Штиль

Сбежать оказалось совсем не трудно и не так как представлял себе Лан Цанцю. На самом деле он даже не думал. Не было ни повода, ни плана. Просто в один вечер, получив письмо о зачислении в лучший университет страны, он понял: дальше это продолжаться не может. Как не может он и сожалеть о решениях, как не сможет потом оправдаться. Не перед обществом, не перед родителями, не перед Ци Жуном. Самым сложным оказалось уйти. Не проронив и звука, не остановившись на пол пути, не выйти в окно, вместо тяжелой двери. Собирать вещи так тихо, что слышать собственный кровоток — действительно сложно, удалять совместные фотографии из чужого телефона кажется непомерной подлостью и мысленно Лан Цанцю хоронит себя за это. Когда любишь — так не поступаешь. Когда любишь — ты готов отказаться от всего на свете, даже себя, но что-то внутри кричало, что ничего не вечно, а жизнь продолжится. Сегодня он исчезнет. В кармане покоится билет на север страны, где он проведет следующие две недели, только бы не сорваться. Ему же хватит благоразумия?.. Хватит же? За эти две недели он выбросит этот год из головы. Выжжет чувства и воспоминания, убьет непомерное желание загубить собственное будущее, только бы дотянуться. Только бы достать до шанса на выход из порочного круга собственных слабостей, одна из которых, не смыв дряной макияж спала, пачкая тенями белые простыни. Ци Жун наверняка не сразу поймет, что он ушел. Наверняка утром, он будет сначала звать его, потом соизволив встать, растеряно пройдется по квартире. Справедливо рассудит, что тот отошел в магазин, а когда соберется позвонить — не обнаружит чужого номера. Потом не обнаружит вещей, а потом и фотографий. Тогда-то он все поймет. Натягивая отвратительно узкие джинсы, Цанцю старается не смотреть на спящего парня, но каждые несколько секунд глаза непроизвольно косят. С каждым шагом к выходу, ноги будто сильней прирастали к земле, будто становились тяжелее наливаясь сточными, Пекинскими водами. Даже мысленно произнесенные извинения казались неискренними. Он хочет подойти, оставить прощальный поцелуй, но уверенность в том, что в таком случае он просто не сможет сбежать — становится абсолютной. Он уходит не закрывая дверей, они деревянные и старые, ими нужно хлопать, но в его случае не вариант. И в голове ветер дает немую отмашку, выходя из подъезда, он срывается на бег, как никогда до этого. Он не оборачивается, не застёгивает куртки и не смотрит по сторонам. По дороге к вокзалу его едва не сбивает машина, но по большей части, он благодарен. Он кажется городским сумасшедшим, коих вокруг не мало, таким свободным и непомерно глупым. Бегущим и плачущим, жалеющим себя, оставившим позади все, что осталось. Вокруг раскидывается целый мир, а у труса Лан Цанцю на уме лишь родители, учеба и репутация. Он еще ребенок и у него есть будущее, что будет несоизмеримо блестяще. Он — гордость нынешнего поколения и самая настоящая надежда старого. Доказательство того, что ещё не всё потеряно, что всё впереди и ему все еще есть куда стремится. Такой как Ци Жун — не для него, тщетно убеждает он себя в попытках элементарно вспомнить все, что знает о нем. Ци Жун грубый и грязный, вместо рук у него кровавое месиво и черный дыры на месте зеленых, как грязный изумруд глаз. У него все тело в партаках, а еще самая убогая татуировка которую ему доводилось видеть. Лишь воспоминания о ней, сводили тело неприятной судорогой. Узнает отец — оторвет голову. Узнает мать — будет плакать, да так долго и надрывно, что он будет вынужден покончить с собой, не в силах боле терпеть ее страданий. Узнает общество — конец всему. Вообще всему. Лан Цанцю опаздывает на поезд и с каждой секундой бега, печень болит все сильней, где-то возле сердца что-то щелкает. Не хватало чтобы клапан.

on… — off.

И сердце будто останавливается, когда прибежав к огромному вокзалу он понимает, что действительно опоздал.

on… — off.

Он покупает билет до Нанкина и чувствуется в этом некий цинизм. Ему все равно куда бежать. И все равно, что он в жизни на поездах не ездил, особенно экономом. Готовый бежать куда угодно и с кем угодно, он выбрасывает старую сим карту, сразу покупая другую в ларьке у перрона. Звонит папе, говорит, что едет показать девушке другой город, а маме не звонит, пусть узнает вечером и от отца. Больше не звонит никому. Поезд трогается двадцатью минутами позже, а жизнь продолжается. За окном у Цанцю ничего кроме пожелтевших голых стен, да выпуклых красных иероглифов. Цанцю думается, что он самый жалкий человек на свете и в целом, это — чистая правда. Ци Жун его никогда не простит и как хорошо, что он не намерен извинятся. Сердце его болезненно стучит, а старый мужчина читающий газету напротив будто бы что-то знает. Остается лишь закрыть глаза, представить светлое будущие и долгую, счастливую жизнь.

off.

***

Цанцю ест тишину ложками и никак не может понять ее вкуса. С одной стороны — оглушительная пустота, с другой — свобода. Свобода на острие ножа и все же, лучше чем ничего. В Нанкине жизнь более размеренная, нежели в столице. Он снял комнату в доме какого-то старика на самой окраине и совершенно подумать не мог, что это окажется не так плохо. Первый раз с момента ознакомления с таким понятием как экзамены, он смог по настоящему вздохнуть. Даже отец не звонил, видимо понял, что это бесполезно, когда Лан Цанцю в очередной раз сбросил его вызов. Он вставал когда хотел, ел, что хотел и целыми днями валялся на гамаке в огороде этого старика. Жизнь размерена, словно смерть подле персикого источника и будто бы даже легче стало. Все это время он старался не думать о Ци Жуне. Сердце его нещадно болело и не покидало чувство абсолютной пустоты. Ему казалось, что каждая мысль о нем — делает их ближе и хуже этого едва быть что-то может. Оказалось, что это — полная хуйня. Оказалось, что может. И оказалось, что слова могут ранить похлеще огня, служа причиной долгого телефонного молчания. В этот день отец оказался на редкость настойчивым и странным. Он отправлял смс одну за другим и едва не закидывал его угрозами, в случае, если он не ответит. Подняв наконец трубку, ему не дали и слова вставить, крик едва не расколок его голову, словно переспелую тыкву. — Ты щенок страх потерял, или думаешь, что у твоей матери сердце такое сильное, как и хер, который ты клал на нашу семью?! Лан Цанцю едва в слезы не бросило от крика. Он всегда был раним на чужую брать и пуще всего на свете не любил, когда его отчитывали, особенно столь грубо, но кажется, что по делу. — Я не хотел уезжать так надолго, мне… — Да причем здесь это?! Ты сообщения читал? Если нет то зайди, я кинул тебе ссылку на статью. Прочитай, в рот тебя наоборот и скажи, что ты думаешь. В сообщениях, между криков буквами и фонтана восклицательных знаков, действительно была подствечивающаяся голубой обводкой ссылка на какую-то странную статью. Не без труда сельского интернета, перейдя по ней, парень обомлел.

Близкая дружба или порочная связь? Что между наследником Тайхуа и сомнительным племянником бизнесмена Се Сюи.

Читайте ниже…

И тут хорошо вписывалась однажды вброшенная Ци Жуном фраза. Ебучий случай. — Черт. — Вот именно, то, что ты сказал!!! Там еще фото прикреплены, ты совсем обалдел, Лан Цанцю? И мир будто рушится под плотным натиском канализационной воды. Цанцю ставит на громкую связь, откладывает телефон подальше и обессилено прячет лицо в ладонях, роняя соленое нечто на увядающую, под натиском августа траву. Отец убьет его, мать его убьет, семья откажется от него и будущее компании будет разрушено лишь потому что ему не хватило дальновидности понять, что рано или поздно, — все вскроется. — Отец я… — Голос звучит почти жалобно, он не хочет слышать то, что отец скажет дальше. Не хочет слышать его тон и то, как он буквально раздирает глотку. — Мне жаль. — Мне все равно, Лан Цанцю. Ты хоть понимаешь как сильно ты нас подставил? В голове не укладывается… Да пол беды, что с парнем. Этого, ты где вообще выдрал? И фотографии… — Мужчина явно оперся на стол, выдыхая столь обреченно, будто сейчас попросту сдуется на манер мяча. — Я же не так тебя воспитывал, на борьбу отдал, с девушками знакомил. Красивыми… — Его голос слегка надломился. — Ты понимаешь, что сейчас это пойдет по миру и мы репутацию никогда не отмоем? На фотографиях действительно они. Ци Жун виснет на нем, прижимаясь щекой к щеке, кусает его за шею и подбородок, и смеется. Громко и цинично. Ему все равно, что они не одни и благочестивый Цанцю никак не может его от себя отодрать. — Да, понимаю. Парень сползает спиной по шершавому дереву и цепляется за волосы столь отчаянно, что в моменте те начинают трещать. — И ты понимаешь, что вам нужно расстаться? — Да. — И несмотря на то, что это уже произошло, говорить об этом с отцом настолько больно, что язык будто огнем опалили, отрезав кончик. — Понимаю. Отец затих и кажется, что ему тоже больно. Он не зол, больше не зол — разочарован. Трудно злиться на своего ребенка, слыша через трубку то, как он изо всех сил давит рыдания. Любая злость осыпается и ненависть невозможна. В первую очередь этот говнюк — его ребенок, да глупый, да немного больной, но какой есть. Отец успокаивается окончательно и судя по звукам надает на кожаный диван, будто в бессилии. — Ты сейчас где? — Пригород Нанкина. И отец снова молчит. Будто загнав себя в мысленный ступор еще сильней. — Сегодня же едь домой. И будь готов, что максимум через неделю ты женишься. Цанцю роняет голову окончательно и понимает, что сам загнал себя в это отвратительное положение. Собственная глупость вышла боком и кажется, что одним махом он испортил жизнь всем, кого любил. Где-то там, его отец метается по офису в судорожной попытке понять, а что, собственно делать дальше. Где-то там его мать наверняка пьет свои столетние настойки и плачет, по единственному излюбленному сыну. Где-то там Ци Жун, загибается от обиды и ненависти, ему ничуть не легче. И наконец, где-то здесь, Лан Цанцю прогибается под натиском всего того, что он начал, совершенно не в силах закончить. — Отец, я не хочу. Голос ломаный, почти сожалеющий. — Надо. — Он замолчал, будто собираясь мыслями и продолжил, будто нехотя. — Я не хотел бы тебе такой участи, люди не должны жениться без любви. Только так вышло, что и за поступки свои надо нести ответственность. Я не дам тебе разрушить то, на, что твой дед и я, положили все свое существование. И тут в голове все сложилось. Он должен взять ответственность, если не за Ци Жуна, то хотя бы за собственные поступки. Он не может быть настолько ничтожным и теперь должен спасти то, что останется, после сильнейшего скандала. — Хорошо, пап, дай мне два дня, прошу. Телефон молчит подозрительно долго и кажется, что бесконечность раскинувшаяся у него над головой — скручивается. — Не больше. И давай сразу кое что проясним. — Отец мялся не долго. — Я тебя понимаю, мама тебя понимает. От нападков со стороны родственников, мы тебя защитим. Но прошу и тебя, быть добросовестным и защитить компанию от нападков оголтелой общественности. И Лан Цанцю уверен, что без проблем сделает это, если это просит его отчаявшийся отчаяться отец. Цанцю любит родителей и они любят его. Они сделали все, чтобы дать ему все самое лучшее, тогда как он, лишь единожды бросившись в нирвану безудержной страсти — подставил под удар все. — Я рассчитываю на тебя сын, ты же не подведешь? — Нет. И конечно же он врет, парень понятия не имеет, что говорить, что делать и как себя вести. Неуверенность кажется фатальной, едва ли он сможет выстоять. Гудки разноситься подобно сирене.

***

Юйши Хуан была хороша, с какой стороны не глянуть. Кажется, она страдала от клинической депрессии, но ничего не могла с этим сделать. Будто бы и не хотелось. Он увидел девушку за день до свадьбы и на самом деле приятно удивился ее непосредственности. Она оказалась не сильно старше него, но разница ощущалась даже в росте, ему надо было задирать голову, дабы глянуть в ее отстранённые, серые глаза, будто присыпанные мелким, нежным пеплом. Юйши была тиха и меланхолична, погруженная в мысли так глубоко, что никому не достать. Перед церемонией она выпила и тот единственный поцелуй, что они заключили будучи пред алтарем, на вкус был отвратителен как его жизнь после этого. — «Я тебя не оставлю, А-Жун, никогда.» Еще недвно говорил он, а сегодня, он о Ци Жуне даже не вспомнит. Он тонет в новой жизни и там нет места таким зеленым кляксам на полтне его репутации. Калейдоскопом пред ним простелилась непосильная учеба, ответственность и бесконечные сплетни. Лицемерием пропах даже пиджак в котором он и ходил на учебу, было трудно держать лицо, когда после того скандала, от него шарахались как от чумного. Можно утешать себя, зная, что рано или поздно все пройдет и он покинет это место, словно не бывало, только и одиночество давило посильнее, бетонного пласта. Тогда-то он и познакомился с Циином. У мальчика шило в жопе и горящие от звезд глаза. Сверкал так ярко, что на время осветил его темную дорогу. И не важно, что в последствии он навсегда покрыл свое имя позором, Цзюань Ичжэнь того стоил и был действительно хорошим. Он был лучше Лан Цанцю просто по факту своего рождения. У него счастье на роду было написано и немного на счету в банке, не последний все-таки человек. У него лицо извечно красное от гиперактивности лицо и просроченная справка от психиатра трехлетней давности. Он улыбался до треска в милом лице и был любим многими. Кроме тех, кем дорожил сам. Вообще познакомились они странно: тогда, на втором курсе, когда Цанцю ел сырную булку в коридоре, в него кто-то влетел. Да с такой силой, что влажное тесто стало такой костью поперек горла, что не далеко было и задохнуться. Наглец тут же поставил его на ноги, кричал громко, извинялся, оттряхивал его, вертел им столь легко, что Лан Цанцю второй раз чуть не подавился. Позорно, глупо, но все же Циин был хорошим мальчиком, с гарантировано блестящем будущем. Если конечно не умрет в подворотне, влезая в драку с абсолютно не теми людьми. Циин был добр и глуп, они были столь похожи, что некоторые их путали. Преподаватели и вовсе старались не запоминать. Мальчик был болтлив и часто вспоминал о своей первой любви. Цзюань Ичжэнь не был геем или что-то такое, но о Инь Юе вспоминал с неким трепетом и вожделением. Его чувства воспел сам Платон, поэтому любовь его была странной, не такая как была у Цанцю с Ци Жуном, совсем нет. Это-то от сердца и разума, что-то безусловное, не требующее тактильного контакта. Как потом и выяснилось: Циина и вовсе вертело от любого упоминания секса. Слишком раним был золотой мальчик, слишком асоциален и слишком впечатлителен. Золото, а не ребенок, что мечтал лишь о взаимности и до конца жизни жрать ту сладкую дрянь, которой до отказа наполнен его рюкзак. На фоне собственной схожести, они и сошлись. А когда его жена попыталась покончить с собой, вскрыв горло ножом для рыбы, именно Ичжэнь не дал ей умереть. А вообще, история странная. Юйши не давала предпосылок для этого. Она подала на развод всего через три года после свадьбы, а потом просто решила уйти из жизни, оставляя мужа на людской суд, что сжег бы его заживо, сложив два и два в конечном итоге получая пять. То, что он сам довел жену своим безразличием, сомнений и вовсе не было. То, что он изменял ей со с лучшим другом — очевидно. Конечно! Эврика! Рассудили люди и акции компании навернулись с такой силой, что его отца чуть удар в тот год не хватил. А то, что жена его три раза в психушке лежала, загибаясь от собственных проблем и свет ее на муже клином не сошелся, а Циин влюбленный в образ из прошлого асексуал — их и вовсе не волновало. Отец его тогда чуть не убил, а Цзюань Ичжэнь смеялся с этой ситуации, будто не причем. К слову, его родители сначала попытались оправдать сына перед натиском общественности, но по итогу сдались, едва не остервенело посылая журналистов в адово пекло. И вообще, с кем и как их сын, никого кроме него не касается. Они были хорошими людьми, пуще всего ценили единственного сыночку, нежели потерю жалких миллионов. Легко о таком рассуждать, когда половина страны зависит от того, что ваша компания делает. Ничего не страшно. А то, что с Юйши произошло и вовсе все забыли. Ну, правда, кому нужна поехавшая крышей разведенка? Таких на улицах, в день можно штук двадцать встретить, не новость, даже если эта разведенка богаче всех их поколений. Цинизм. Цанцю в тот момент кажется окончательно сошел с оси. Реальный мир казался столь сложным, будто ему не двадцать, а два, и все, что раскинулось дальше вытянутой руки — попросту непостижимо.

***

Вторая жена была совершенно другой. Линвэнь была намного старше него самого и относилась к Цанцю, больше как к сыну. Она была полностью в работе, а свадьбы даже не было. Ее не отпустили с работы. Она была хорошим человеком, но ворчливой от посинения. Он переложил на нее дела компании при первой же возможности и на самом деле очень даже выдохнул. Жизнь свете офисных ламп хоть и было тем, к чему его готовили и то, к чему он стремился, но огромная ответственность была не для него. Он честный, трудолюбивый и добросовестный. Но если избавится от проблем — это навсегда привязать Линвэнь к офисному стулу, то прости уж женушка, здесь он и дал слабину. Все, что его интересовало после выпуска из универа — новеллы и единственный близкий друг. Он часто ходил к первой жене в больницу, иногда отправлял туда Линвэнь, чтобы она хоть иногда отрывала себя от стула, а иногда с ним ходил и Циин. С Хуан они нашли общий язык довольно быстро. Девушка не стала возражать, что у бывшего мужа есть друзья, тогда как ее навещают лишь они и старая санитарка, что обращалась с ней как с ребенком. Как бы то ни было, а жизнь стала налаживаться, и Цанцю даже поверил в собственную удачу, одухотворенно вознося молитвы. А потом его родители умерили. В один день с матерью Ци Жуна, но в совершенно разных обстоятельствах. Этот день перечеркнул его жизнь едва не полностью, трудно было поверить, что их больше нет. В тот день даже Линвэнь ушла с работы, дабы не дать супругу натворить глупостей. Только Лан Цанцю даже не плакал. Не смог. Как не смог заплакать и на следующий день, не смог и через неделю. Грусти не было, а жизнь его одномоментно едва не кончилась, превращаясь в нечто совершенно ненужное. Он опять оказался во свете телекамер и напористой репортерши, что тыкала микрофоном ему в лицо. И даже злость была от бессилия. Он не хотел никого видеть и ни о ком думать. Он хотел маму и папу. Только их. Он хотел чтобы щеки его опять горели от ласковых пощечин и нежных поцелуев. Хотел чтобы отец вновь на него наорал, а он опять разнылся, зная, что не выглядит жалко. Слезы — это не жалко. Жалко то, что он так и не смог заплакать. Отец бы им гордился, а мать бы расстроилась. Не сын, а неблагодарная, бездушная скотина. Он чувствовал грубые руки Линвэнь у себя на шее и кажется, будто она хотела его задушить. Прошла лишь неделя, за все это время она с ним так и не заговорила. И на самом деле — это даже как-то успокаивало. — Ты слышал о смерти Ци Лао? Лан Цанцю даже вздрагивает от вопроса и в животе что-то рвется с таким надрывом, что только упокоенные на коленях руки начинают трястись снова. Это мама Ци Жуна и кажется, что так быть не должно. — Нет. Когда это произошло? — В прошлое воскресенье. — Линвэнь прикрывает уставшие веки и садится подле мужа, засунув палец под мягкую шкурку мандарина. — Да, они все умерли в один день. Так не бывает. Ну не бывает все так по блядски! Люди не должны так умирать, а эти совпадения и вовсе — гребаный цинизм. И Цанцю себя даже за брань не ругает, сил нету держаться. — Что случилось? — Астма. На прошлой недели у Се Сюи и его жены был банкет. Ты знаешь госпожу Лао, она человек почти бесстрашный, поэтому и побранилась там с каким-то важным хером. А ее сестренка, в попытке удержать лицо, заперла ее в гостевой комнате, совершенно ни слухом, ни духом, что у той астма. Она в общем-то и задохнулась, никто так и не смог ей помочь. — Женщина прикрыла глаза и не глядя прикурила сигарету, положив уставшине ноги на стеклянный столик. — А на следующую ночь, ее сын зашел в комнату к Се Ляню с канистрой бензина, поджог и себя и его. Оба в больнице. Насколько это правда, не знаю все слухи. И накатывающая дурнота едва не сбила его с ног. Ци Жун, доведенный до крайней степени отчаяния, пошел на такой шаг, прекрасно зная, чем это все кончится. Цанцю закрывает рот рукой и будто эта картина происходит перед ним. Будто Ци Жун стоит с канистрой перед его лицом и крича угрожает его спалить. Воспоминания бьют по больной голове и парень обессилено падает на чужие колени. — Ты же не оставишь меня, Цзе? Линвэнь человек, что не бросается словами на ветер. — Нет. Как высинилось позже — это тоже была ложь. Как выяснилось позже - он оказался не восприимчив к боли так же, как и раньше. Он все еще мог вымочить подушку в слезах и наклеить очередной пластырь на кровоточащее от ран сердце, но будто бы он этого заслужил. Он сам принес другим не мало страданий, возможно, все, что с сейчас происходит - вполне закономерная карма. За трусость. За лицемерие и искреннее желание сделать как лучше. Оказалось, что лучше бы он просто пропал. Пропал без вести, ибо в любом случае - каждое его благое намерение - прямая дорога в ад.