. Добрый профессор в кардигане пружинил на одном месте, перекатывался с носка на пятку, мял наверняка дорогие туфли. Семья Пак смиренно ожидала вердикта. — Позвольте нам обсудить это наедине, — наконец попросила миссис Янг. Снова очутившись в коридоре, обессиленная, мама присела на подоконник, сгорбившись, враз постарев лет на десять. Сонхва не посмел к ней приблизиться — как наказанный мальчишка стоял у противоположной стены, глядя, как материнские губы нашёптывают молитву. Он узнал её по первому колыханию воздуха. «Господи, Царь Небесный, Дух истины и душа души моей, поклоняюсь Тебе и молю Тебя: наставь меня, укрепи меня, будь моим руководителем и учителем, научи меня тому, что мне следует делать. Поведай мне, Господи, все повеления Твои, я же обещаю исполнять их и с любовью приму всё, что мне будет послано Тобою. Одного только прошу у Тебя: научи меня всегда творить волю Твою». Аминь. Сонхва маялся в нетерпении, перевозбуждённый и уставший. Мыслить рационально было всё труднее — он бы упал на этот ледяной мрамор и закрылся ото всех руками, как одержимый шипел на каждого, кто посмел бы потревожить его. Всё в Сонхва оголено и уязвимо. Он надеялся, что мама вымолит ему снисхождение. Его и правда могут просто… не принять. Смешно, что они даже не подумали рассмотреть подобный исход событий, гораздо более реалистичный, чем его моментальное зачисление. Выставленные, Сонхва с мамой смотрелись просящими милостыню в ожидании, когда вожделенные монеты посыпятся им в ладони из-за дверей жарко натопленной гостиной. Унизительно. Сонхва готов был смешаться с грязью у крыльца Академии — выгонят отсюда, домой не вернётся, даже если всё-таки позволят, поступятся. Куда ему будет идти? Теряя голову от беспокойства, Сонхва смело шагнул к кабинету директрисы и прижался щекой к ребристому дереву. Мама протестующе замычала, глупыми жестами пытаясь отогнать его — он не внял ей. Обратился в слух максимально, чтобы уловить вялый диалог: — …это просто не будет иметь смысла. Он даже не знает своего Духа. Кому захочется тянуть мальчишку? — При всём уважении, милая Сейдж, мы не раз делали исключение. Вот, буквально полгода назад, посреди третьего года цикла вы взяли парнишку безо всяких рекомендаций, хотя его сила едва ли нуждалась в наших корректировках. Сонхва, вот именно, совсем ничего не знает — но я по его глазам вижу, что он умный малый. Женщина раздражённо вздохнула. — Профессор, вам известно, почему я решила взять студента Чхве к нам. Он сотряс своей энергетикой всю Академию, просто постояв в коридоре. Это очень сильный экземпляр, за которым нужно присматривать. А Пак Сонхва… — она замолчала. Пауза затягивалась. — Под мою ответственность, — на этих словах у Сонхва ёкнуло, — договорились? Я хочу его обучать. — Сердобольный. Всех бедных и несчастных не приютишь, профессор. — Но я мог бы найти местечко. Вы не представляете, каково ему, Сейдж. Я знаю, чей он. Приближались шаги. Сонхва отпрянул обратно к стене, придурился, разглядывая торчащие у ногтей заусенцы. Дверь распахнулась. — Хорошо, — директриса оскалила зубы. Отдалённо любезно. — Давайте попробуем. Сонхва поражённо выдохнул и переглянулся с мамой. Безысходность выветривалась с её лица на глазах, сменяясь воодушевлением. Она в чувствах потянулась к ладоням миссис Янг, сжимая их с трепетной благодарностью. — Спасибо, спасибо Вам! Господь не забудет доброго дела Вашего… — Оставьте Бога за порогом этого дома, — отмахнулась женщина, продолжая при этом как ни в чём не бывало улыбаться. — Я попрошу вас заполнить пару бумаг, пока профессор Доу ненадолго украдёт Сонхва. Мы сделаем заключение по его покровителю. Мама ахнула. — Вот так просто? — Глаз намётан, — мужчина беспечно подмигнул матери Сонхва — та смущённо зарделась — и представился, — Джон Доу. Я преподаю проявление. Духи — моя стезя. Профессор положил руку на плечо Сонхва, немая просьба следовать за ним. Сонхва думал, что его снова уведут из кабинета, но мужчина лишь потянул его к тому самому красочному окну, подальше от женских ушей. Учитель понравился ему. Но не было иной причины, помимо той, что его защитили, что рискнули связать себя обязательством реализовать совершенно незнакомого ребёнка. Сонхва на уровне примитивных атрибуций с настороженностью отнёсся к неоднозначному проявлению доброты в свой адрес, но подслушанный им разговор дал ему почву для размышлений. — Простите, — Сонхва осмелел, первым обратившись к профессору, — но… Джон Доу? — Ах, да, — мужчина неловко усмехнулся, почесав затылок, — совпадение, веришь? Могу айди предоставить. Реальное имя. — Кто ваш покровитель? — Воу-воу, — профессор озорно цокнул, покачав головой, — в наше время это сродни самым интимным вопросам, знаешь ли. Узнаешь, если придётся. Давай-ка всё же с тобой разберёмся для начала, о’кей? Сонхва неуверенно кивнул. Как будто ему оставалось что-то ещё. — Не хочу ворошить болезненное, но придётся: когда ты в самый первый раз понял, что ощущаешь духа, как это было? — Мимолётно, — Сонхва пожал плечами. — Будто кто-то подул мне в затылок. Потом — труднее. Галлюцинации, ничего конкретного, но неприятные; как недорисованные мозгом кошмары. — Примерные образы? Сонхва задумался. В действительности, это всегда были… — Люди. Профессор Доу кивнул, глядя на него внимательно и тепло, почти по-отечески. Он напоминал Сонхва большого, воспитанного крепкой любящей семьёй пса. — То, что ты назвал «приступом» — это проявление твоего духа. Не совсем корректное, потому что тебе было четырнадцать, и прошёл целый год без служения… Дух в смятении и может подгадить тебе там, где его ручкам не место. Замечал за собой внезапный прилив жара? Может, ощущение, будто что-то скребётся в черепной коробке? Или сильное отторжение в отношении каких-то мест? — Здесь, — моментально вспомнил Сонхва, — когда мы приехали, было ощущение, что мне… нужно от чего-то отбиваться. Словно кто-то хотел напасть. Мужчина отвёл взгляд и в задумчивости пожевал губу. — Твоя маленькая, безобидная банши испугалась более сильных по своей сути духов. Мы её успокоим. Банши. Сонхва захлопал ресницами, недоумённо уставившись на профессора. Он точно где-то слышал это слово, но никак не мог вспомнить. Смутно знакомый образ ловко ускользал, как кадильный дым утекал между пальцев, не давал схватить себя и рассмотреть со всех сторон. Мистер Доу пришёл ему на помощь: — Это такая фея, предвещающая смерть. Я буду с тобой откровенен… это не самый приятный дух. Думаю, ты уже итак понял, почему. Пусть он и безвреден, но если ты не научишься унимать его бесконечную тоску и справляться с видениями, то жизнь тебе подпортит. Сонхва совсем сжался. Видя это, профессор попытался разрядить обстановку задорным смехом. — Да не переживай ты так! Для этого ты и здесь, в конце-концов. Директриса Сейдж отправит тебя в класс начального уровня, а я, — мужчина склонился в шутливом реверансе, — ваш покорный слуга, так и быть, подружу тебя с покровителем. Ты удивишься, насколько легко может стать, если обладаешь настоящим знанием нового себя. Гул, стоящий в голове Сонхва, аннигилировал половину того, о чём ему ещё рассказывал подвижный профессор. Это была слабость совершенно естественного порядка. За весь день он подкрепился всего раз, едва ли проспал полные пять часов перед выездом из Сан-Диего и сейчас, уже на рассветном часу, он наконец окончательно уверился, чувствуя облегчение, почти до слёз — отец действительно был обречён с самого начала. Сонхва всего лишь почувствовал это раньше остальных. Его реальное положение в связи с обретённым знанием своей сущности всё равно оставалось покрыто грязным смогом. Единственной, далёкой от утешающей, мыслью, было: «за мной по пятам будет идти смерть». Но Сонхва был удивительно покоен. Мама с директрисой дополнили уже почти оформленное личное дело Сонхва витиеватой надписью «банши». Затем миссис Янг исчезла в небольшой соседней комнатушке. Зажужжал принтер. Вернулась она уже с двумя экземплярами напечатанного договора и с досье Сонхва, аккуратным листком со всей информацией о нём — дата рождения, группа крови — и с пустующим белым прямоугольником. — Попозже сделаем фото. Забежишь в рабочие часы, как устроишься, идёт? Профессор Доу вызвался помочь выгрузить вещи Сонхва из машины, но тот отмахнулся — у него был всего один чемодан, и тот неполный. Мужчина не стал настаивать, но предупредил, что в случае чего будет ожидать Сонхва в уже знакомом ему красном вестибюле, чтобы проводить в общежитие. Мама Сонхва, прижимая свой экземпляр договора к груди, разблокировала автомобиль. Юноша распахнул багажник, вытянув за шелушащуюся искусственной кожей ручку чемодан, откатил его к крыльцу — и обернулся. Мама глядела на него, чем-то растроганная, чему-то гордая, с любящей, но отстранённой улыбкой, уложив предплечье на крышу машины. Так улыбается застывшее изображение, фотография. Она уже дистанцировалась — так действительно было проще им обоим. Сонхва улыбнулся в ответ. По-честному, без притворства. Марселин Пак, прекрасной женщине, которая всю жизнь звала его своим ангелом, господним подарком, наградой и лучшим, что случалось с нею. На «я люблю тебя» смелости не хватило. Вместо этого: — Будь сильным. — Будь счастлива, — приливало. Щипало в носу. Сонхва прикрыл веки, оттягивал, как мог. Его слёзы не окажутся последним, что она увидит. Глядя вслед удаляющейся машине, раскачивающейся в разные стороны на дорожных неровностях, Сонхва медленно, не чувствуя своего тела, мгновения вообще ничего не чувствуя, опустился на свой чемодан. Как во время проявления банши, того приступа, не моргал, боясь не проводить автомобиль, пока тот было видно, и точно также изнемогал от своего бессилия, от невозможности переменить всё. Занималось утро. Поднялся пушистый туман — стало зябко. Сонхва обессиленно, тихо плакал, сжимая ткань штанов у коленок, острых, угловатых коленок — неужели он всегда был таким худым? Особо крупная слеза пятном упала на рукав; Сонхва спрятал нижнюю часть лица в локте, запрокинув голову, глуша нечеловеческие стенания, обречённость и покинутость самого себя. Он знал, что больше никогда не увидит свою маму. Значимую часть его непутёвой души, его безопасное место, самую красивую и тёплую шею, куда было можно сложить голову, утолить бескрайнюю печаль, позволить себе быть слабым. Он уже никогда не заглянет в её смеющиеся глаза, два чёрных драгоценных камня, искрящихся на манер опала, не умилится её разным векам, не смахнёт выпавшую ресничку с яблочка щеки. Мама истратила все свои силы, она больше не постоит за него. Мама уже никогда не услышит, и она никогда не вернётся. Как Сонхва должен влачить своё существование, как должен любить свой новый мир; что он может построить из осколков былого себя, залитых его же собственной кровью? Титаническим, непобедимым монстром позади него нависла Академия. Он чувствовал на себе внимание сотен невидимых глаз, свидетельствующих трагический первый акт перед перерывом на буфет.***
Он едва поспевал за профессором Доу. На один его размашистый шаг приходилось два шага Сонхва — с оговоркой на волочащийся сзади чемодан. — …Если хочешь, потом я проведу тебе более информативную экскурсию. Вот здесь, — он указал на одну из десятков одинаковых дверей, — комната отдыха, бильярд, обмен книжками, пуфы и все прелести ученической жизни. Сейчас мы движемся в правое крыло Академии — запоминай, прошу, ты и не заметишь, как заблудишься в этих поворотах — с комнатами для учащихся. Обычно мы выдаём двух– и трёхместные, большие такие, на гостиные похожие, но цикл в самом разгаре, и все хорошие места давным-давно забрали, так что… О, а вот здесь — сокращённый путь к главному амфитеатру. — Профессор… — проблеял Сонхва, но тот его не услышал. — …но до аудиторий тебе сейчас явно нет дела, понимаю-понимаю, каникулы… — эхо чужих каблуков молоточком стучало по кипящему котлу из мозгов Сонхва. Галерея, переход между учебной и жилой частями главного здания Академии, казалась спотыкающемуся от изнеможения Сонхва прямой дорогой на тот свет под аккомпанемент вездесущего сопровождающего в лице профессора. — Расписание занятий, как и во всех школах, за неделю до начала семестра. Телефон есть? Сонхва зачем-то соврал: — Нет. — Тогда будешь на доске объявлений проверять. Но скажу — по секрету — четвёртый год знак равно тонна практики. Будем видеться часто, но не волнуйся, я не из тех, кто забывает про экзамены по мифологии и базовой математике, вам же зубрить… — Мистер Доу, не могли бы вы просто… — Ага! Вот и оно. Что — «оно» — Сонхва поначалу не понял, но был рад остановиться. Представший коридор действительно напоминал что-то в духе совместного хозяйства: стены идеальной симметрией отражали двери с номерами, различаясь только цветами ковриков на пороге. Вдоль стояли велосипеды, самокаты, связки роликов и даже коньки — почему-то место им нашлось только здесь. Профессор Доу между тем провернул ключ в замке неприметной дверцы, которую кто угодно поначалу принял бы за кладовую. Ступив внутрь, Сонхва даже не нашёл в себе лишних сил расстроиться. Судя по всему, это действительно бывшее складское помещение. Одноместная кровать сиротливо жалась в угол, придавленная маленьким, старым комодом, на столешницу которого ниспадали белые кружевные занавески. Окошко — единственный источник света. — Лампочка перегорела. Ты дай знать, как выспишься — заменим, — неунывающий профессор подпирал дверной косяк, глядя на долговязую мальчишескую фигуру. Прямо у двери — письменный стол с задвинутым под него стулом. В целом, всё, что нужно для относительно комфортного времяпрепровождения. Розеток и матраса Сонхва было бы более чем достаточно. Перед тем, как Сонхва наконец выпроводил профессора, заверив его в том, что всё в полном порядке и он с удовольствием проспит следующие сутки, мужчина всучил ему фиолетовую ленту из плотной ткани, напоминающей ту, из которой пошивались отцовские галстуки. — Твой бант, — пояснил профессор, довольный, высматривая в лице Сонхва намёк на радость, — фиолетовый, обозначает твою принадлежность к классу Б-1. Запомнил? Класс Б-1. Фотографироваться будешь в нём. Да и по Академии ходить. Это наш символ. — Мило, — кивнул Сонхва. Хотел уточнить, какова классификация других бантов, но вовремя спохватился. Хватит на сегодня лекций. — Спасибо. Оставшись наедине со своим небогатым хозяйством, Сонхва пинком устроил чемодан под кроватью и завалился на неё — возможно, слишком смело для того, кто не знаком с новой постелью, но всё обошлось. Она была хорошей, только выглядела убого. Сонхва надеялся — как и его грядущая жизнь. Он заснул мгновенно, даже не постелив простынь, на голой подушке, словно его тело только и ждало возможности оказаться в горизонтальном положении, прежде чем подать сигнал отключаться в голову. Как будто в награду за чудом пережитый день, Сонхва совсем ничего не снилось. Как младенец, он утопал в блаженной неге ленивого, оздоравливающего сна. И это было не такое плохое начало. Сонхва понятия не имел, который час и какова дата на календаре, когда нехотя разлепил глаза. Он просыпался уже несколько раз до этого, но так и не нашёл в себе ни сил, ни желания подняться. Никто его не беспокоил — видно, позволили отлежаться. Сонхва был благодарен за это снисхождение, неспособный даже пошевелить пальцем, отупевшими глазами сверлящий кусок бежевой стены. Только когда ему стало жарковато, он собрался в кучу, чтобы приподняться и раскрыть окно — лёгкая занавеска тут же пощекотала его нос, игриво заколыхавшись на поднявшемся летнем ветерке. Сонхва с неожиданным удовольствием вдохнул уличный воздух. Погода за пределами его конуры была прекрасной. В такие дни они всей семьёй часто ездили погулять в центр Ранчо Бернардо. Вчера он не придал особого значения ученикам Академии, но сейчас с каким-то неудовольствием осознал — с ними он проведёт остаток летних каникул. Видно, не одного Сонхва в семье не жаловали. Сколько же невинных детских жизней загубило духопокровительство? Осиротевшие, презираемые, отлучённые, отрастившие шипы — разве можно вырасти нормальным, когда становишься изгоем, вынужденным защищаться, оправдывать своё право на жизнь? Весь день Сонхва перебирал свои скудные пожитки, безрезультатно разглаживал мятые вещи, скрупулёзно сортируя их по ящикам комода — к нему он внезапно проникся тёплыми чувствами, ласково обводил трещины бирюзовой краски, думая, как этот комод оставили здесь, похожий на часть комплекта бабушкиной мебели, ненужный, отслуживший своё. Обнимающие его в летних дуновениях занавески лишь усиливали чувство меланхолии. К вечеру Сонхва решился покинуть комнату. Ему так или иначе было необходимо отыскать ванную комнату и надеяться, что его не прижмут к стенке за вторжение. Кто знает, какие здесь нравы? Может, общие ванны и не общие вовсе. Умыться хотелось нестерпимо, но Сонхва на первый раз ограничился влажными салфетками, которые неизменно носил при себе. Рассматривать Академию днём, без фонового шума из разговоров профессора, было гораздо занимательней. Галерея, та самая, что едва не вывела Сонхва из себя, была залита солнечным светом; изысканные арочные окна в тёмно-коричневых рамах с одной стороны выходили на уже знакомое Сонхва футбольное поле, на сей раз пустующее, а с другой — на доселе сокрытый от его глаз внутренний дворик. Он подивился его уюту. Солнце и тень равномерно распределились по небольшой прямоугольной территории; он заметил нескольких человек, греющих голые плечи на клетчатых покрывалах, а поодаль, под кронами деревьев и выступающими крышами, учеников с книгами и ноутбуками в руках. Иные перебрасывали между собой волейбольный мяч, стараясь не угодить в голову отдыхающих товарищей. Самые обыкновенные подростки. Сонхва определённо не испытал к ним отвращения. С опущенными глазами он оторвался от стекла, повторяя дорогу, которой его сюда привёл профессор. «Комната отдыха», гласила надпись на синем щитке, прибитом к пригласительно отворённой двери. Профессор что-то упоминал о ней: кажется, бильярд и книги. Сонхва решил заглянуть. Не до конца уверенный в своём решении, предчувствуя что-то неладное, он пересёк порог. Бильярдный стол здесь действительно был — он занимал добрую половину комнаты, с непривычным красным покрытием, целая коллекция киев подобно ружьям висела на креплениях в стене напротив. Остатки свободного пространства были заставлены книжными полками из тёмного дерева. Посреди помещения — ковёр, похожий на персидский, красно-жёлтый и пёстрый, сильный акцент в скудном и мало украшенном интерьере. Вблизи книг стояли мягкие на вид диваны, несколько кресел и — действительно — разбросанные, набитые наполнителем мешки для отдыха, немного убитые, но это были они. Некогда детская мечта Сонхва. В одной из таких детских мечт он распознал силуэт, тут же замирая, как пойманный с поличным преступник. Белобрысый парень, кажется, заметил его только из-за этого — Сонхва уставился на него, словно ждал разрешения на перемещение по комнате. Проводные капли-наушники, красноречивый знак, должны были подать Сонхва сигнал спастись неловким приветственным кивком и уйти восвояси, но тело не слушалось. Снова… странное ощущение. Словно его пытались подчинить. Дух, сильнее, чем его банши. — Ну? Ученик закатил глаза, вынимая один наушник и выжидающе глядя на Сонхва. Цепкий взгляд, узкий разрез — тоже азиат, зачем-то для себя подметил. На шее — узел фиолетового. Ох. Вот оно. — П-привет! — голос Сонхва не выдержал содрогания, сорвался на последнем слоге, по-дурацки — нелепо, какой же он нелепый, — похоже, мы одноклассники… Я новенький, вот… Просто ходил! Смотрел… Хотелось провалиться сквозь землю. Незнакомец смотрел так, словно засомневался в его умственной достаточности. А затем отчего-то повеселел, шкодливо сузив веки. Кивнул в сторону Сонхва: — Клёвая метка. Я Минги.