Штиль

Всю жизнь Хуа Чен бежал, и всю жизнь его догоняли. Сегодня Хуа-эру исполнилось пять, и другие обитатели поместья, где работала его мать, выволокли его на улицу. Ци Жун был старше на два года и не затыкался от слова совсем. Тащил его за рукав и все говорил о том, что подарит ему долгожданную собаку. Рядом молча шли Фэн Синь и Му Цин, будто бы нехотя улыбаясь. Они никогда особо не ладили, Хуа-Хуа даже не рассчитывал на поздравления от них в этот никому не нужный праздник, но все поменялось, когда кто-то из них влетел к нему комнату. И теперь волокли, будто бы даже слишком сильно радуясь. У мальчика перед глазами деревянные стены и витражные окна. Он смущен и безмерно рад: кто-то вспомнил о его празднике. О этом дне, когда даже его мама приходила с работы пораньше, только бы принести сыну чего-нибудь сладкого и провести с ним лишние пару часов. Никому этот праздник больше не был нужен. Даже его отец, что год назад буквально испарился, оставляя за собой лишь неприятный запах, относился к нему безразлично. «Ты возможно ждешь, что я поздравлю тебя с днем рождения. Но сегодня сын, ты должен понять, что это не праздник, а очередной день. Причем ужасно хуевый» На голове до сих пор сохраняется тяжесть его поглаживаний, и некое смущение останавливает мальчика. Он не помнит отца, но кажется он был хорошим человеком. Может немного странноватым, он не знал меры в том, что говорит и делает, а во всем остальном он был хорош. Но почему-то мама его выгнала. Прямо в его день рождения вежливо попросила уйти, и в груди мальчика хоть ничего не дрогнуло, но кололо со страшной силой. Со всем неистовством и прискорбием. И все-таки он его любил. И сейчас, смотря на Ци Жуна, что тащил его куда-то, он мог лишь молча идти следом. Чтобы в конце концов прийти не к собаке, а к свинье. — Это твой новый друг, зовут Хун-Хун-эр, но можешь обращаться к нему как к гэгэ! Свинка перед ним небольшая, но грязная. Меж ее копытцами застряло сено и кажется, что она питалась не травой под ними, а грязью. Уж настолько этот поросенок был вонюч. — Ты обещал собаку… Мальчик взглянул на зеленое пятно, в которое от слез расплылся Ци Жун почти с ненавистью и сделал шаг назад. Чужое лицо перекосило, и старший ребенок упал на колени с таким истерическим смехом, какого Хуа еще никогда не слыша. Он бил ладонью пол, пачкал одежду, нарушал меланхоличную тишину поместья, но смеялся так громко и надрывно, что А-Чен сделал еще несколько неуверенных шагов назад. Неужели над ним сейчас так громко смеются?.. — И ты поверил??? Ха-ха-ха-ха-ха!!! Да ты хоть понимаешь, что я бы не стал заморачиваться ради тебя! Рядом Му Цин и Фэн Синь молчали. По ним видно, что мальчики не хотели в этом учувствовать, и им страшно стыдно, но будучи будто в плену у лазурно разодетой бестии, они ничего сделать не могли. Будто это бестия знала какой-то секрет, будто бы знала как заставить и как заткнуть. Ци Жун был воистину трудным ребенком. — А на свинью потратил силы? — Ну, мы в любой момент можем ее съесть! Собаку конечно тоже, но тут уже спорно, не люблю жрать корейское дерьмо! Мальчик и свинья сцепились взглядом. Поросенок безусловно мил, но он все еще не собака. У него глаза светились красным, в свете закатного солнца. Красиво. Свинка запала в душу, он бы не хотел его есть. И все же: — Почему именно свинья? — Взгляд похож! Ты только посмотри на нее. Одно лицо! Или станешь отрицать? Станешь? — Мы не похожи. И доказывать что-то хотелось остервенело. Хотелось полезть в драку и не жалея себя, а уж тем более не жалея обидчика. Оттаскать бы его за длиннющие волосы… Да только у мамы потом будут проблемы. — Да как же! Он такой же мерзкий и грязный как ты! А ты такой же мерзкий и грязный как он! Какая вы идеальная пара! С собакой бы так не прокатило. Будь благодарен, я между прочим единственный, кто ждал твоего дня рождения! Ну, я и Хун-Хун-эр. Фэн Синь после его слов уходит сразу, а Му Цин проходя мимо Ци Жуна что-то зло шепчет ему на ухо, взамен получая лишь самодовольный кивок. Теперь они остались наедине, и мальчик больше не может держать слезы. Позорные, позорные настолько, что они начали стекать быстрее, только бы поскорее излиться и боле не стыдить его пред обидчиком. Мальчик сел на корточки и будто бы чего-то опасаясь дотронулся до свинки. Она хрюкнула под ним и затараторила копытцами от него будто бы в страхе. Ци Жун опять заржал как сумасшедший, совсем не обращая внимания на то, что все это время из глаз Хуа Чена непрерывно капала влага, тогда как щеки все разбухали. — Эмин. — Че? Мальчик всхлипнул и глянув на старшего недруга с глазами полными самой настоящей ярости, повторил громко и четко. — Эмин. Его зовут Эмин! Хуа-эр резко встает и отталкивает Ци Жуна от своего подарка, незамедлительно получая ногой по лицу. Мальчик хватается за щеку, и боль раскатами проходится от лица до кончиков пальцев ног. Очень больно, очень страшно и очень хочется сделать ему больнее. Ци Жун неприятный на вид, мальчику с ним некомфортно. Он стоит и от злости краснеет все сильнее. На нем зеленые шорты до колен и лакированные туфли на шнурках и высоком каблуке, у него белая рубашка, на которой остался след от грязных ладоней. Он валит мальчика, наседает сверху и впечатывает ему в грудь со всей силы нечто очень звенящее и болючее. У мальчика дыхание сбивается, но он не может сдвинуть с себя это агрессивное нечто. — Хочешь собаку, мелкий уродец?! Так возьми ее! Вот тебе ключи от вольера Жое. — Они резко впились в кожу. Только бы не до крови… — Зайди к ней! Теперь это твоя собака, я ее тебе дарю! А эту тупую свинью я разберу на запчасти и заставлю тебя еще месяц жрать ее вонючее мясо! Раз не ценишь подарков! Жое — аномально огромный Алабай семейства Се. Она отличалась добротой и игривостью с хозяевами и неподконтрольной жестокостью к незнакомцам. Мама запрещала и близко к ней подходить, говорила, что у него аллергия на шерсть и в случае чего, тот может попросту задохнуться. Мальчик не особо понимал, что это значит, но маму слушал. Слушал, и у него в мыслях не было подходить к зверью, что выше него самого. Жое была действительно страшна, но пуще всего на свете ненавидела Ци Жуна, она и близко его не подпускала к себе, после того, как этот недалёкий попытался на нее сесть. — Ты врешь. Это не твоя собака, как ты можешь мне ее подарить? Ци Жун слез с него и поднял за шкирку, поставив на ноги. — А вот и могу! Это собака моей тетушки, а значит и моя тоже. Ключи я тебе дал, если сможешь подружиться с ней, она станет твоей. И глаза ребенка вспыхнули, несмотря на заплаканный взгляд, выглядел он заворожённо и счастливо. — Спасибо… Мальчик успокоился и смущенно улыбнулся, уходя в сторону вольера. Эмин позади громко хрюкнул и перебирая маленькими копытцами пошел в сторону дома.

***

Канифоль плавно проходит по струнам, и будто жить становится легче. Хуа Чен откладывает ее на стул, берется за смычок поудобней, и симфония льется плавным потоком. У него трясутся руки и бесконечное раздражение от того, что Се Лянь сидит в зале, а парень никак не может его увидеть. Единственный глаз прикрыт, но ищет излюбленный силуэт. Ищет нежную улыбку на мягком лице и взгляд, самый лучший и чистый, лишенный порока, совсем не испорченный. На кануне выступления он думал о прошлом, вспоминал их первую встречу, и в свете зеркал у него горели щеки. Так сильно, что смотреть на себя — то еще позорище. Сегодня у него день рождения, и ему исполняется шестнадцать. Сегодня парень хочет признаться в любви, и если надо, он расцелует пол под чужими ногами, только бы ему поверили. Сегодня день рождения и у Эмина, что ждет его в гримерке, пожирая кочан капусты и хрюкая так громко, что у него периодически голова пухнет от этой невыносимой свиноты. Зал слушает его завороженно, смотрит жадно. Слишком он красив, слишком необычен. Ему идет красная рубашка и корсет, ему идут туфли на каблуке и красно-черные ногти. Ему идут длинные волосы и даже блядская повязка поверх потерянного глаза тоже идет. Ему безумно тяжело не двигать головой в поисках объекта давних воздыханий. «Слушай же, гэгэ. Прочитай меж строк, что музыка эта лишь для тебя. Что живу и дышу я лишь по твоей доброй воле. О гэгэ, сжалься надо мной… Боги мнят себя самыми несчастными! Вздор! Эти бесполезные существа не знают, что такое несчастье! О! Любить тебя! Быть никем! Быть ненавистным! Любить тебя со всем неистовством, чувствовать, что за тень ее улыбки твоей отдал бы свою кровь, свою душу, свое доброе имя, свое спасение, бессмертие, вечность, жизнь земную и загробную. Я сожалею, что я не король, не гений, не император, не архангел, не бог, чтобы повергнуть к твоим стопам величайшего из рабов. Денно и нощно лелеять тебя в своих грезах, в своих мыслях — и видеть, что в любви моей ты не нуждаешься! И не иметь ничего взамен, кроме хронического уродства и собственной неполноценности, которая вызывает в тебе лишь отвращение! Изнемогая от ревности и ярости, быть свидетелем того, как ты расточаешь дрянному, тупоголовому хвастуну сокровища своей доброты. Видеть, как это тело, формы которого жгут, твоя прекрасная грудь, твоя кожа трепещет от совсем иного воздействия. О дьявол, как сложно любить тебя! Любить твою ногу и руку, твои плечи, терзаясь ночи напролет на каменном полу кухни, мучительно грезить о твоих нежных глазах жилках, о бледной коже — понимая, что все ласки, которыми я мечтал одарить тебя, свелись к пытке. О, это поистине клещи, раскаленные на адском пламени! Как счастлив тот, кого распиливают надвое или четвертуют! Знают ли небеса муку, которую испытывает человек долгими ночами, когда кипит кровь, когда сердце разрывается, голова раскалывается, зубы впиваются в руки, когда эти яростные палачи, словно на огненной решетке, без устали пытают его любовной грезой, ревностью, отчаянием! О гэгэ, сжалься! Дай мне передохнуть! Немного пепла на этот пылающий уголь! Утри, заклинаю тебя, пот, который крупными каплями струится с моего тела! Терзай меня одной рукой, но ласкай другой! Сжалься, принц. Сжалься надо мной.» И они встречаются глазами. Взгляд чужой нежный, но толика безразличия терзает его на части. Глаза — зеркало души, но в золотом омуте нет ничего. Он нечитаем и непостижим для него, для необразованного пса, живущего у алтаря своего идола. Когда симфония заканчивается, Се Лянь просто встает и уходит. Струна рвется, ударяет его по лицу, а публика рукоплескает, будто в этом есть смысл. Се Лянь все понял и дал ему четкий ответ. Свой шестнадцатый день рождения он проводит с Эмином. Они сидят на полу в ванной, и пока Хуа Чен руками ест торт, его первый и единственный друг больно бьет копытом ему по ноге. Он убирает нож от горла и в тишине квартиры, лишь ветер скрашивает его одиночество. «Умоляю тебя, гэгэ, если в тебе есть сердце, не отталкивай меня. Как же я люблю тебя. Горе мне. Когда ты произносишь мое имя, ты словно дробишь своими зубами мою душу. Сжалься. Если ты исчадие ада, я последую за тобой. Я все для этого совершил. Тот ад, в котором будешь ты — мой рай. Твой лик прекрасней божьего лика! И если есть в тебе сердце, не отвергай меня столь жестоко.»

***

Двадцатый день рождения он встретил в больнице. Все, что он знал — Се Лянь по ту сторону стены. Лежит с порезанным горлом, пока его мама плача, избивает безмолвного Цзюнь У сумкой по лицу. Цзюнь У старше Хуа Чена и выглядит как человек под тридцать. Он парень гэгэ, но не вызывает ничего, кроме безразличия. Нет больше жгучей ревности и желания соперничества. Нет больше безумной одержимости и желания обладать безусловно. Цзюнь У хороший человек, которому не повезло с братом, что лежал в соседней палате и сейчас его допрашивает полиция. О его дне рождения никто не вспомнил, даже он сам. Куда уж там, когда произошел этот кошмар. Кому вообще есть до него дело? Лишь блядский Хэ Сюань отправил ему короткое и сухое поздравление, да Эмин, видимо в честь праздника решил не шуметь утром. Через несколько минут родители гэгэ уходят, и он остается с мужчиной наедине. Цзюнь У еще долго смотрел в след уходящей женщине, что покрывала его брата проклятиями. Хуа Чен знал, что он человек серьёзный и стойкий, но когда он сел напротив него и запрокинул голову, понятно стало сразу — он сломался. Что-то в парне упало, он увидел в нем себя, но жаль от этого не стало. — Что теперь делать будешь? Он поинтересовался почти насмешливо, не ожидая услышать что-то в ответ. Цзюнь У посмотрела на него почти мертво, глаза его заплаканы, а губы искусаны. Совсем не то, что он привык видеть от этого идеала самоконтроля и бесстрастия. — А что я должен буду делать? — Он уперся лицом в руки и глубоко выдохнул в попытке наконец взять себя в руки. — Что вообще можно сделать? Я даже не представляю. — Думаю, тебе стоит посадить своего уродца на цепь. И никогда больше не подходить к гэгэ, вымаливая у него прощение, где-нибудь на другом конце мира. Взгляд краснеющих от влаги глаз устремился на него ненавистью и сразу же напоролся на полное безразличие. Хуа Чен его не понимает, не может понять. Он помнит хлесткие удары по чужому лицу, он помнит, как тот умолял за своего младшего брата, он помнит как тот долго и проникновенно защищал того перед полицией. Только это несправедливо. Бай Усяня надо казнить, отрубить ему голову и заставить гребаного Цзюнь У смотреть на это, чтобы в конечном итоге снести башку и ему. Даже смерть не искупит то, что они натворили. И с этим человеком гэгэ был счастлив? Он улыбался ему, обнимал его, растрачивал свою драгоценную доброту для него? Се Лянь даже поссорился со своими родителями, только чтобы быть с ним. А этот уебок все равно защищал своего братца, несмотря на все, что тот сделал гэгэ. — Не смей так говорить. Ты мнишь о себе будто бы лучше него, но я все вижу. Я вижу, как ты на него смотришь и слышу, что ты думаешь. Ты ничем не отличаешься от Бая, за исключением маленькой детали. — Цзюнь У посмотрел на него словно на плесень в ванной, в словах его презрение и сталь. Полное уничижение. — Чтобы ни сделал мой брат, в жизни и в смерти, я не обвиню его. А тебя уничтожат за малейший проступок, и никто не вступится. Ты останешься один, Хуа Чен, в жизни и смерти, до тебя не будет никому дела. Мороз по коже, и кулак влетает в чужую челюсть с такой силой, что мужчина, слетая с лавки, бьется головой о плинтус. Послышался гулкий стук, и ему не дают встать, Хуа Чен бьет его ногой по лицу, хотя тот даже не сопротивляется. Прийти в себя после удара головой ему не дали. — Повтори то, что ты сказал и я убью тебя. А потом твоего бесполезного брата. Да что гэгэ нашел в тебе? Ты не достоин даже жить на земле, где живет он. Очередной удар перехватила чужая рука, и в одно движение мужчина встал, будто все это время поддаваясь чужим потокам безудержной ярости. У него лицо разбито, взгляд будто обезумел от боли, на щеке синяк и кровь заливает его блевотный, белый свитер. Это не его цвет! Он не смеет его носить, этот цвет принадлежит лишь его принцу! — В жизни и смерти, Хуа Чен. Парень вытирает окровавленный кулак о лицо, и чужая мимика меняется. Он хочет размазать его по полу, да так чтобы не опознали, но кажется, будто полное бессилие опрокидывает его как в шторм. — Не смей даже близко здесь появляться. — Сегодня я уйду отсюда и больше с ним не увижусь. Он меня не простит, мне не нужно его прощение. — Как он мог такое говорить? В смысле, он не нуждается прощении? В голове Хуа произошел сильнейший диссонанс. — Но помни, что тебе это шансов не прибавит. Свой двадцатый день рождения он провел в сизо за телесные повреждения. Цзюнь У почему-то так и не выдвинул ему обвинений. Они действительно больше не виделись.

***

Встав утром в двадцать третий день рождения, он не поверил собственному счастью. С кухни чем-то пахло и Эмин все еще спал. А главное — рядом был гэгэ. Сучий ублюдок Цзюнь У оказался не прав, и после того, как он ушел, Се Лянь смог принять его чувства. Жить стало хорошо, как никогда до этого и никогда после. Он встает с кровати и длинная красная рубашка, едва закрывает его наготу, его подтянутые ноги и рельефное тело. Его волосы длинны и похожи на взрыв. Он давно бы отстриг, да только они — главный показатель его любви. Чем длиннее, тем больше он уверен, что проведет с гэгэ всю оставшуюся жизнь. Увидев Се Ляня на кухне, Хуа Чен улыбнулся и подойдя к нему сзади, уложив голову на чужое плечо. Его возлюбленный крупно вздрогнув застыл, будто его током ударили. Отмер тоже быстро, когда парень начал оставлять нежную дорожку поцелуев от скулы до плеча, через всю обожжённую поверхность его прекрасной кожи. У его драгоценного все краснеет и он поворачивается к нему, обнимая в ответ. — С днем рождения, Сань Лан.

***

Двадцать четвертый день рождения у него появилось имя на запястье. Он был в ужасе и метался по квартире будто ошпаренный, пытался дозвониться, понимая, что если ничего не сделать, то его попросту вычеркнут. Он несколько раз заносил нож над рукой, но каждый раз его что-то останавливало. Несмотря на все, что между ними произошло, он не мог так поступить. Ци Жун заслужил этого на миллион процентов и раньше, его рука бы не дрогнула. Только совесть взыграла совершенно неожиданно. Он не любил его, но все же пытался договорится до того как случилось бы что-то непоправимое. Хуа Чен знал, что его вычеркнут, знал, что не станут слушать, посылая к черту на рога, но что-то внутри буквально запретило ему это делать. А потом, когда гэгэ пришел от мамы, Хуа Чен ничего не почувствовал. Ни радости, ни облегчения, по взгляду стало все ясно. Се Лянь нежно взял его за руку и, не увидев имени, что должно было украшать его запястье, закрылся в комнате. А через несколько дней, он попросту ушел, а самое страшное, что Хуа Чену было все равно. Он плакал и умолял больше по привычке, он унижался дабы не предавать чувства, только бы его возлюбленный не уходил. Тот кого он дожидался годами, тот ради кого он землю руками рыл и взял множество грехов на душу. Тот ради кого он родился и ради кого умрет. Тот кого он приобрел и потерял лишь потому что любили его любовь. — Ты должен меня понять, Сань Лан. Я так не смогу, безусловно любил тебя… Думал, что любил, но когда понял, что это не так, не смог признаться. Я любил твою любовь, но это должно кончиться. Мы встретились в худший период моей жизни и именно потому ты казался мне панацеей. Мне не нужно, чтобы ты жертвовал ради меня собой, чтобы носил на руках или мстил моим обидчикам. Мне не нужны слепая преданность и обожание. Мне не нужно, чтобы ты, бесчувственный и холодный ко мне, убивал себя, чтобы вывернуть из своей души то, что в тебе еще осталось. Мне не нужно золото, мне не нужно обожание, мне не нужна защита, мне не нужен ты, Сань Лан. Я хочу спокойствия, не хочу чтобы меня идеализировали, а потом терпели из чувства вины. Я не идеален и не уникален. Пожалуйста, встань с колен и отпусти мою ногу, не унижай себя еще больше. Он смотрит на него снизу вверх, и, кажется, что в чужом взгляде больше не остается жалости. Он будто хочет стряхнуть его со своей ноги, как грязь, как нечто совершенно ненужное. Его не пугает ошарашенное, растерянное лицо, не пугает обезумевший взгляд и слезы, что стекали по самую грудь. Он просто хочет уйти. И он уходит. Се Ляня не волнует, что у него больше нет смысла в жизни. Его кажется вообще ничего не волнует.

***

До следующего дня рождения, глупец попросту не доживает. Цзюнь У оказался прав. В жизни и в смерти своей, Хуа Чен был полностью одинок.