язык цветов || СЛАВАЛЕВЫ

От кудрявого пахнет чем-то приторным, словно металлическим и ржавым: кажется, чем-то отдаленно напоминающим эвгенол. И давно надоевшим унисекс парфюмом "shaik", запах которых более напоминает женские духи - резкие такие. Сладковатый запах матирующей пудры словно въелся меж кудрявых прядей, но был он совсем не ощутим, как будто невидим, оставался только этот чертов резкий запах тех еловых духов. Комната этим запахом будто насквозь пропиталась. Слава почти никогда сразу после выступлений не смывал с себя весь грим, зачастую оставляя эту светлую пудру, и картавый всегда только удивлялся как другу удается сохранять такую чистую кожу. Не смотря на всю резкость духов — Лев привык, как привык и к тому, что ему больше не стоит дарить Копейкину парфюмерию с подобными острыми запахами. Картавый был уверен, что это непрерывное молчание закончится хотя бы на пороге, но оно поселилось и здесь, зайдя вместе с ними. Давило на виски так, что под тяжестью этой тишины хотелось согнуться вдвое. Слава расположился аккурат около духовки спиной ко Льву, сгорбившись и бестолково ковыряясь с чайником. Было нетрудно заметить, что мысли были заняты совсем не "через раз" работающим электрическим чайником, а чем-то иным, дурным и нехорошим. Льву, сидящему поодаль за столом с кружкой ромашкового чая в руке, предстает усеянная мелкими родинками, словно веснушками, спина. Крепкая, напряженная как натянутая струна. Напоминает она ночное летнее небо, усыпанное звездами. Картавый как-то неожиданно для себя застывает на месте. Взор, черный как смоль, шнырял по комнате. Лев двинуться боится. Зулькарнаев обводит взглядом каждый сантиметр: лопатки, загривок, плечи, будто из камня выточенные, от размеренного дыхания вздымающиеся. В глаза он может другу сказать только то, что у него ""башка кучерявая как баранья жопа", но внутри бушует ураган, новые и новые мысли врезаются в подкорку сознания. Хотелось комплиментами засыпать до потери пульса, сейчас в голове рождались одновременно тысячи. —Ты чего?—Не без тревоги интересуется Копейкин, заметив, что стало слишком тихо, оборачивается наполовину. —Задумался.—Коротко и суетливо отрезает кареглазый, отмирая, словно его только что поймали на месте преступления. До слуха Льва из соседней комнаты доносится шуршание простыней, фырканье Миры. Слышится как собака громоздко прыгает на пол с кровати, сталкиваясь короткими когтями с паркетом, впоследствии издавая неприятный скрежет. Зулькарнаев концентрируется на этом звуке. —Я поговорить хотел, помнишь?—Внезапно встревает в размышления Копейкин, прерывая бесконечную думу друга. Кареглазому кажется, будто в комнате в секунду на пару градусов похолодало. В мгновение аж кончики пальцев будто замерзли. Кудрявый вздыхает, подбирая слова. —Ты какой-то не такой в последнее время. Задумчивый, в облаках витаешь. Случилось что-то?—Продолжает кудрявый. —Если случилось - не молчи, пожалуйста. Слава еще говорит о том, что начинает переживать за товарища, но это пролетает мимо ушей картавого. А после отрывает взгляд от чайника, встает в пол-оборота, смотрит на друга растеряно. Смотрит как на предмет мебели, точно так же, как минуту назад смотрел на тумбочку. Взором зеленым, как два изумруда, скользит от макушки до ног Льва. Зулькарнаев цепляется взглядом за все подряд: за гитару и ее нейлоновые струны, за собаку, за любые вещи в комнате, но избегает зрительного контакта с Копейкиным. —Ты всегда отвечаешь, что ничего, но я то вижу, что что-то не так.—Кудрявый мрачнеет, не скрывая в тоне всю свою потерянность. Лев не смотрит другу в глаза, но оглядывает его фигуру. Слава до хруста в пояснице потягивается, выгибаясь по-кошачьи. Свет фонаря с окна позади пробирается меж кудрей Славы. "Ангел"-думается Льву, который замер в немом очаровании. Зулькарнаев захотел посвятить Копейкину стих, нет, тысячи стихов лишь для него одного, и ни для кого более. Уж вот о чем точно картавый не думал, так это о том, что его приятель станет его вдохновением и музой. —Ты с чего взял?—Начинает он мямлить, мяться, но его тут же перебивают. Копейкин чувствовал слабину в товарище, она ощущалась слишком ярко и пестро, словно была материальна — Лев будто на подсознательном уровне посылал приятелю радиосигналы, которые мог уловить только он. Свидетельствовали об этом внешние признаки: карие глаза пребывали в непрерывном движении, никогда не встречаясь с глазами собеседника, только касались их и тут же ускользали в сторону. Он легонько потирал локти, когда нервничал. Язык тела был кудрявому очень хорошо известен и понятен, и знал он его "на отлично", как знал Лев язык цветов. —Мне страшно уже за тебя последнюю неделю, Лёв, не тяни. если чет случилось - то так и скажи, знаешь же, что я помогу.—Кудрявый усмехается как-то нервно, стараясь скорее разбавить обстановку. Томный, с ноткой смуты, голос парня слышится Льву глухо, будто сквозь толщу воды, или так, если бы друг находился в десятке метров от него. —Нет, все нормально.—Переносицу потирает, силясь продолжить: —Устаю в последнее время, пустяки, и ничего более.—Отстраненно отрезает. Слава даже не надел ничего наверх, привык, что при Льве можно себе и такое позволить. Даже тот факт, что он у себя дома, был далеко не главным - даже когда они вдвоем жили вместе на время съемок в актерском вагоне, Зулькарнаев был совсем не против, что кудрявый из-за жары спал без майки какое-то время. Только вот тогда по-другому было, тогда карий взор не тянулся к ключицам приятеля, словно магнит. Пошло, грязно, не приемлемо - так считал картавый, думая о том, что на друга нельзя так откровенно пялиться. Он не может ничего поделать с собой, словно под гипнозом, но сам отлично понимает что неправильно это все, нельзя. Ему чудится, будто своим взглядом он может запачкать это фарфоровое тело. Страшно даже прикоснуться. Слава, кажется, либо упорно игнорирует взгляд парня, либо же действительно не замечает этого действа. И тут до Льва доходит, вероятно, самое неприятное и колкое осознание в его жизни. Времени на ответ оставалось чертовски мало, и он почти чувствовал, как терпение товарища заканчивается - нет, Слава не из тех людей, какие стали бы кричать, но Зулькарнаев побоялся расстраивать товарища. Внезапно в голову пришла одна мысль — будто бы она могла меньше огорчить друга. Но на то она и была единственной. —Мне пора.—На выдохе рваном произносит Лев. В комнате снова повисает молчание, но не то, что было ранее — это острее. Тишина громкая, оглушительная. —Мне домой надо. Прости, в другой раз посидим.—Неожиданно встает кареглазый, выпрямляясь. Копейкин вздрагивает, на этот раз полностью поворачивается к другу. Зулькарнаев идет сразу же в прихожую, не проронив ни единого слова больше. —Это что значит? Лёв, что-то срочное? Я же правда волнуюсь.—Он выглядит испуганным, старается сравняться с парнем в коридоре и аккуратно уложить ладонь на худое плечо. Слава хватает картавого за руку, но тот слишком изворотлив. Наконец-то у Копейкина получилось поймать запястье друга, но его тут же вырывают. Кудрявый от такого хмурится, останавливаясь. —Что, блять, происходит? Что не так?—Парень смотрит на Льва, но лицо его не читаемо. —Лев, стой.—Тон почти что приказной. Строго и серьезно, так, что сердце кареглазого пропускает удар, но слушаться он не намерен. Это что-то за гранью: не ласковое "Лёв", а твердое, как судебный приговор, "Лев". Ощущение появляется, будто картавого не по имени назвали, а по имени, фамилии и отчеству. Все действия происходят абсолютно на автомате: он накидывает куртку на плечи. —Извини, мне домой надо, я кой че забыл. Я потом позвоню, завтра.—Коротко отрезает Зулькарнаев, обуваясь, старательно скрывая спешку. На лице кудрявого мимолетно сменился целый спектр эмоций. Он пытается сказать что-то, только лишь его светлый лик мрачнеет, а глаза половицы под ногами прожигать начинают. Слава не на шутку раним, и такое уж точно его заденет - подумалось Льву. В этом был Зулькарнаев уверен, но больше физически не мог оставаться ближе чем на метр. Будто бы стоит ему подойти - обоих током шибанет не слабее, чем из розетки. Копейкина приводит в себя тихий хлопок двери. Слава хотел сказать что-то вслед, а то и вовсе проследовать в подъезд, но замер. Он так и остается у порога, будто надеясь, что все это - глупая и непонятная шутка, но друг не возвращается. Кудрявый не зол, скорее напуган и ошеломлен, впервые не понимая в чем дело. Как же он поможет, если не знает, что гложет его товарища? Откуда такое недоверие? Он дал приятелю уйти, замешкавшись, и только сейчас понял, что картавого стоило держать до последнего. Даже допустил мысль, что того стоило еще в дверном проеме за капюшон крепко схватить. Вот теперь то в голову окончательно ударяет, и Слава понимает, что мог бы и предпринять что-то, если бы не растерялся. Еще с пять минут кучерявый стоит в прихожей отрешенно, угрюмо думая о своем. У ног собака трется, в голень лбом тычется, о себе напоминая. * * * Лев пулей вылетает из подъезда, даже забыв как проехал в лифте пару этажей. Забыл, как обычно забывает перевернуть февральскую страничку календаря. Расстраивается, будто бы забыл что-то действительно значительное. Сейчас, будучи на свежем воздухе, он позволяет себе вдохнуть полной грудью глубже некуда. Никогда прежде обыкновенный воздух не казался ему столь ценным. В лицо неприятно ударил порыв ветра, но это только больше освежило, но не окончательно отрезвило мысли — такой ветер обычно несется вслед за мчащимся поездом, тащит за собой конфетные обертки, обрывки мусора, газет и брошюр. В ушах звенело, будто в воду окунули. Руками лицо закрывает, но ладони быстро отдергивает. Он чувствует себя запачканным, грязным, и это с себя не получится смыть никогда. Хочется в сугроб сесть, сидеть там до самой весны, пока тот не растает. Осознает страшные вещи: наедине кудрявого друга хочется коснуться, обласкать с ног до головы, затискать до хруста суставов. Картавый такого никогда не чувствовал, это было что-то нежное, но таковым оно оставалось только до той поры пока Лев не оставался наедине с собой. Когда Зулькарнаев оставался один, этот трепет превращался в гнетущую тревогу, что как туча нависала над парнем. Так и взяли свое начало бесконечные, как черные дыры, как марсианские впадины, самокопания. Никогда и никого ранее не хотелось прижать к себе так, как хотелось обнимать Славу. Не хотелось никогда волосы чужие нагло мацать, не хотелось в квартире чужой, пусть и уютной, сутками напролет сидеть. Осмысление своей симпатии далось тяжело, но куда тяжелее оказалось ее принять. Симпатию он принял, но как же принять самого себя после этого? Надеялся, мечтал о том, что бы завтра проснуться, и понять что это был ночной кошмар. Молиться хотелось, да только не мог он позволить себе обратиться за помощью ко Всевышнему - стыдно, даже в мыслях упоминать любовь свою нездоровую посчитал позором. И это было нечто, что он не мог объяснить и не мог изменить: он прожил много лет, преследуя стандартные образцы сексуальности и любви, и внезапно все изменилось. Он понимал, что важно сейчас быть искренним хотя бы с самим собой, но даже себя обмануть пытался. А после отрешение и стыд, возвращаясь, накатывали лавиной, как боль при мигрени. Захочет ли Слава вообще его видеть теперь? Что это вообще было? — и сейчас, лежа пластом в кровати, Лев как никогда ранее думал о том, как было бы круто уметь повернуть время вспять, прямо как в фантастическом фильме про технологии будущего. Ночь длилась целую вечность. Размышляет? Нет. Точный глагол - отходит. Голова абсолютно пуста. Он с старается думать, силится раскаяться перед собой, но не может заставить себя подумать еще о чем либо. Хватит на сегодня. Из головы вылетела дорога домой, как вылетело и все до того момента, как он оказался в холодной постели своей квартиры. Он отвратительно спал в эту ночь - все норовил кинуться к телефону, позвонить, извиниться за всё. Но Лев не позвонил. Ни на следующий день, ни через два.