Целься в голову

Дом, который они нашли для ночёвки, оказался не в пример меньше жилища миссис Уильямс. И никаких газовых генераторов здесь, разумеется, тоже не было — одни только обшарпанные стены и пыль. — А чаю так и не попили, — с сожалением произнёс Роуч, когда все оказались внутри. — Может, стоило оставить её нянчиться с этой тварью. Глядишь, поспали бы в тепле. — И с риском лишиться жизни, — мрачно заметил Соуп; настроение у него было поганое. — Если ты не заметил, малыш был боевой. Гоуст, на которого в это мгновение упали взгляды всех остальных членов команды, неопределённо пожал плечами. Своего рода безразличное подтверждение. Никто из отряда не комментировал ни того, что ему едва не выгрыз кадык взбесившийся шестилетка, ни того, как Соупа полоскало и выворачивало на благообразный хиллингдонский газон. Мужская солидарность, мать её. А впрочем, что тут было говорить-то? — И всё же я не понимаю одного, — прогудел Газ, разорвав сгустившуюся над их головами тишину. И, когда кто-то из отряда вопросительно хмыкнул, тяжеловесно уронил: — Нахера? Долгое мгновение никто не отвечал. Потом Прайс со вздохом покачал головой и хрипло проговорил: — Это её сын. Судя по всему, единственный. Должно быть, он заразился не так давно. Она уже знала, что происходит, и примерно представляла себе, чем опасны зомби, иначе оказалась бы укушена. Может, надеялась, что это можно исправить. Вылечить. Найти вакцину или что-то в этом роде. Похоже, ей казалось, что он идёт на поправку. — Но это же полный бред, — с сомнением протянул Газ. И заткнулся, капитулируя, когда Прайс вскинул брови: — Разве ты не был бы готов поверить в любую чушь, в самую призрачную возможность спасения, если бы речь шла о твоём ребёнке? Выстрел попал в яблочко. Прайс и Газ были единственными из остававшихся в живых членов ОТГ-141, у которых были семьи. Соуп очень мало знал о семье Прайса, капитан никогда особо не распространялся на этот счёт, только упомянул ещё в самом начале этого всего, что его жена и сыновья достаточно далеко от эпицентра заражения. Что они в порядке. Тогда у них ещё были телефонные линии и возможность связаться с родными. Теперь всего этого не было, и, изучая осунувшееся лицо кэпа, Соуп вдруг почувствовал себя форменным мудаком. Надо же, стоял там, снаружи, и плакался Гоусту в плечо на свою нелёгкую долю: как это, мол, тяжело и мучительно, стрелять в детей. А Прайс в это время силился подбодрить безутешную мать, на месте которой могла бы оказаться его жена. Или твоя, мысленно добавил он с глухой болью, заметив, как напряглись плечи Газа, рядом с твоим трёхлеткой. Всё-таки была крупица здравого смысла в негласном армейском правиле, известном всем и не соблюдаемом никем: постарайся обойтись без семейных уз. Подумай о ней, которую можешь оставить вдовой, о них, которых можешь оставить сиротами. Подумай о нём, за которого умрёшь, предашь и провалишь миссию, ядовито поддакнуло сознание, когда взгляд Соупа встретился с холодными тёмными глазами напротив. Что будешь делать, если его укусят? Ответ, пришедший Соупу в голову, противоречил всем существующим законам здравого смысла. В одном Прайс был прав: чёртову миссис Уильямс действительно можно было понять. — Давайте спать, парни, — произнёс капитан, выдернув Соупа из череды невесёлых мыслей. — В спальне на втором этаже есть разбитые окна, так что разумнее будет разделиться, чтобы эти твари не застали нас врасплох. — Возьму на себя второй, — торопливо выпалил Соуп: там была ванная, а значит, можно было привести себя в порядок. Как минимум почистить зубы. — Отлично, — Прайс улыбнулся ему. — Гоуст, подстрахуешь? Тот безмолвно кивнул. Соупу в лицо бросилась кровь, совершенно, конечно же, бессмысленно и без особого повода. Не было ровным счётом ничего удивительного в том, что в пару к нему Прайс поставил именно лейтенанта Райли — в конце концов, они были сработавшимся дуэтом, пережившим не один десяток совместных миссий, из чего вытекал простой и банальный вывод: при нападении напарники с устоявшимся взаимодействием окажутся эффективнее бойцов, поставленных вместе случайным образом. Точно так же были эффективны Роуч и Газ. Идеальный расклад: две скоординированных двойки и капитан, руководящий процессом. Вот и всё. Возьми себя в руки, МакТавиш, и перестань видеть в чужих поступках подтекст, которого в них не вкладывалось. Убедить себя, положа руку на сердце, не удалось — особенно после той сцены возле дома Уильямсов. Соуп ещё помнил, как ощущалась чужая ладонь на его спине и как Гоуст держал его, уверенно и осторожно. Он весь был в этом — обложить хуями с ног до головы, а потом погладить по загривку и сказать: молодец, Джонни. Блядство, Соуп был по уши в дерьме. Это печальное умозаключение, впрочем, занимало его не слишком долго: в ванной, о которой он столько мечтал, Соупу удалось освежить дыхание и даже помыться. Если, конечно, это можно было назвать мытьём — воды было мало, он израсходовал почти всю, что оставалась в бутылке, и, несомненно, ему ещё только предстояло пожалеть о том, сколько драгоценных капель, способных утолить жажду, он потратил впустую. Иногда приходилось выбирать между двумя базовыми потребностями. Ладно уж, они вполне могли отыскать не разграбленный магазинчик по пути к радиовышке; а уж до завтра он как-нибудь потерпит, не маленький. Соуп выполз из ванной, почёсывая ещё немного влажную шею. Гоуст уже провёл в спальне перестановку: занавесил большое окно с выбитым стеклом простынёй, пододвинул к нему комод, сбросил одно из одеял с кровати на пол. Кивнул Соупу: — Можешь занять матрас. Тот почему-то стушевался, хотя в этой фразе самой по себе не было ничего двусмысленного. — А ты?.. — Боже, вот это было двусмысленно. — Я посплю на полу. Соуп открыл рот, но не нашёлся с комментариями и захлопнул его, звучно клацнув зубами. Ни одна из его потенциально возможных реплик — от «кто в здравом уме предпочитает пол нормальной постели» до «мы можем лечь вместе» — не звучала прилично даже у него в голове. Сержант МакТавиш определённо уже неоднократно нарушил все данные себе в отношении лейтенанта Райли обещания. Каждое из этих проклятых обещаний. Сержант МакТавиш мог бы повторить. В конце концов, внезапно пришло ему на ум, любого из нас рано или поздно ждёт смерть — от укуса, от голода, от болезни. А я сижу и наматываю сопли на кулак, боясь рискнуть. — Ложись, — Гоуст, похоже, и не собирающийся дожидаться его ответа, прошёл мимо него и направился к двери. — Эй, ты куда? — в голосе Соупа прорезались испуганные нотки, это было нелепо и жалко, но ещё по какой-то причине заставило Гоуста остановиться. Оглянуться — до столкновения взглядов, родившего в Соупе смутное волнение. — Хочу отмыть бронежилет от чужих мозгов, — изумительно бесстрастным тоном произнёс Гоуст. — Жаль, — пробормотал Соуп, испытывая какую-то необъяснимую потребность разбавить сгустившееся между ними напряжение второсортной шуточкой, — они тебе к лицу. Гоуст хмыкнул и прикрыл за собой дверь. Соуп поплёлся к кровати. Присел на краешек. Матрас оказался мягким, куда мягче, чем он привык и чем помнил даже по жизни до конца света; Соуп провёл ладонью по упругой поверхности, подумал о том, как та пружинила бы под весом их двигающихся тел, побагровел, чертыхнулся, помянул недобрым словом свою пресловутую ебливость. Картинка, вставшая у него перед глазами, от этого никуда не делась. Соуп зажмурился, встряхнулся, принялся возиться с ремешками. Долго освобождал себя от бронежилета и куртки, выуживал из шлеек ремень. Потом лёг. Проверил автомат, прислонённый к стене у самого изголовья кровати — отлично, если на них нападут, сумеет быстро дотянуться до пушки. Укрылся по пояс тонким стёганым одеялом. Ощущения были странные и практически дикие; удивительно, как легко забывался в условиях апокалипсиса тот комфорт, который они привыкли считать в своей жизни постоянным. Кто-нибудь должен был наваять об этом научно-исследовательскую работу. Если, конечно, когда-нибудь в мире снова будут университеты, студенты и эти дебильные исследования. Из ванной не доносилось ни звука. Гоуст вообще был бесшумным: когда двигался, дышал, дрался и дрочил. Соуп предпочёл бы не вспоминать о том, при каких обстоятельствах выяснил последнее — это заставляло его решимость не приближаться к Гоусту таять на глазах, а он и так пошёл на несколько сделок с совестью кряду за один только этот безумный день. Но, естественно, подумав об этом один раз, Соуп не смог не подумать снова. Он уже размышлял, не свалить ли ему ночевать в коридоре, от греха подальше, когда дверь скрипнула: Гоуст вернулся. Соуп приподнялся на локтях. В сгустившемся в комнате полумраке лейтенант Райли казался огромным чёрным пятном с одним-единственным светлым элементом — полустёршимся рисунком черепа на балаклаве. — Привет, — глупо сказал Соуп. — Привет, — прошелестел Гоуст. — Избавился от мозгов? — По большей части да. Разговор увял. Гоуст прошёл к оставленному на полу одеялу, сел на него, вытянув ноги и пристроив автомат у бедра. Принялся расстёгивать бронежилет. Соуп пялился на его мощную спину, на затылок, обтянутый чёрной тканью, а потом ляпнул: — Тебе не хочется её снять? — Кого? — Гоуст даже не повернулся и не сбился с темпа методичных движений. — Маску, — пути назад не было; Соуп облизнул губы, соскребая остатки смелости. — Сейчас ночь, и ты мог бы… — Нет. — Боишься, что я навалю в штаны со страху? — Джонни, — Гоуст всё-таки обернулся, глаза его были похожи на два блестящих обсидиана, — заткнись и спи. Соупу хотелось сказать, что он определённо не увидел бы под балаклавой ничего, что бы ему не понравилось, но это было слишком рискованно, и он ограничился одним только шутливым: — Я не могу без поцелуя на ночь. Если бы взглядом можно было сжечь дотла, от Соупа давным-давно осталась бы горстка пепла. Но Гоуст не сказал ему завалить ебало, угомонить свою сучью натуру или прекратить донимать его сомнительными подкатами — как не говорил этого до сих пор. Соуп был знаком с ним достаточно давно, чтобы понимать, как мало лейтенанта Райли на самом деле ебёт его неуклюжий флирт. Но сейчас… …сейчас, в этой пыльной комнате, в доме, вокруг которого, вероятно, блуждали голодные зомби, в паре футов от человека, которого хотело и требовало всё его существо, Соуп впервые позволил себе допустить предательскую мысль о том, что, быть может, Гоуст не возражал. Ох, блядь. Даже просто думать об этом было преступлением. У Соупа перед глазами встал кадр с их последнего спарринга, того, на котором Гоуст здорово ему навалял, а Соуп едва не засосал его на глазах у Роуча и Прайса. То, как Гоуст как будто бы потянулся навстречу этому неуместному поцелую, словно тоже не успел себя от этого удержать. Соуп поёрзал, пришлось с силой стиснуть член прямо через ткань штанов, чтобы не застонать. Несколько минут он боролся с собой, со своим разыгравшимся воображением, с беспокойно и гулко бьющимся сердцем, с участившимся дыханием. А потом — неожиданно для себя самого — прошептал: — Эй, элти. — Что? — Гоуст звучал ни капельки не сонно. Соуп облизнул губы. — Кровать достаточно широкая для того, чтобы ты тоже на ней поместился, — голос предательски дрожал, щёки горели. — Так что, может, прекратишь выделываться и изображать благородного рыцаря? Если он чего и ожидал, то наверняка — равнодушного хлёсткого «нет». Но, к его изумлению, Гоуст хмыкнул и вдруг поднялся на ноги. Подхватил с пола одеяло, пристроил у тумбочки автомат. Подступил вплотную к кровати — Соуп вплавился лопатками в матрас, боясь пошевелиться. Жалобно скрипнули под весом чужого тела пружины. Разом стало мало места и ещё — воздуха, Соупу не хватало кислорода на вдох, а выдохи получались торопливые и поверхностные. Ну вот кто меня за язык-то тянул, подумал он почти что с отчаянием, разве теперь заснёшь. Несколько мгновений они оба лежали неподвижно и молчали. Потом Соуп неуклюже повернулся набок, лицом к Гоусту. И вздрогнул, обнаружив, что тот смотрит на него в упор. Между ними оставалось не больше десяти дюймов пространства, полусогнутые колени практически соприкасались. Соуп ещё успел подумать о том, что то, что ему хотелось сделать, было самым настоящим самоубийством, без шансов и без вариантов, что Гоуст в лучшем случае дал бы ему в морду, а в худшем — больше не позволил бы приблизиться к себе и на пушечный выстрел, что, в конце-то концов, он клялся себе не лезть в это дерьмо и ни на что Гоуста не провоцировать… А потом потянулся к нему. Пальцами к широкому плечу, к рельефным очертаниям бицепса, к обтянутой чёрной футболкой груди. И ещё, ближе, до жалобного скрипа кровати. До взрыва под веками. До столкновения тел. Гоуст не двигался и молчал. Будто бы проверял их общие границы. Если он рассчитывал на благоразумие Соупа, ему предстояло крупно обломаться: даже сам сержант МакТавиш не поручился бы за себя сейчас. По крайней мере, не в таких обстоятельствах. Только один раз, подумал Соуп с неясной болью, позволь мне просто дотронуться. Почувствовать, что мы оба живы и что у меня ещё есть шанс успеть. Ну, хоть разочек… Дрожали его губы, его сердце, пульсирующий ком в паху. Дрожали пальцы, бегло огладившие чужой твёрдый живот и скользнувшие ниже, к царапнувшей подушечки бляхе ремня. — Я предпочитаю женщин, — хрипло произнёс вдруг Гоуст. В темноте его глаза казались чернее чёртовой балаклавы. Два бездонных провала, полных мёртвой воды. Не поверишь, чувак, хотелось ответить Соупу, я тоже всегда считал, что я по девочкам. Пока не вляпался в тебя по самые помидоры. — Ну, — выдохнул он вслух, старательно контролируя голос, и его ладонь сместилась на чужое бедро, — не то чтобы поблизости была хоть одна баба не в стадии разложения. Гоуст не ответил, но и не отстранился, когда Соуп придвинулся вплотную, когда обхватил бёдрами его ногу, когда притёрся, проехался своей ширинкой по его. Ощущалось смазанно и недостаточно — из-за нескольких слоёв ткани между ними; волнующе и почти больно — из-за неё же. Соуп повторил движение один, второй, третий раз, судорожно и шумно дыша. А когда уже успел пожалеть о содеянном и остановиться, Гоуст коротко и рвано шевельнул бёдрами навстречу. Крошечное движение, едва не заставившее Соупа заскулить в голос. Поза была неудобной, а сраная кровать — скрипучей, Соуп не знал, куда деть руки и глаза, ладонь сама собой опустилась на чужую шею, выгладила полоску светлой кожи по линии балаклавы, он шепнул, глухо всхлипнув от нового толчка: — Можно?.. Ждал отказа, но Гоуст неожиданно кивнул. Позволил закатать его балаклаву, открыв горло и нижнюю треть лица, так же, как позволял почти по-собачьи тереться об себя. Губы у него были горячие. Соуп не ожидал, что они будут такими горячими, что они окажутся настолько мягкими, что ему когда-либо выпадет возможность накрыть их своими. Что Гоуст ответит на поцелуй, что углубит его, что язык у него будет напористый и мокрый, самый, блядь, изумительный язык на свете, Господи Боже правый, за такой и сдохнуть не жаль. Что эти пальцы, так ловко управляющиеся с патронташем и спусковым крючком, вопьются Соупу в бедро в аккурат у тазовой косточки, дёрнут, прижмут, направят, вынуждая подавиться хриплым стоном. Почти лишат рассудка. Практически заставят кончить. Не ожидал он и того, что спустя бесчисленное количество влажных поцелуев, шумных выдохов и торопливых имитаций толчков, с каждым новым движением делающихся всё сумбурнее, Гоуст шепнёт ему в подбородок: — Давай, Джонни. Что Соуп спустит в штаны, даже не притронувшись к себе, с рыдающим криком, заглушённым предусмотрительно опустившейся на его губы ладонью. И что Гоуст кончит тоже.