Штиль

В машине холодно, неловко, а еще до ужаса тихо. Давящее молчание разбивает лишь размеренный шум колес и тихого, больного постанывания. Ци Жун жмурит глаза и не хочет их открывать, от боли он едва может проглотить ком в горле. Кровь свернулась тонкой пленкой на разбитом лице, а от каждой кочки нога едва не взрывалась фонтаном застоявшейся боли. Стоит Ци Жуну открыть один глаз, как он видит, что водитель потянулся к магнитоле, в вероломной попытке разбить повисшую в воздухе неловкость. В ответ лишь получает короткое: — Не смей. И Лан Цанцю убирает руку. И неловко отводит взгляд на боковое зеркало. Он закусывает кровящую губу и хочет что-то спросить, довольно резко себя осекая. Ему ужасно неловко, а еще он не знает как ко всему этому относится. Они не виделись десять лет, но с момента встречи так и не сказали друг другу чего-то осмысленного и адекватного. Ци Жун даже говорить с ним не хотел, пошел он нахуй. — Сильно болит? Вопрос будто издевка по хрупкому эго, ему повезло, что он едва может генерировать оскорбления. — Сильно. Все становится хуже, лишь когда он вспоминает условия Хуа Чена, и его едва не тошнит на коврик. Его перекрутило от тревоги, и будто в голове произошел по меньшей мере — конец света. Выбор очевидный и совершенно не трудный. Пока он сидев в больнице, придумал по меньшей мере двенадцать способ уйти из жизни. Сидящий рядом Лан Цанцю предавал уверенности, а фотография Гуцзы в кошельке — стойкости. — Рядом есть круглосуточная аптека, я схожу за костылями, а ты посидишь здесь, хорошо? Парень не хочет ему отвечать, игнорируя почти показательно, отвернувшись и уткнувшись носом в кожаное сидение. Внутренности скручивались и болели, от страха едва не щекотало в мышцах, а от злости зубы начинали понемногу крошится. Это несправедливо. И тут вовремя вспомнилось, что справедливости не существует. Не первый раз этот закон работает против него, имея во все дырки. Ци Жун едва слезы может сдержать от безысходности. Он не плакал, когда Хуа Чен буквально втоптал его в грязь, да возжелав расправится над его сыном. Не плакал, когда за ним пришел Лан Цанцю, хотя тогда больше всего хотелось провалиться. Не плакал, когда старая санитарка в травмопункте вправляла ему ногу и накладывала до охуения жгучий гипс. Не плакал, когда осознание тяжелой водой накрыло его голову. Но плакал сейчас и кажется, будто ему действительно не все равно. Мир его сжался до размеров этой ебучей машины, а от бессилия сводило колени. Не было сил даже браниться. Он мог лишь молча сдаться на милость этого уебана и не сопротивляться помощи. Хотя ему никто и не поможет. В этом мире ты нахуй никому не упал, кроме сына и этой глупой собаки, что смотрела на него так, будто это именно его унизили, отхуярили и заставили делать выбор между тем, что по природе своей неделимо. Ци Жун чувствует каждую разбитую в ноге кость и абсолютно капитулирует перед доебистым идиотом, что не может отпустить их яркое, почти абстрактное прошлое. Когда они останавливаются рядом со зданием аптеки, Лан Цанцю неловко, почти неуверенно двигается в сторону выхода, открывая дверь и ему. Ци Жун вопросительно на него глянул, и получил моментальный, но такой де неуверенный ответ. — Я совсем забыл, что их надо подбирать по росту, без тебя я могу просто не угадать с их длинной. Он окончательно пришел в себя, вернувшись к привычному состоянию. — Мне поебать, надо будет, на руках ходить научусь. Цанцю тяжко вздыхает и осторожно садится на заднее сидение подле его вытянутой из-за гипса ноги. — А-Жун, я… — Завали ебало и иди за гребаными костылями. — Вытащив из кармана куртки купюру в пятьсот юаней, он небрежно швырнул ее в сторону мужчины. — И дверь закрой, мне вообще-то холодно. На сдачу купишь себе аскорбинку. Цанцю виновато опускает голову и тихо захлопывает тяжелые двери скрываясь за тонированным стеклом аптеки. Оставшись наедине с собой, парень сильно и хлёстко ударил сначала сидение, а потом и здоровое колено. Сука! Худший день его жизни! Хоть в петлю шагай, да не сдохнешь, пока изрядно не помучаешься. Этот псих обещал убить его сына. Гуцзы! Да как у него вообще язык повернулся выдвинуть такие условия?! Ци Жун убьет его первым! Всадит нож меж двух позвонков и расфасовав тело по пакетам, будет долго выбирать места, где его похоронит. Еще никогда чьи-то слова не ранили настолько метко и сильно. Контрольный в голову. Жизнь кажется полным дерьмом и это чистая правда. Цанцю лишь придает уверенности собственным мыслям. Ходит вокруг него как побитая собака и не может ничего из себя изречь. Раньше он таким не был. Раньше она хватал за волосы и заставлял смотреть прямо в глаза, пока он говорит, раньше он притягивал к себе за шею и едва не прокусывал тонкую, бледную кожу. Раньше, стоило ему лишь кинуть строгий взгляд и колени сами подкашивались. Говорят, под коленями у мужчин есть золото. Ци Жун всегда знал, когда нужно было их преклонить, дабы получить то, что он хочет. Цанцю, что тогда, что сейчас — туп как пробка, но раньше он был хоть интересен, а не боялся с ним заговорить. Раньше бы он… Да похуй, в целом. Старый Цанцю сдох и давно гниет под руинами проебаных десятилетий. Старый Цанцю устал и лежит где-то рядом с могилами родителей. Старый Цанцю никогда не вернется, а нового Ци Жун и знать не желает, нахуй надо. Даже когда он возвращается к машине с костылями кидая его сдачу едва ли не в лицо, мужчина полностью уверен, что это наигранный фарс в попытках реанимировать прошлого себя. Ци Жун видеть этот цирк не желает. — За шиворот их себе кинь, ублюдок. Старый Цанцю давно уебал бы его за такое, а новый, тупит глазки в руль и тихо бубнит что-то, похожее на искреннее «Извини». Ци Жуну он такой не нужен. Ему бы домой побыстрее, да сына видеть подольше. Умереть становится не проблемой, даже при всей своей трусости.