Штиль

Цанцю не отходил от произошедшего неделю. Все это время он ни живой ни мертвый, сидел у Ци Жуна на кухне и молча пил. Сначала вино, а когда парень начал всерьез беспокоится за сохранность его печени — сок. И самое блять смешное, что ему будто было все равно! Это было невыносимо! Ци Жун даже злиться на него не мог, он вообще был никакущий. И что вы прикажите с ним делать? Все это время парень пытался реанимировать его своими способами. Пытался кричать, прямо на ухо, что бы уж точно услышал. Гонял его по магазинам и загружал домашними обязанностями. Ноль реакции. Полный пиздец. Чувствуя некую вину за произошедшее, он не мог бросить Лан Цанцю. При всем блять желании, не мог! С каких пор у него проснулась совесть – это конечно вопрос спорный, но факт оставался фактом… Он пытался ему помочь. Не потому что жалко или надо, а потому что вечно веселый идиот разложился морально до такой степени, что больше походил на амебу. На эту неделю, он отправил Гуцзы к Цзи (по официальной версии, потому что мелкий говнюк так и не нашел ему арбузную булку) на деле же — он просто боялся, что одноглазая хуила опять поедет шифером и препирается доделать все до конца. О красном черте он и вовсе старался не думать. То, что произошло казалось сном, героиновым трипом, белой горячкой, но никак не реальностью. Он явно пришел, чтобы убить его, он хотел это сделать. Но не смог. Ци Жун помнит, как сходя с ума от смеха, сидя за спиной Лан Цанцю, он смотрел своей смерти прямо в единственный глаз, цвета жженой киновари. Этот глаз слезился, то ли от обиды, то ли от гнева. На него и на себя. Слезился от ненависти ко всему, от собственной слабости и полным незнанием, а что собственно дальше? Сразу после его ухода, Цанцю сел на пол и с взглядом на тысячи ли уставился в стену. Со взглядом, будто он только что умер и попал в ад. Они долго сидели молча, пока в конечном итоге Лан Цанцю не зарыдал. Так громко и надрывно, как никогда не рыдал ни он, ни Гуцзы. Стало совсем уж хуево. И Ци Жун не знал, что с этим можно сделать. Этот трус настолько боялся за свою жизнь, что в его пустой голове, что-то лопнуло в момент выстрела. Золотой мальчик, оказался к этому не готов. И пал, под натиском собственного сознания. Он тонул в болоте осознания, что чуть не помер, и как бы Ци Жун не хотел, он обязан подать ему руку. Начинать следовало с малого. Ци Жун несколько смотрит на лежащим на столе Лан Цанцю и то, как он гоняет пельмень по сковородке. Невыносимо! Он садится рядом, ставит костыли к стене, и едва не касаясь кожей раскалённого железа, заглядывает в сковородку. — Ты уже поел? — Ци Жун смотрит почти с упреком. — Тут явно на одного. Парень разлепляет второй глаз и медленно кивает. И Ци Жун ему не верит, ему не составляет труда подняться и допрыгать до холодильника, считая остаток пельменей в пакете. Когда выясняется, что ему нагло напиздели, замороженный пельмень отправляется прямо в лоб пиздаболу. — Я тебе сколько говорил, чтобы ты жрал! — Он берет палочки со стола и почти агрессивно садится на стул. — Но ты же самый умный! А Ци Жун тупой, конечно, блять! Рот открыл! И Цанцю безмолвно подчиняется. Лишь приподнимается и взгляд отводит, в остальном он отдал себя в чужую власть, только бы самому не думать. Ци Жун кладет пельмень в чужой рот и щелкнув пальцами подбородку, заставляет закрыть его и жевать. Лан Цанцю выглядит столь несчастно, будто он его кормит не пельменями, а острым перцем. Он жует медленно и нехотя, а его глаза, что боле походили для побитой собаки, будто слезились. Хуа Чен ебаный ублюдок! «Я любил тебя, так как мог» Нежели блять это любовь? Неужели любить — значит бросить, ударить, убить, отомстить? Неужели любовь — что-то настолько блядское, что отравляет жизнь десятилетиями? Была мама — она безусловно любила. Умерла в самый худший период его жизни. Был брат — изначально он тоже любил и был любим в ответ. Но стоило ему лишь раз ошибиться, как он навсегда покрыл свое имя позором. Был Лан Цанцю — ушел. Съебался не сказав ни слова, чтобы через десять мучительно долгих лет, они снова сидели у него на кухне. Как в последний раз. Был Хуа Чен — и кажется он был тем, кто любил по настоящему. По хорошему, он должен был его вздернуть еще в детстве, как месть за потерянный глаз. Но смог перерасти это и простить. Потом он должен был свернуть ему шею за Се Ляня, что теперь до конца жизни будет страшится смотреть на себя в зеркало. А потом и за эту историю с лишением чувств. Теперь-то он точно должен был его убить, содрать живьем кожу и до конца жизни погрузить в ванну с морской водой. Но вновь не сделал этого. Он смотрел на него с ненавистью и отчаянием, будто пытался найти причину спустить ебаный курок, но не найдя выстрелил куда-то в стол. На месте выстрела образовалась дыра и теперь — Цанцю без остановки смотрит в нее, будто видя в ней что-то неправильное. Такая же, должна была быть у него в голове, но Хуа Чен, не смог. Ушел, оставляя свой излюбленный красный пиджак висеть у него на крючке. Ушел, не оборачиваясь. Он может и думал, что пришел в тот день за местью, но по взгляду видно все — он пришел за собственной смертью. За прощением, принятием и отпущением. Он знал, что не сможет убить себя сам и знал, что без Се Ляня — жизнь его, нечто совершенно ненужное. Ци Жун не дарует ему прощение, но псина так и не поняла это. В любом случае, то, что произошло — слишком уж сильно на него повлияло. Он считал Хуа Чена хуилой и чистым, первобытным злом, но по факту… Хуилой оказался он сам. Он налил для Цанцю сока, и руки задрожали сами собой. Шаблон в голове треснул так громко, что кажется, парень сидящий рядом — это услышал. — Все хорошо? Ци Жун закрывает рот рукой и пытается не засмеяться. Щеки начали болеть почти сразу, тело трясло непроизвольно, дабы не свалиться со стула, он спустился на пол, облокотился спиной на гарнитур, вытянув ногу. Взгляд Цанцю приобрел обалдевшие нотки, он медленно встал и опустившись на колени, сел рядом. Он несколько раз неуверенно хотел положить руку на чужое плечо, но что-то его останавливало. Окна продували, и звуки механических часов дико раздражали. Кипящий чайник над ними истошно орал, вода капала из протекающего крана. Все было так плохо, будто стало обыденностью. Он чувствовал, как Лан Цанцю кончиком большого пальца гладит его по руке. И сердцебиение замедляется. Было бы неплохо умереть так. Он обессилено роняет голову на чужое плечо и Цанцю замирает. Не на долго. Он будто и не оживал, не реагирует почти никак и по сбившемуся дыханию понятно, что он хочет что-то спросить. — Спрашивай уже, бесишь. И будто чужое тело окутало облегчения. — Что… — Он равно выдохнул. — Что между вам произошло? — Не мог что поинтересней спросить? Он накрывает чужую руку своей. Проходится пальцем по всем неровностям: ожогам и шрамам. Цанцю не чувствует сопротивления, поэтому сжимает ладно, словно бы говоря, что все будет хорошо, но Ци Жуну нет дела. Он не верит в это. Все стало настолько неинтересным, что даже не хочется, чтобы от его руки отъебались. — Как дела? — Долбоеб. Я передумал, больше не спрашивай. Твои вопросы так же тупы и бесполезны, как ты сам. — Я ведь могу и обидится. — Так ты не обижайся. — Хорошо, как скажешь. — В чужом голосе отчетливо слышалась улыбка. Наконец-то! Тайхуа воскрес. Не прошло и года. — Не буду обижаться. — Почему наш диалог похож на разговор двух лоботомитов? — Не знаю. Тебе завтра гипс снимать, ты помнишь? Точно, блять! Теперь он еще с месяц будет ходить так, будто его в жопу ебали. Он уже представляет эту адскую боль и кучу бессонных ночей, в которых он будет придумывать позы, только бы гребаная нога больше не болела! Ему и сейчас больно. И внутри и снаружи. Гребаный Хуа Чен покорёжил ему и тело и душу. А он… Покорежил тело и душу ему. Один — один. — Помню. — Знаешь, А-Жун, я даже удивлен. — Лан Цанцю скатился на пол, укладываясь на паркет. — Я все еще держу тебя за руку, а ты не откусил мне лицо. То, что ты пытался помочь мне… Я этого не заслужил, но все же, я тебе безмерно благодарен. Ци Жун цокнул, и глазные яблоки сделали несколько полных оборотов в глазницах. — Еще бы ты не был мне благодарен! Трачу на тебя свое время. Молись на меня, Лан Цанцю! Я твоя мессия! — Разве что только на пол ставки. — А ты меньше ебалом щелкай. Парень лег на бок и подложив руку себе под голову, прижал колени к груди. Цанцю мучали страшные головные вопросы, и ком в горле стал почти летально. — Скоро ты не будешь ограничен в действиях и перестанешь нуждаться в помощи. Скажи, могу ли я рассчитывать на то, чтобы мы продолжили общаться? Ци Жун усмехнулся и сжал его руку так сильно, что лежащий на полу парень вздрогнул. — Ни за что, Лан Цанцю. — Он тихо ударился затылком о гарнитуру, рассматривая слезающую побелку с потолка. — Ни за что, блять, на свете. Ты вроде не беспросветно тупой, должен понять, что это — дохлый номер. — Как скажешь. — С парня слезли все краски в один миг, и грустная улыбка, казалась какой-то вымученной. — Слушай, можно я тебя поцелую? Один раз. От чего-то Ци Жун не удивился вопросу. Он не стал взвешивать все за и против, равнодушно бросив: — Валяй. Ци Жун почувствовал как к щеке прикоснулись мягкие губы, почувствовал как чужие пальцы нежно берут его за подбородок, а потом поцелуй попадает в самый уголок искусанных губ. Это даже не поцелуи, просто касания, не то, чтобы не умелые, просто целомудренные, не желающие его обижать. Он ничуть не изменился. И вот, будто уме снова восемнадцать и он сидит на кухне в старой квартире его матери. Цанцю снова тот глуповатый и наивный пацан, с которым они на пару перевернули на себя ведро с грязной водой, и будто прошедшего времени не было. Будто самая большая проблема — это экзамены и то, что рано или поздно их спалят. — И как тебе? Цанцю отстранился, отпустил его руку и отвернулся ложась на бок, спиной к нему. — Будто из комы вышел. — А потом он выдохнул и добавил: — Десятилетней. Голос его не дрожал, и в нем чувствовалась смиренная, удовлетворительная улыбка. Ци Жун внутренне рассмеялся, и тело его выгнулось, будто в экстазе. «Лан Цанцю любит его! Ха-ха-ха-ха! Человек который буквально бросил его, в худший период его ебаной жизни, любит его! Неужели… Все это время! Ха-ха-ха-ха-ха! Абсурд. Не может этот человек… Этот предатель! Эта ебаная сволочь!» — Неделя, Цанцю. Неделя, и ты убираешься из моей жизни навсегда, так бесшумно, как ты это блять умеешь. И за эту неделю... Ты можешь засосать меня столько раз, сколько посчитаешь нужным. Собственные слова кажутся глупостью до тех пор, пока он не понимает, что с Лан Цанцю блять хорошо. Как ни с кем и никогда. Он просто хочет немного отсрочить неизбежное, растянуть все это на неделю, а потом до конца жизни успокаивать себя воспоминаниями об этом, не предавая собственных чувств.