Рок Элизиум. Дым в глаза.

Раны света из зазоров дверей помогают лучше ориентироваться. Линда давно не считает себя маленькой, особенно когда помогает кузену с черчением или матери с переводом писем, но всё равно неумышленно переступает через жёлтые полосы и не ставит ногу на линии плитки. Ближе к вечеру школа больше напоминала музей, отголосок того шума, что царил здесь в детских криках и наставлениях учителей всего несколько часов назад. Даже самые несносные ученики с приходом сумерек в эти стены вели себя гораздо тише. Пару лет назад девочку настораживали прогулки от кабинета до выхода после дополнительных занятий. Сейчас же темнота пустого коридора приятно обволакивает, шепчет о том, что очередной тяжёлый день вот-вот закончится. С возрастом понимаешь - толпа может напугать сильнее одиночества. И эхо шагов по камню ступеней не кажется таким жутким. Линда привычно обхватывает потёртые перила, закручивая себя на последний пролёт, останавливается у закутка под лестницей. Ей кажется, что она переборщила, картинка перед линзами дёрнулась, а зрачки никак не могут уловить фокус. Батарея всё ещё горит ржавчиной сквозь черноту, подоконник выглядит более потрескавшимся от тени ветвей за стеклом. Всё почти-как-обычно. Только вот Айзека нет.

И в музее ушедших криков девочка снова хмурится от холода где-то в животе.

Пальто наждачкой трётся о пальцы, когда на глаза попадается последняя оставшаяся куртка за спиной завхоза. Линда думала о том, что мелкий проныра просто почувствовал себя слишком взрослым и решил не дожидаться её после уроков. Но она узнаёт цвет и фасон, видит шапку, неаккуратно торчащую из кармана. - Извините, - голос чудится сиплым, Госс откашливается в ладонь. - Вы не видели Айзека? Завхоз - женщина жутковатая даже для взрослой Линды, какой ей и положено быть. Ребетня переговаривалась, что один вопрос “Сове” обойдётся по цене в потерю пальца. Девочка в это, конечно, не верила. Но глядя через слои морщин на чужих веках невольно сжала ладонь в кулак. - Айзек? - Да… Госс. Рыжий мальчик. Как… я. Мутный взгляд сверкнул пониманием, а пальцы остались на месте, хотя подушечки покалывало. Ответа ещё нет, но Линда как будто уже знает. Если кузен не ушёл домой, не ждёт её под лестницей, доделывая домашнюю работу, то наверняка забрался в незапертый кабинет и занимает себя какой-то ерундой. Не опасной. Но глупой. Как всегда. - Рыжий мальчик. Пятиклассник. Я его видела только утром. Запомнила, он куртку просил у меня, а ещё даже первый урок не прошёл. Сказала я ему обратно в класс идти. Нечего прогуливать.

Госс не помнит, что наговорила “Сове”.

Выпросила у неё куртку, обещала, что завтра кузен занесёт номерок.

Айзек болеет, знаете, похоже его забрала мама.

Они как раз собирались в больницу, и она решила заодно принести ему одежду потеплее.

Наверное.

Очереди по времени, нужен таллон, некогда было возвращаться.

Завхоз передаёт Линде куртку, а руки ощущаются отрубленными по плечи. Девочка с трудом поднимает онемевшими пальцами выпавшую шапку и заталкивает её обратно в карман.

Лучше бы она не помнила, что уже ничего не будет, как всегда.

***

Она не сомневалась, что её поиски окончатся здесь. Но это место - последнее, где Линде хотелось бы оказаться. Бледная кожа набухала пунцовыми пятнами от бега, светлые колготки по щиколотку - влажными искрами грязи. Ребёнку тяжело пробираться по улицам, расколотым взрослыми, тяжело восстановить дыхание, когда лёгкие давят сырость и холод. Карий взгляд цепляется за знакомую фигуру. В груди так болит, словно раздвигаются рёбра под натиском стынущих капиляров. Даже пар не тревожит приоткрытые губы. Девочка всегда была выше кузена, и это давало ей преимущество опускаться до шуток по этому поводу. Но теперь Линда чувствует себя настолько неаккуратной, грузной перед чужой беспомощностью, что боится коснуться её даже голосом. Перрон ощущается чернильной карикатурой, когда здесь нет поездов. Сколотый временем бетон, липкое скрипучее железо, части скамеек, из которых уже нельзя собрать хотя бы одну целую. Последняя станция - обмелевший берег, куда годами прибивало мусор и желчь с улиц Ревашоля. Руины жизни, гудящей где-то вдалеке, но ты продолжаешь ждать, что она доберётся сюда.

И Линда находит Госса среди обломков.

Школьная форма спасает от презрительных взглядов учителей, но точно не от холода. Мальчишка прозяб, весь кажется влажным и грязным, согнувшись над рельсами. Как тельце маленькой птицы, которое ещё не растащили кошки. Пальцы скрючены и пунцовы, точно поджатые лапки. Девочка аккуратно накрывает сутулые плечи курткой, будто боясь, что от веса ткани и ваты Айзек сломается, утонет в них целиком. Хотя куртка уже давно немного ему мала. Кузина не знает, что ей сказать, и не знает, нужно ли. Она взрослая, но для этого - недостаточно. Насколько нужно вырасти, чтобы хватало для такого? Линде не важно, как Госс сбежал из школы. Где он слонялся, пока его не нагнали сумерки на пустом перроне. Ел ли он, думал ли возвращаться домой. Среди целого “ничего” все вопросы кажутся бесполезными. Наверное, поэтому она знала, что найдёт Айзека здесь - он придёт в надежде тоже побыть “ничем”, хотя бы ненадолго не задаваться вопросами. - Нам пора домой. Родители будут волноваться. Колонны жадно хватают эхо голоса. Они одиноки и голодны, и так давно не слышали людей. От этого слова стремительно меркнут, кажется, ещё немного - и ты онемеешь. Горло саднит и сжимается. - Да. Понимаю. Но мальчик не двигается. Не кутает в куртку заледеневшие пальцы, не ёрзает на расколотом бетоне. Полы его брюк увенчаны узорами песка и тины. Линда замечает это, но не даёт себе представить, как Айзек бродил по берегу в поисках хотя бы чего-нибудь. Они оба знали, что Госс ничего не найдёт, а надежда снова приведёт его на пустой перрон. Девочка медленно опускается на корточки, складывает ладони на коленях и опускает на пальцы взгляд. Так проще напомнить себе, что ты - не мусор, вынесенный с улиц Ревашоля. Госс смотрит только на ржавые рельсы. - Думаешь, он бы хотел, чтобы после всего ты мёрз в одиночестве вдали от дома? Айзек закрыл бы глаза, лишь бы спрятаться от слов, потому что накрыть уши скрюченными руками слишком тяжело. Но белок настолько иссох, что больно даже моргать. Будто каждый раз загоняешь песок под ресницы. - Я не знаю, чего бы он хотел. Ты тоже не знаешь. Да и никто не узнает. “Он бы хотел”. Госс в первый раз слышит это о мёртвом, и ощущается это так странно. Наверное, “он бы хотел” не умирать? А всё, что после - уже чужое. Госс чувствует, как сам по себе подрагивает его мизинец.

Ведь отец даже не умер.

Только гул взрыва.

Ничего, кроме газетных заголовков. Ничего, кроме мелких обломков вдоль берега, по которым с трудом волочатся ноги. Серость вобрала в себя вспышку, небо впитало дым. Айзеку остался только он сам посреди неизвестности и фантомного запаха гари, который тогда не уловил. Мальчик верил, что всё это ошибка. Надеялся, что даже если судно потерпело крушение в Серости, энтропонетик точно найдёт способ из неё выбраться. Исследования отца дали плоды. Он обещал рассказать, как вернётся из научного центра в Грааде. Айзек был уверен: вещество испугалось, что кто-то подобрался к очередной его тайне слишком близко, и решило напасть. Госс не хотел верить, что отец проиграл в схватке.

Обычному человеку в Серости можно находиться максимум 6 дней в году.

Папа не был обычным человеком, поэтому мальчик рассчитывал на все 22.

Прошло уже 47.

Похорон так и не было. И Айзеку некуда приходить, даже если он смирится. Но с мамой Госс больше не пытается об этом говорить. В последний раз она кричала. А когда мама кричит, вес потери на плечах становится слишком большим для пятиклассника. - Знаешь… Мы могли бы сделать что-то вроде мемориала. Линда не верит, что она сама говорит об этом. Взрослые пытаются жить дальше. Заботиться о детях. Взрослые не будут покупать кусок земли и камня на последние деньги вместо еды и одежды, если в земле некого хранить, а камню некого напоминать. Детям после смерти близкого нужно снова начать жить. Хотя бы не “дальше”, хотя бы “сейчас”. Навряд ли пустого гроба хватит, чтобы вместить в себя Серость, забравшую Нолана Госса. Но если не будет одного места, то весь мир станет большой могилой, в которую Айзек провалится сам. Мальчик медленно ведёт плечами. Памятное место чувствуется признанием потери. Предательством. Бессилием. Но если человек возвращается и не находит о себе ничего, разве это не хуже? - Сейчас? Кузина мнётся, сжимает пальцами колени. - Ни похороны, ни возведение мемориала не делаются сразу. Мы можем выбрать день. Придумать, как он будет выглядеть. Что там будет. Где. Бетон шуршит мелкой пылью, пока Госс с трудом опирается непослушными руками и отталкивает себя от перрона. Линда выпрямляется, поддаётся выжигающему взгляду напротив. Лазурь напоминает прогалины льда посреди растопленного кровью снега. - Здесь. Посреди чернильных костей разрушенных колонн и тины рельсов. Этот берег прошлого - единственный, где могло оказаться хоть что-то от отца Айзека. Они вдвоём любили поезда. И эта заброшенная станция прекрасно подходит для того, чтобы Госса никто не тревожил в его ожидании.

***

Дети идут медленно, будто прихрамывая, хотя ноги целы. Линда приобнимает кузена одной рукой. Мальчик идёт рядом, она его чувствует и слышит.

Но почему-то ей кажется, что он всё ещё остался на том перроне.